СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

КАРТИНА МАСЛОМ

Рассказ

Ближе к январю шестьдесят восьмого деревню Болотиху как всегда утопило в сугробах. Природа с ненасытной настырностью каждый год ссыпала с неба на сто двадцать дворов болотинских и на восемь широких улиц лишние миллиарды снежинок, рассчитанных минимум деревень на десять. Через шесть километров от Болотихи  на бугорке широком и длинном высилась Рязановка. Тоже колхоз послереволюционный. Так вот его снегопад с чего- то жалел. Там мужики мётлами очищали дворы и деревянными лопатами собирали рукотворные сугробы на задворках, где огороды. Чтобы было на грядках талой воды побольше. А Болотиху  даже от ближней околицы видно было только наполовину. С середины окошек до конца печных труб. Из чего состояла нижняя половина деревни — население за зиму напрочь забывало. Тропинки со двора до дороги прорезали пилами на кубики, а их лопатами скидывали влево — вправо. Дорогу на улицах делал экскаватор на тракторе «Беларусь», а после него грейдер лезвием сдвигал останки двухметрового сугроба до конца улиц.

Поэтому в конце марта, когда солнце без особого напряга разделывалось со снегом, для жителей Болотихи наступала короткая, но яркая пора радостных открытий.

— Слышь, отец! — весенним голосом сообщала мужу Еремеева Анастасия, трудно разгибаясь после зимнего застоя позвоночника и обследования на карачках территории двора. — А, между прочим, вот он, никуда не делся твой драчёвый напильник. И два изолятора для проводки тока в новый сарайчик тоже тут.

— А и куда ж им деться, как и тазику твоему для варенья? — с тёплой ленцой отзывался собирающий из луж  забытые под зиму мотки провода, гвозди, плоскогубцы и другую мелочь глава семьи. — Ты к тому же щеколду от старого сарая поищи, не вижу её. А хорошая ведь щеколда. Не новую же покупать.

Вот такими примерно речами озвучивалась деревня каждой весной. Но сейчас её, весну, только ждали пока. Январь, хоть и долгожданный  всеми новогодний  месяц, но противный. С метелями, ветром ледяным, буранами. Неторопливый и недовольный тем, что всё одно — уходить надо. Тормозил он уже совсем готовую живость людей, желающих побыстрее начать возиться на огородах и бегать в гости к друзьям с соседних улиц. Но тридцать градусов пока на дворе, ветер низкий и злобный. Он и разносил по селу запахи разновкусных дымов от домашних и банных печей. Еловые, берёзовые, осиновые ароматы. А и февраль придёт как всегда вовремя, так и от него радости никакой. Та же холодрыга, только метелей побольше.

При таких минусах, на термометре замерших, и грохот ведра об лёд, наросший с боков колодца на всю глубину, слышался  почти как звон колокольный. Почти — так это потому, что привязывали его толстой цепью. Как самых больших волкодавов. Цепь скребла  лёд и звон глушила. Ползал вдоль и поперек дорог да тропинок скрип снега под валенками, которые носило поголовно всё население. Обувал народ в сырокатанные пимы лучший на всю зарайскую область пимокат Павел Иваныч. Ну и всё. Других природных примет не имела на селе зима. А от людей, нескончаемыми делами нагруженных, шума много было. В одном конце села истошно стонала пилорама, на другом конце глухо бился об пылающую сталь молот кузнеца Прибылова. А в середине Болотихи возле колхозной конторы орало с утра до ночи радио. Колокол серебристый на столбе.

Поздно вечером каждый день выплывают из-за единственного бугра десятка два папиросных огоньков, обозначая возвращение с работы на МТС колхозных волшебников — механизаторов. Они из почти насмерть угробленной техники за посевную и за буйную уборочную зимой  делали вполне пригодные для следующих пыток нагрузками тяжкими десятки сеялок, плугов, борон, культиваторов и тракторов с комбайнами. Папиросы поначалу горят кучкой. Так как бригада ещё минут двадцать остаётся бригадой, коллективом, но уже за километр до первых домов неведомая сила выравнивает огоньки в одну цепочку, от которой отрываются первые звенья. То самые молодые «орлы» совершают финишный бросок к своим домам, к теплу, молодым женам и крохотным детям. А сами жены всего час назад прибежали с ферм, где кормили на ночь коров, свиней и кур с петухами. Но, поскольку деревенские дамы традиционно не курили, никто их спешки  по домам, конечно, не заметил.

Вот вечерами только и раззадоривается заиндевевшая Болотиха. Веселее гремят цепи в срубах колодезных. Звякают лопаты об угольные камни. Оживают при хозяевах слегка задубевшие собаки и перелаиваются друг с другом радостно. Сейчас кормить будут всех. А во дворах утепляют атмосферу хозяйственные мужицкие матюги, которыми обозначается обычно  осмотр занесённых за день метелицей дворовых дорожек.

А когда, неслышные с улицы, отзвенят в домах тёплых чашки да ложки, приступает не сильно пьющая часть народа к культурному отдыху. Самые ленивые опрокидывают стопарь самогона и приклеиваются к телевизорам, которые по причине  всего-то стокилометровой удаленности от ретранслятора передают картинку сквозь дрожащую серую мглу. И могут давать радость только тем, у кого очень сильно развито воображение. Самые дружные семьи обуваются в выходные валенки белого цвета и неторопливо, выражая морозу презрение, идут в клуб смотреть индийское кино в двух сериях. Этими слезоточивыми фильмами пробивной киномеханик Манохин Ваня, имеющий «своих» в  самом облкинопрокате, затарился до второго пришествия Христа или до конца света.  Есть ещё в фойе клуба старого здоровенный, покрытый дорогим зелёным сукном, биллиардный стол. Его председатель колхоза купил в позапрошлом году в городе. С большого похмелья после областного совещания в сельхозуправлении он приходил в чувство на прогулке по городскому парку. И столы эти ему очень понравились. Он пошел в магазин спорттоваров и забрал там последний стол. В Болотихе аристократическая игра не прижилась. Шары белые растащили  тётки. На них было удобно штопать носки. А десять киёв спёрли пацаны и сражались ими как на шпагах. Но стол не пропал в бездействии. На нём играли в  «буру» и «преф» помешанные на азарте картёжники. Они прекратили собираться в домах и женам стало не на кого орать. Тоже хорошо. Или женам, наоборот, плохо. Неважно это всё.

Не поражено картами, телепередачами и фильмами индийскими было только две категории граждан. Представители первой  копались вечерами дома в своём хозяйстве, чистили коров и правили вечно кренящиеся заборы. А вот все остальные, мужиков, может, тридцать всего, как свихнулись. Они после ужина шли  в большой дом фельдшера Дмитрия Солодкова. Но не лечиться.

Только отмоются от солидола, перехватят чего-нибудь по-быстрому, прикрыв слегка голод — и бегом к Солодкову. Года три уже бегают к нему после того, как он за какие-то неправильные мысли, озвученные сдуру им с трибуны слёта  отраслевых передовиков области, был вежливо переброшен с места главврача больницы фельдшером в Болотиху. Причём в медпункт к нему не ходил никто. Болеть не получалось никак у мужиков. Ходили исключительно на дом и, что поражало жен, возвращались неприлично трезвыми.

Тогда жены выждали год примерно, перетерпели эту несуразицу и делегировали однажды вечером свою ударную группу с целью пресечь бесполезную и странную жизнь своих мужчин после трудового дня. И увидела делегация такое, чего не ожидали даже самые агрессивные посланницы прекрасной половины села.

Стоял посреди большой комнаты желтый лакированный деревянный ящик с откинутой крышкой. У ящика был странные, хромированные, похожие на толстые вязальные спицы ножки. Из-за крышки периодически выныривала голова фельдшера в клетчатом берете, который не надел бы в жизни ни один деревенский мужик. Глазами Солодков при выныривании косил в угол, где обычно вешали иконы. Только вместо лика какого-нибудь святого находился в углу на табуретке самый лучший комбайнер Шмаглиенко Петр Петрович. Гордость всей области. За спиной его повесили красное знамя с  большими трафаретными серпом и молотом. На пиджаке Петра Петровича оттягивали левую сторону три ордена и семь медалей. Сам он держал одной рукой на колене книгу про себя «Хлебороб Пётр Шмаглиенко», которую написал редактор областной газеты. А другая рука, как козырёк, прикрывала сверху глаза. Так делают все, чтобы разглядеть что-то далёкое. Он не мигал вообще и не шевелился. Изредка к нему подбегал молодой тракторист Лёня Широков и платочком промокал на лбу и подбородке Петра Петровича капли пота. Время от времени над крышкой ящика коршуном взмывала рука фельдшера, в которой женщины видели очень экзотический для мужицких рук инструмент — кисточку. А мужья их, и личные, и чужие, в три ряда сидели и стояли у него за спиной. Молча, как в кино про индийскую любовь в тот момент, когда отвергнутый своей возлюбленной несчастный индус заряжал револьвер, чтобы стрельнуть себе в сердце и вот таким образом пресечь  личное горькое горе. Цепко держали мужики в поле зрения каждое движение руки фельдшера, сопровождая творческий процесс мимикой ушлых хоккейных болельщиков, довольных игрой нашей команды. И хотели поначалу-то делегатки исполнить волю дам деревенских: разогнать к чертям собачьим мужскую группировку составом более трёх человек, что всегда приводит к массовой пьянке. Но спокойное присутствие уважаемого Петра Петровича Шмаглиенко, который ни минуты бы не пробыл там, где происходит что-то предосудительное, удержало их от неправильного поступка.

С тех пор и слежалась в Болотихе основательно протоптанная дорожка к дому фельдшера-художника Солодкова Дмитрия. А сам он прочно засел в тройке самых почитаемых людей деревни. Наравне со Шмаглиенко, председателем колхоза Лагутиным и бабушкой Макарихой, ведьмой и целительницей душ заблудших.

Притянулись к нему мужики  как шурупы к магниту. И  было это слишком удивительно, а потому даже пугало многих в селе. Даже главный агроном, молодой человек с высшим образованием, сидел у Солодкова до ночи почти. Значит не просто рисование тянуло к нему людей. Что-то другое, чего посторонние не видели и знать не могли. Никто из солодковских «прихожан» никогда не делился впечатлениями от посиделок у фельдшера. Но только вот возвращались они по домам трезвые, поразительно свежие, как после бани, и добрые. Почти все они со временем сделали себе такие же ящики с ножками, которые называли «этюдниками». Съездили не по одному разу в город, накупили кисточек и красок, да ещё пузырьков с льняным маслом и лаком. Потом резали лишние мешки квадратиками и прямоугольниками, натягивали их на сбитые гвоздями рамки из тонких брусков. После чего со всем этим набором уходили после ужина к Солодкову. Он всего за год научил их грунтовать холсты и писать маслом натюрморты, пейзажи, а некоторые даже портреты стали рисовать. Кто как мог, конечно. По-разному. Но могли все. Всё это мужики вставляли в самодельные, покрытые лаком рамки и развешивали дома на стенки. Было это настолько необычно и приятно семьям, что даже жена слесаря Коли Федянина Антонина, и так самая счастливая замужняя женщина, поскольку муж её вообще никогда и капли не брал в рот, пошла к фельдшеру и от имени женской части Болотихи спасибо ему сказала за своего и чужих мужей. Даже в пояс ему поклонилась.

Так медсёстры рассказывали. Сами видели. Коля Федянин не пил по причине редкой для деревенских болезни — язвы желудка. Но остальным-то «квасить»

даже Господь не запрещал. Нет же! Не пили только «солодковские». Ходили в лес рисовать, на реку, по улицам. Причём и зимой, и летом.  А те, кто обходился без «секты» фельдшера, за воротники закладывали  без ограничений и наперекор разнообразным угрозам жен. И картина в их домах висела одна и та же. «Утро стрелецкой казни». Её когда-то в предельно умопомрачительном количестве — пятьсот штук в трёх рулонах, завезли в сельповский магазин как законную нагрузку к двадцати ящикам консервов «Печень трески» и тонне печенья «курабье». Продавщица Танька Зотова дождалась когда поступят сепараторы образца последнего, шестьдесят седьмого  года, когда привезут швейные машинки с ножным приводом, да и  сбагрила их с довеском этими «стрельцами». Ну, а картины  Солодкова и мужей собственных — это же совсем другое дело! Отражали они не какую-то старорежимную реальность, а свою. Местную. Родимую.

Речка Петлюшка текла прямо как живая в доме тракториста Сомова. Жена его как-то в сельповском магазине с довольным лицом рассказывала очереди, что Алексей как-то, уходя с утра на рыбалку, ткнул пальцем в клочок камыша на картинке и сказал: — Вот тут меня ищите, если приспичит. Между камышом этим и тальником.

А бабульке  Макарихе, целительнице душ греховных колхозников и умной прорицательнице подарил фельдшер вообще потрясающую картину: залитая солнцем горница бабкина, видная из палисадника, а в самом палисаде промеж огненных роз и кремовых гладиолусов сидит светлая лицом Макариха на синей табуретке, улыбается и лузгает семечки из холщевого мешочка. Не смотря на лёгкое искажение правды жизни бабка картину одобрила и повесила рядом с иконостасом. Хотя гладиолусов и роз уже лет сорок не сажала. Да и табуретка у неё была некрашенная, от времени серая.

Ну, а Петру Петровичу Шмаглиенко, вы помните, написал он  очень торжественный портрет. И всё ему удалось. Характер строгий  улёгся и  замер в глазах. Лицо выражало ежеминутную готовность к трудовому подвигу. А ордена и медали на черном пиджаке сияли как июльские звёзды в созвездии Большой медведицы. Ну и многих других колхозников с семьями и поодиночке изобразил Солодков. И правая рука его слегка побаливала от благодарственных рукопожатий. Мужики в колхозе, как на подбор, крепкие были. В доме самого художника образовалась натуральная галерея. Всюду висели, стояли по углам и лежали на трёх длинных скамейках  собственные произведения и картины учеников. Плотник Мишустин сделал сотни две рамок под размеры всех работ, покрасил их белой эмалью, а портрет знаменитого Шмаглиенко вставил в «золотую» оправу. Нашел где-то лак с золотистым перламутром. У фельдшера в хате всё пришлось переставить, вынести  в сарай шкаф и буфет. Ковер со стены уложили по-городскому, на пол. Но эти жертвы отданы были искусству, не картам, не самогону. И они потому не вызывали у Солодкова ни грусти, ни печали. Только радость имел он от того, что тягу к прекрасному разбередил он года за три почти у всех деревенских.

Школьные малолетки к концу рабочего дня начинали кучковаться возле медпункта и провожали фельдшера до дома. Солодков пускал их в дом, ставил холст чистый на этюдник и позволял всем, у кого не было двоек на неделе, создать настоящими масляными красками и профессиональными кистями  коллективный пейзаж ближайшего лесочка с озером перед берёзами, который не надо было списывать с натуры. Его все пацаны знали наизусть. Взрослые попервой сами назначали себе график творческих часов, но когда желающих стать живописцами перевалило за пятьдесят, график не выдержал и лопнул. Не хватало этюдников, холстов, да и кисточек с разными  красками. Ну, а тогда плотник Мишустин снял с оригинала размеры и умело сколотил за пару недель ещё тридцать этюдников. Не таких красивых, как солодковский, конечно, но вполне пригодных для работы. Потом всей деревней скинулись на холсты, кисти с красками, разбавитель и лак. После чего фельдшер в выходной убыл с двумя помощниками в Зарайск и они вернулись с четырьмя мешками, набитыми под завязку всем, что надо художнику.

Если бы кто-то случайно в воскресенье, например, оказался рядом с Болотихой, то его шибко удивило бы изобилие мастеров кисти, в забытьи одухотворённо срисовывающих окрестности. Возможно, подумал бы  точно случайный проезжий, что здесь лютует командированная бригада  лучших действительных членов академии художеств. Но вряд ли кто мог бы вдруг очутиться в этих краях. Очень уж поодаль от больших дорог жила Болотиха.

То есть случилось за три года последних  в маленьком селе сразу три чуда. Первое — художниками стало двести шестьдесят человек из четырёхсот тридцати пяти. Даже председатель написал сорок картин, несмотря на загрузку свою ужасную хозяйственными делами. Второе — творческие мужики постепенно прекратили пить. То есть «завязали» полностью. А как рисовать пьяному? Всё путаешь. Краски. Кисти. Да и цвета  не ловишь верно, натура в пьяном глазу искажается. А у трезвого — ну, просто классические произведения выходят.

А третье чудо — народ читать начал. Сначала то, что фельдшер давал. Книжек у него много имелось. Под кроватью, в шкафу для одежды и в кладовке, которая снизу доверху была увешана полками с книжками. Часто он некоторые из них пересказывал мужикам. Пока они корпели над холстами в его доме. Потом, когда народ уже стал выпрашивать у него что-нибудь интересное да полезное почитать, он пошел к председателю, а через месяц в танцевальном зале клуба, где никогда никто не учил бальных танцев – ура! открыли настоящую библиотеку. Очень много хороших книг фельдшер с завклубом купили в городских книжных магазинах. А председатель поехал в центральную библиотеку Зарайска и уговорил директора продать им дубликаты самых лучших книг классической и современной литературы. В общем, хоть всего три чуда случились в невеликой деревне Болотихе — зато каких! Позавидует любой колхоз. Даже райцентр позавидует.

Но вот как-то в конце января, в самый мерзопакостный колотун  чёрт принёс комиссию из районного исполкома. С объявленной председателю за неделю засекреченной и неожиданной проверкой всего. Походила комиссия из шестерых «тузов», «валетов» и «дам» по фермам, потрогала за рога коров, за гривы лошадей и овец за мелкую смушку, покивала успокоительно для председателя головами и пошла по подворьям считать живность в личном пользовании. Пока щлялись по деревне, заиндевели все и ровно в середине обхода врезали таки для сугрева по стакашке самогона у Прибыловых. Ну, конечно, одурели от него не мгновенно, а потому заметили на стенах три красивых картины. Два пейзажа и портрет хозяина дома.

— Чьи будут произведения? — спросил  глава комиссии. — В Зарайске заказывали? Нам бы тоже хотелось такие иметь. Написано душевно.

— Да не… — застеснялся Прибылов. — Улицу нашу и лесок я рисовал. А портрет — учитель живописи наш. Фельдшер Солодков Дмитрий Максимыч.

— Так он фельдшер или учитель? — потрогала розовым пальцем комиссионная дама нарисованный  домик с красной крышей.

— Для колхоза фельдшер. Причём получше некоторых врачей. Всё может. Зуб починить, роды принять. Мишка Зуев на уборке ногу сломал вдрызг. Со сдвигом кости и осколками. Так Солодков его за две недели отремонтировал. Мишка специально хвастался перед нами. На этой ноге от МТС до бугра допрыгал. А это метров сто пятьдесят будет.

— И гинеколог он — в городе чёрта с два такого найдёшь, — вставила жена Прибылова  Надежда. Баб наших спросите.

— Так он и художник ещё? — удивилась в один голос вся комиссия. — Красиво! После этого все подворья обошли, греться после самогона уже не требовалось. Но комиссия всё одно заходила в хаты и любовалась картинами.

А в каждом доме и солодковская живопись висела на гвоздике и работы хозяина дома.

Да… — задумался председатель комиссии после того как Андрюха Якушев сбегал в медпункт за фельдшером, а тот повел всех в дом. Показал штук восемьдесят картин своих и  ученических. — Нам ехать пора. А то бы ещё долго любовались. Профессионально вполне. Вам надо бы в городе выставку сделать. Пусть председатель ваш в горком партии позвонит. Там отдел культуры толковый. Организуют за неделю. Причём сразу в областном дворце  строителей коммунизма. Попробуйте.

Солодков снял со стены своё большое полотно с изображением озера перед берёзовым лесом. На лугу возле леса цвели  всякие цветы, а по озеру плавали утки. Таких пейзажей у него два было. Вот он один и подарил комиссии.

— Спасибо! — пожал ему руку главный. — Повесим в приёмной. А то там репродукция «Гибель Помпеи». А будет наш край родной.

Солодков засмущался. Подошел Пётр Петрович Шмаглиенко, уважаемый и известный всем в области.

— Вы займитесь пропагандой народного творчества, — попросила его дама, занимавшая, судя по интонации и норковой шубе, достойную должность. — К вам все прислушаются. Организуйте первую в области сельскую художественную галерею. Со всех сторон к вам приезжать будут коллективные экскурсии. Глядишь, и в другие районы самодеятельное творчество просочится.

— Вы, человек незаурядного дарования, прекрасный, по отзывам доктор и отличный педагог, — сказал председатель комиссии фельдшеру. — Ваше  начинание надо пропагандировать. Это мощный  рычаг…

И что-то там ещё. Никто толком не запомнил. Мудрено было закручено.

— И вы, — добавила та же дама. — Не стесняйтесь. Работы ваших учеников тоже не детские каракули. Вполне приличные полотна. Напишите для начала в районную газету. Пусть приедет корреспондент и напишет о творчестве в вашей Болотихе большую статью. Вам и средства тогда райком перечислит. Дом построите специально под художественную галерею. Вон, в Озёрном учитель собирал предметы старины по своей местности. И что? Увлёк людей. Много чего открылось через предметы труда и быта о жизни наших прадедов. И дали им деньги на стройку краеведческого музея. А у вас тут не менее интересная тема.

Попрощался собравшийся постепенно народ с комиссией, помахал руками вслед автобусу и все потихоньку разошлись. Холодно всё же. Январь дикий.

Дня три размышлял во время работы фельдшер Солодков на эту тему.

— Неудобно как-то напрашиваться, — говорил он каждому, кто забегал к нему без особых причин в медпункт. — Вроде как сами набиваемся на похвальбу.

— Где ж набиваемся-то? — горячились все без исключения. — Мы тут кто, девки перезревшие? Чтоб хоть дрянного мужичонку, да выцепить? У нас тут целая артель художников. Далеко не хреновых, кстати. Вон, солидная комиссия добром отозвалась. Небось, они всякое видели! А через газету про нашу страсть рассказать на весь район позорно, что ли? Мы ж не ботинками своими итальянскими хвастаемся. Из крокодиловой кожи. У Якушева Фёдора есть. Брат в Москве живет. Привез, подарил.

Письмо в редакцию сел писать сам Шмаглиенко, гордость народная. Писал он до полуночи. Пачку «беломора» извёл. А утром завёл свою «Ниву» наградную, за комбайнерскую победу над всеми в области, и врубил сразу два моста для страшной зимней трассы да поехал в районную редакцию  «Знамя Ильича», чтобы лично главному вручить своё предложение.

А через неделю у околицы перед заваленной снегом Болотихой остановился «ГАЗ-69».

— Ой, Людмила Алексеевна! Это сказка! Волшебная сказка! — пропел очень интеллигентный, почти городской женский голос. — Другая планета! Земля родины счастья!

— Да! — согласилась, не выходя из машины, Людмила Алексеевна. — Идиллия! Жить бы здесь.

Встретили городски,х как водится. У бабки Макарихи стол накрыли. Все женщины снесли на него самое своё вкусное. Одних компотов пять сортов и наливок разных с десяток. А Мария Фролова пирог испекла с грибами. Кто-то и торт принёс, мягкий, почти прозрачный. Столько в нём было янтарного

нежного крема. В первый вечер о художниках вообще не говорили. Ели много, пили, смеялись. В хату Макарихи набилось человек тридцать самых любопытных, да ещё пяток любителей перекусить да выпить в гостях задарма. Плотник Мишустин принёс баян и до полуночи развлекал рьяно культурных дам частушками да жалостливыми песнями про любовь.

— Ну, так где ваш Куинджи? Где гений кисти? — утром спросила у Макарихи  Людмила Алексеевна. — Чего за нами не идёт? Он что, комплексует?

— Чего делает? — не поняла ни про Куинджи, ни про гения бабка-ведьма.

— А всё, проехали. Сами пойдём, — сказала, расчёсывая белый как мука волос, вторая дама. Звали её Валей Захаровой. И она как раз была корреспондентом. А Людмила Алексеевна  работала консультантом в районном управлении культуры. Приехала за компанию с подругой. Проинспектировать клуб и попутно развеяться. Или наоборот. Точно никто и не понял.

Макариха выдала подругам по паре новых белых валенок, потом зашел Пётр Петрович Шмаглиенко и они втроем двинулись в медпункт.

— А картину, где я в цветах, так и не заметили за вечер, — сказала себе бабка, закрывая дверь. — Хотя я там — не главное, а цветы уж больно броские.

— Нет, это именно волшебная сказка! — восхищалась переливающимися искрами снежинок на сугробах Валя Захарова, корреспондент.- Нетронутая первозданность!  Такой была земля миллионы лет назад!

— Миллионы лет назад снега не было, — сказал Шмаглиенко. — Жарко было. Земля не остыла ещё. Но первозданность была. Это верно.

Фельдшер Солодков встретил их на крыльце медпункта.

-Дмитрий, — представился он с лёгким поклоном. — Фельдшер-акушер.

— Даже акушер?! — засмеялась Валя-корреспондент.- Ну, тогда, если чего вдруг, то мы к вам!

Вошли. Пока дамы вешали на гвоздики пальто. Солодков глянул в окно. По дорожке к медпункту шли человек двадцать его учеников. Теперь уже самостоятельных художников.

— Волнуются, — обрадовался Солодков. — Это хорошо, когда люди умеют переживать и чувствовать волнение. Очень хорошо.

— Моя фамилия Захарова. Зовут Валентиной. Читали мои статьи? — подала Солодкову руку Валя-корреспондент.

— Да…Наверное… — растерялся фельдшер.

— Ну, давайте, начинайте! Нам ещё в клуб надо заглянуть, — махнула рукой на стулья консультант по культуре Людмила Алексеевна.

— Это здорово, что Вы пропагандируете искусство, — сказала Валя и раскрыла блокнот. — Расскажите, что  сподвигнуло вас заняться самодеятельной живописью? Творчеством народным?

— Не… я не помню, — честно ответил Солодков и снял очки. Протёр их платочком. Надел обратно. — А что? Надо вспомнить? Так давно уже было- то. Мне уж пятьдесят один будет в марте. А рисовать начал лет в семь. Не помню, что сподвигнуло. Честно. Везде рисовал, на любом листочке, на парте. На стенке в школе. Даже к директору вызывали…

— Ну, учителя своего вспомните. Кто научил рисовать? — Валя занесла ручку над чистым листом. Посмотрела в окно. Прикрыла лицо ладошкой. Зевнула.

— Тоже не помню, — поскучнел Солодков и застенчиво улыбнулся. — Да вроде не было никого. Левитан. Корин, Поленов. Саврасов Алексей Кондратьевич.

— Они кем работали? Преподавали рисование в школе? — Валентина закрыла блокнот. — Или  студию вели в Доме пионеров?

В медпункте уже стояли вдоль стены, закрывая собой дверь и белые стеклянные шкафы двадцать учеников Солодкова. Слушали. За столом фельдшера сидел, подперев кулаком подбородок, знатный комбайнер Шмаглиенко. Лицо его не выражало ничего, кроме напряженного ожидания.

— Ну как? — удивился фельдшер.- Саврасов мне не мог ничего подсказать. Он к тем годам мёртвый уже был. Я сам смотрел его работы. Научился различать смешение цветов, оттенки видеть, полутона. Сам стал пробовать…

— То есть он Вам ничего конкретно не показал? Как рисовать. Как краски разводить? — спросила Валя-корреспондент.- А, ну, да. Помер же.

Стало тихо. Солодков задумался и стал глядеть в окно.

— Ну ладно. С этим мне ясно всё, — Валя  посмотрела на Людмилу Алексеевну и обе улыбнулись понимающе. — Расскажите тогда, как вам пришла в голову идея создать студию самодеятельных художников. Помните хоть это?

Солодков поглядел на неё растерянно и повернулся к мужикам, стоящим сзади молча, переминаясь с ноги на ногу.

— Какую студию? — тихо сказал он. — Не было никакой идеи. И студии. Я рисовал, а они смотрели. Случайно один зашел за таблетками для жены. Увидел. Потом других привёл. И пошло как-то так дальше. Мужики стали гурьбой приходить. Сперва смотрели на меня. Потом все помаленьку начали  лично пробовать. А что? Молодцы. Я не заставлял никого. Они сами.

— Ну, так оно и было, — сказал Фролов.

— Точно, — подтвердил Якушев. — Самим стало интересно. Рисуем вот теперь. И чуем, что те, кто ещё не пробовал, скоро подтянутся. Такое интересное дело — живопись.

— А учебные пособия где берёте? — поинтересовалась Людмила Алексеевна.

— Так  где тут найдешь пособия? — ответил Прибылов от двери. — В городе искали. И там нет. Потому мы так учимся. На глаз. Вроде получается.

— Вроде, — повторила корреспондент Валя, тускло глядя на фельдшера. Образовалась непонятная пауза минуты в три.

— А я вот в позапрошлом году альбом купил в «Букинисте», — радостно вспомнил Солодков и облизнул сухие губы. Волновался. — Картины братьев Васнецовых. Виктора и Аполлинария Михайловичей. Так по ним и учились! Внимательно технику изучили, краски так же, как они стали смешивать. Ну, в общем…

— Аполлинарий, да! Классик. «Три богатыря» во всех школах висят, — тепло отозвалась о художнике Валя-корреспондент.

— Виктор Михайлович, — смущённо  поправил её фельдшер.-  Это он «Три богатыря» написал. «Витязь на распутье», «Аленушка»… Ну, вы остальное знаете тоже. А Аполлинарий — это «Северный край», «Родина». Короче, много ещё чего.

-Я проветрюсь пойду, — Людмила Алексеевна элегантно поднялась, прогнув спину и поправила юбку на толстых гамашах. — Надышали тут табачищем. А я смерть, как ненавижу смрад от курева.

Она сняла с гвоздика пальто, шапку надела круглую и высокую. Из ондатры.

Раздвинула ладошками мужиков и вышла на крыльцо.

Валя-корреспондент посмотрела на часы и кашлянула в кулак.

— Тогда давайте так. Биографию свою расскажите, — она глянула на толпу самодеятельных живописцев так, будто это их присутствие смущало Солодкова. Укоризненно посмотрела. — Может, у вас кто из родственников увлекался рисованием?

— Увлекался! Да! Точно! — фельдшер оживился.- Отец. Батя мой.

— Ну, вот! Всё на места встаёт! — обрадовалась Валя. — Увлекался и… Ну, и вас заразил любовью к искусству. Верно?

— Не, он не рисовал. Он петушков лобзиком и стамесками да надфилями вырезал. Из дерева для наличников. В городе много наличников с его резьбой. Мастер  был. Помер и больше таких нет в Зарайске.

— Пе — туш- ков, — нараспев повторила корреспондент Валя. — Тогда Вы мне сейчас на листочке свою биографию черкните в двух словах. Ну, это я образно. Основные этапы. Где родились, учились, где работали и как попали в Болотиху из областного центра. Я знаю, что Вы из Зарайска переехали.

— Не, это не обязательно. Никому не интересно чего я сюда переехал. Напишите, что хотел жить в деревне, — Солодков наклонился над листком и за пару минут почти слово в слово переписал данные из «листка по учёту кадров».

В медпункт вошли Людмила Алексеевна с шофёром.

— Валюш, нам ещё в клуб надо на полчасика заглянуть. Да мне потом и на свою работу надо успеть. Собрание будет к концу дня.

— А, собственно, я уже закончила, — Валентина встала и пожала большую руку Солодкова. — Спасибо за интервью. Заметка будет напечатана в эту субботу. Сегодня среда. В общем, скоро уже.

— А для чего моя биография? — вежливо поинтересовался фельдшер, помогая ей надеть пальто.

— Ну как же! — Валя взмахнула ресницами.- Для оптимальной кондиции. Тема- то хорошая. Народное творчество. Опишем вполне красиво, не переживайте.

Попрощались. Солодков к машине не пошел. Шмаглиенко дам под ручки провожал. Пётр Петрович.

— А он фельдшер-акушер хоть ничего так? Смысл есть к нему приехать, если что? Или тоже самодеятельный? — захохотала Людмила Алексеевна, консультант управления культуры.

— У! Этот фельдшер любого врача заткнёт за пояс. Талант. Умный. Интуиция и подготовка специальная — на высшей отметке. Бог нам такого послал, не облздрав, — ухмыльнулся комбайнер Шмаглиенко. — А вот чего ж вы вообще ни одной картины наших художников не глянули? Там  же целая галерея. В хате у Дмитрия. Да в каждом доме у людей наших по несколько штук. Все в рамках. И красивые картины-то. Сфотографировать хоть штук пять надо было бы. Больше всё равно не вместится на страничку.

— Я без фотокамеры, — развела руками Валя. — Да я и не глядя представляю,  что там за живопись. Я хорошо напишу, не переживайте.

— Сколько мы этого самопала перевидали, — вздохнула Людмила Алексеевна. — Но лучше уж холсты марать сикось-накось, чем водку глушить. Верно?

— Ну, а чего тогда ты ехала сюда? — искренне обозлился орденоносец Шмаглиенко. Знатный человек государственного значения. — Картины не посмотрела ни одной, Диму обидела. Ни хрена толком не поговорила даже. Что за разговор — где родился, когда крестился? Ребят, учеников его не поспрашивала. Они бы про него столько сказали тебе доброго! Самому-то неловко. Не хвастун он. Чего, спрашиваю, ты сюда пёрлась вместе с подружкой?

— Письмо позвало в дорогу! Так в редакции говорят. Работа такая. Вы письмо нам привозили с пожеланием написать о ваших художниках? — остановилась Валя-корреспондент и взяла Шмаглиенко за рукав. — Привозили. Редакция откликнулась. Я приехала. Материал собрала. Заметку напечатаем в субботу. Хорошую, повторяю. В чем проблема? Спасибо за гостеприимство.

— Ну, бог вам навстречу, — Шмаглиенко отстал, махнул рукой и пошел в медпункт.

— Фамилия Солодов у него, точно? — крикнула Валя-корреспондент уже из машины.

— Он там на листке всё написал. Главное — листок не потеряй, — ответил Пётр Петрович на ходу. Не стал оборачиваться. А под нос себе буркнул.- Все бы так свою работу делали — страна бы давно по миру пошла. Дура, блин.

В субботу Якушев Генка поехал в райцентр и купил в киоске сразу сто пятьдесят штук газет. Чтобы  в каждый дом по одной, Солодкову пять, да в клуб и в контору председателю.

Заметка называлась «Щедрая палитра». В ней было написано много. В основном о том, как благодаря таким как фельдшер, увлеченных живописью, растёт культурный уровень тружеников советского села. Вся Болотиха с гордостью читала. Правда, Солодкова Валя назвала-таки Солодовым. Не смотрела, видно, биографию. Да и сама не записала. Забыла.

Солодков читал газету один у себя дома. После чего протёр очки, накинул тулупчик  и  пошел к Прибыловым  поинтересоваться насчёт самогона. Взял бутылку и двинулся обратно. А возле штакетника перед его домом стоял и курил «беломор» лучший областной комбайнер Шмаглиенко.

— О! Ты тоже взял? — обрадовался он. — Тогда, значит, нажрёмся как свиньи. Повод-то есть. Есть повод. Пошли.

Выпили они по стакану и долго кривились, закусывая солёными груздями и салом. Кривились от того, что пили немного и редко. Только два раза в год оба. На день рождения свой, да под Новый год. Потому и захмелели почти сразу.

— Ну, давай ещё по полстакашка, да пойдем в клуб, — комбайнер чокнулся со стоящим стаканом Солодкова и забросил в рот сто граммов. — Там сегодня полно народа. Новый индийский фильм Семён будет крутить. А насчёт этой сучки ты не переживай. Я через неделю поеду в Зарайск. Зайду к главному редактору областной газеты. Он  же книжку про меня написал. Короче, знакомы дружески вполне.  Да и попрошу его, чтобы приехал к нам самый лучший корреспондент с фотографом. И чтобы всех сфотографировали художников, и работы ваши показали. И написал чтобы  ихний  лучший корреспондент душой, а не толстой задницей, как эта дурёха. Ну и сука! Надо же! Вот как и когда в такой молоденькой девахе совесть успела сдохнуть?

— Да всё нормально, отец ты наш, Пётр Петрович, — сказал пьяненький Солодков и обнял орденоносца. — Она ж нас не обругала. Не написала, что нам бы всем на току лопатами махать, а не кисточками в тёплых хатах. И то хлеб.

В клубе перед сеансом стоял на кресле первого ряда плотник Мишустин с газетой и восклицал в глубину большого зала.

— Вся область теперь про нас знает! Известность! Потом популярность! Туристы станут ездить. Галерею построим. Ура!

И тут как раз фильм начался. К середине кино прекрасная половина деревни плакала в платочки, а сильная  нервно курила и тайно переживала чужую неверность и распадающуюся на мелкие рваные кусочки большую и красивую индийскую любовь.

А на улице снег продолжал испытывать Болотиху на прочность. Начался пушистый обвал нежданно и падал снег огромными, как салфетки в сельской столовой,  хлопьями. Но сколько их на небесах было припасено для маленького села, и ведать никто не ведал, и знать не знал.