СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

Я ТВОЙ ДЕНЬ В  ОКТЯБРЕ

Повесть

***

 

СИНОПСИС

Это четвертая моя повесть о советском прошлом. Время, в котором я живу сейчас, душой не  запоминается. Хотя умом я его понимаю, но кроме того, что выросли мои дети и быстро взрослеют внуки – не радует ничто. Когда скончался СССР, мне и в голову не приходило страдать о трагической потере всего социалистического или, наоборот, ликовать, чувствуя на себе и близких суетливое, сумбурное, нелепое и равнодушное движение по нашим телам шустрого и наглого как будто бы капитализма. Душа не воспринимает его. И память с ней согласна. Не делать же, действительно, культа из большого количества еды повсюду, шмоток  с иномарками, да электронными

штуковинами вроде компьютеров и карманных телефонов.

Хорошо это всё. Но жизнь изобилие долгожданное почти никому, кроме пары тысяч «поднявшихся» над массами, не улучшило. Потому, что лучшая жизнь — надёжная жизнь. В которой каждый день не меняют законов, в которой нет страха остаться без денег, работы или пенсии не оскорбительной. А сейчас и законы временные, и деньги, не дающие сил радостно смотреть в перспективу, и зависть, жадность, гордыня властных да богатых. И молчаливая безнадёга народная, к которой привыкли  люди, не пробившиеся ни к деньгам крупным, ни к причудам нашего карикатурного капитализма.

Я напоминаю читателям о советском прошлом, не потому, что любил его именно за социализм или КПСС. Я, честно говоря, просто жил и никогда не радовался тому, что вместе со всеми иду к коммунизму. Не обожествлял строй и вождей. Но мне было хорошо там, в том времени. Не потому, что молод был и в меру нагл. Хорошо было мне оттого, что хорошо было практически всем. Кроме тех, кто лично сам делал всё, чтобы жилось ему плохо.

Я продолжаю рисовать словами портрет той эпохи. Кто жил в ней — помянут. Добром, надеюсь. А кому не довелось ещё жить, хоть что-то узнают о ней не от податливой любой власти науки истории, а от непредвзятого писательского наблюдения.

Если кто-то решит, читая, что пишу я хоть и от третьего лица, но про себя и жизнь свою бурную, то ошибётся он. Это не автобиография. Поэтому (для тех, кто помнит мою молодость) все совпадения с моей биографией —  совершенно нечаянная случайность и не более того.

 

***

Все совпадения имён, названий и событий – случайны.

 

Глава первая.

 

Похоже, девушку собрались изнасиловать. Темно было. Ни звезд, ни луны. Черные октябрьские тучи, от которых отваливались редкие увесистые капли, были подвешены так низко, что, казалось, оборвутся от тяжести своей, рухнут и накроют землю толстым мокрым одеялом. Вот они делали ночь ещё непрогляднее. Лёха побежал на звук. На голоса. На испуганный и охрипший от истерики женский и два мужских, которые оба несли одно и то же.

— Эй, ну! Мамой клянусь: чай попьём и к своим пойдёшь. Чай с собой привезли, не на магазин  брали, тьфу. На нашем сопфели растёт. И на кишлак рядом растёт. Этот чай бог целовал — вах! Ну, нэ надо боишься, вай! Чай попьешь — радость забэрёшь. Гия тебя в вагончик ваш потом  на руках нэсти будет, клэнус! Хлеб мне нэ кушать, эсли нэ так будет! Как мужчина клэнус, вай!

Девушку, похоже волокли под руки спиной вперед. Кричала она вверх и сквозь редкие капли слышно было, что ноги её то шуршат в грязи, то стучат по хлюпающей глинистой жиже.

— Не хочу! Пустите! Не надо! — уже не связками голосовыми кричала девчонка. Казалось — это через тело и одежду прямо из сердца вырываются

похожие на слова звуки, в которых не прослушивалось ни  единой ноты надежды. Тащили её в сторону трёх вагончиков, метров за триста от семи бригадных, В них жили работяги из ближайшего села и недавние абитуриенты, а теперь уже десять дней как первокурсники педагогического института областного центра Зарайск.

Лёха случайно шел в свой вагончик именно в это время. Пока не стемнело — искал на поле свой любимый спортивный пояс. Такой штангисты надевают, чтобы не рвануть мышцы. А Лёха уже перворазрядником по лёгкой атлетике был в свои восемнадцать и со штангой на тренировках тоже работал. В этом поясе. А тут отложил его в сторону на поле, ближе к траве, но когда пошел искать — не нашел. В столовую поэтому опоздал. Но тётя Вера, повариха прекрасная и добрая душа покормила, конечно. Вот из столовой он и вышел как раз в тот момент, когда девчонка начала кричать и сопротивляться.

Волокли  первокурсницу в один из трёх вагончиков. Там жили посланцы далёкой Грузии. Шофёры. Хлеб обмолоченный помогали местным мужикам и солдатикам возить на ток за двадцать километров в горячие дни уборки. А сейчас пара машин каждый день забирала колоски, оброненные комбайнами. Студенты на карачках прочёсывали стерню, подбирали стебли примятые, но не скошенные, отрывали и плотно набивали ими мешки. А на току стоял одинокий комбайн, специально приставленный молотить собранные студентами  колоски. Всё собирали. До последней былинки. Совхоз был передовой и не допускал даже малейших потерь. А грузинским машинам, кроме этих двух, радостная выпала доля. На приколе стоять и ждать — пока их наездникам разрешат ехать домой. Потому двадцать восемь из тридцати шоферов гоняли балду. Целыми днями в карты резались, пили чачу и мотались вечерами в совхоз и райцентр на танцы. Больше занятий в этих краях не было. Да и этих хватало. А через десять дней после зачисления по традиции пригнали и дармовую рабсилу — первокурсников. Человек шестьдесят. Из них всего двадцать два парня. Остальные — юные городские барышни.  Ещё глупенькие, смешливые, красивые и счастливые  семнадцатилетние взрослые  люди. Студенты, уважаемая советским народом совсем крошечная каста, допущенная к познанию наук.

— Ты сэчас молчи, да! — сказал один из парней. — Плохая ведош себе. Ламази гого! Красывый, говорю, дзэвучка, но глупый, вай!

Леха вылетел точно на цель. Голоса помогли безупречно. Того, который курил на ходу, он сбоку зацепил за плечо, развернул и перехватил согнутой правой рукой шею. А левой смог ухватить свою правую кисть и резко поднял невысокого парня, оторвал его от земли и прижал к груди. Шофёр мгновенно потерял сознание, обмяк и Лёха уронил его в грязь. Слышно было, что девушка тоже упала. Она перестала кричать, а в тишине Лёха ясно услышал дыхание второго и  тяжелое движение ног по слякоти в его сторону. Он присел на корточки и когда хлюпанье грязи оказалось почти возле его лица — расставил руки и сел на одно колено. Второй шофер влетел в эту ловушку как рыба в сеть. Лёхе осталось только обхватить его ноги, подняться и оттолкнуть тело от себя. Шофёр плюхнулся спиной и, похоже, головой крепко приголубил грунт. По крайней мере, после единственного слова  «анмо?» он затих и не слышал Лёхиного ответа:

— Кто, кто! Товарищ по работе! — простые грузинские слова и вопросы он понимал. В детской ещё компании  был такой — Димка Коберидзе. Что их выгнало с родины в Казахстан, никто не знал и не спрашивал. Димка с удовольствием учил соседей грузинскому, а его все обучали русскому.

Лёха на ощупь нашел девушку, поднял её и повел к своим вагончикам. Довел до девичьего и сказал: — Иди. Завтра поговорим. Умойся и тихо ложись спать. Всё нормально. Не бойся. Я тут буду. Рядом.

Он позвал ещё с десяток своих ребят. Они час стояли возле вагончика  с кирпичами, лежащими зачем-то стопкой слева от порога. Но никто не пришел. Кроме этих двоих остальные вернулись из совхоза с танцев далеко за полночь. Разбираться было не с кем. Двое пострадавших доползли до своих шконок и уснули мгновенно после неожиданного приключения и поллитра чачи.

А вот утром начались разборки. Часов в семь  маленькое окошко вагончика, где жили парни, задрожало от сильного стука. Но стекло выдержало.

— Генацвале, вай! Я твой мама имел, ткха! Ну, а не козёл если, давай, выходи шамором, да!

Лёха вышел один, но за ним в трусах и майках выпрыгнули из узкой двери ещё пятнадцать ребят. У кого-то вилки в руках, кто-то перочинные ножики взял с собой и раскрыл на улице. Остальные подобрали кирпичи вчерашние. Шофера тоже не с пустыми руками пришли. С монтировками в основном.

— Кто? — коротко спросил парень постарше с большими черными усами и синеватыми от бритья щеками и подбородком.

— А сам угадай, — подошел к нему вплотную Вадик Бекман, стокилограммовый  кусок мышц. Борец вольник.

— Угадай — не угадай! Зачем игрушка играешь? — усатый выразительно постучал себя монтировкой по лодыжке.

— А что было-то? — подошел к Вадику Лёха.

— Наших мэгобари, ну это — друзьёв наших кто ночью бил? Дзалиан мцкенс!

— Обидно тебе, говоришь? —  Лёха прошел мимо него в толпу. Человек двадцать пришло. – Чего-то я не вижу тут побитых. Сколько их было? Пять, десять?

— Два был. Мало тэбэ, генацвале? — старший пошел за Лёхой.

— Пусть руки поднимут.

— Тквентан тховна маквс! Делайте, что слышали! — усатый подошел к двум, рядом стоявшим невысоким шоферам и сам поднял их руки выше своей головы.

— Ты сам видишь — где у них фингалы под глазами, царапины, синяки, зубы выбитые? — Вадик засмеялся и присел на корточки. — Они целее тебя, генацвале. У тебя вон ссадина на шее. А у них всё гладко, да?

— А за что били твоих? Хорошие с виду парни, — Лёха продолжал в упор смотреть на старшего. — И кто бил? Пусть покажут на них пальцами.

— Нэ помним мы, вай! — тускло сказал один из неудачливых насильников. — Ночь был, руку свою не видишь. Как могли запомнить? Чачу пили сперва, пианый были, вай!

Лёха  засмеялся.

— Так били вас или нет? Ничего не помните. Следов от драки нет. Может вы лишнее выпили и вам просто показалось?

— Нэт, —  вспомнил второй. — Мы стояли. Ваша дзэвучка мимо шел. Мы позвали  чай пить. Она согласился. А какие-то цудад сволочи прибежали и нас душили. Чуть не умер мы!

— Витя. Сопкин! — крикнул Вадик. — Сбегай. Пусть девчонки все на улицу выйдут

Через пять минут девушки, в верблюжьи одеяла закутанные, поёживаясь на холодке осеннего ветерка стояли перед шоферами.

— Кого приглашали ? Показывайте? Она же видела, что вас душат. — Лёха стоял посредине. Между девчонками, шоферами и своими ребятами. —

А вы, милочки наши, не обманывайте грузинских друзей. Кого они приглашали из вас чайком побаловаться?

— Никого, — за всех сказала Галка рыжая. Лёха ещё не запомнил всех по фамилиям.

— Что, я вашу маму имел, вы вылупились, бараны? — крикнул старший пострадавшим друзьям. — Дзэвучка эта где? Ицнобт ам  гогонас?

— Да нэт, Ваха, нэ знакомы мы с ней. Просто встретили, позвали, — парни опустили головы. — Тёмный ночь был. Нэ помним мы дзэвочка, мамой кланус! Нет её вокруг.

— Все выщли? — спросил Вадик у Сопкина.

— Пусть идут да сами проверят, — Витя обиделся.

Ну, генацвале? — спросил Лёха усатого тихо. — Избитых нет. Девушки нет. Значит много выпили чачи твои друзья.

— Ну, руку давай тогда. И приходите к нам. Тоже чачи попробуете. Посидим поболтаем. — Старший воткнул монтировку за пояс и подал руку.

Леха протянул свою.

— Бодиши! — сказал усатый и махнул своим рукой.- Домой давай, сто раз не повторю. Квелапери ригзеа. Говорю — нормальный всо!

— Да не извиняйся, — улыбнулся Лёха. Не было же ничего. Но пьют пусть поменьше. А то так и чёрта можно на дороге встретить.

Через пять минут возле вагончика уже никого не было. Вадик бриться пошел. Остальные — досыпать. Работы сегодня не намечалось. Слякотно. Дождь прошел и, может, к завтрашнему утру поле подсохнет. Лёха сел на порожек вагончика, попросил ребят кинуть ему сигарету и спички. Кинули. Он курил и ждал. Лёха был к своему возрасту «спелым помидором». Давно дружил с городскими урками и много чего успел насмотреться. И кое-чему успел у них научиться к восемнадцати своим годам. Ждал Лёха недолго. Девушка, которую он спас, вышла минут через десять и села с ним рядом.

— Это ты их успокоил? —  красивым бархатным голосом, не похожим на вчерашние истерические вопли, спросила она.

— А это ты попала к придуркам этим в когти?

— Я из столовой шла. Они там были. За мной пошли. Почти возле вагончика схватили без слов за руки и к себе потащили. Вроде бы как чаем угостить.

И если бы не ты…

— Зовут тебя как? — взял её за руку Лёха и посмотрел в глаза. В черные, глубокие, блестящие, умные и редкостно красивые глаза.

— Надежда. Надя. Альтова, — факультет иностранных языков. Английская группа номер четыре.

— Имя хорошее, — Лёха улыбнулся, не отпуская руки её. — У меня пока нет надежды на то, что жизнь мне улыбнется.

— Надежда всегда должна быть рядом, — улыбнулась девушка. — Без неё жизнь — это просто убегающее время.

— Ого! — хмыкнул Лёха. — Сама придумала?

— Сама, — засмеялась Надя так же бархатно, как и говорила. — Да, считай, что есть у тебя надежда. Мы же в одной группе. Рядом. Буду твоей надеждой.

— Поживем… — Лёха поднялся.- Идем. Провожу.

— Утром кто меня тронет? — продолжала улыбаться Надежда.

— Да не поэтому. Просто провожу.

Перед тем как подняться в вагончик, Надя подала Лёхе руку. Тёплую. Нежную.

— Пока?

— Пока, — Лёха подумал, но не нашел больше ничего, что можно было бы сказать приятного милой девчонке.

— Увидимся ещё? — спросила Надя.

— Так четыре года видеться будем, — он усмехнулся и повернул к своему вагончику.

— Сегодня увидимся? — Надежда наклонилась к нему, держась за косяки дверного проёма.

— Сам хотел предложить, — Лёха смутился. — Да как-то… это самое.

— В пять. После столовой, — Надя сказала это и пропала в темноте тесной прихожей времянки.

Лёха пришел в свой вагончик. Закурил прямо на кровати. Взял консервную банку для пепла и лег. Он думал о чем-то. Точно — думал. Напряженно и опасливо. Но о чем — так и не успел понять. Замял бычок и незаметно уснул.

Совсем не зная о том, что пять минут назад очень круто изменилась его и так крутая жизнь.

Только вот поначалу это было не заметно. Ну, познакомился с девчонкой. Так это — дело обычное. Уж чем Лёху нельзя было поразить, так вот как раз противоположным полом. Сам он сроду ни за кем не волочился, цветов не дарил, под балконами не пасся, гадая — выглянет в окно или не выглянет. В любви никому пока не признавался, по театрам девушек не таскал, не мучил искусством. Даже не гулял под ручку в парке или вдоль речки, которая бежала мимо города, имела песчаную дорожку, по которой  в полубессознательном состоянии под луной бродили пары, прошитые насквозь стрелой Амура. Но душевные и физиологические  слияния с прекрасной половиной всегда сливались в одну большую каплю удовольствия сами  по себе. Вот вроде никто ни за кем не ухлёстывал, не строил глазок и не охмурял друг друга, а повалялся Лёха лет с пятнадцати до восемнадцати и в кроватях, и на задних сиденьях легковушек, на  цветущих лугах за рекой и даже на полках купейных вагонов.  Покувыркался, как говорят парни, с таким количеством красивых и не очень, желанных и случайных, что и сам не считал, и друзьям не хвастался ни числом, ни уменьем. Просто, как он считал — раз уж  выходило само-собой,  значит, так надо. Кому, зачем надо так много, он не вдумывался, поскольку главным в жизни были спорт, рисование, игра на баяне и гитаре, сочинение авторских песен, рассказов и заметок для газеты. Потом шли друзья, дружки, товарищи и кенты-урки. А уж на последнем месте пристроились быстрые, бурные, но краткие  романы, возникавшие из ничего и через пару-тройку дней исчезавшие бесследно. Тут Лёха целиком в отца пошел. Батя Лёхе достался красивый, сильный и умный. Потому на него вешались все, кто осмеливался. А он был человеком интеллигентным, журналистом известным, и чисто из гуманного отношения к дамским желаниям никому не отказывал. Что, собственно, и привело его через тридцать один год ладной с виду семейной жизни, в восьмидесятом, когда  исполнился ему пятьдесят один, к безвозвратному расставанию с мамой. Хотя, как рассуждал сам Лёха, в этом престарелом возрасте уже никому из них двоих  гулящий  батя не мог доставлять огорчения и заслуживать изгнания из семьи. А поскольку у самого Лёхи не имелось даже иллюзий о женитьбе, то скорые и не нагруженные обязательствами да любовью спортивные приключения с юными дамами, не оставляли на душе ни рубцов, ни даже царапин.

Поэтому встреча с Надеждой в пять часов после раннего бригадного ужина не навевала на него никаких эмоций. Ну, наверное, кроме потрясающе красивых и умных глаз, глубоких и чёрных как ночная небесная бездна. Вот они не то, чтобы взволновали много повидавшего юношу, а просто упали в его душу и нашли себе в ней очень много места.

— Привет! — улыбнулась Надя сразу же на выходе из столовой.

— И тебе! — тоже улыбнулся Лёха, минут десять ждущий её на травке напротив двери. Из столовой вышла Надежда, но какая-то другая, не та, что сидела с ним утром на пороге вагончика. На ней были белые обтягивающие  брюки из  неизвестной ткани, тонкий шевиотовый свитерок с вшитыми блёстками и странные кеды. Лёха в жизни таких не видел. Кожаные, на утолщенной подошве, голубой углубленной стрелой от пятки к носку. Черный и блестящий как качественный антрацит короткий её волос возле челки был собран и сжат натуральной рубиновой шпилькой. Лёха в камнях драгоценных понимал. Пацанами на рудниках недалеко от города они после взрывов на карьерах доставали из земли и рубины, агаты, цеолиты, и похожие на чистое золото куски пирита.

— Ну, куда пойдём? — спросила Надя так, будто они были до этого уже везде и стоило напрячь ум, чтобы отыскать достойное место, куда их до сих пор ещё не заносило.

— В Большой, конечно! — засмеялся Лёха и взял её за руку.  Палец его уперся в металл. Он поднял её кисть. На левом безымянном пальце мягко светился изнутри сразу бордовым, розовым и красным камешек тонкой огранки. Тоже рубин. — Ты что, за границу часто ездишь? У нас вроде не продают такую невидаль.

— Я не езжу, — Надежда смутилась. — Папа ездит раза три в год по работе.

— Ювелир? — Лёха остановился.

— Да нет. Он в обкоме партии работает. — Надя убрала руки за спину. — В Германии бывает, в Чехословакии, в Венгрии и Польше. Ещё где-то, не помню.

Лёха ничего не понимал в обкомах, райкомах, горисполкомах. Абсолютно. И чем там народ занимается — не интересовался вообще. Было и без того так много интересного в бурной его жизни, что лишнее просто не влезало.

— Ну, решили? В Большой идем? Или во МХАТ? — он снова взял её за руку.

— Вот по этой дороге можем пойти? — спросила Надежда. — Куда она бежит?

— Вообще-то в деревню. В Демьяновку. Но есть поворот. Вот он до середины степи идёт. А там озеро. Все туда купаться ездят. И рыбу ловить. Я тут за две недели почти всё оббегал.

— Оббегал? От кого бежал?

— Да по делу бегал. Тренировался. Кросс называется. Я легкоатлет. Бегаю, прыгаю, метаю диск и копьё, ядро толкаю.

— Всё сразу? И то и другое и пятое, и десятое? — Надежда высвободила руку, сошла с дороги и сорвала с обочины твердый фиолетовый цветок.

— Ну да. Десятиборье называется, — Лёха случайно наткнулся на мысль, что с девушкой  говорит впервые не о страсти и желании покрепче её обнять и приголубить. — А на кой чёрт ей мои копья, кроссы, ядро с бегом? Во, дурак.

— Ну, ты чего замолк? — Надя уже шла с ним рядом и касалась плечом его руки, опущенной в карман. — Интересно же. Разряд, наверное, имеешь?

— Первый взрослый. Хочу мастера сделать через пару лет.

— А я дома сидела до института, — она рассмеялась нежными бархатистыми интонациями. — Английский с репетитором учила и декоративной росписью

по фарфору занималась. Под Гжель. Слышал про такую роспись?

— Ни разу, — сам удивился Лёха. — Читал, вроде много. Про хохлому читал, про финифть. А Гжель… Не, не знаю.

— Покажу в городе, — Надя взяла его под руку и они повернули в степь. К озеру. Шли долго и всё время говорили. О разных странах. Об Африке и Австралии, о жизни и гении Бетховена, о Микеланджело Буонаротти и новых самолётах ИЛ- 76.

Лёха не считал времени, не думал о том, сколько сидели они на траве возле воды озёрной, не помнил, как окутанные разговорами и спорами о самых разных вещах, делах и людях, в темноте вечерней шли обратно. На огоньки в окнах вагончиков и свет лампочки, прибитой к специально вкопанному столбу.

— Ну, пошла я? — не сказала, а почему-то спросила Надежда.

— Конечно, — Леха глянул на часы, но ничего на циферблате не разглядел.- Поздно уже. Отдыхай. Завтра нам за колосками ползать с утра до вечера.

— Мы хорошо погуляли, — Надя подала руку. — С тобой интересно.

— И мне с тобой, — Лёха  прижал её ладонь к щеке. — Горит лицо?

— Горит!- удивилась Надежда.

— Это от удовольствия. Ну, пока!

— До завтра, — махнула рукой девушка и растворилась, как и тогда, в темноте за дверью странного жилого сооружения для временных людей.

Лёха ещё долго курил, ходил мимо всех вагончиков. Останавливался, затягивался покрепче, но сознание не прояснялось. Он хотел выбить из него понимание того, что с ним происходит. Вроде бы и ничего. Но было Лёхе не по себе. Будто подарили ему на день рождения прекрасный новейший самолёт-виртуоз. Красивый, нужный, желанный. А он не знал, как взлететь. И если даже взлетит случайно, то где  и как приземлится.

Вот с этими запутанными аллегориями в голове и неясным теплом в сердце выпил он из горла поллитра лимонада городского, лег, и то  ли забылся, то ли заснул. А, может, улетел в вечность. К звёздам, в потустороннюю жизнь.

Семнадцатого октября из города приехали автобусы. Выстроились возле совхозной конторы. Работяги своё дело сделали. Колоски, конечно остались, но их надо было искать в поле с лупой. Полёвки с сусликами, конечно и без очков их найдут. Живыми останутся. Перезимуют. Всех рабочих растолкали по кузовам грузовиков и увезли с поля. В десять утра  студенты уже ждали, собравшись в уставшую, но шумную толпу, перед автобусами. Скоро должен был выйти директор и сказать на прощанье что-нибудь хорошее. Через полчаса он объявился, подождал пока юные помощники вытянутся в шеренгу

и откашлялся перед искренней торжественной речью.

— Вы нам очень помогли, — крикнул он так, чтобы левый и правый фланги слов его не пропустили. — Вы собрали со всех клеток семьдесят два центнера. А это урожай аж четырёх наших гектаров! Если бы не вы — он пропал бы. А теперь из собранного вами в колосках хлеба мельница сделает почти две тонны муки. А это почти три тонны булок хлебных. И ими можно всю зиму кормить небольшой посёлок вроде нашего! Так что, огромная вам благодарность, ребята! Вы представляете здесь три факультета. И каждому из них мы написали благодарственное письмо и подготовили почетные грамоты от имени районного комитета партии. Сегодня же специальной почтой они будут отправлены в ваш институт!

Директору поаплодировали, покричали «ура!» и «спасибо вам за всё! », после чего рассосались по автобусам и через три часа уже вываливались из них на площадку перед  институтом, обрамленную клумбами бархатцев, стойко цветущих до первых ощутимых морозов.

— Занятия через три дня. То есть, с понедельника, — объявил молодой преподаватель, отработавший в командировке блюстителем порядка и трудовой дисциплины.

— На, — подошла к Лёхе улыбающаяся Надя и с размаха воткнула в нагрудный  карман его клетчатой рубахи бумажку. Она в другом автобусе ехала. — Это мой телефон. Сегодня и позвони. А то забудешь про меня за три дня. А так —  поболтаем вечером. Не против ты?

Лёха не стал говорить, что в квартиру, которую мама, учительница, получила всего три месяца назад,  через каких-то шесть лет ожидания в очереди городского отдела народного образования, телефон пока не установили. Тоже очередь приближалась. Он похлопал ладонью по карману и съехидничал мирно, с довольным лицом.

— А девичья гордость где? Я же сам должен был его у тебя выпрашивать. И, может, выпросил бы.

— Да я смотрю — стесняешься ты, — Надежда взяла его за руку, подержала недолго. — А ты на других не похож. Придумал себе образ героя-победителя. Может, так и есть. Может, и не придумывал.  Но ты добрый, смелый, скромный и какой-то настоящий. Ничего про себя не сочиняешь бравого, чтобы понравиться. Да и вообще, по-моему, всё равно тебе: понравился-не понравился.

— Это точно, — засмеялся Лёха. — Чего пыжиться-то? Понравлюсь таким, какой есть — это правильно будет. Не надо, значит, врать. Ни себе, ни тебе. Ладно. По домам. Позвоню вечером.

В обеденное время родители оба дома были. У мамы уроки на сегодня все кончились. А отец всегда дома обедал. Десять минут хода от редакции. Обрадовались, конечно. Мама поцелуями облепила и объятиями растормошила. А отец руку пожал, по плечу похлопал.

— Похудел-то, а! —  взволновалась мама. — Будем отъедаться. Давай за стол.

— На занятия когда? — отец причесал свои богатые волнистые волосы. На работу собрался уходить.

— В понедельник, — Лёха откусил хлеб и ложкой прихватил горку румяной жареной картошки с луком.

— А вообще — нормально всё? Без эксцессов? — Батя задержался на пороге.

— Нормально, — Лёха чуть не подавился. Потому, что после этого слова почему-то высыпались и другие, для всех неожиданные. — Я там с девушкой подружился. Кажется, именно подружился. Причём, серьёзно и надолго, похоже.

— А мы её знаем? — почему-то дрожащим голосом спросила ошеломленная мама.

— Тебе, Люда, зачем её знать? — отец усмехнулся. — Он дружить будет. Не ты. А мы скоро тоже узнаем. Русская она?

Лёха за это время сжевал толстый кусок ржаного и сметал половину сковородки с картошкой.

— Я откуда знаю? Фамилия вроде русская. Но сейчас русские фамилии и евреи имеют, и украинцы, белорусы. Альтова её фамилия. Ну да. Альтова Надежда.

Мама, Людмила Андреевна, охнула, прикрыла рот ладошкой и как-то слишком резко села, почти рухнула на заправленную, укрытую клетчатым покрывалом кровать.

— Мамочки мои! — вскрикнула она. — Это же самого…этого… дочка. Господи, прости нас, грешных.

— Людмила! — прикрикнул отец. — Сопли не распускай тут! И Лёху повернул за плечо к себе. — Ты знаешь, кто её отец?

— Говорила, что в обкоме каком-то работает. Вроде так. Лёха перестал жевать. Что-то в реакции родителей было болезненное и растерянное.

— Коля, объясни ему. Он не понимает — куда его задуло. — Мама приложила к глазам белый крахмальный платочек.

Николай Сергеевич, отец, сел на стул напротив сына.

— Её отец, Альтов Игнат Ефимович — второй секретарь обкома КПСС Зарайской нашей области. Второй по величине и важности человек. Он сам по себе мужик неплохой. Не зажрался. Но, Алексей, это люди из другого мира. Из параллельной жизни. Ну, мы ж, например, с покойниками не пересекаемся. А живем в разных плоскостях. Они в виде душ невидимых нам, а мы — тела, им не заметные. Так и здесь. Для мира, в котором обитают Альтовы, мы — муравьи одинаковые. Не значим ничего для них по отдельности. А все вместе — мы трудящиеся. Расходный материал. Они тут правят миром. Бахтин, Альтов, Семенченко. Всем правят! Ну, ты влип, сын!

Отец взялся за голову и вышел из комнаты, хлопнул дверью.

— А секретарь обкома — это типа генерала в армии? — крикнул Лёха вдогонку.

Отец приоткрыл коридорную дверь и сказал тихо: — Да. Скорее маршал, а не генерал. У нас тут три почти одинаковых «маршала». Начнешь серьёзно с ней дружить — нам тут всем мало не покажется. У них закон есть. Их дети дружат со «своими», и женятся на «своих». Из своего клана правителей-повелителей. Вот же напасть!

Батя поднялся, чертыхнулся и в этот раз уже ушел по-настоящему.

Мама Лёхина его догнала во дворе и они ещё минут пять шептались. Отец нагнулся и кудри его дотронулись маминых волос. Потом мама, притихшая и озабоченная, прибежала, обняла Лёху со спины и прошептала на ухо.

— Ты, сын, пока не говори про девочку эту никому. По крайней мере, фамилию не называй. Хорошо?

— А Игнат Ефимович, батя её, он что — ваш враг? Обидел вас, лишил чего-то?

— Потом сам поймёшь, Алексей — Людмила Андреевна говорила по-прежнему шепотом, хотя все соседи  обедать домой не приходили. Далеко было. — Пойду к  Маргарите, подружке. Блузку ей дошьём.

Когда один остался Лёха, стало ему легче. Перевозбуждённость и странная

испуганная реакция отца с мамой пропали, ушли вместе с ними. Лёха минут тридцать отмокал под душем, потом отстучал молотком стельки из шиповок, скрюченные от засохшего пота, прилег на покрывало с книжкой Циолковского «Путь к звёздам». И почти сразу уснул. Устал всё же от обилия нежданных событий за последние двадцать дней.

Проснулся часов в семь вечера. Мама проверяла тетради. Отец тихо играл на баяне свой любимый «Полонез Огиньского».

— Пойду к ребятам схожу. Давно не виделись.

— Отец кивнул, мама сказала «м- м- м». То есть — услышала и не возражала.

Леха нашел в кармане не ездивших в совхоз брюк мелочь, выловил две «двушки» и побежал к телефонной будке. Она стояла одна-одинёшенька на сто, примерно домов, возле «клуба механиков».

Постоял, выкурил «Приму», потом сказал вслух.

— Да и ладно! Подумаешь!

Достал из рубахи бумажку с номером, кинул монетку и медленно, нерешительно пока, покрутил дырки в диске и услышал гудок, сменившийся на приятный бархатный голос.

— Привет, Алексей!

— А как ты..? — Лёха растерялся.

— А мне больше не звонит никто. У мамы с папой  другой номер.

— Привет! — засмеялся Лёха — А то я подумал, что ты ведьма.

— Да, не буду отрицать. Есть немного, тоже засмеялась Надя.

И стало тепло. Хорошо стало. Душа Лёхина почему-то трепетала и радовалась. И стали они знакомиться детальнее и откровенней.

А домой он пришел после часа ночи. Родители как бы спали. Лёха прокрался на носочках в свою комнату. Свет не зажигал, а сел к окну и почти до утра разглядывал самую яркую звезду Альтаир в созвездии Орла.

И ни о чем не думал. Ничему как будто не радовался и ни о чём, уж точно, не жалел.

 

 

Глава вторая

 

 

Мутного желтого цвета пластмассовый громкоговоритель, похожий на огромный кусок хозяйственного мыла, покойная бабушка Стюра прибила в шестьдесят пятом ещё году к верхнему косяку кухонной двери. Потому, что строители страшного на вид серого панельного дома, усыпанного влипшими в цемент кусочками молотого гравия, розетку для радио пригвоздили в соответствии  с проектом именно там. До регулятора громкости Лёхина мама не дотягивалась, отцу было всё равно — орёт радио или молчит, а Лёха обожал просыпаться по просьбе московской дикторши, которой бог подарил голос одного из своих ангелов.

— Доброе утро, товарищи! — после скрипа и скрежета  пробивающегося по бесконечным проводам всесоюзного эфира бодро и ласково сказала дикторша. — Сегодня пятница, восемнадцатое октября тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Московское время четыре часа утра. Начинаем трансляцию передач Всесоюзного радиовещания.

Тут же заполонил всю большую трёхкомнатную квартиру симфонический пафос гимна СССР, отчего у каждого, видно, жителя города возникало желание быстрее вскочить с кровати и принять торжественную стойку. Никто ведь приёмники в Зарайске никогда не выключал. Старая традиция. Она жила с момента появления в землянках, домиках, домах и коммунальных квартирах траурно-черных круглых громкоговорителей с дрожащей от звуков мембраной, сделанной из загадочного материала, похожего на  барабанную кожу.

Лёха спрыгнул на пол вторым. Потому как в соседней комнате батя уже делал зарядку под всесоюзный гимн, а заканчивал под местный, прославляющий родную Казахскую ССР. Отец был мастером спорта по лыжным гонкам и в соревнованиях участвовал до сих пор. Когда до сорока всего год оставался. Поэтому заряжался он с утра не для хорошего самочувствия, а во имя сохранения хорошей спортивной формы. Зима почти рядом. А там — минимум пять-шесть всяких соревнований. У Лёхи  легкоатлетические турниры крутились круглый год. Зимой в залах, а с весны до осени — на единственном, но мастерски  сделанном стадионе, каких  в самой Алма-Ате-то  было штуки три, не считая, конечно, центрального.

Поэтому состояние боевой готовности надо было нянчить как дитё малое — без передышек и уважительных причин. В шесть утра с 1 января по 31 декабря Лёха быстренько влезал в спортивный костюм, кеды, накидывал на голову трикотажную шапочку с ушами и  пробегал пять километров через дворы четырехэтажных страшилищ, вдоль асфальтовых и естественным образом продавленных в земле большого частного сектора дорог, разминался в квадратном скверике возле нового своего микрорайона и домой на четвертый этаж взлетал к восьми. К завтраку. Мама в это время уже  вела первый урок, а батя ждал Лёху, чтобы кашу гречневую с ливерными пирожками и густым грузинским чаем они уничтожали вместе.

— Ты вообще в курсе, что день рожденья у тебя завтра? Девятнадцатое же октября будет. — Николай Сергеевич дожевал пирожок и осторожно глотнул из граненого стакана только что вскипевший чай. — Праздновать будем вечером. Так что, ничего после семи не планируй. Шурик с Зиной приедут, Володя с Валей, тётя Панна с Виктором Федоровичем. Дядя Вася из деревни, дед твой Панька и баба Фрося. Горбачев дядя Саша обещал попозже подъехать. Там у них в милиции районная проверка идет. Сидят шесть человек, бумажки пересчитывают до восьми. Придурки.

Леха насторожился.

— А чего народа столько съезжается? Вроде не юбилей у меня. Девятнадцать лет. Не пацан, но и не мужик ещё. Чего с таким размахом праздновать?

— Ты ж студентом стал! — отец взял пухлый пирожок и откусил сразу половину. Потому говорить стал невнятно. Но Лёха расшифровал-таки. — Двойной, выходит, праздник. Девятнадцать лет плюс открывшаяся дорога в страну умных. Это надо пошибче отметить. Я даже знаю, кто что подарит. Сказать?

— Не, вы тут без меня точно приглупели все, — засмеялся Лёха. — Одни дары несут как ребёнку-малолетке. Другие хотят приятную неожиданность испортить. Чтоб я перед роднёй трепетал неестественной радостью от подарков, про которые давно всё знаю. Ты чего, батя, серьёзно?

— Тьфу, какой дурной ты! Девятнадцать лет, а юмор взрослый всё не доходит до тебя. Шучу я! Ладно. Куда ты сейчас? Дождик вон начался. На весь день, похоже. Мне-то в редакцию. Уже девять скоро. — Он вытер салфеткой пот со лба, выдавленный чайным кипятком, и пошел одеваться в рабочую корреспондентскую форму. В серый костюм из тонкой шерсти и белую рубаху под синий в крапинку галстук.

— Пойду к пацанам в наш старый край. Мне вообще там жить хочется. Чего мы сюда переехали? Вот эти девять домов вокруг — склепы натуральные. Женщинам в сумерках без сопровождения ходить боязно. Да и шпаны много почему-то. Вообще — уродливое место, — Лёха накинул поверх трико прозрачный синтетический плащ с капюшоном. — Организм сопротивляется здесь жить. В этом месте, говорят, давнишнее кладбище снесли. Степь тут начиналась. А в старом нашем краю — рай. И Тобол, речка любимая, такой вкусный воздух на те улицы несёт. Полезный, полный природных витаминов.

— Всё, блин, — отец тоже набросил точно такой же плащ-накидку. — К старому возврата нет. Я и сам не хотел уезжать оттуда. Но хватит уже печку углём топить, воду за триста метров по три раза в день из колодца таскать да грязь месить тамошнюю. Здесь и отопление паровое, вода в квартире, телефон скоро проведут. Телевизор вон, смотри как тут сигнал принимает! Опять же — балкон три метра в длину. Почти комната. Застеклим потом, батарею туда протянем и мама цветы будет разводить как в теплице. Нет. Сравнивать то захолустье с современной цивилизованной инфраструктурой — пустое дело.

И они разошлись. Николай Сергеевич пошел писать очередную правду народу, а Лёха – к друзьям дорогим, с которыми по малолетству вместе сопли на кулак мотал, потом  взрослел стремительно и настырно в приключениях опасных, драках край на край и погонях за местными девчонками, которые на какое-то короткое время становились неповторимыми подарками судьбы. Он вырос, уехал на другой конец города, но каждый день бегал на родину, в свой район «Красный пахарь», где никто ничего не пахал уж сто лет, зато тополя росли, цепляя верхушками небо, пахла прибрежной травой и волной сладкой река, ездили на своих самодельных каталках дорогие и вечно пьяные инвалиды войны, ухитрившиеся выжить. Да ещё солнце отскакивало  брызгами лучей от маленьких окон мазанок, землянок и магазина умершего купца Садчикова, на ступеньках которого было большим счастьем посидеть вчетвером, покурить и позаигрывать с ещё недавно бесформенными, а теперь фигуристыми грудастыми соседками, не сумевшими подавить в себе страсть к круглым карамелькам «Орион» и лимонаду «Крем-сода». Да, настоящая жизнь вместе с доброй памятью остались только здесь. На старом месте, где судьба нарисовалась, хорошо началась и ошалело понеслась пока ещё не понятно куда.

На подходе к месту встречи с друзьями, за километр примерно, сквозь дождь, довольно щедрый на миллионы мелких капель, просочился  грязно-серый вонючий дым. Он, пришибленный острыми струями, жался к  земле, огибая дома, деревья и людей, бегущих с зонтами на работу.

— Это что там? — крикнул Лёха  безадресно. Много бежало к остановке людей. Слышно было всем.

— Дом горит на Ташкентской! — пропищала укрытая голубым зонтиком тётка с хозяйственной сумкой. — Я мимо еле пробежала, чуть не задохнулась. Весь дым к земле нагнуло.

— Это, Лёха, у Прибыловых хата загорелась, — сообщил из-под зонта прорезиненного голос Валерия Ивановича Куропатова. Он через три дома от погорельцев жил. — Я помогал выносить кое-что на улицу, но больше не могу. На работе вздрючат за опоздание.

Лёха побежал на Ташкентскую. Витька Прибылов, бывший одноклассник, жил в  деревянном старом домишке с дедом. Бабушка умерла два года назад от туберкулёза, подхваченного из цементной  пыли на комбинате железобетонных изделий. Отец с матерью пять лет назад летели в город на «кукурузнике» из Бурановского района. Со свадьбы дочери отцовского друга. Самолёт упал на посадочную полосу в Зарайске. Завалился на крыло и винтом прокрутил кругов десять по земле, разваливаясь на детали. Рассказывали знакомые Витькины. Знакомых — полгорода. Кто-то как раз был в аэропорту. Родителей Витька хоронил чисто символически. Тел не было. В гробы сложили куски одежды, вещи, Руку матери, которую опознали по перстню. Голову отца. Её отбросило метров за тридцать в траву возле полосы. С тех пор на остаток семьи Прибыловых беды накатывали как регулярные морские волны. Бабушка на работе, считай, погибла, Витьку порезали на танцплощадке в парке ни за что. Показалось двум идиотам, что он липнет к девчонке одного из них. Потом собаку, огромного волкодава, кто-то отравил. Кинул через штакетник кусок колбасы, вымоченный в разведенном дусте. Деда машина сбила, когда он дорогу из магазина переходил. Три месяца в хирургии пролежал. Сейчас ходит с костылём. Левую ногу не смогли в бедре восстановить.

— Это Господь проклятье наслал на вас, — убеждала Витьку соседка Лифанова.-

потому, что отец твой Сталина материл.

— Дура ты, Лифанова, — сопротивлялся Витька. — Проклятья колдуны, щаманы злые насылают. А Бог, наоборот, любит всех.

— А раз любит — чего вы все у смерти прямо под косой шастаете? — Лифанова плевала на землю в три стороны и уходила недовольная.

Но что-то с Прибыловыми всё одно было не так. Кто-то или что-то не давали жить спокойно. Это Лёха ясно понимал, но объяснить не мог даже себе.

Вокруг горящего дома бегало человек тридцать. Не меньше. Вёдрами таскали воду из колодца напротив и лили её вниз. Сверху дождь старался.

— У кого длинный шланг есть? — закричал подбежавший Лёха, продираясь голосом сквозь треск горящего дерева.

— У Димки Конюхова, — отозвался пробегающий с ведром Серёга Ильичев с соседней улицы.

— Конюхов, бляха! — заорал Лёха, сделав из ладоней рупор.

— Я тут! С Лебедевым диван тащу из хаты, — кашляя прохрипел Димка.

— Бросай на хрен диван, за шлангом беги.

Через десять минут Лёха уже насаживал конец шланга на носик водонапорной колонки, вкопанной метров за сорок от дома. На углу. Шланг оказался даже длиннее, чем надо было.

— Держи, чтобы он с колонки не соскочил.- Лёха толкнул Конюхова к колонке и, подхватив шланг на сгиб локтя, рванул к дому. — А теперь жми ручку вниз!

Напор был крутой, мощный. Окна и углы домика стали шипеть как сотни спутавшихся змей и тускнели, теряя огонь.

— Пожарных полчаса назад вызвали, — угрюмо крикнул Витька Прибылов. — Сразу как загорелось. Проводку замкнуло в сарае дождём. Крыша худая там.

Вот после этих слов его и выскочила из-за угла красная машина с лестницей над баком и пожарниками в брезентухах на подножках.

— Всё, мужики! — заорал старший пожарный. — Валите в сторону. Спасибо. Теперь мы сами. За водой на Тобол ездили. Извините, что припозднились.

— Да хрена теперь извиняться, — тускло сказал Витька и  сел прямо  в грязь перед штакетником. — Там уже тушить нечего. Сгорело все к едреней матери.

— Погоди выть, — Лёха шлёпнул его по спине. — Надежда последней умирает. Есть ещё шансы. Верх почти не горел под дождём. Значит потолок не упал. Не пожёг вещи. Да и вынесли, сам глянь, вон сколько!

Минут десять три брандспойта били водой дом так, что чуть не развалили напрочь. Насосы уж очень мощные были у укротителей огня. И остался синий дымок, истекающий волнами узкими, прилизанными, из дыр меж брёвнами.

Пошли считать оставшееся в целости. Много людей пошло. Дед только остался на улице. Прислонился к шаткому забору и обреченно плакал. Глядя под ноги.

— Да почти ничего не пропало, — радовался Витька. — Занавески сгорели, пол провалился. Сундук с летними шмотками спалился. Новые купим. Стаканы полопались и обеденный стол обуглился. А так вроде всё. Гармошка вон лежит отцовская. Телевизор вынесли, успели. Нормально всё.

— Я тебе за треть цены все стройматериалы достану, — взял Витьку за плечо Иван Обухов. Зам начальника СМУ-2. Кирпич, шпалы, доску, рамы, косяки. Фундамент цементный зальём. Проскуряков Олег тебе проводку путёвую от столба разведет по дому и в сараи. Да, Олежек?

— Да нет разговора! — потрепал Витьку за лохмы Проскуряков.

— А мы с пацанами  строить поможем, — крикнул Лёха.

— Да усохни, Малович, — засмеялся зам начальника СМУ-2. — Мои ребята в выходные субботник тут сделают. Витька им ящик водки поставит и хорош. За четыре выходных дом готов будет.

— Пока несите всё ко мне домой, — сказал Димка Конюхов. — И поживёте у нас с Нинкой пару недель. Не треснем. Дом у меня — я те дам! Рота солдат влезет.

Пожарные скатали в рулоны рукава для подачи воды, отстегнули брандспойты, покидали всё между кабиной и баком, попрощались и убыли ждать следующего пожара.

А Лёха почистил трико, помыл руки в луже и побежал с Ташкентской улицы на Октябрьскую. Минут пятнадцать ходу от пожарища. Сидя на мокром  крыльце  древнего Садчикова  магазина курили под зонтами Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья.

— Вы, блин, тунеядцы! — весело крикнул Лёха, обняв каждого по очереди. — Не работаете, не учитесь, пожар рядом не заметили. Не помогли тушить. Вас судить надо. И расстрелять за вредительство. Вы государству своей ленью мешаете выбиться в лидеры среди союзных республик. Бараны бесполезные!

— Лёха вернулся! — радовались лучшие друзья, пропустив ехидную тираду поверх зонтов. — Ну, давай, колись, что и как. Чего заработал, чему научился, когда на английском болтать начнешь?

Каждый вставил своё слово и крепко пожал ему руку.

— Вот, блин, удивительное дело! — как в театре актер патетически произнёс Лёха Малович. — Не научился ничему, пользы колхозу принёс на копейку. Зато влюбился!

— Удивил, блин! — заржал Нос.- Ты их сколько за этот год отлюблял? Штук двадцать, не меньше.

— Ты, Нос, тупырь, — развеселился Лёха. — Отлюблял и полюбил — это как небо и земля. Говорю же — влюбился. Первый раз по-настоящему. Полюбил! Чего вам не ясно, охнарики? У меня вот тут жарко, в груди. Там где душа с сердцем. А не в штанах, как обычно. Разницу просекаете?

— Ха! — изумился Жердь. — Такого не было ещё. Если не врёшь.

— Тогда садись в серединку, — потянул его за руку Жук. — И колись. Руку на Библию клади и колись как Петру святому перед воротами в рай. Правду и только правду.

Лёха сел, закурил, помолчал, собрался с духом и каким-то странным, не своим голосом начал первый в своей жизни рассказ о том, чего пока ни с кем из близких друзей не случалось. О нагрянувшей без спросу и разрешения настоящей, неизведанной и пугающей любви.

Дождик аккуратно прижал к земле поздние цветы на клумбах перед магазином. Легли, пачкая в грязи разноцветные листочки, бархатцы, бессмертники, циннии и  хризантемы. Разновеликие, свободные и вполне довольные беспризорностью своей собаки опустили мокрые головы и бесцельно бегали в сторону Тобола и обратно. Лапы собачьи с размаху поднимали из-под воды грязь и забрасывали её на хвосты и мокрые спины. Но не слабенький разум животный вытащил их из обжитых сухих и тёплых укромных закутков, которых люди и не замечали. Наоборот, мудрость инстинкта бессознательного нашептывала собакам, что если по лужам не просто бегать, превращая мягкую шерсть в тяжелую мокрую ношу, а почаще падать в места, где поглубже, да валяться там с переворотами и замиранием на спине, задрав ноги, то получалась прекрасная  оздоровительная процедура.

Блохи оставались в лужах, а пока заведутся новые — можно будет с недельку- другую пожить в покое тела и духа, продляя этим не слишком долгую жизнь.

Лёха рассказывал о появлении непривычного светлого чувства долго и красочно. Деталей не упускал, но и общую философскую, моральную и нравственную платформу любви несомненной утверждал примерами из классической литературы, знаменитых кинофильмов, да из подручных многочисленных примеров, находившихся в окружающей городской действительности.

Нос, Жердь и Жук слушали его молча, подавляя в себе лирические переживания за хрупкую пока Лёхину влюбленность разглядыванием кувыркающихся в лужах собак и провожанием равнодушными взглядами прикрытых зонтиками и капюшонами ненормальных прохожих, не усидевших в непогоду дома. Курили они одну за одной сигареты «Прима», покашливали в наиболее откровенных местах повествования. И только это вскрывало факт глубокой их заинтересованности в неведомом ещё для самих чувстве, а попутно  подтверждало доверие к непривычным Лёхиным откровениям.

— Короче, такая моя метаморфоза внутреннего состояния! — завершил влюбленный рассказчик с большим трудом выдавленное из строгой своей мужской сущности отчаянное откровение.

— Да…- промычал Жердь, убрал зонт, поднял взор к небесам всемогущим и задумался. Наверное, о возможной собственной любви. Которая в восемнадцать лет пока его на Земле не разглядела. Морось октябрьская лилась ему сквозь короткий волос за пазуху и на спину под воротник курточки. Но Жердь так глубоко ушел в себя, что Лёхе пришлось перехватить у него зонт и водрузить его над Генкиной головой. Октябрь все-таки. Простынет, помрёт от воспаления лёгких. И вся любовь.

— Ну, это  надо проверить, — тихо пробормотал Нос.- Говорят же, что сперва любовь первая аж разрывает тебя на куски, жжёт и чудеса вытворяет немыслимые. Крылья у тебя на спине вылезают из пера жар-птицы. И ты, порванный страстью на фрагменты, летаешь на крыльях этих и возлюбленную с собой  порхать зовёшь. Парить в страстном трансе над всем обыкновенным. А она, сука, не летит. И крылья у неё не растут. И не слышит она тебя ни хрена, потому, что мама её в это время вливает в уши фигню всякую. Как правильно шторы подшивать. Какие заколки для волос вчера в моду вошли. А ты там порхаешь как дурак с крыльями. Весь в эйфории. Пока бензин не кончится.

— Чего проверять? — Лёха просто ошалел от глупости друга. — Это любовь, я тебе говорю. Точно. Я читал. Слышал. В кино видел. Прямо один к одному всё. И она неровно дышит. Глаза. У неё глаза влюблённого человека. Я у разных девок, с которыми шустрил по неделе, да по три дня, видел глаза. А, мама моя родная, сколько я их  пере… Перевидал. Девчушек с такими пустыми глазами.

Так в них ни фига похожего. Скукота в них и очевидная просьба побыстрее в койку свалиться. А у моей — нежность. Чистота. Боль какая-то. Я вон на себя в зеркало смотрел. В глаза себе. Там тоже боль. От любви. Я, мать твою, в жизни бы месяц назад не поверил никому, что от влюблённости не розовые искры из глаз разлетаются, а всё болит внутри. Но сладкой, приятной болью. Душа ноет, сердце ломит, в  мозгах как будто разряды электрические беспрерывно. Жуткое дело. Но я без неё уже никак. Она во мне. Здесь!

Лёха с размаху вломил себе кулаком в грудь, от чего все три друга вздрогнули и отодвинулись.

— Ну ты, Лёха, гляди, — Жук поднялся и встал напротив. — Тебе виднее. Мы-то её не видали пока. Просто тебя знаем как себя. Потому верим. Жаль, что самим не довелось пока вот это всё через свои нервы пропустить. Ну, не поздно же ещё. Влетим и мы в эту сеть.

— Ну, — согласился Нос. — Лёха вон в любую из своей охмурённой команды мог втюриться. Красивых навалом было. Мы ж их почти всех видели. Так нет же. Пролетел над ними как ветер и не уткнулся ни в одну. Я так думаю, что в любую судьбу заложено ещё до рождения твоего — когда и что с тобой должно случиться.

— Случайно случиться, — сказал Лёха. — Я что, мечтал в неё влюбиться? Я искал её повсюду, потерял покой и сон? С фонарём ночами носился: вдруг встречу любовь? Да хрен там! Случайно получилось. Я сперва и не врубился, что втрескался. Только через неделю что-то перемкнуло. То ли в голове, то ли в душе.  Сижу поздно вечером, читаю и вдруг понимаю, что вижу в книге не буквы, а её. И вот тогда прямо сразу и стало больно в глубине трёпанной моей сущности. Нет, мужики, это надо испытать лично. Это не перескажешь.

— Нас не бросай, — сказал Жердь. — Мы, конечно не девушки с бездонными глазами, да и любить нас, уродов, не за что. Но мы братья. Мы пять лет назад финкой пальцы резали и кровью соединялись. Мы кровно обречены быть вместе до смерти.

Все помолчали. Закурили. Капли шуршали по зонтам и мелкими струйками, похожими на безутешные бурные слёзы, падали на пропитанное ими деревянное магазинное крыльцо.

— Ладно. Пойду я, — Лёха поднялся и поправил капюшон.- У меня тренировка в два часа.

— А завтра день рожденья, — добавил Жук. — Где и когда уши тебе драть будем? Лимонад куплен. Ящик. Четыре торта. По одному на рыло. Подарок есть. Обалдеешь!

— Только днём, — Лёха потянулся и тряхнул головой. Долго говорил. И страстно. Потому устал слегка. — Вечером родственники собираются.

— Тогда в час у меня, — Жердь поднял руку.

Они шлёпнули по очереди ладонями об ладони и разошлись.

Друзья по домам. Обдумывать услышанное и жить по-прежнему. А Лёха побежал к телефону-автомату за три квартала. Для него прежняя жизнь внезапно, но уверенно закончилась.

В синей, умытой дождиком телефонной будке торчала толстая тетка и орала на кого-то с таким счастливым выражением напудренного и раскрашенного тенями и румянами лица, что и  дураку ясно было, что тётка собеседника побеждает. Или добивает.

— А попробуй! — вылетал резкий её голос в дыру между длинными железными рамами, из которых вышибли стекло юные любители гадить везде, где попадется. — Нет, ты попробуй! Ты ж у нас не боишься никого. И сядешь! Сказала тебе — сядешь! А я сделаю так, что париться там будешь лет семь, понял? Нет, не бил. Но я-то докажу, что бил! Долго фингалов самой себе поставить? Муж, мля! Объелся груш. Это ж ты меня из дома вытурил ни за что. Вот и попробуй органам объяснить, что если я от тебя, козла, налево сходила, то ты имеешь право по закону у меня квартиру забрать и помочь сдохнуть под забором. Есть такой закон? Нету, понял? А я прямо сейчас пойду в горотдел и мусорам заявление сдам. Вот оно. В ридикюле готовенькое лежит. Так что, намыливайся. Скоро за тобой, козлом, машинка с красной полоской приедет. Тьфу на тебя!

Тетка раскрыла зонт ещё в будке и задницей открыла дверь, чтобы вывалиться  сразу под расписной непромокаемый искусственный шелк зонта. Краски на лице много было. Жалко если смоет.

Лёха терпеливо ждал окончания замысловатого фигурного выковыривания тела тёткиного из будки, а когда ей это с горем пополам удалось, спросил.

Машинально. Не собирался ничего говорить. Просто вырвалось.

— Гражданочка, вопрос можно?

— Нет у меня двушки, — тётка под зонтиком поправляла в косынке кудри.

— Не, я узнать хотел. Двушек у меня полно. Можно?

— Узнавай. Смотря, чего хочешь. Может, и скажу.

— Это Вы с мужем говорили?

— Ну, — тётка прокрутила зонт над головой и улыбнулась.- Здорово я его замесила?

— Вы его не любите? — Лёха глянул ей в  густо обведенные карандашом глаза.

— Раньше любила. Он меня тоже. Десять лет назад, — она смотрела вдаль мимо Лёхи. — Три года. Пока не поженились. А в одной хате жить стали — тут и поперло дерьмецо. То из меня, то из него. Через полгода и открылось нам обоим, что тереться боками в тесной хате — пытка. И вылезло только тогда, что у нас общего кроме этой квартиры — ничего. Даже детишек он не захотел. И любовь куда-то свинтилась. Как и не было. Ответила я тебе, парень?

— Ну да… — Лёха застеснялся почему-то.- Ну, может наладится всё. Желаю вам.

Тётка махнула рукой и медленно пошла в строну парка, где в мокрую погоду остались только воробьи на ветках сосен. Только на них иголки плотные придерживали капли. С других деревьев листья уже упали и умерли. Зонт её разноцветный долго ещё маячил на центральной дорожке. Потом она села на мокрую скамейку и неподвижно сидела по крайней мере те полчаса, которые ушли на разговор Лёхин с Надей. Болтали ни о чём. Точнее, о всякой чепухе. О телепрограмме « В мире животных», о новом фильме «Доживем до понедельника». На обсуждение дождя затянувшегося целых десять минут ушло. Тётка всё сидела на скамейке, только голову опустила ниже и сгорбилась. А в разговоре с Надеждой что-то не так было. Лёха чувствовал, что она пытается нечто поважнее воспоминаний о телепрограмме сказать, но у неё не получалось.

— Надь! — Лёха перебил её мысль о пользе моросящих потихоньку дождей. — Ты скажи, что хочешь сказать. Я готов. Мне трубку повесить?

— Дурной ты, Малович, — Надя засмеялась. — Ладно. Добавил ты мне смелости. В общем, приходи ко мне. Сейчас приходи. Ты откуда звонишь?

— От парка.

— Так это рядом. Десять минут ленивого хода. А ты спортсмен. За пять минут так же лениво и дойдешь. За желтым гастрономом на углу спуск внутрь квартала. Спустишься, увидишь двухэтажный дом из белого кирпича. Он там один такой. Второй подъезд. Второй этаж. Семнадцатая квартира.

— Ты одна дома? — Лёха почувствовал, что дыхание замерло. Как перед прыжком в снежный сугроб с четвертого этажа своего панельного уродца.

— Нет. С мамой. Она — Лариса Степановна. — Надя тоже почему-то говорила странным прерывающимся голосом, который бывает только при неровным дыхании. — Симпатичных и умных парней она не ест. Уважает, наоборот.

Чай попьём. Мама с тобой познакомиться мечтает.

— Так прямо мечтает!? — засмеялся Лёха. — Так ты про меня уже всем доложила?

— Пока одной маме. Она — мой лучший друг. Ну, давай. Жду.

Повесил Лёха трубку, прислонился лицом к уцелевшему стеклу будки и долго, минут пять следил за одинокими каплями, как в пропасть бросающимися с крыши будки на тротуар. Они разбивались в мелкие дребезги и переставали быть каплями, вливаясь в общую грязную лужу. Тётка на скамейке сидела в той же позе и похожа была на плохо установленный памятник, который накренился к земле и мог упасть.

— Да, блин. Жизнь, собака. Творит, что хочет. Но любую жизнь надо знать и уважать. Иначе никогда ничего путного не сделаешь.

Эту мысль он донес прямо до двери подъезда в двухэтажном доме из белого кирпича, который наверняка вся округа звала «белой вороной». Все остальные здания были больше, выше, но хуже.

— Эх, блин, всё равно когда-то надо и с мамой познакомиться. И с папой. А её надо моим показать. Да… Серьёзно всё заворачивается.

Кожаную с прошитыми узорами огромную дверь, Надя открыла раньше, чем он разглядел кнопку звонка. Она прислонилась  к нему всем телом на секунду и взяла за руку.

— Сначала на кухню. Чай, конфеты, эклеры и бутерброды.

И вот тут глаза Лёхины так вытаращились! Даже неловко стало. Прихожая была устлана вроде бы ковром тёплого светло-коричневого тона. Но это был не ковер, а сам пол. Стены огромной, квадратов в двадцать, прихожей, выложены были из зеркальной плитки такого же коричневого тона и отражались друг от друга, создавая эффект отсутствия стен вообще. На стенах как по линейке были ввинчены в стекло аккуратные бежевые пластиковые плафоны, формой напоминающие морские ракушки. Из них на пол кругами падали тёплые лучи и расползались радужными кольцами по ковру. Возле каждой из четырёх стен стояли высокие матовые коричневые подставки для больших ваз, из которых свисали ветвями тонкими розы, лилии, и неизвестные Лёхе цветы, оранжевые в коричневую крапинку.

— Осень же. Откуда цветы? — шепотом спросил Лёха, чувствуя сложный аромат цветочного коктейля.

— У папы на работе оранжерея есть. Общая. Одна на весь обком. Раз в неделю нам их меняют на свежие. — Надя засмущалась почему-то и за руку втянула его на кухню, огромную как главный зал в квартире Маловичей.

— Здравствуй, Алексей! — с фигурного, удивляющего формой  гнутых ножек стула, стоящего у круглого, покрытого изумрудной накидкой стола, поднялась эффектная черноволосая женщина лет сорока пяти в потрясающем золотистой вышивкой дорогом халате. Сверху донизу по халату спускались и поднимались золотистые змеи и маленькие весёлые дракончики. — Какой ты красивый, мощный юноша. Ну, садись. Надя мне о тебе много рассказывала хорошего. А я хочу послушать тебя самого. Поговорим?

— Здравствуйте, Лариса Степановна! — слегка поклонился Лёха. — Поговорим, конечно. Только чего во мне хорошего я не думал никогда. Расскажу просто, что про себя помню

Все засмеялись. Неловкость первых минут ответственной встречи растаяла и через пять минут все трое пили экзотический и недоступный Маловичам цейлонский чай с конфетами московской фабрики Бабаева и бутербродами с черной икрой, которые Лёха раньше видел только в маминой книге о вкусной и здоровой пище.

Сидели и говорили долго. Намного дольше, чем сидят с людьми, которых позвали в гости для приличия и  больше никогда не увидят.

И Лёха печенью почувствовал, шестым или даже седьмым чувством уловил ту флюиду, которая здесь, на кухне, была  одна на всех троих. Добрая флюида. Такая обычно и всегда в жизни Лёхиной объединяла только близких родственников. И сейчас она чётко обозначила безусловное начало новой, совсем другой, неведомой до этой минуты жизни и крутой поворот судьбы в ту сторону, о которой он раньше никогда и не слышал.

 

Глава  третья

 

— Кровь, кровь остановите! — кричал на весь стадион тренер Ерёмин спортивному врачу и двум санитаркам. Они работали в спортобществе «Автомобилист», у них свой кабинет имелся в единственном дугообразном здании  на одноименном стадионе. Футболистов обслуживали, легкоатлетов, а зимой хоккеистов, которые играли мячом. С шайбой хоккей в Зарайске к концу шестидесятых ещё не прижился. Лёха метров двести от ворот до прыжковой ямы шестовиков добежал с отличным результатом. Если бы кто-то его бег засекал. Но некому было. Все спортсмены и тренеры окружили прыжковую яму. Это такой короб из дерева, в который насыпали сначала песок, а поверх него — опилки. Алюминиевые шесты уже свой век тихонько отживали. Появились синтетические фиберглассовые, которые гнулись и пружинили под тяжестью прыгуна. Результаты резко скакнули вверх. Всё это было здорово. Кроме одной детали. Это были отечественной

промышленностью слизанные с западных аналогов прыжковые инструменты. Ну, ясное дело, никто точного рецепта состава пластика нашим заводам не давал. Сделали их по образцу, однажды забытому немецким прыгуном на соревнованиях в Лужниках.

Но сделали по-советски. То есть, не жалея пластмассы, но и не сильно вникая: почему она такая волокнистая. И почему волокна вообще  не того цвета, что сам пластик. Так вот наши родимые шесты временами ломались под весом человека. И тогда — как повезёт. Можешь по инерции ниже планки в опилки рухнуть. А у этого парня, Володи Саганова, десятиборца, вес был под девяносто. Шест переломился, а он с куском его в руках улетел вбок и головой вписался в верх деревянного короба. Кровь хлестала в опилки, на халаты медсестер, но не останавливалась. Володя лежал без сознания, а человек шесть вместе с тренером лили на рану всё, что было в чемоданчиках медсестер. Лицо парня побледнело, руки и ноги судорожно дергались. В яме для прыжков было тихо и тревожно.

— Скорую вызвали? — тихо спросила медсестра Лена, прижимая к дыре в голове толстый слой бинта, смоченный какой-то синей жидкостью.

— Едет уже, — врач Николаев стоял , пощипывая подбородок от волнения, и постоянно глядел на широкие распахнутые ворота.

То, что прыгуну становилось хуже, видели все. Даже те, кто ни черта не понимал в медицине, зато имел много разных травм за спортивную жизнь и состояние Володи оценивал абсолютно точно. Похоже было, что череп он проломил, крови из раздробленной кости вылилось столько, что халаты у девчонок промокли насквозь,  красный круг на опилках диаметром был сантиметров тридцать. И ещё всем было понятно, что дело шло к самому плохому. Саганов умирал.

Да твою же мать! — тренер перепрыгнул через стенку короба и побежал к воротам. — Они, козлы, откуда едут? Через весь Зарайск пролететь на скорости — пятнадцать минут.

— А станция «скорой» километра два отсюда, — добавил врач Николаев и тоже выматерился, не стесняясь прекрасной половины.

Наконец в ворота со скрипом тормозов влетел «РаФик» с большим красным крестом на белоснежном кузове под окошком, задраенным голубой занавеской. Выпрыгнули из широкой двери три мужика в белых халатах и колпаках с пухлыми саквояжами в руках.

— Все ушли! Все в сторону! — отдал народу приказ главный, видимо.

— Идём на трибуну,- сказал врач Николаев. И все ушли. Поднялись на пятый ярус и молча ждали.

Минут через двадцать они сделали своё дело, двое поднялись, а третий медленно посадил Володю с укутанной в бинты головой и прислонил его к борту. Саганов сидел так недолго. Он открыл глаза, поднял руку и зацепился за верх короба.

— Ни хрена себе, — сказал он мрачно. — Гробанулся  прилично.

— Считай, с того света вернулся, — похлопал его по плечу фельдшер. — Ещё бы литр крови вылился – и ку-ку.

— Вот какая сука разрешила такие шесты выпускать? — сам себя спросил Ерёмин Николай, тренер. — Явно без технических испытаний на нагрузки. Седьмой шест за полгода обломился. Это куда такое?

Врачей скорой помощи проводили к машине. Спасибо сказали и пожали им руки.

— Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, — крикнул медбрат. — В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.

Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.

— Тренировки не будет, — крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник — по расписанию.

Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.

— Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, — без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.

Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.

— Салам алейкум, Чарли! — протянул руку Витёк Ржавый из приблатненной компашки, в какую Лёху задуло десять лет назад ветром воспоминаний о справедливых, сильных и авторитетных бывших ворах, а потом ответственных «смотрящих», двух Иванах, научивших его, малолетку, как начать жить правильной мужской жизнью и не скатиться на кривую дорожку воровской или просто жиганской жизни. Странно это было. Воры, хоть и бывшие, наставляли его и друзей Лёхиных на путь честного бытия и почти приказывали никогда не нарушать закон.

— Привет, Ржавый. Чего надо? Заходи. Колись, — Лёха пропустил Витька мимо себя и закрыл дверь.

— Ты нужен. Самому пахану, — Ржавый пошел к столу и доел то, что осталось, запив всё это компотом. — Обмозговать надо одно дело. Змей сказал, что твоих мозгов не хватает, чтобы выстроить всё по уму.

— Вы как допёрли, что я из колхоза вернулся? — Лёха переоделся в спортивный костюм.

— Зарайск  чуть больше твоей деревни, — засмеялся Ржавый.- Да и дятлов у нас хватает. Тебя ещё возле автобуса срисовали по приезду. Наши возле института ошивались. Марух клеили.

— Ладно, двигай давай. Чего там Змею приспичило? — Лёха подтолкнул Витька к двери и через полчаса они уже входили во двор дома на окраине города. Дом этот носил у своих кликуху «Золотой шалман», а  вообще был обычным притоном воров, уркаганов, блатных, отдыхающих тут после очередной ходки и шалав местных, разбросанных по всем зарайским притонам как необходимость пацанская и украшение тусклой жизни урок.

Змей обнял Лёху и сразу приступил к делу.

— Просекаешь, Чарли, мы загасли на растяжке одной мысли до правильного конца. Не канает концовка  работы. Хоть задушись. Надо одного подпольного хмыря-ювелира колануть без крови и увечий на триста граммов рыжья чистого. Высшей пробы. А как это провернуть, чтобы его не потянуло в мусорню стукануть — не фурычим всей кодлой. Ну чего, напряжешь мозги свои светлые?

Лёха сел на диван, мятый до пружин бурными пацанскими забавами со своими шалавами.

— Змей, давай вот это в последний раз. Ну, ладно, не в последний, не обижайся. Но хоть до весны меня не душите. В институт же поступил. Надо как то в учёбу вписаться. Ювелир-то в натуре хмырь? Хорошего человека не обидим?

— Да он волк! — Змей аж захлебнулся. — Барыга, беспредельщик на кидалове простых заказчиков. Его наказать — боженька спасибо скажет.

 

Домой Лёха вернулся поздно. Всё придумал на радость уркам. Но устал от длинного насыщенного дня. Даже Наде звонить не пошел. Перекинулся с родителями десятком фраз насчет завтрашнего дня рождения и, не снимая трико, свалился на покрывало и провалился то ли в прошлое, то ли в будущее, а может вообще в никуда.

Вечер тёплый был. Отец открыл окно и все дышали ветром, который летал повсюду с прицепом из ароматов полынных трав. Они увядали вместе с первым морозом и упавшим с неба снежным одеялом. Тонким и мягким. Лёха и проспал-то час всего. Но от усталости и нелегкого разнообразия событий сон оказался таким глубоким, что и вынырнуть из этого омута непросто было. Сначала проснулся нос. Он уловил бодрый, острый вкус полыни, встрепенулся и растолкал остальные органы, нужные для пробуждения. Глаза, уши, и мозг. Все четверо Лёхиных друзей и самых полезных личных инструментов для управления собой дали команды спрыгнуть с кровати. Отец играл на баяне вальс «Амурские волны», который не понятно почему сочетался с музыкой ветра и лёгким звоном дрожащих под струями летящего воздуха трав. Мама шила себе очередное платье. Старая бабушкина машинка «Зингер» тоже стрекотала музыкально. Как цикада, которых в степи полно было. Вот и получался такой смешной оркестр, составленный из несочетаемых инструментов, но звучащий ладно, нежно и немного грустно.

— На, сыграй мне «Маленький цветок», — отец сунул Лёхе баян. Инструмент был старый, сделанный ещё до революции. Купил батя его в комиссионке. В конце шестидесятых все баянисты перешли на тульские инструменты. Размером поменьше и с переключателем регистров. Отцовский баян сделали большим. Меха у него растягивались на метр вправо. Кнопки ладов царский завод привинтил к каждому язычку винтиками, весил инструмент как полное ведро с водой. Но зато звук у него был изумительный. Насыщенный,  глубокий и едва вибрирующий. Красивый, в общем. Лучше, чем у знаменитых серийных тульских.

— Именно «Маленький цветок»? — переспросил Лёха, накидывая на плечи ремни.

— Ну, — отец сел напротив. — Ты его точно играешь. Я у тёти Панны пластинку слушал. Кларнетист Сидней Бише играл в джазе, с Армстронгом работал. Фигура. Он написал «Маленький цветок» для себя. Для кларнета. И пластинку первую с этим фокстротом ещё в тридцатых годах выпустили. Сейчас эту вещь вспомнили и играют все. На саксофонах, даже на скрипках. Ну а я хочу на слух выучить. Нот-то нет этих в СССР. А баян наш для «Цветка» прекрасный звук даёт. Давай.

Лёха стал играть и почувствовал, что извлекает из мехов звуки, полные нежности и грусти. Самому ему прямо-таки  плакать захотелось. Дотянул пьесу до последнего аккорда, отдал баян отцу и пошел к окну, чтобы врубиться, глотая вкусный воздух: с чего вдруг он чуть не расслюнявился.

— Вот зачем музыкальную школу заканчивал? — не обращаясь к сыну, спросила мама. — Способности  замечательные. Сами учителя говорили. И на фортепиано, хоть он и попутный инструмент был в школе, тоже неплохо играешь. Вот и шел бы дальше. В консерваторию. Потом в хороший оркестр с баяном. Народную песню мог бы замечательно пропагандировать. А по отцовской дорожке пойдешь, замаешься корреспондентским трудом. Командировки вечные, грязные гостиницы, еда какая попало. Всегда в дороге, в пыли, под дождями и ветрами. Хоть про сельское хозяйство пиши как отец, хоть про рудники наши. Один черт — всегда грязный и дорогами измотанный.

— Я в школе играл в ВИА. И в институте буду играть. Нет там ансамбля — сам соберу людей толковых. Гитару вон ещё попутно осваиваю. Но не хочу музыку профессией своей делать. И спорт. И рисование. Хочу писать и жизнь изучать натуральную. Не такую как на плакатах  «Счастливый советский народ уверенной поступью идет к коммунизму». — Лёха пошел к вешалке и переложил из брючного кармана в трико десяток двушек. — Я, мам, на иняз поступил, потому как в Свердловске на журфак не прошел с трояком по истории. Ты же знаешь. Мне иностранный язык выучить, извините, не в падлу. Время, конечно, потеряю. Но буду писать всё время. Закончу и буду пробиваться в газету.

— Алексей, не разговаривай так. Слов паршивых не произноси. При учительнице русского языка, — мама дернула его за рукав. — Куда собрался-то на ночь? Денег нагрёб полкармана.

— Пойду позвоню Надежде, — Лёха прислонился к косяку двери в наглой вызывающей позе. Руки в карманах, нога на ногу. — Надо будущее обсуждать. Отец засмеялся. Мама перестала шить и уставилась на сына расстроенным взглядом.

— Да пошутил я, — сказал Лёха серьёзно. — Какое будущее? Они на небе живут. Мы — почти под землёй. Я у них дома был. Там изба как музей. А мама её как шамаханская царица. У них пылинку надо с микроскопом искать. У них завтрак, обед и ужин — по часам. Минута в минуту.

— Ладно тебе. Не умничай. По часам. Ешь и ты по часам — здоровее будешь, — отец улыбнулся. — Ты не критикуй людей за правильную жизнь. А лучше помогай маме убираться в доме. Куплю микроскоп, чтоб пылинки разыскивать. А насчёт Нади твоей… Полюбишь её — люби. Это само по себе счастье. Его и достаточно будет, пока не разлюбишь. А, может, никогда не разлюбишь. Но жить вместе вам не дадут. Вы с разных планет. Ты с Земли. Они со звезды. С Солнца. Иди звонить. Поздно уже.

Шел Лёха, перебирая в кармане двушки. Не думалось ни о чём хорошем. Что-то в словах отца было точным, как выстрел из воздушки в десятку. Но что? Первые слова или последние?

Надя сняла трубку быстро.

— Я потеряла тебя. Ты где? Всё нормально? Ты почему не звонил весь день? Я…Я…

И она заплакала. Тихо. Печально.

— Я сейчас прибегу. Десять минут жди и выходи на улицу. Сможешь? — Лёха оторопел.

— Приходи скорее, — Надя шмыгала носом. — Я буду возле подъезда.

Лёха бросил на рычаг трубку и рванул в центр города. Он бежал и совсем не думал о том, о чём  ему стоило уже догадаться: пришла любовь. От которой ещё никому не удалось спрятаться или проскочить мимо.

— Я весь день сидела у телефона, — Надя прижалась к Лёхе и обняла его за шею. — Книжку рядом раскрыла. А она не читается. Не пропадай так надолго.

— Надь, у меня жизнь такая, — Лёха гладил губами её чёрные бархатные волосы, пахнущие почему-то яблоками. — Я неуравновешенный. Так как-то получилось давно уже, что или я где-нибудь  очень нужен. Или мне самому куда-то срочно надо. Это не нормально, конечно. Надо что-то одно делать и этим жить с радостью. А у меня десять дел в день — минимум. И все разные.

Вот и ношусь как бешеный конь. Конёк-бегунок, в общем.

— А я? — Надежда подняла глаза и пробила Лёхины зрачки навылет. — Мне же ты тоже очень нужен. А тебе ко мне не надо ни срочно, ни случайно.

— Зачем я тебе? Я совсем не ручной. Достоинство всего одно — не совсем дурак. Так таких — вон сколько. Армия! — Лёха мягко тронул губами бархатную её кожу на шее. — Я ни с кем никогда из девушек не дружил, не влюблялся ни разу. Даже в кино никого не водил. Поэтому я и не понимаю, что случилось. Знаю точно, что уже не могу без тебя. Что хочу всегда быть рядом. А не выходит, блин! Думаю только о тебе, но вырваться из паутины всяких дел, в которой застрял уж лет пять назад, пока не могу. Я в ней застрял, опутан ей вкруговую и ещё не нашел способа, как порвать эту привязь и  убежать от всего к тебе.

— Так не получится, — улыбнулась Надя и тонким шелковым, разрисованным голубыми васильками носовым платочком промокнула замершие в уголках глаз слезинки. — У мужчины дела должны быть важнее всего. Но я и не хочу, чтобы ты спрятался, растворился во мне как сахар в чае и выпал из мужской жизни. Я очень быстро поняла, да почти сразу, после нашей первой прогулки на степное озеро, что ты мужчина. А настоящий мужчина не должен быть карманным предметом вроде вот этого носового платка. Он лежит себе тихонько кармашке юбки. Достаёшь его редко, но знаешь, что он с тобой всегда и используешь его, как пожелаешь. Хочешь, сморкайся в него, хочешь, пыль с туфелек вытирай.

Лёха обнял её нежно и держал за талию как хрупкую вазу из драгоценного стекла. Слова нужные именно сейчас, которые, казалось, пулей должны были вылететь, застряли, завязли, прилипли к языку и выдавились с большим трудом и внутренней дрожью.

— Мало времени прошло. Мы познакомились-то когда… Пальцев на твоих и моих руках хватит, чтобы не обсчитаться. Но так же не должно быть, чтобы можно было влюбиться с такой бешеной скоростью. А я влюбился.

— Молчи, — Надя приложила ладошку к его губам. — Не говори ничего. Я вижу сама. И ты видишь тоже, что я…

— Тоже? — Лёха ласково поцеловал её ладонь.

Она кивнула два раза и опустила голову ему на грудь. Так они и стояли неизвестно сколько времени. Долго стояли, прильнув друг другу. Обмениваясь жаром влюблённых своих сердец.

— Я сама не думала, что такое бывает. Я тебя чувствую как заболевание. Знаешь ведь, как заболеешь обыкновенной простудой, то сразу повышается температура. И понимаешь это без градусника. Нутром чуешь. Вот ты — болезнь моя прекрасная. С высокой температурой, — Надежда тихо засмеялась.

— Да, чтобы простудиться и температуру прихватить — не нужны месяцы и годы. Дня хватит, — Лёха взял её за плечи, нагнулся к уху, подвинув блестящий от света из окон её волос с рубиновой заколкой и прошептал, — Люблю тебя.

Надя поднялась на цыпочки, обняла Лёху за шею и наклонила его голову так, чтобы тоже прошептать на ухо.

— Люблю тебя.

После обоюдных неожиданных откровений Надежда оттолкнулась от мощного тела ладонями, повернулась и побежала в подъезд. С лестницы крикнула:

— Всё правда. И твоя. И моя. Не исчезай надолго. Это тяжело.

Хлопнула дверь, щелкнул замок и в тишине оглушительной, не пропускавшей в сознание звуки из окон и с улицы, Лёхе стало дурно. Мутило, подташнивало и ноги как бетонные столбы не могли переместиться к скамейке, которую он вообще не заметил, прямо возле входа в дом. Минут пять он приходил в себя. Как после вынимающего последние силы забега на полтора километра, в последнем виде  двухдневных соревнованиях десятиборцев. Но до скамейки всё же дотянулся, плюхнулся на жесткие её рёбра как мешок, обнял руками голову, поставил локти на колени и сидел так без единой мысли в голове, покуда не погасла лампочка в ее окне.

Слабость и оцепенение медленно ушли. Осталась только едва ощутимая, тонкая, как иголкой прошитая, боль в сердце. А может, и не было боли. Может, казалось ему всего-то. Но поднялся он, сильно оттолкнувшись руками от деревянных планок и двинулся, совершенно обалдевший, просто прямо и вперёд. И чем дальше уходил Лёха от Надиного дома, тем яснее становилось ему, что от неё самой он уже никогда не уйдет.

 

Дома мама проверяла тетради, диктант по русскому, наверное. Потому что лицо её выражало попеременно то изумление, то ужас, а временами удовольствие. Чернильницу с красными чернилами тетрадки нечаянно сдвинули на край стола и Лёха вовремя и незаметно для Людмилы Сергеевны аккуратно перенес фаянсовое тяжелое чудо инженерной мысли подальше от опасного места. Батя лежал на диване и читал шестую газету подряд. Пять иронически изученных шедевров московской журналистики валялись на полу рядом с тапками.

Отец всегда читал центральные газеты с доброй иронией. Корреспонденты   «большой» прессы редко задерживались в командировках больше двух дней, а потому статьи из провинции были похожи как биллиардные шары. Всё в них было округлено до скромного пафоса трудовой поступи советского народа, отброшенного могучей Родиной подальше от Москвы, чтобы самоотверженно вершить победу коммунизма не только в Кремле, но и в любом захолустье. Они могли бы писать эти  статьи, вызывающие ухмылки провинциалов, не отходя от стола в кабинете редакции. Потому как кроме фамилий и названий городков и сёл они друг от друга почти не отличались. Везде  народ отдавал всего себя делу партии и в целом — ленинизма с марксизмом. В любой дыре огромного Союза практически все трудящиеся били рекорды производительности, с упоением участвовали в социалистическом соревновании и  всегда сначала думали о Родине, а уж потом – о себе.

Отца Лёхиного страшно веселили многие такие статьи и он непроизвольно комментировал в полголоса самые забавные опусы. Вот сейчас он что-то подобное выудил в «Гудке» и бормотал сквозь приступ смеха:

— И вот поехал бы ты со мной в наш Андреевский район, в совхоз имени Восемнадцатого съезда. Автобус туда не едет. Значит, на попутке. Возможно, в кузове. Приехал туда с отбитой об кузов задницей и желанием быстрее вникнуть в героизм населения. А директор совхоза с обеда пьяный вместе с парторгом. Информацию дают на непонятном языке и в полусне, а трудящиеся почти все безнадёжно ковыряются в ломаной своей технике и не пашут, не сеют, не жнут. Но три человека на не сломавшихся пока Дт-54 так надежно затерялись в степной бесконечности, что отловить их можно бы только с вертолета. И, блин, не склеивалась бы пафосная статья. Приходилось бы залечь в гостиницу, есть консервы, запивая напитком, созданным с помощью кипятильника и напоминающего компот из сухофруктов. То есть грузинским чаем, купленным в гостиничном буфете вместе с консервами и каменными картофельными пирожками.

— Вот то, что ты, батя, сейчас сказал в длинной речи — готовая статья. Можно записать, если запомнил, — Лёха разулся и пошел в свою небольшую комнату.

Там было хорошо. Отец купил Лёхе секретер, у которого откидывалась крышка и крепилась к внутренним стенкам толстыми золотистыми цепочками. И кроме секретера Лёхе нужны были только стул и кровать. Секретер заменял собой всю мебель. Туда только одежда не влезала. Зато дальняя стенка левого отсека была выложена из сигаретных и папиросных пустых коробок. Их Лёхе приносили все, кто знал, что собирать их — страсть

его. Такая же, как и всякие полудрагоценные камешки, самолично выкопанные из грунта карьеров с железной рудой после очередного взрыва. Брат отца Шурик нашел где-то кусок белого стеклопластика. Лёха отверткой и ножом проковырял в нём подходящие размером дырки и вставил в них рубины, агаты, цеолиты, хризолиты, бирюзу и золотой с виду пирит. Получилось богато и уникально. Такого ни у кого не было. Только в музее краеведческом.

Остальное пространство секретера заполняли одеколоны французские. Их присылал из Москвы лучший друг отца, которого судьба из деревни, где они родились и жили до взросления, закинула в железнодорожный институт, да там и оставила работать начальником составителей товарных эшелонов на Рижском вокзале. А отец  всю жизнь поливался после бритья только «Шипром», поэтому  «Шоу одного актёра», «Арамис», « Прогулка по Версалю с Луи»  и всякие другие прелести мирового стандарта отдавал сыну. Лёха так привык  к заграничной парфюмерии, так часто менял  их запахи на прическе и лице, что даже близкие друзья считали его предателем отечественной одеколонной индустрии, а незнакомые люди всегда принюхивались и  удивлённо задумывались, что Лёхе жутко нравилось.

Перед одеколонами много места справа занимал магнитофон «Аидас», который покойная бабушка Стюра  купила ему без повода  в шестьдесят седьмом. За год до смерти. Она работала почтальоном. Знал её почти весь город и «достать» недоступный  многим  «дефицит» ей было проще, чем помыть полы в трёхкомнатной новой квартире. Рядом с магнитофоном стоял ужасный отечественный микрофон МД — 47, уродующий любые звуки. В него Лёха под гитару напевал на плёнку собственные авторские песни. Он их уже года три писал. Как и рассказики маленькие, юмористические. А ещё он паял платы детекторных радиоприёмников. Некоторые из них реально ловили станции с самыми длинными и мощными волнами. Паяльник и всё для радио стояло в правом отсеке.

В левом стояли пучком в стакане кисточки колонковые и беличьи. Позади них – коробки с ленинградскими красками. Масляными и акварелью. На полу к торцу секретера прислонились картонки, отшлифованные тонкие доски, холсты из мешковины, загрунтованные и натянутые на подрамники. Изостудия, в которой Лёха учился почти восемь лет с детства, выставляла его работы на разные выставки. И устроила ему даже две персональных. Грамоты ему всякие давали и награды: краски, акварельную бумагу и загрунтованные холсты. Даже книгу большую и толстую он заслужил — «Шедевры мировой живописи».

Вверху на трёх полках секретера жили книги. Было их штук пятьдесят примерно. Самые дорогие, любимые и полезные. Остальные книги он брал в трёх библиотеках. Сверху на них лежали общие тетради и блокноты, в которые Лёха записывал разные свои мысли, стихи для песен, рассказы. В общем, всё, что занимало нижние ящики и весь секретер сам хозяин не рискнул бы перечислить ни за пять минут, ни за двадцать пять. Секретер Лёхин — это был «дом в доме». А в чуланчике, в закутке с дверью и полками до потолка, ещё с десятого класса собрал он почти настоящую химическую лабораторию. Что-то для неё покупал в магазине «Умелые руки», что-то выпрашивал у учительницы химии, остальное, к стыду своему, со временем прошедшему, нагло спёр втихаря из химкабинета. Нравилась ему химия. Пластмассу разную отливал по рецептам журнала «Юный техник», а один знакомый химик с завода искусственного волокна научил Лёху делать слабенькую, но настоящую взрывчатку. Вот ей-то он сразу после школы и разнёс в щепки весь чуланчик. Восстанавливал потом его с месяц. Стены штукатурил и белил, полки устанавливал, пол скоблил и красил по новой. Странно, но родители его за песни, картины и рассказы никогда не хвалили, а за взрыв тот дурацкий не ругали. Политика у них была такая. Договорились, видно, не баловать дифирамбами раньше времени и не унижать за ошибки. Особенно в таком хорошем занятии, как химические эксперименты.

В общем, была собственная комната Лёхина с секретером и чуланчиком — маленьким собственным раем. В старом доме о том, чтобы укрыться от родителей — даже шальная как пуля мысль не пролетала. Он, правда, в пятнадцать лет, резко повзрослев, решил удалиться в самостоятельную жизнь. Из дома без скандала ушел жить к Носу. Там никто не возражал. Потом устроился в один техникум работать после школы в спортзале на полставки. Мячи выдавал, скакалки, гири-гантели, велосипеды спортивные, а зимой – коньки и лыжи. Зарплата была для взрослых оскорбительная, а для Лёхи —  волшебная. На неё он купил себе много полезных вещей. От велосипеда того же до десятка хороших холстов и штук двадцать кисточек, да ещё две пары новых шиповок рижского производства. То есть, почти заграничных. Остальные деньги прятал Лёха на светлое будущее в чуланчике, в ящике с инструментами. Отвертками, плоскогубцами и разной мелочью. Домой-то всё равно приходил. Попроведовать родителей и переодеться. Встречали его радостно, но обратно не звали. Что и означало главное: мама с папой сына за дитё малое, неразумное, уже не держат. Ну, полтора года побыл он самостоятельным мужчиной и сам вернулся. На что родители вообще никак не отреагировали. Ни слезами радости, ни вздохами разочарования. Что Лёхе и понравилось больше всего.

— Ты есть будешь? — заглянула в дверь мама.- Десять часов уже. А ты не ужинал.

— Он объелся любовью, — громко засмеялся в зале батя. — Ему даже нюхать ничего давать не надо.

— Па! — крикнул Лёха. — А вот без ехидства никак? Вы с мамой, наверное, когда влюбились да полюбили, из кухни не вылезали. Каждый со своей. Не тосковали друг по другу. Не торопились встретиться, имели прекрасный аппетит и крепкий сон. А?

— Ты, бляха, не дерзи! — рявкнул отец, возвышаясь в двери над мамой.- Вырос, что ли?  Нюх потерял? Ремнём тебя пороть — смех один. Неприлично уже. Но пендаля хорошего ты явно выпрашиваешь! Так я его тебе сейчас пропишу от души, так что неделю задницу будешь беречь, чтоб даже муха на неё не села.

— Коля! — строго сказала мама.

— Так врежь, чего ты! — поднялся со стула Лёха. — Это будет твой лучший мне подарок. Завтра на день рождения можешь уже и не дарить ничего. Я и сегодняшнему буду рад. Давай!

Отец сделал вид, что плюнул под ноги. Мама ещё раз назидательно произнесла:

— Ну, ты, Коля! Тебе не в редакции работать, а в местной футбольной команде играть. Там пинай сколько влезет. И сам пинков получишь на долгую добрую память.

Родители обнялись, засмеялись и дверь закрыли.

А Лёха подошел к окну и задумался. Вот и девятнадцать лет уже. Большой вроде. Уже должен всё понимать в жизни. Что есть добро, зло, правда и враньё, жадность и глупость — он уже знает. Понял. А что такое любовь и как с ней жить дальше, не знает. И никаких, даже простеньких соображений нет на эту тему. Соображений  нет, а любовь есть. А так не должно быть. Надо понимать, что и почему происходит в твоей взрослой жизни.

И вот стоял до половины второго ночи Лёха у окна, глядел в даль черную, сквозь которую не видна была степь, лежащая за сто метров от окна. В степи бы он смог разглядеть и угадать своё будущее. Так казалось.

А на другом конце города в большой красивой комнате у окна сидела Надя и смотрела поверх домов на звезды. И в этой  сверкающей и мерцающей бесконечности искала ответа на тот же самый вопрос.

Но молчала. Не раскрывала тайны любви Лёхина степь.

Но совсем ничего не подсказывала Наде о тех же тайнах живущая миллиарды лет вселенная. Которая всё всегда знала и всё видела.

Наверное, так было надо. Всегда оставлять влюбленным их любовь как самую загадочную тайну.

 

 

Глава четвертая

 

Спала Лёхина семья в воскресенье как положено — до того момента, когда ни у кого уже не оставалось сил спать дальше. Уж и гимны оба-два торжественно разрешили начаться новому дню. Уж и последние известия, вспоминающие вчерашние события, сменились лёгкой плавной утренней музыкой, которая орала так же громко, как гимны симфонические и плохо отдохнувшие, но искусственно бодрые дикторы. Приёмник ведь никто никогда не укручивал и в выходные.

Просто подниматься рано в день, когда не надо было бежать поутру на работу, было бы грубым нарушением советской конституции. А она строго следила за тем, чтобы граждане самой счастливой страны соблюдали, как положено, право не только на труд, но и на отдых. В шестьдесят восьмом к осени уже почти полтора года стукнуло постановлению Совмина СССР о появлении второго дня отдыха — субботы. Но  многие заведения так и не насладились этим подарком. Школы, заводы, магазины, автобусные парки и даже парикмахерские. Редакция батина, и та продолжала готовить народу очередную правду-матку по субботам.

Но воскресенье существовало в первую очередь для того, чтобы не вскакивать в почти бессознательном состоянии с кровати вместе с пронзительным звоном  литавр гимна. Надо было через не хочу и вопреки желающему оживать организму — спать. Или делать вид. Никому не хотелось буром переть против самой справедливой, самой человечной Конституции.

И только когда воскресно-жизнерадостный, в доску свой диктор зарайского радиовещания доложил, что местное время  девять часов утра и вот прямо сейчас народу по радио доставят радость — дадут целый концерт песен из любимых кинофильмов, население понимало, что отдохнуло на всю катушку и сползало с кроватей, чтобы прожить выходной достойно. С песнями, танцами и гулянием по местным достопримечательным местам. По базару, продовольственным магазинам, качелям с каруселями в парке и двум баням на выбор.

Лёха натужно силился честно проспать точно до девяти, но не мог. Лежал лицом к стене и думал о том, что  как раз в те минуты, когда величественно лился из приёмников Гимн СССР, то есть в шесть часов по-местному, он девятнадцать лет назад и заверещал своё первое «у-а-а-а» в роддоме № 2 Заводского района родного города Зарайска. В сорок девятом году, мама рассказывала, стоял роддом на пустыре в трех километрах от маленького ещё городка и молодые папы, вмазав предварительно граммов по двести водки или по поллитра портвейна, петляя, но не теряя ориентира, бежали под окна родильного дома, чтобы вразнобой изо всех  сил орать не своими голосами: — Зинка!( Наташка, Машка, Людка и т.д.) Пацана покажи!

Девчонку показать просили громко, но стеснительно. Не в моде у отцов были девчонки-дочки. Да и сейчас тоже. Считалось, что, если родился пацан, значит, муж верно прикладывал к делу и силы свои и умения. Мама говорила, что отец под окном кидал вверх фетровую шляпу и пытался зашвырнуть в форточку второго этажа записку с благодарственным текстом.

Родители к тому моменту были не расписаны в ЗАГСе и объявился Лёха миру незаконнорожденным. А это было позорно для всех троих. Поэтому после очевидного факта присутствия сына на белом свете батя задействовал дядю своего Александра, начальника районной милиции приреченского района. Центр которого, Приреченск, лежал сразу за мостом через Тобол. Дядя пошел в районный ЗАГС и сделал там по блату два свидетельства. Первое врало, что они с мамой зарегистрировались в январе сорок девятого. Второе, самое наглое, честно утверждало, что Малович Алексей Николаевич родился шестнадцатого октября ещё не существовавшего пока пятидесятого года.  То есть правильный порядок семейной жизни был восстановлен всего за большую коробку конфет и ящик шампанского.

— Вы свидетельства эти года три не светите нигде ради моего спокойствия, —

на прощанье попросила заведующая ЗАГСом.

— Обижаешь, Андреевна! — воскликнул дядя Александр и откупорил припрятанную в шинели бутылку вишнёвой наливки, которую все трое и употребили «на посошок» за успех бумажной операции и счастливое детство сына.

Правда, батя вместе с дядей на радостях, навеянных Лёхиным явлением миру,  перед  сотворением подложных документов «раздавили» поллитра  «перцовки» и отец заведующей не то число рождения назвал, Не девятнадцатое октября, а почему-то шестнадцатое. Но Лёхе потом это даже нравилось. Во-первых, он был по бумагам моложе самого себя на целый год, что оставляло лишнее время для детства и юности. И потом в школе, в институтах и на работе его поздравляли шестнадцатого, а вся родня и друзья — девятнадцатого. Двойное выходило удовольствие.

Полежал в размышлениях приятных Лёха на боку до появления в эфире первой песни из фильма «Весна на Заречной улице» да и спрыгнул на пол прямо в домашние тапочки. Сбегал по всем делам в совмещённый санитарный узел, облился холодненькой, зубы почистил, после чего над дверью загремел звонок, имеющий хриплый, совсем не звонкий голос старого деда.

— Бляха! — сказал Лёха вслух. — Родители бы спали ещё.

Он снял с вешалки в прихожей спортивный костюм, оделся и открыл дверь.

За порогом переминался с ноги на ногу шнырь, то есть, маленький по ранжиру парень с кликухой «Квас» из шалмана  пахана Змея.

— Это самое, Лёха, тебя Змей зовёт срочно, — «Квас», как бы извиняясь за ранний приход, развел руками. — Там дело срочное. Без тебя, Змей говорит, не получится. Пойдем, а!

— Сейчас. Родителям скажу. — Лёха осторожно приоткрыл дверь спальни. Мама, похоже, дремала ещё, а отец сидел на стуле возле окна и читал газету, которую не успел осилить вчера.

— Батя, я на пару часов сбегаю по делам. Ребята ждут.

— На пару, но не до вечера. А то ты нам весь твой день рожденья похоронишь.

Народу соберется хорошего двенадцать рыл. Дифирамбы тебе петь и подарками заваливать — от газеты он не отрывался. Но ничего не перепутал.

Ни в чтении, ни в речи назидательной.

Змей встретил Лёху во дворе шалмана. Курил на скамейке. По традиции обнял Лёху и грустно сказал.

— К ювелиру собрались. Я, Ржавый и Мотыль. Твой план отработать. Но никто из нас, в натуре, не умеет как ты базарить с умной мазёвой макитрой. Если бы ему надо было паспорт попортить, замесить хрюкало, то тут проблем нет. А ты ж сказал из него алёху сделать, товарища то есть, а не гасить как баклана мелкого. Мы же не баклашить, не грабить его идем. А связь налаживать деловую. Но мы, сукой буду, бимбары его драгоценные бомбануть сможем легко. А базар держать с интеллигентным человеком на его языке — среди нас духариков смелых нет. Пошли с нами. Ты говорить будешь. Нас представишь культурно. Без тебя тут нам «жара» в натуре. Безвыходное положение.

— У меня, блин, день рождения сегодня, — почесал затылок Лёха. — В час дня кореша чустные, дорогие мне, ждать будут. Успеть надо.

— Да век воли не видать! — Змей дернул ногтем верхний зуб. — Мешать тебе не будем. Затихаримся. Ты, главное, культурно ему объясни про дело общее. И что мы втроем с ним его вести будем. Мы ему ржавьё носить будем два раза в неделю, да цацки с  камушками, а его дело оценивать и правильно шелестеть. Ну, платить, короче. Лады?

— Пошли, — Лёха двинулся к воротам. — Только вы тогда рты не открывайте. Я вас обзову как представителей уральских шильников-деловаров  в нашем Зарайске. И что все цацки и рыжьё будут с Урала. Наше, местное, ему вы шнифтить не будете. В Зарайске, короче, не грабите и не тырите. Идёт?

— Зуб даю за всех, — твердо сказал Змей.

И через двадцать минут Лёха уже звонил в дверь Изи Ароновича Лахтовича, самого известного и умелого зарайского ювелира.

Цель у Лёхи была благородная. Если он договорится с Изей скупать у местных воров всё, что будет украдено уральскими гопниками в Магнитогорске, Копейске или Челябинске, то разбойные нападения, гоп-стопы, и домушные кражи в Зарайске просто прекратятся. А это уже замечательно. На Урале-то  шарашить, грабить, то есть, всё одно не перестанут никогда. Лихие там пацаны. Так хоть Зарайск вздохнет-выдохнет и спокойно жить будет.

— А раньше по хорошим людям шлындить, сон им портить не додумались?- На пороге в бархатном коричневом халате стоял властелин золота, платины, серебра и драгоценных камешков дядя Изя, лучший в округе мастер ювелирных чудес.

— Доброе утро, дядя Изя! — Лёха протянул руку. Ювелир оглядел всех четверых так, как в деревне разглядывают перед покупкой лошадь. Зубы, правда, смотреть не стал.. Всё-таки признал, видно, пришельцев людьми.

— И шо-таки  может незнакомых юношей занести чуть после рассвета к незнакомому дедушке? — Изя Аронович руку не подал, но прислонился спиной к косяку  и провел рукой  линию от лестничной площадки в прихожую. Дал, стало быть, сигнал проходить в квартиру. — Если мальчики имеют счастье купить золото, кресты, например, золотые на цепочке, то значит или у мальчиков пухленькие родители, а в другом случае – мальчики имеют денежки, шоб так себя вести. Ну, так вы будете покупать, или мне забыть вас навсегда?

Лёха сел на стул, остальные  влипли в огромный плюшевый диван и утонули в нём на половину тела.

— Вы, дядя Изя, будете смеяться, но вы так легко пускаете в дом чужих, что я за вас начинаю лично бояться, — сказал Лёха, подражая еврейскому своеобразию построения обычной фразы.

— Юноша, не расчесывай мне нервы. Я-таки своё отбоялся ещё до войны. А вы мне мешаете впечатляться вашей интеллигентностью. Или мы приступим сразу к разговору, какой вы имеете ко мне, или я  делаю вам скандал и всем будет весело.

— Вот эти парни — воры. Наши. Зарайские. — Лёха с лучезарной улыбкой очертил круг в районе погруженных в диван уркаганов. — Они ещё неделю назад хотели вас ограбить. Возможно, даже, что с физическим насилием.

— Шо ты хочешь от моей жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы. Я тебе сам всё скажу, —  ювелир, подняв полы халата, обнажил заросшие волосом ноги и сел на край стола.  — Меня всегда мечтает ограбить половина нашего приятного города. Вы же с просьбой пришли?

— Ну, надо было бы ограбить, они бы и без меня обошлись,- Лёха засмеялся.- Но раз уж со мной, то обойдемся без гоп-стопа. А я сам не вор, не блатной и не жиган. Я у них что-то вроде ходячего справочника. Они меня используют как арифмометр «феликс». Он же всегда считает правильно. Да, дядя Изя?

— Вы вот это здесь рассказываете на полном серьезе? Ничем не рискуя? Нет, вы мне просто начинаете нравиться! — Изя Лахтович налил себе из графина стакан воды и закинул её в горло.-  Повторяю. Я вполне готов послушать за вашу просьбу.

На свою пламенную речь Лёха потратил минут двадцать и за этот минимальный срок до ювелира дошло, что предложение интересное. Это раз. И потом — оно патриотичное. Поскольку Зарайск больше никто обворовывать не будет. А значит, милицейские оперативники перестанут шастать в его мастерскую и часами рыться в золоте и камнях, чтобы найти вещдоки и прилепить ему, Лахтовичу, статью за скупку краденного.Так было всегда. И дядя Изя продолжал гранить алмазы и лить серьги с перстнями только потому, что милиционеры всегда нуждались в деньгах больше, чем в яркой отчетности по раскрываемости преступлений.

— Ну, ладно, — ювелир подошел к дивану. — Вы будете доставлять материал с Урала? Тогда знакомимся. Меня зовут мастер Лахтович Израиль Аронович.

— Миша, — подал руку Мотыль.

— Владимир, — назвался Ржавый.

— Николай. Старший по бригаде, — пожал мягкую кисть ювелира пахан Змей.

— Вот ты приходи ко мне завтра в час дня, — не освобождая ладонь попросил ювелир.- Обмозгуем за детали. В целом я вас уважаю, хотя уже-таки забыл за что. Видимо, за вполне доступный гешефт для обеих потерпевших сторон.

Но мне понимается, что вы слово дали и махерить меня не будете. Но вот кроме вашего изящного  шабаша, я дико извиняюсь — бандюганского, который таскал мне на скупку золото и серебро в саквояже вашего юноши  Брикета последние три года, тут, в городке, цветут и пахнут ещё два таких же прославленных воровских притона. Они-то будут и дальше «бомбить» невинных  граждан имеющих достоинство носить на себе золото и изумрудные бусы. А мне-то надо, чтобы мусора забыли, где мой дом и занялись другим преступным хабалом. Убийцами и подлыми расхитителями социалистической собственности, которые шмонают страну тоннами и эшелонами. Не то что вы, скромные ширмачи. В Одессе вы были бы еле-еле поц!

— А Вы давно уехали из Одессы? — спросил Лёха.

— Таки уехали меня с размаху, — ювелир посерьёзнел. — Я там прямо весной сорок первого, до начала войны, печёнкой нехорошее почуял и небольшой шухер сделал. Шоб меня не накоцали фашисты я повез два чемодана золота и камней к лиманам, подальше от народа. Хотел закопать под пласт травы, а после войны достать. Жалко бирюльки было. Ну, меня по дороге один шлимазл в погонах на мотоцикле и перехватил. Чемоданы реквизировал. А меня, потому как уважала вся Одесса, сажать не стали.  Заступился за Изю Лахтовича один народный артист. Я его жену разукрасил-таки  в своё время бриллиантами и червонным золотом, да и самому перстенёк такой отлил — все его соседи с зависти аж вспотели. Ну, мусора и  выписали мне путёвку ссыльную, чтобы я дул с родных краёв за Урал, в тихое место. Я убрал собственное мнение со своего лица и убежал сюда, в Зарайск. Это я вам не жалуюсь, а сообщаю как  соратникам по обоюдному  делу. А для Одессы я как бы умер посреди полного здоровья.

— Я  два шалмана на себя беру, — сказал невпопад Змей. — Сходку соберу, побазарим на общую пользу. У уральских фармазонов товара хватит на всех нас. Они меня водярой запоить должны до полусмерти. Это им же лафа ломится — ничего не скидывать барыгам в своих городах. И не ходить под богом. Поймают-не поймают. Мы поровну всё добро раскидаем с ними. Пацанов, которые к Вам приходить будут, я приведу, покажу. Наша доля в месяц двадцать пять процентов.

Израиль Аронович хлопнул ладошкой по расшитой золотыми нитками скатерти:- Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Я не такой заносчивый, как гаишник с престижного перекрёстка. Договорились.

Он аккуратно прикрыл за урками дверь и, напевая какую-то еврейскую песенку, удалился в глубь квартиры.

— Ну, нормально? — спросил Лёха Змея.

— Вот пил бы ты — мы бы тебя неделю армянским накачивали. Пятизвёздным, — Змей от души обнял Лёху — Голова. Молоток. Пять процентов от шелеста

с ювелира — твои.

— Не, — улыбнулся Лёха. — У меня теперь стипендия. Я ж студент, бляха-муха.

Потом найдём как сравняться. Может, мне чего-то от вас надо будет. Не откажете?

— Какой базар, кентяра ты дорогой! Всё будет, что попросишь!

Они попрощались и разбежались. Воры довольные в шалман свой, а Лёха — к ближайшему телефону. Надя, наверное, ждала звонка. А он ждал той минуты, когда вырвется из дела и сможет позвонить.

— Привет! — сказала Надежда. Чувствовалось, что она улыбается. — Приходи сейчас. Мамы нет. К подруге ушла. Папа в выходной работает в обкоме. Кто-то из Алма-Аты приехал. Приходи.

— Надь, у меня сегодня… — Лёха чуть не проболтался. Тихо стукнул себя по лбу. — У меня свободного времени — час только. Всё. Бегу.

Они обнялись прямо у порога возле распахнутой входной двери и целовались так упоительно, будто именно в поцелуе этом долгом и передавалась друг другу та сила, красота, прелесть, единственная жизненная ценность, которую зовут любовью.

Тищина была невероятная. В подъезде сделали всего три квартиры. Из в них на всю катушку шумело музыкой радио. На улице визжали дети, вынужденные в середине осени носиться по двору куда быстрее, чем летом.

Из парка культуры и отдыха, пятьсот всего-то метров было от дома до него, летели резкие, хлёсткие как удары кнута, свистящие звуки. То массовик-затейник в милицейский мегафон зазывал воскресных гуляющих  на аттракцион  «сатурн». На эти страшно смотревшиеся железные тарелки с креном, которые вертелись по кругу и вдоль своей оси. Отдыхающие, пристёгнутые двумя ремнями к сиденьям в «тарелках», орали, поглощая острейшие ощущения, так будто их кучей швырнули в бездонную пропасть и потому времени испуганно визжать, рычать и ахать у них хватало. Вся общая какофония насыщала громкостью  минимально половину небольшого города. Да ещё сто лет существующий оркестр духовой на площадке перед бетонным прудом с лебедями играл громкие вальсы для тех, кому нравилось слушать обворожительные голоса кларнетов, саксофона и труб с сурдинкой, танцуя  при этом всё, от вальсов до фокстротов, со страстью и от души парами молодыми, зрелыми и старыми. В общем, море звуков заливало пространство, в котором пропали соединенные бесконечным поцелуем Лёха и Надя.

Это только для них была невероятная тишина. Какая-то сила неземная выключила  для них одних все звуки и на время отобрала ощущение пространства и времени. Через влюблённые сердца, души и тела  их неслось как через бесконечный космос время. Секунды, минуты, часы, годы, века и тысячелетия прошлых и будущих эпох. Оно на лету затрагивало, как арфистка струны, тончайшие нити нервов влюбленных, которые волшебно вибрировали внутри юных душ, слившихся в одну искрящуюся жаркую  шаровую молнию, Душ, не имевших до этого чувста родства ни с кем, кроме родни, единой по крови. Но и после поцелуя, который неизвестно сколько столетий длился, не явилось нечто могучее, способное  порвать заколдованный круг объятий. Влюблённые дышали друг другом, пропитывались обоюдной нежностью, сливались теплом сердец и лаской прикосновений к простреленным Амуром навылет телам. Они, притянутые плотно сумасшедшей силой страсти как огромным магнитом, физически не могли разъединиться. И только хлопнувшая внизу дверь подъезда да нарастающий стук тонких дамских каблуков, уверенно бьющих ступеньки лестницы, прервали всё волшебство. И нежность присмирела, и страсть смирилась с помехой. Спряталась в их всё ещё дрожащие от обжигающей близости юные тела.

— Дети! — вынырнула из-за лестничного поворота Лариса Степановна. — А простудитесь? Форточки открыты, внизу подъезд неплотно закрывается. Сквозняк чувствуете? Ну-ка быстро в квартиру.

И ушла поэзия. Взбрыкнула и нехотя упорхнула в форточку муза  любви и страсти. Осталась у обоих только дрожь внутренняя, незаметная посторонним и лица, с которых не успело стереться выражение потрясения от неповторимого поцелуя и чудесной близости.

— Мам, а времени сколько уже? — Надежда глянула на пустое своё запястье. Забыла надеть часы. — Тут вот Алексей на минуту забежал. По делам носится. Нашел минутку заскочить ко мне.

— Ребята, я уже приходила домой полчаса назад. — Лариса Степановна засмеялась звонко, как юная девочка. – Вижу: вы в проёме дверном. Покашляла —  вы не слышите. Мимо вас пройти невозможно. Перепрыгнуть тоже никак. Отпрыгалась уже. Ну и сидела внизу на лавочке. А вот сейчас слегка замерзла. Октябрь всё же. Пошла на второй заход. И — на тебе! Путь свободен!

— Ой, мамуля, неудобно-то как вышло! — Надежда за голову схватилась и отвернулась. Ей, определенно, было стыдно по-настоящему.

— Мы с папой, когда он сюда после войны приехал, а я жила в Зарайске с самого начала эвакуации с Украины, встретились на вокзале. Ну, точнее — я побежала его встречать после телеграммы. — Лариса Степановна на несколько минут реально на глазах помолодела лет на двадцать. — Так вот мы как прилипли друг к другу прямо на перроне, так и простояли памятником пока нас дежурный по вокзалу не расцепил. Нельзя, говорит, граждане, так долго чемоданы без присмотра держать. На вокзале воришек — тьма. Вот только тогда мы поняли, что снова вместе. А сколько простояли — не помним. Может час. Или вечность целую. А вы-то дома. Ни чемоданов, ни воришек. Я рада, что вам хорошо вместе.

— Я, честно, еще недели три назад не думал даже, что без неё жить не смогу.- Лёха взял Надежду за руку. — И вот, как видите, не могу. Вы уж меня извините. Продержал Вас на холоде, идиот. Как-то вывалился из времени и пространства. Про всё забыл.

— Мам, извини нас. Правда, какое-то забытьё навалилось. Ничего не помню. Ты когда пришел, Лёха?

— В двенадцать, — у Алексея глаза на лоб полезли. — А сейчас сколько?

— Два без пяти, — Надина мама сверкнула маленькими золотыми часиками. — Пойдём все обедать.

— Блин! — Лёха опустился на корточки и голову с закрытыми глазами  вверх поднял. — Меня же парни мои, друзья с малолетства по жизни и делам, к часу ждали. И сейчас сидят ждут. Я побегу. Извините.

— Дела, они у мужчин всегда впереди самой жизни, — улыбнулась Лариса Степановна. — Беги. Они точно ждут. Если друзья.

— Позвони обязательно вечером,- Надя беззвучно прикоснулась губами к его щеке.

— До свиданья! — Лёха уже скакал через три ступеньки к двери подъезда.- Игнату Ефимовичу привет. А вам — общий воздушный поцелуй!

После того как позади пружина с тихим хлопком подтянула дверь к косякам, Лёха ускорился и напрямую через парк рванул с доступной ему высокой скоростью  мимо аттракционов, лебедей и толпы вокруг духового оркестра к скверу ниже базара городского, а там уже легла прямая дорога на улице Ташкентской. Она спускалась до самого Тобола. А почти рядом со спуском стоял древний магазин купца Садчикова. На его крыльце он издалека поймал взглядом три сидящих на крыльце фигуры. То были Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья. Которым он, придурок, не позволил вовремя, как договорились, излить свои скупые мужские чувства к другу в связи с самым главным днём в году. Днём совсем не напрасного рождения.

— Ты, Чарли, сволочь! — поздравил Лёху первым Нос. — Я, блин торт хочу сожрать. Крюшоном и крем-содой запить. Чего издеваешься над хорошими людьми?

— Ладно. Проехали! — Жердь и Жук пожали Лёхе руку и похлопали по плечу.- Расти вверх и вперед. Не тормози! И друзей не бросай до смерти. Тогда жизнь сложится.

— Дай я тебя поцелую, именинник! — воскликнул Нос и шустро схватил его за уши, потянул и потрепал. К чему с удовольствием присоединились и остальные. Поздравили, в общем, как положено.

Поскольку дом Жердя был рядом с магазинным крыльцом, то туда и пошли. Во дворе стол стоял. Четыре стула вокруг. А на столе — чего только не было. Ну, торты, само собой. Лимонад. А ещё конфеты всякие, яблоки с базара и пачки фруктового чая вперемежку с кубиками сухого какао с сахаром.

— Ё! — обалдел Лёха. — Это же от детства нашего именное поздравление — чай да какао. Не продают ведь уже. Где взяли?

— Сами слепили из пластилина! — на весь двор засмеялся Жук. — Ты чего, Чарли? Забыл, что Нинка Завертяева в Доме колхозника работает? У них в буфете для деревенских и такие чудеса остались. Я их ещё неделю назад выкупил.

И начался пир горой, дым пошел коромыслом и веселье до упада. Три часа Лёху периодически тягали за уши, говорили хорошие, честные пацанские речи и незаметно съели по торту каждый, да лимонада выпили двадцать бутылок. Ящик целый. И только в конце, когда изнеможение от переедания и перепоя стало косить народ, сгибая его к дремоте, восстал из навалившегося расслабления Жердь. Он пошел за угол дома и выкатил к столу, к ногам Лёхиным велосипед ЗиФ. Легкодорожный. Так его называли. С двумя шестернями и цепными передачами, с рычагом переключения двух скоростей, с гнутым под гоночный рулём и большой фарой. Почти мотоциклетной. У него были широкие шины и усиленная несущая рама. Танк, а не велосипед.

— Мне? — оторопел Лёха.

— Ты, Чарли, от любви совсем с головой разбежался в разные стороны. — Жердь погладил Лёху по голове и картинно всхлипнул. — Какого человека мы почти потеряли! Это наш квак. Мы все отравимся дустом.

— Тебе, конечно! — Нос с любопытством принюхался к запаху от Лёхиной курточки. Она пахла тонким благородным ароматом.- Французские?

— Пацаны! — Лёха обнял всех сразу и прижал к себе. — Не за велосипед, за дружбу спасибо! За мужскую верность и силу нашу общую. Пока мы вместе — нет ни горя, ни беды, которые перед нами устоят.

Не сговариваясь они протянули друг к другу кисти рук и соединили их в тех местах, где были шрамы от острой финки, которой они почти десять лет назад резали запястья и соединяли раны, смешивая кровь. Это было братание на всю жизнь. И следы от него через много лет остались святыней. И тайной четверых. Самой важной для каждого.

Вернулся Лёха домой раньше, чем стали появляться гости. Мама с отцом подарили ему бритву электрическую. «Харькiв». И новый спортивный костюм из тонкой шерсти. С белыми полосками на воротнике, рукавах, поясе и брюках.

— Большой ты уже, сынок, — ласково сказала мама и Лёха заметил крохотные слезинки в глазах её. хотя мама улыбалась.

— Из мальчика не всегда вырастает мужчина, — сказал батя и пожал сыну руку.- И нам очень хорошо от того, что у тебя это получается. А ещё через пару лет ты уже ничем не будешь отличаться от лучших представителей сильной человеческой половины.

Загнул Николай Сергеевич Малович свою мудрую и замысловатую фразу. То есть поздравил таким образом.

— Иди, сын, отдохни немного, — мама подтолкнула его к двери комнаты. — А то скоро навалится на тебя любовь родни нашей и к концу выбьет из седла.

Лег Лёха на кровать и задумался. Конечно не о гостях и дне рождения. Он думал о ней. Только о ней. Потому, что кроме неё всё из его жизни куда-то делось. Потому, что кроме неё и смысла в самой жизни он больше не видел и назначения иной жизни уже не понимал.

 

 

Глава пятая

 

 

Вроде бы всего-то отдохнуть прилёг Лёха. Дух перевести. Но уснул. И сон просмотрел быстрый, хоть и яркий, но непонятный, жутковатый и злой.

Идет он по старой своей улице имени Пятого апреля, поворачивает за угол к воротам друга Жердя и крыльцу Садчикова магазина, а за углом вообще ничего нет. Ни улицы. Ни домов, ни дороги к Тоболу. А пустота, похожая на безоблачное небо, если глядеть вглубь синевы. И стоит ногами на пустоте этой метров за сто от угла голый мужик с большой белой бородой. А всё остальное кроме бороды — бесцветное. Как вода в стакане.

— Эй, Алексей, — говорит мужик шепотом, но за сто метров каждое слово слышно так, будто он шепчет на ухо, —  я тебя уже третий день жду. Где тебя носит, козла? Нам идти надо с тобой. Опаздываем.

— Да я и сам дойду, — говорит Лёха. — Мне тут рядом. И меня тоже ждут.

— Нет, — улыбнулся мужик. Борода разъехалась по сторонам и во рту Лёха увидел два клыка. Как у дикого кабана. — Туда, куда ты идешь, не надо идти. Там нет ничего. Обман один. Иллюзия. Пропадешь там.

— А куда надо? — удивился Лёха. Смотрит, а мужика нет больше. Только шепот его прямо в голове Лёхиной шелестит. — Там, куда ты зовешь —  тоже пустота одна. Да и тебя нет уже.

— Я везде. Я всегда рядом теперь буду, — шепчет  голос. — Я спаситель твой. Добрый волшебник. И пойдём мы в никуда. Там тоже ничего нет. И никого. Кроме твоей судьбы. Судьбу узнать хочешь? Ты же про неё и не думал сроду, да?

— А клыки зачем, если ты волшебник добрый? — говорит Лёха и чувствует, как эти клыки врезаются прямо в сердце ему. Кровь из двух дыр струями вылетела из сердца и в пустоте голубой проложила красные дорожки, конца которым не видно было. Что-то скользкое подтолкнуло его в спину и он полетел  над кровавой дорожкой в темнеющую глубину странной светящейся пропасти.

— Вон она, судьба твоя, — тихо сказал невидимый мужик и Лёха сразу остановился перед тёткой в рваном платье, с синяком под глазом и болотных почему-то сапогах.

— Ты почему меня обмануть вздумал, Алексей? — зло сказала тётка и, не поднимая рук, влепила ему пощечину. — Я, судьба твоя, хоть и горькая, но верная и единственная. Против меня нет у тебя  силы. А потому жизнь твоя будет до поздней старости блукать впотьмах по ямам да канавам, а дорога к смерти твоей будет там лежать, где тебе быть не надо. Выберешься из одной кутерьмы, но скоро в другую завалишься. И так всю длинную жизнь. Потому, что выделили мне тебя силы вечной вечности. А я — твоя честная, справедливая, но тяжкая судьба.

— А где мы сейчас? — говорит Лёха. — Нет же вокруг ничего.

— Мы — в жизни, — усмехнулась тётка-судьба. – В ней как раз ничего и нет. Всё только кажется. И счастье, и несчастье. Мираж один. Только смерть — настоящая. Вот к ней я тебя и поведу. Долго будем идти. То радостно, то горестно. Всё понял? Помни, я всегда и нигде, и тут, с тобой. Не пытайся меня обмануть. Накажу. А теперь — пошел вон! Исчезни!

Мужик с клыками дернул Лёху за руку и он со скоростью света понёсся обратно над собственной кровью, над дорожкой, ведущей к углу улиц Ташкентской и  Пятого апреля.

Открыл Лёха глаза и минут пять бессмысленно смотрел в потолок, чувствуя пот на лбу и шее. Сердце билось без выкрутасов, но чуть быстрее обычного. Дыр от клыков на рубашке не было. Настенные часы «Янтарь» быстренько доложили, что уже семь часов вечера. Дверное непрозрачное стекло с выдавленными на нем квадратиками вибрировало как мембрана черной тарелки старинного громкоговорителя. Заставляли его дрожать многочисленные почти трезвые голоса родственников, обсуждающих, похоже, Лёхины достоинства. Не недостатки же вспоминать в день рождения. Он поморщился, вспомнив сон, подошел к окну. Темнело в Зарайске поздно даже в середине осени. По двору прохаживались пожилые  пары с внуками и гоняли мяч между четырьмя кирпичами-воротами краснощёкие от беготни на ветерке пацаны.

— О! Именинник! — пропела сестра покойной бабушки Стюры тётя Панна. — А дай-ка я тебе уши надеру в честь праздничка!

— И задницу! — добавил очень юморной второй  её муж  дядя Витя. И засмеялся, хлопая в ладоши.

— Задницу зачем? — Лёха протер глаза и пошел обнимать всех родственников.

— Для полноты ощущений! — Виктор Федорович стал смеяться ещё увлеченнее.

— Равновесие должно быть. Гармония. Тут тебя гладят и целуют, а здесь — ремнём уравновешивают.

Вот с этого и начался праздник родни. Все свои. Можно нести, что в голову стукнет. Всё хорошо, всё к месту и правильно. Потому, что отмечают твоё приближение на год к старости самые близкие люди. Обижаться на них глупо и напрасно. Как были они роднёй, так и останутся. А родственники — это огромный кулак, когда держатся вместе. И против него приемов нет.

Пестрая компания — родня Лёхина. Тётя Панна — бухгалтер на крупном заводе. Дядя Витя — шоферит на «Скорой помощи». Дядя Вася — на бензовозе в деревне Владимировка. Жена его, Валя, сестра батина — доярка передовая. Шурик, брат отца — майор милиции, заместитель начальника горотдела. Вторая половинка его, Зина – врач-кардиолог. Хороший врач. Александр Степанович, дядя отца — начальник «Приреченской» районной милиции, жена его, Евдокия Архиповна — библиотекарь. Отец Лёхин — корреспондент, мама — учительница. А ещё приехал на самопальной тележке сосед из старого пятиквартирного дома, инвалид войны без ног дядя Миша Михалыч, столяр замечательный, а с ним супруга его, тётя Оля — швея с фабрики «Большевичка». Панька, дед Лёхин  из Владимировки, казак в прошлом, а теперь пимокат областного масштаба. К нему отовсюду приезжали заказывать валенки. Они и красотой брали и в принципе вообще не снашивались. Если их специально не класть в печку и не резать ножиком. Баба Фрося, супруга казачья, гончарным делом занималась в артели колхозной. У всей родни имелись её кувшины, чашки, блюдца, тарелки и сахарницы. Володя, средний после бати брат, очень почитаемый в области ветеринар, а любимая жена Валентина — шеф-повар в главном ресторане города. И так приятно было Лёхе, что все его близкие — люди достойные и уважаемые. И так ему хотелось повториться в каждом из них умением любить и делать своё дело. И так хотелось, чтобы род Маловичей и Горбачевых не потерял в его лице силы своей, мудрости житейской и уважения людского.

Гости подарили всё, что принесли, сказали Лёхе всё доброе, что хотели и стали отдыхать за хорошим столом с водочкой, салатиками, курицей, утыканной чесноком, как больной иголками шприца. Да всё это под баян батин. Веселящий и грустный, тихий или надрывающийся разухабистой мелодией казацкой  походной песни.

Хороший был вечер. Тепло было имениннику среди своих. Он нечаянно вспомнил недавний сон и мысленно поругал судьбу свою. Ошиблась тётка! Нет никаких ям и колдобин у него на пути. А есть всё, что хотел бы иметь любой нормальный человек. И друзья замечательные, родные прекрасные, дела отменные. Да вот ещё недавно совсем подаренная той же сварливой судьбой  чистая, светлая, о которой только мечтать можно — любовь.

Скоро все начали песни петь. Отец много чего играл на баяне. Собирались родственники отдохнуть за столом фамильным часто. На любой  более-менее достойный внимания праздник. Потому все выучили за много лет кучу разных песен, от патриотических до частушек с лёгким матерком. Где-то  на пятой-шестой народной балладе о любви к родимым лесам и полям некоторые наиболее впечатлительные дяди Лёхины и тёти стонали уже через слезу, срываясь с правильных нот и разрушая хорошо наработанное за много лет многоголосие. Про Лёху забыли уже часа через три. Когда отец откладывал баян на пол чтобы опрокинуть с коллективом очередные сто пятьдесят, дать пальцам передых и закусить для пополнения творческих сил, все начинали какой-нибудь общий разговор на актуальную тему. В этот раз поймался на  язык  Виктора Фёдоровича президент США Линдон Джонсон,  которого он принципиально ненавидел, потому, что он всеми силами вёл войну в северном Вьетнаме, уничтожая адскими способами верных нашим идеалам маленьких ростом коммунистов.

— Он, скотина такая, ещё и на Доминиканскую республику напал и в рабов местный народ превратил, — дядя Витя размахивал вилкой как саблей, и с лица его струился во все стороны благородный гнев.

— Эх, были бы у меня ноги! — восклицал Михалыч. — Полетел бы я во Вьетнам в ополчение. И порубал бы америкашек как немцев в сорок пятом.

Остальные молча переглядывались, потому как никогда не слышали про какую-то Доминиканскую республику и поэтому чувствовали неловкость. Один батя Лёхин про неё знал кое-что из газет, но поддерживать Виктора Федоровича не стал.

— У них в США через две недели, пятого ноября, выборы, — сказал он солидно и, насколько позволили выпитые пятьсот граммов «московской», внятно. — Не будет больше никакого Джонсона и война во Вьетнаме кончится. Коммунисты ихние, это ж  звери-ребята! Мутузят американцев не хуже наших, которые фашистов в итоге с землёй сравняли.

Ну, вот ровно с этого момента и понеслась раскаленная политическая дискуссия, в которую впряглись все. Даже баба Фрося, которая тоже не любила Америку, особенно когда чуток выпивала водки. Шум поднялся примерно такой же, как на стадионе, когда правый крайний зарайского «Автомобилиста» пробивал мимо ворот с трёх метров. Орали все. Кто-то клял Америку, кто-то наше правительство, с которым к восьмидесятому году обещанный Хрущёвым коммунизм точно не успеешь построить.

В общем, замечательно пошел в сторону ночи праздник Лёхин. Родственники были довольны разговорами, унижающими разжиревшие и злобные США, насладились едой, питьём, песнями и сплетнями  об отдельных  двоюродных братьях и сёстрах, соседях и начальниках на работе.

Просто великолепный день рождения получился у Лёхи. Часам к двенадцати о нём запамятовали окончательно, стали танцевать русские пляски, задвинули все стулья под стол, а Лёха покрутился меж танцующих, да пошел на улицу. Сел возле подъезда на скамейку, закурил и стал прикидывать — поздно уже Надежде позвонить или можно ещё. Может быть, она ждала звонка и не спала. Двушек в кармане было штук пять. Он затоптал сигарету и со скамейки, с низкого старта рванул к клубу « Механик», к будке телефонной.

— Привет! — Надя обрадовалась. — А я думала, бросил ты меня, не позвонишь, не напишешь, не придешь. Приходи сейчас. Я выйду. Скучаю по тебе.

— Я сильнее скучаю, — сказал чистую правду Лёха. — Только сегодня не получится. У меня дома шестнадцать родственников, не считая маму и отца. Сосед,  инвалид без ног, со старой квартиры на тележке приехал. Жена прикатила тележку с Михалычем через весь, считай, город. Нельзя мне их сегодня бросать.

— А что случилось? Всё в порядке у вас? — Надежда испугалась. Голос дрогнул.

— Блин. Не хотел же говорить, — Лёха легонько стукнул кулаком по двери будки. — Мне сегодня девятнадцать лет стукнуло. Вот они и пьют сейчас. Часов в семь начали за моё благополучие, а сейчас уже за Родину глушат. Не мог я уйти.

— Ну а мне почему не сказал? — она, похоже, натурально обиделась. — Я чужая, да?

— Ты моя, — Лёха сказал это так нежно, будто перед ним был цветок мака полевого, а не трубка из толстой пластмассы. Лепестки мака, если резко на них дунуть, сразу осыпаются. — А не сказал потому, что ты стала бы  подарок искать мне. А мне стыдно от тебя брать подарок. Я его не заслужил пока. Вот на следующий год уже можно будет. Заслужу. Точно.

Надя засмеялась.

— Поздравляю. Девятнадцать. Мужчина уже. Здорово! А у меня в январе день рождения. К январю я подарок тоже успею заслужить. Хотя у меня подарок от тебя уже есть на все мои праздники. Ты сам.

— Ну, вот, — обрадовался Лёха. – Значит, и у меня от тебя подарок есть. Это ты сама.

— Прибеги хоть на пять минут, Алексей, — Надя сказала это так, как маленькие дети уговаривают маму купить шоколадку или мороженое.

— Выходи через… — Лёха прикинул свои беговые возможности после праздничного ужина и трёх бутылок лимонада. — Через восемь минут.

Он, не глядя, набросил трубку на рычаг и вылетел из будки, как камень из рогатки.

Они встретились возле подъезда, обнялись и простояли так без слов и поцелуев полчаса, не меньше. Было им тепло, уютно, приятно и грустно. Наверное от того грустно, что любовь их и близость сердец были больше похожи на испытание, чем на счастье. Каждая минута встречи приближала расставание и хоть недолгую, но мучительную разлуку.

— Что же будет с нами? — сама себя спросила Надежда и подняла глаза. Темные и глубокие как вечность.

— С нами будем мы с тобой. Всегда, — Лёха поцеловал её сухие губы и сделал шаг назад. — Так будет. Я сказал.

— Хорошо бы, — Надежда тоже отошла, но руку Лёхину держала нежно за пальцы и не отпускала. — Ну, всё. Беги. А то праздник без главного героя — пьянка простая. Беги.

— Люблю тебя, — прошептал Лёха.

— Люблю тебя, — прошептала  Надежда, как  тихое ласковое эхо.

Он развернулся, махнул рукой  и, выдохнув перед стартом, рванул домой. С уверенностью в том, что его исчезновения хорошенько набравшаяся родня заметить просто не успеет. Но ошибся. На балконе стоял Шурик, младший батин брат.

— Сядь на скамейку, — крикнул он. — Сейчас спущусь. Пару слов хочу сказать.

Интонация его Лёхе не понравилась. Ничего хорошего он от «пары слов» уже не ждал. И, к сожалению, не ошибся.

Шурик, наставник Лёхин, никем не назначенный и не рекомендованный, с малолетства готовил его к классической мужской жизни. Сам он бы идеалом

Настоящего мужчины. Ну, не идеалом, так образцом. Умный, даже мудрый со времен своей юности, он  пугал этим свойством и близких, и дальних. Мудрость нормальна, естественна для старых, много повидавших и  разобравшихся в секретах жизни. В день рождения Лёхиного он имел за спиной целых двадцать восемь лет, но поступки, мысли, точность анализа, интуиция и понимание житейских тайн имел такие, какие не у каждого и в щестьдесят есть. Он не заставлял Лёху делать и думать так, как ему хотелось. Он только советовал и сопровождал советы такими наглядными примерами, после которых как-то по-другому ни думать не хотелось, ни делать. Когда Алексею стукнуло шесть лет, он летом как всегда привёз его в родную деревню Владимировку, где существовал весь род Маловичей, достал из большой спортивной сумки странные туфли кожаные с гвоздями, которые торчали из подошвы, и сказал.

— Спорим, Лёха, что я пробегу по дороге быстрее нашей лошади  Крошки?

— Не, — засмеялся Алексей. — Машина лошадь обгонит. А ты не машина.

Шурик надел туфли, вывел из стойла Крошку и втроём они вышли со двора на дорогу, которая через  километр упиралась в лес и потом виляла вправо. К селу Сормовка. Они вышли на середину дороги, Шурик вынул из штанины спортивных шаровар хворостину припрятанную, вицу по-деревенски, и с размаха врезал Крошке в круп. Лошадь, которую он как-то приучил бегать с ним наперегонки, рванула вперед, быстро набирая скорость. Шурик на бегу нагнулся сначала, выпрямился и через пару секунд был уже рядом с Крошкой. Из-под копыт её подкованных далеко  назад улетали комья земли, а гвозди на туфлях Шурика швыряли куски почвы размером поменьше, но тоже почти так же мощно, как копыта. Лёха стоял сбоку от дороги и видел, что человек обгоняет лошадь. Это было даже страшно видеть. Крошка неслась как положено молодой здоровой лошади.

Но до поворота Шурик долетел секунды на три раньше. Лёха по малолетству представления не имел о спорте, не знал, что Шурик в 17 лет имеет первый взрослый разряд по бегу и через два года станет мастером спорта СССР, что туфли с гвоздями называются шиповками, что лошадь не может даже из чувства глубокого уважения к хозяину проиграть забег. Только вот увиденное его так поразило, что в дяде своём с того дня и до его смерти уже в двадцать первом веке, Алексей видел только сверхчеловека. А каждое слово его весило минимум пуд золота и только в нём была сила,  правда и точное указание направления к правильным поступкам. Интуиция Александра Павловича безошибочно определила, что Лёха будет хорошим спортсменом, музыкантом, художником, корреспондентом как отец и писателем. Это он объявил на новогоднем празднике ещё в пятьдесят шестом году. Каждый очередной счастливый год все Маловичи и Горбачевы  тогда встречали ещё  большим своим и дружным клановым составом.

— Он, блин, пусть для начала в школе на отлично учится. Потом уже в корреспонденты пробует втиснуться. Там дураки не нужны, — сказал отец.

— Он и так одни пятерки получает, — возразила мама обиженно.

— Лет через десять сам сообразит, кем быть. Может, решит ко мне пойти в милицию. У нас и ум нужен, и сила, и смелость. Мужчиной быстро станет, — перекрикивая спорящих  командным голосом объявил дядя Саша Горбачев, начальник приреченской районной милиции.

Шурик в ответ засмеялся, а после праздника, с утра третьего января приехал из Владимировки, забрал Лёху и отвел его лично в детско-юношескую спортивную школу, в секцию лёгкой атлетики, где, естественно, его хорошо знали все тренеры.

— С этого пацана толк будет, — без сомнения доложил он трём тренерам, составлявшим планы тренировок на следующую неделю на больших листах ватмана. — Кто берёт?

— Пусть идет ко мне, — улыбнулась высокая тётя с белым  коротким волосом и взяла Лёху за руку. — Меня зовут Тамара Ивановна. Через три дня твоя первая тренировка. Спортзал вот тут, за стенкой. В два часа ты приходишь с кедами, спортивным костюмом и полотенцем. Пот вытирать.

Так сбылось первое пророчество Шурика. А все остальные потом стройной шеренгой и печатными шагами настигали Лёху по ходу взросления и подминали его под себя на всю жизнь.

Вот именно поэтому ко всем умным советам, из книжек взятым и от достойных людей полученным, Лёха имел уважительное отношение, но пользовался только теми, которые понравились. Но вот если что-то советовал или даже приказывал Александр Павлович, брат батин  младший, исполнял немедленно и чётко. И всё выходило так, как было угадано Шуриком. Он для Лёхи с детства стал чем-то вроде талисмана и оберега. Отец как-то раз на огороде в деревне, после того как Шурик за пять минут научил Лёху одним движением выкапывать весь куст без потерь даже самых маленьких картофелин, почти серьёзно ему сказал.

— Слышь, Шурка! Ты его усынови что ли! Он, считай, полностью твоим умом и живёт. На хрена ему мы с матерью? Делай из него супермена. Нас он всё одно не слушает.

Такой расклад вышел в семье году к шестьдесят пятому, когда Лёха вырос и показал, как всё, что предвидел Шурик почти десять лет назад, сбывалось с такой точностью, будто брат батин был лично знаком с Лёхиной судьбой. Будто был он с ней в дружеских отношениях и успешно заказывал ей жизненный путь для своего любимого племянника.

— Здоров, орел, — Шурик сел рядом на скамейку и руки раскинул вдоль её спинки, а левую ногу лихо закинул на правую. От него пахло шампанским и винегретом. — Всё путём у тебя? Нет проблем каких?

— Да нет, — не глядя на него тихо ответил Лёха. — Всё ровно. Завтра первый день занятий на инязе. Послезавтра первая в сезоне тренировка. Буду на кандидата в мастера долбиться. Надо в этом году покряхтеть пошибче. Сто три очка всего не хватило весной. Полторы тысячи не бегу, блин, как хочу. Свободы нет в бедрах. На ноги свои натыкаюсь, как вроде не ноги они, а костыли. Ядро низко толкаю. Веса не хватает. Мне бы метр десять добавить в толчке и всё. Очков будет как раз  на кандидата.

— Ни хрена ты не сделаешь теперь, — уверенно сказал Шурик. — Ни кандидата, ни Мастера.

— Чего это? — Лёха поднялся. — Смотри ноги. Видишь как накачал? С весны  кроссы бегал до потери пульса. Дыхалка держится отлично. Ногу под себя увожу. Научился. Делал, как ты сказал. Получилось. Выполню кандидата. Спорим?

— Да ладно, — Шурик убрал руки со спинки и развернулся к Алексею лицом.- Спорт, изостудия, музыка, работа с газетой сейчас для тебя — дело десятое.

А главное дело — что?

— Что?- переспросил Лёха и вздрогнул. Понял, о чём будет нехороший разговор.

— Любовь, вроде. Или путаю что? — Шурик уперся взглядом в глаза Лёхины. -Взгляд прожигал насквозь и вынуждал покраснеть.

— Выходит, что так, — отвел глаза  Алексей. — Никогда не было. А тут как-то само-собой повернулось. Я и не думал, что будет любовь. А почему-то вышло, что..

— Тр-р-р! — Шурик подвинулся ближе. — Не канючь. Влюблялись. Знаем, как это. Я сам полюбил Зину и женился. Виталика родили без труда. Вот такой пацан растёт! А Зина у меня кто?

— Врач. Доктор, — Лёха уже точно знал, куда поворачивается разговор.

— Ну, — Александр Павлович взял его за шею и подтянул ближе к своему лицу. — А ты решил от рода нашего отколоться? К «богам» потянуло? К чиновничьим должностям и халяве? Управлять нами, простым народцем, захотелось?

— Шурик, ты чего? — Лёха вырвал шею из крепкой дядиной руки  и отодвинулся. Почувствовал, что испугался. Но чего именно — не понял пока.

— Нашему роду не одно столетие. Мы простые пахари. Казаки. Мы  воины и обычное простолюдье. Искреннее, порядочное, умное, достойное. Честь имеем и гордость. Но мы — люди. Мы все, весь наш род — работяги с мозолями на руках и в голове. Мы живем, на стены натыкаемся, в ямы проваливаемся, выбираемся и дальше живём в труде тяжком, который грош стоит. И кто нам за нашу дорогую и любимую потную  мозолистую жизнь платит эти гроши? Для кого мы черви навозные? Муравьи безликие? Для строителей, колхозников, токарей, сварщиков доярок, учителей, задолбанных идиотами-детьми, для киномехаников или шоферов, у которых руки от руля в дугу скрюченные? А? Говори!

— Для всех людей мы тоже люди, — Лёха внезапно стал тихо собирать из всей своей внутренности злость. — Ты же сам знаешь. У нас уважаемый род. Правильный, честный.

— Потому, что мы трудяги все! — тихо, но тяжело сказал Шурик. — Мы как все нормальные, каких миллионы, вкалываем до треска в сердце. До ломоты в горбу, бляха! Валя, сестра моя, доярка незаменимая, астму имеет. Где поимела? На работе во благо Родины. Василий, муж её, на своём бензовозе кроме геморроя и искривления позвоночника ещё и в лёгких болячку получил. Бензин этилированный, со свинцом. Дышит Вася пятнадцать лет парами с ядом. А куда деваться? Я — электрик. Зима — не зима, лето, осень, день, ночь — без разницы. Обрыв на линии —  я на столбе. Ночью с фонариком в зубах. В дождь бога молю, хоть и не верю в него, чтобы обошлось, не зашибло током.

И я в свой горб верю, в руки свои и в само электричество. Только в электричество, а не в КПСС, коммунизм, социализм и правителей наших. Нахлебников и паразитов. Разжирели от лафы, халявы, от привилегий своих, отдельных магазинов с товарами, каких нам даже увидеть негде. Суки! Я тебе говорил, что самое надёжное в жизни нашей — электричество? Оно сейчас всю нашу жизнь держит. Оно везде и над всем главное. Как господь бог. Я знаю силу электричества, его верность мне, тебе, всем. Оно не подведет, не плюнет нам в лицо, не обманет. Если за ним ухаживать. И только в него можно и нужно верить. А не в этих козлов, партийных сволочей — лидеров.

Секретарей обкомов, горкомов, председателей исполкомов. Это отребье! Оно до своих больших кресел  шло через предательство, наглость свою, борясь с собственной трусостью, пряча жадность и плохо скрывая ненависть к нам, червям. По трупам своих же соратников коммунистических, верных якобы ленинским заветам.

— Шурик, дорогой! — взмолился Лёха. – Я-то тут причём? Да хрен бы с ней, с партией и с теми, кто кайфует от привилегий и нас за людей не считает. Они живут себе на облаке и нас не видят, а мы их. Я что, предал кого-нибудь? Я полюбил дочь Альтова, а не его лично. Я ещё и не видел его ни разу. И я не собираюсь бросать своих, веру в электричество и не думаю карабкаться на  горки, где берегут для меня руководящие должности. Я просто полюбил девушку месяц назад, но до позавчерашнего дня понятия не имел кто такой Альтов. Может он и не скотина совсем. Я не знаю. Я люблю Надежду. Мне всё равно, из какого она стойла.

— Ладно, — Шурик поднялся и пошел в подъезд. — Разлюбить её я тебя не уговариваю и приказать тоже не могу. Но имей в виду. Если ты уйдешь туда,

к моим врагам, которых я ненавижу за враньё, двуличие, бесстыдство, за бесполезность их и презрение к нам, не взлетевшим до партийных и советских вершин. Если ты туда уйдешь, то, считай, что меня и всех Маловичей для тебя больше нет. И ко мне никогда не появляйся. Ты для меня будешь предателем. А на хорошую жизнь холуйскую среди этих ублюдков не рассчитывай. Ты не из их теста. И они тебя выплюнут через пару-тройку лет обратно. В нашу замечательную советскую грязь.

И он ушел. Лёха ещё час сидел на скамейке, курил и пытался думать. Но после  всего, что высказал любимый, лучший друг и учитель, не думалось ему. Мозг как кипятком облили  и он сварился.  Только душа почему-то заныла, застонала. Поднялся Алексей со скамейки натужно, как старый дед, прошел в квартире мимо пьяных поющих родственников в свою комнату и сел к окну.

Небо было в звёздах, а за звёздами мгла чёрная, непроглядная. Такая же мрачная, как неожиданно повёрнутое Александром Павловичем его, Лёхино, будущее.

— Ну, с днем рождения, парень, — сказал себе вслух Лёха. — Счастья желаю. И хватит с тебя.

 

 

Глава шестая

 

 

Быстрее всего на свете не ракета, не молния. Жизнь быстрее всего. Она — высший символ скорости. Шесть лет Лёхе было вчера. На велике под рамкой гонял, в лапту играл на перекрёстке Ташкентской и Октябрьской, летом целый день раза три в неделю торчал с дружками  в траве за взлётной полосой аэропорта и с восторгом следил за взлётами и посадками «кукурузников»… Мечту укреплял. Хотел стать лётчиком. А утром следующего дня неожиданно и сильно стукнул его сразу аж девятнадцатый год. Усы обнаружились. Бурили кожу над губой редко и несмело. Макушка головы торчала над землёй  на высоте метр семьдесят восемь. Кому рассказать  — не поверит никто. Все люди как люди. Доживают до своих девятнадцати, путаясь в соплях первые замечательные пять-шесть лет. Потом, с семи, маются за партами  над тетрадками, диктанты пишут и контрольные по ботанике, молча проклиная и плодоножки, и пестики с тычинками. И к девятнадцати они, сквозь отцовские порки пробиваясь, через муки начинающих беситься гормонов проходя с прыщами на щеках, приползают замученными долгой суровой действительностью. И выглядят стариками, потрёпанными судьбой-индейкой.

А Лёха – раз, и уже тут. Среди взрослых. Среди своих. Ну, не почувствовал он размеренного движения дней, месяцев и лет. Так ему не казалось, а чётко виделось. А потому и от первого дня знакомства с Надеждой  почти год проскочил, как битком набитый автобус мимо остановки. Кряхтя, но мгновенно. Занятия на первом курсе только мелькнули, оставляя в голове медленно оседающие на серое вещество знания. Каникул вообще Лёха не заметил. Так, со свистом урагана пролетели сладкие эти месяцы.

И встала перед Лёхой и Надей очередная ласковая осень. Начало сентября шестьдесят девятого года. Ещё полтора месяца  и доживёт Малович Алексей до двадцати. И начнёт отщёлкивать дни, страшное дело — аж третий десяток. Надежде этой старости ещё до января ждать да дожидаться.

Ну, сказать, что за это время любовь их окрепла и углубилась до самых глубоких тайников  сердец – очень хилая и корявая формулировка. Любовь стала монолитной как огромные бетонные столбы моста через Тобол. Ни  отбойными молотками не раздолбать, ни взорвать. Пустое дело.

Товарищи и подруги по учёбе неразлучное единство влюблённых приняли дружелюбно и обыденно. Подумаешь — любовь. Она у каждого и у каждой на курсе была. У кого далеко. В родном совхозе. К некоторым девушкам, которыми иняз был облагорожен на девяносто пять процентов, любовь струилась с физмата, где прекрасный пол почти отсутствовал по уважительной причине: патологической, унесённой из школы ненавистью к  Лавуазье, Андре Амперу, а также к Ньютону, Паскалю и им равных. Исключительно в связи с недостижимой для девичьих интересов механикой, кинематической энергией и существованием постоянной Планка. Зато парни с физмата были на подбор умные, благоразумные и почти все в меру неиспорченные. То есть, любили Надя с Лёхой друг друга в общем стремительном потоке несущихся к счастью  друзей и подруг. И никого, следовательно, своими чувствами  ошарашить или потрясти не могли.

Почти никто из студентов не знал и знать не хотел, кто их родители, бабушки, дедушки. Дальние родственники в СССР и за границей. Всем было всё по фигу.

Надя понравилась Лёхиным родителям. За год она стала своей в семье Маловичей. Культурная, умная, красивая, скромная, мастерица на все руки. Она Людмилу Андреевну научила фарфор расписывать и плести из тонких веточек ясеня маленькие корзинки, сундучки и оригинальные занавески на окна, которые вынуждали прохожих останавливаться под окнами  и угадывать: из чего сделана красота такая. Ну, Лёхина мама тоже не плюхнулась в грязь лицом. После пары десятков уроков Надежда  могла кроить и шить всё, что угодно, а гладью вышивала не хуже самой Людмилы Андреевны.

— Может, тебя научить на баяне играть? — шутил батя. — После института тебе ж в учителя дорога, а зарабатывают они – смех сказать. А с баяном по свадьбам месяц побегаешь — вот тебе десяток учительских зарплат сразу.

Смеялись все. Особенно весело сама Надежда. Поскольку деньги ей на тот момент не нужны были в принципе. У неё было всё, что её хотелось, причем появлялось оно само-собой. Волшебным, надо отметить, способом.

Лёха тоже в доме Альтовых отталкивающего впечатления не произвел за этот почти год.

— Алексей, — спрашивала его за  чаем с пирожными «безе» Лариса Степановна, директор областного Дома политического просвещения. — Тебе, как журналисту будущему, надо знать не только политику партии нашей. Это само собой. К написанию статей надо приступать с багажом философских знаний. Политика плюс философия – оружие пропагандиста неизмеримой силы. Ты каких философов ценишь?

Лёха внутренне хихикал. Простой был вопрос. Когда-то, лет в пятнадцать он случайно прочёл «Город солнца» Кампанеллы, и после этого его загнуло в философские познания. В библиотеке областной было столько книг великих мыслителей, что через год голова у Лёхи раздулась как мыльный пузырь, вспух мозг из него пёрла во все стороны материалистическая и идеалистическая мудрость.

— Ну, несомненно, люблю Фейербаха. Конечно, Канта, Гегеля, Юма, Лапласа. Из наших, пожалуй, Соловьёва, Ключевского. Очень разнообразно, временами противоречиво, но для познания тайн и сути разных взглядов на диалектику развития общности людей – очень прочная основа.

Надежда отворачивалась и старалась сдержать хохот. Но на Ларису Степановну вязкая языковая конструкция и внешне солидный Лёхин подбор великих имен производил почти гипнотическое действие. Далеко не от всех сотрудников и учащихся на курсах агитаторов и пропагандистов она могла услышать нечто похожее.

Игнат Ефимович Альтов, отец Нади, за год к Лёхе присмотрелся внимательным  профессиональным взглядом правителя человеческими думами и делами, да тоже не нашел в нем ничего, отдаляющего парня от приличной, уважаемой и достойной семьи  высшего круга. Он любил по дороге на дачу вести с ним в новенькой  «Волге» незатейливые разговоры, которые слегка напрягали и Надю, и маму. Ездить каждую субботу на дачу в семье было принято так же, как читать по утрам «Правду» и «Известия», чистить зубы и  ежедневно начищать немецким глянцевым кремом туфли и сапожки.

— Что, Алексей, не пошел поступать в музыкальное училище после школы,  опять же музыкальной? — интересовался Игнат Ефимович, глядя на спелые яблоки, висящие, как бомбы под крылом самолета, на согнувшихся осенних ветках яблонь вдоль Тобола. — Потом бы – в консерваторию. А там и до сольных концертов по Союзу недалеко. Я узнавал. Ты, оказывается, уважение имел в музыкалке. Ценили тебя. В газете, куда ты так рвешься — менее престижно работать, чем в искусстве.

— Буду пробиваться в газету, — Лёха говорил спокойно и убежденно. — Сейчас пишу. Печатают. Должны взять. А музыкальная карьера меня не влечет.

С баяном только подыгрывать хору народных  песен.

— А чем тебе не подходит народная песня? — Как бы искренне удивлялся Игнат Ефимович.- Ближе к народу! Это заповедь любого представителя науки, культуры, искусства и, кстати, работы корреспондента.

— Куда ближе то? — спорил Лёха. — Я из народа сам, живу с народом, что могу для всех людей, делаю. Пишу про народ и для него. Область нашу спортивными успехами, как могу, поднимаю повыше. А вся область — тоже народ.

— Вот мы с Ларисой Степановной сами из глубин народных. Из рабочих масс.

И от них не отрываемся, несмотря на то, что партия послала нас на высокие должности. Я, скажем, каждую неделю встречаюсь с рабочими наших заводов, с крестьянами. Близко это мне. Да и Лариса моя ведет пропагандистскую работу на местах. На тех же заводах, фабриках. И ты верно делаешь. Что стремишься не отрываться от масс. В них сила. И мы обязаны её направлять, как учит партия.

— Ну, папа! — брала его за плечи Надежда. — Давайте лучше про то, что сегодня на даче будем делать.

— Молодец, Алексей. Держишь свою линию, не поддаёшься хитрым подсказкам. Это ценное качество, — Альтов улыбался, замолкал, и на даче превращался в другого человека. Ходил в старой майке и семейных трусах по участку то с лопатой, то с граблями и никем не командовал. Все сами знали, что надо делать.

Лёха, по капле вливаясь в семью, не пытался выглядеть лучше, чем был. И, наверное, поэтому вся семья легко к нему привыкла и относилась в меру уважительно. Как полагается большим людям относиться к не самому тупому представителю народных масс. Кроме, конечно, Надежды. Которая относилась к Лёхе с любовью. Взаимной, кстати, и необыкновенно нежной.

Что было видно всем. И в её семье, и в Лёхиной. Хотя никто всерьёз и не предполагал, что любовь эта уже ведет их по широкой дороге в ЗАГС и в счастливую семейную жизнь.

Десятого сентября случился особенный день. После третьей пары плюнули они, не сговариваясь, на историю КПСС и сорвались в кино. Новый фильм вышел. «Не горюй» режиссёра Данелии. Почти вся группа уже посмотрела,

ахала по поводу красавца  Кикабидзе  и хорошего юмора. Надо было срочно наверстать отставание от коллектива. Но билетов на два часа дня уже не было, а следующий сеанс только в восемь вечера. Купил Лёха билеты. Съели по пломбиру, который продавала тётка в белом фартуке из большого ящика- морозильника на раздвигающихся металлических ножках. Стоял ящик прямо перед входом в кассы. Мимо не пройдешь.

— Блин. Шесть часов ждать, — Алексей отнёс две обёртки от пломбира в отлитую из бетона урну с узорами и вертикальными рёбрами, раскрашенную под серебро. – Может, к нам домой пойдем? Батя в командировке. Мама до семи на курсах повышения квалификации в Доме учителя. Давай купим лимонада бутылки три и шоколадные вафли. Посидим, поболтаем. Не по улицам же  шарахаться.

— Ещё пару пломбиров захватим. Не растают по дороге? А дома в холодильник спрячем. По дороги в кино слопаем, — Надежда стерла розовым носовым платочком  каплю  мороженого с мягкого коричневого сапожка.

— Если в автобусе поедем, не растают, — Лёха купил два твердых брикета, сунул их в спортивную сумку с учебниками и тетрадями, и они побежали к остановке.

Дома он включил телевизор, который показывал уборку зерновых в каком-то совхозе воронежской области, потом они сели на кухне пить лимонад и закусывать его вафлями.

— Слушай, ты же говорил, что картинку нарисовал новую. Пейзаж, — Надя поднялась и пошла в Лёхину комнату.

— Там в углу на этюднике. Только в руки не бери. Она не высохла ещё, — он догнал её уже перед холстом с изображением десятка молодых березок, наклонившихся над водой тихого озера.

— Здорово. А где это? — Надежда повернула этюдник к окну.

— Владимировка. В лесу озерко маленькое. Давно хотел его написать. Ничего?

Лёха обнял её сзади и, едва касаясь губами кожи, поцеловал шею. Она обернулась. А как получилось то, что было потом – они не поняли оба. Очнулись только тогда, когда не осталось сил, а разбросанная  перед кроватью одежда и часы на стене вежливо подсказали,  что Людмила Андреевна сейчас вернётся с курсов.

— Ужас! — тихо воскликнула Надя и отвернулась к стене.

— Первый блин комом? — спросил Лёха шепотом.

— Ужас, как всё прекрасно! — повернулась Надежда. — Хотя это надо было сделать в первую брачную ночь.

— Ну, блин! — Лёха закурил. — И так прожили почти год как детки из младшей группы детсада. Ты же сама говорила, что близость приближать не надо. Она приблизится сама именно тогда, когда как надо звёзды сойдутся. Шутила так.

— Да не шутила я!- Бархатно и тепло произнесла Надежда.- Сошлись звёзды.

Лёха встал,  погасил окурок в пепельнице из фарфора, которую ему и Паньке сделала бабушка Фрося, талантливая самоучка-гончар.

— Но вот ты же и не пытался никогда за весь год заманить меня в койку. Почему? — Надя улыбнулась.

— Я, видишь ли, не насильник. Я в твоих глазах ни разу не увидел желания заняться любовью плотской, ядрёна вошь. А почему ты не хотела?

— Не хотела, — Надежда поднялась и стала одеваться. — Просто знала точно, что это произойдет тогда, когда должно. Я люблю тебя. А не тебя в постели. Понятно?

— Ладно. Нет вопросов, — Лёха оделся быстрее. — Сейчас мама придет. Пошли на кухню лимонад пить. — А там я тебе что-то скажу. И мы вместе подумаем, как это сделать.

Только сели они за кухонный стол, поцеловались, налили лимонад в стаканы, Алексей подошел к окну и произнес.

— Я хочу, чтобы…

И увидел Людмилу Андреевну метров за сто от дома. Пять минут в запасе было.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Короче, делаю тебе предложение.

Поженимся?

Надя обняла его и тихо  прошептала ему на ухо.

— С удовольствием. Давно мечтаю об этом. Но сказать не могла.

— Да тебе и не положено, — засмеялся Алексей. — Ты дама. Делать предложение — мужская доля. А твоя — заплакать и сказать: «Ах, это так неожиданно и так ответственно. Я должна месяц подумать. Понять себя!» В кино так говорят всегда.

— Я хочу за тебя выйти замуж. Подумала. Себя поняла, — Надя тоже глянула в окно. Лёхина мама подходила к подъезду. — Наши желания совпадают.

— Остались родители, — Лёха почесал затылок. — Надо ведь их этим обухом по головам стукнуть аккуратно и умно, чтобы их кондрашка не хватила, чтоб женская половина в обмороки не валилась.

— Ну, не такая это и проблема, — задумалась Надя. — Есть одна  мудрая мысль. В какой-то книжке выловила. В кино скажу. Или после него.

Звонок в дверь свернул важнейшие размышления о прекрасном будущем.

— Вы чего в доме сидите? — удивилась мама, после чего поздоровалась и поцеловала Надежду в щечку. — Такая погода на улице! Сама бы гуляла ещё  часа три, но план на завтра надо писать. Погуляйте, да на вечерний в кино сходите. В «Казахстане»  уже идет «Не горюй». Прекрасный, говорят, фильм.

— Мам, гляди! — Лёха показал два билета.- Мы на дневной не успели. Переждали дома. Сейчас идём уже.

— Не идём, а бежим! — воскликнула Людмила Андреевна. — Без пятнадцати восемь.

— Зря я не занимаюсь лёгкой атлетикой, — засмеялась Надежда.

Они с мамой опять поцеловались и Лёха потянул теперь уже узаконенную невесту за руку.

— Понеслись. Опоздаем!

В кинотеатре они сидели на третьем ряду. Поэтому говорить было неловко. Народ этого не любил. Ни с боков сидящий, ни позади. Да и передние тоже поворачивались с кислыми физиономиями. Поэтому Лёха с Надеждой прислонились головами, что позволяло неслышным для посторонних шепотом вести нужную своевременную, не терпящую отлагательств  большую беседу.

— В общем, я им прямо так и скажу, — закончила Надежда, когда на экран вылетел титр «конец фильма».

— А что на третьем месяце — не чересчур будет? Не перебор? Не видно же ни фига. Скажи, что на втором хотя бы. И я своим скажу то же самое.

— Всё. Решено, — твердо сказала Надя уже в узком и вязком ручье, сделанном из людей. Он тёк довольно быстро и вскоре вытолкнул их на уличное крыльцо. — Сегодня всё и говорим, да?

— А чего тянуть? — Лёха с трудом выправил на себе куртку, свернутую вбок и вниз дружескими локтями всё ещё впечатлённых фильмом зрителей по пути к выходу. — Они же сами давно врубились, что мы обязательно поженимся. Слушай, а может, это уже перебор — беременность. Давай оба сначала к моим, а потом к твоим нагрянем и просто доложим. Попросим благословить.

— Чего попросим? Благословить? — Надя стала тихо смеяться, чтобы не пугать народ. — Отец нас обоих вытурит из дома. Или тебя одного. Он религию не любит. Не верует в Бога. Он коммунист. Верит в учение Маркса-Энгельса-Ленина.

— Ну, пусть тогда «Капиталом» Маркса нас осенит. Или ленинской книжкой  «Как нам реорганизовать Рабкрин», — Лёху тоже пробрало. Смешно было, правда. — Вот этот простой вопрос с женитьбой можно было решить ещё летом. На каникулах. Ничто не мешало бы к свадьбе готовиться.

— Ну, завёлся! — обняла его Надя. — Летом рано было. Они сказали бы, что за полгода чувства не проверишь. И не благос.. Тьфу ты! Не согласились бы!

Алексей ещё минут пять силился перестать хихикать. Но не получилось.

— Надежда, а давай я тебя украду. Соберем втихаря вещички необходимые. Снесём в камеру хранения на вокзал и в самый разгар родительского рабочего дня свинтим куда-нибудь на Урал. В Свердловск. Я там в Универ поступал. Ну, скажу тебе — город крепкий. Красивый. Как наша любовь прямо-таки. И записки оставим. «В нашей женитьбе просим никого не винить. Спасибо вам, дорогие, за чудесное детство, юность и нашу зрелость, которая подарила нам любовь и желание жить вместе до гробовой доски с памятью о вас и вашей доброте к нашему нерушимому союзу».

— Лёха, ты пацан совсем. Мальчишка, — Надежда ущипнула его за щёку. — Мои родители встречались две недели. И война началась. Отца на фронт забрали. Политруком. Он на Украине на заводе металлоконструкций три года комсоргом был. На вокзале перед отправкой он маме сказал, что Украина первая республика, куда придут фашисты. И просто приказал ей завтра же брать билет и уезжать за Урал. Лучше в Казахстан. Есть, сказал, там маленький городок — Зарайск. Сиди там и жди меня. Писать буду на почту «до востребования». Ну, потом война всё же кончилась и он приехал.  Год они жили, как друзья. Как брат с сестрой. Чувства проверяли. Тогда, в те времена, это нормально было. Столько мучиться в любви раздельно и в одиночку. Папу послали секретарём райкома партии в один районный центр. И мама с ним поехала. Работала там библиотекарем. И только через  год после войны они расписались. Поэтому сообщать им надо по-хитрому. Беременная, мол, и всё. А друг друга любим. Безвыходное  положение. Надо жениться. Чтобы люди не разглядывали мой живот с ехидством. Чтобы не позорила я семью.

— Но ты же в натуре не беременная, — Лёха остановился. – Вскроется же в первый месяц.

— А долго забеременеть? — засмеялась Надежда. — Дурачок ты, орёл! А может, я вот сегодня и понесла. А? Как думаешь?

— Э! Стоп! Всё! — Алексей наклонился, поставил ладони на колени и глубоко выдохнул. — Вот дом твой. Пришли незаметно. Так что? Сегодня начинаем пробивать путёвку в жизнь семейную?

— Сегодня, — твёрдо сказала Надя. — Ты иди. Я пока возле подъезда постою. Обдумаю. Сосредоточусь.

— А я на ходу обдумаю. Мне минут двадцать тихого хода до дома. Хватит, — Лёха нежно поцеловал её, развернулся и ушел, не оглядываясь.

Этим вечером фактически и началась их долгожданная, но короткая и просторная как проспект дорога в желанную семейную жизнь.

Посреди города, между центральным стадионом и монументом с монолитными трёхметровыми фигурами выдавленных из жести целинников,

покоилось старое кладбище. В конце его, прямо у стены стадиона, в ряд, стояло много  ухоженных, вымытых и покрашенных бронзой памятников героям войны из Зарайска, погибших в боях или недавно мирно умерших  дома. А перед аллеей Славы, названной так красиво горисполкомом, дожидался сноса давнишний город простых мертвых, не героев. Представлял он собой беспорядочное, заросшее всякими сорняками  скопление полусгнивших деревянных и ржавых железных крестов над  могилами, вдавленными в землю временем и дождями. Между  ними  от начала до тупикового забора из кованого чугуна плелась витиеватая дорожка, за много лет до чистой почвы протоптанная гражданами, равнодушно воспринимавшими покойников и страсти вокруг легенд. Молва людская гласила об исчезновении здесь сотен прохожих. Их, уверяли легенды, умыкнули в иной мир бывшие люди, живущие теперь в аду. Выскакивали они из-под крестов днём и ночью в жутком образе черных прозрачных призраков, хватали бедолаг за горло и в таком виде исчезали под теми же крестами. Из центра города в новые районы, слепленные из тоскливых панельных пятиэтажек, было два пути. Один с тротуаром на светлой улице, но огибающий огромной трехкилометровой дугой монумент, кладбище и стадион. Другой – прямой как указка школьная,  но именно по вот этой протоптанной тропе среди провалившихся могил. Лёха, как и десятки соседей, которые, как и надо, больше боялись живых, чем усопших, ходили по — прямой. Лёха, заколдованный речами дяди своего Шурика, верил только в электричество,  а в лютых покойников и другие страсти, злые или добрые чудеса — не особенно. Точнее — совсем их не воспринимал. Ходил он домой  из кинотеатров, библиотек, изостудии, с базара и теперь вот от Надежды — только через кладбище, где птицы на больших уже деревьях исполняли разнообразные музыкальные этюды, где тишина была такая же, как поздно вечером в родной деревне Владимировке. Где за двадцать минут тихого хода светлела голова и в неё прилетали из глубин земных умные и правильные мысли. Дошел он до дыры, выпиленной умельцами в чугунном заборе, и сразу понял, как надо доложить родителям о грядущей свадьбе.

Батя пилил на баяне что-то очень трогательное. Романс какой-то дореволюционный. Голова его с плотным волнистым волосом покоилась на мехах. Это означало, что отец полностью там. Внутри. В царстве нот, диезов, бемолей, скрипичных ключей и знаков отказа — бекаров. Мама тетрадки уже проверила и шила на бабушкиной древней машинке «зингер» рубащку бате из плотного кремового шелка. Модно это было — рубахи шелковые.

Лёха пошел на кухню, допил лимонад и громко заорал прямо со стула возле стола обеденного:

— Родители. Я женюсь!

Батя перестал терзать баян и сказал.

— Пора, конечно. Скоро на пенсию, а ты ещё холостой. На том свете, в аду, неженатых жарят на сковородках без масла, перца, соли  и томат-пасты. Страшная мука!

— Коля! — тонко, как отпущенная согнутая пила, простонала мама. — Ты хоть слышал, что сын наш кричал так радостно?

— Женится он, — отец поставил баян и зашел на кухню. — Не разводишься, правильно? Это была бы плохая новость. А ты вроде женишься, да?

— Ну тебя, батя, с твоими хохмами. Я  же серьёзно! — Алексей сгоряча выпил из горла ещё и бутылку катыка. — Мам, шить кончай! Я же убойную новость доложил. Вы должны воспротивиться сначала, сказать, что сопли ещё  не все высохли и денег я не зарабатываю. На что семью кормить буду? Ну, давайте! Чтобы как у всех, по правилам шел разговор. Это ж на всю жизнь. Роковой, можно сказать, шаг в неизведанный мир женатых.

— Сюда идите, — мама пришила рукав и опустила ножку с иглой. — Николай, ты даже не узнал на ком он собрался жениться. На ком, Алексей?

— Вы, когда чем-то отвлечены, соображаете медленнее меня, — засмеялся Лёха. — У меня что, толпа поклонниц у подъезда топчется, разрешения вашего ждёт? То ли Машу вы выберете, то ли Наташу или Зинаиду?

У меня одна единственная любовь, невеста уже. Наденька Альтова.

— Наденька Альтова, — как эхо откликнулась мама и плюхнулась с полной стойки на диван. — Мамочки мои! Это же конец света! Это просто крах нашей ровной и тихой жизни! Кошмар!

Отец сел на свой любимый табурет, инвалидом Михалычем, который со старой квартиры, сколоченный ещё в пятьдесят шестом году. Взял баян, накинул ремни и сказал главные слова:

— Ты, Люда, дура интеллигентная. Утонченная. Чуть что — в обморок! Он что – на смертный бой идёт, в тюрьму его садят  по расстрельной статье? Он женится всего навсего. Мы ж поженились, так? А он чем хуже нас? Он лучше  и прогрессивнее родителей. Мы поженились в двадцать пять. А сын — в детском саду. Просто скрывал. Они с Надей Альтовой с яслей женихаются! Пусть женится! Пусть поимеет ответственность за других. Жизнь семейная- труд не хилый. Так что — женись.  Не всё ж коту масленица!

И заиграл «Дунайские волны».

Мама поплакала положенное время. Для порядка, соблюдения традиции и приличия. И сказала.

— Надя,- сказала она с дивана. — не худшая для этого обалдуя пара. Она из него сделает человека до конца. Мы до половины сделали, да и будет. Пусть теперь она пыжится.

— Другое дело — на какой хрен ты дался Игнату Ефимовичу с Ларисой батьковной ? — пропел под мелодию «Дунайских волн» батя. — Ты ж не их контингент. Ты из простых. А они князья, государевы люди. Чего ты там делать будешь? В обком пойдешь работать сволочью инструкторской, куда он тебя сразу засадит, чтобы общую семейную картину дерьмом не мазать?

Или отбрешешься? Он вообще-то в курсе, что ты к ним в родственники ломишься?

— Я? Ломлюсь? — Лёха аж задохнулся. — О чем с вами после этого разговаривать?! Короче, я сказал — вы услышали. Женюсь. Она беременная. На втором месяце. Нет обратной дороги.

И Лёха пошел в свою комнату. Разобрал постель, сел к окну и стал интуитивно представлять себе, как Надежда сейчас пробивает положенное ей по возрасту и состоянию сердечной любви  замужество.

— Спать ложись, — заглянула мама. — Детали завтра обговорим. Деталей много. Свадьба — это нам всем и радость, и удар по карману, да ещё и волнение после неё на много лет вперёд. Жить-то вам как-то надо. А где? А на какие шиши? Много деталей. Давай, ложись. Ещё наговоримся на эту тему. В принципе, мы с папой не против. Девушка хорошая.

Лёг Лёха. Но не уснул. Не получалось. Всё казалось ему, что секретарь обкома Альтов победит папу Игната Ефимовича и взять в семью низшего статусом простолюдина Лёху Надежде запретит своей властью, данной ему Центральным Комитетом партии. Осталось дожить до завтра. Содрогаясь, но надеясь.

Соблюдая последовательность важнейших событий житейских, опустить и не показывать картинку семейного совета Альтовых я не имею права.

Надежда открыла дверь своим ключом. Пошла тихонько в свою комнату, нацепила просторный дачный сарафан, на котором не была обозначена талия. Сквозь тишину вечернюю, спровоцированную глубоким погружением родителей в чтение высокохудожественной литературы, перебралась на кухню. Удивительно, кстати, что голосящий сутками радиоприёмник во всех домах и квартирах зарайских жителей никак не влиял на тишину. Если кто-нибудь не кричал, не бил звонкую посуду о стены, то при работающем громкоговорителе тишина не страдала. Музыка ли бравурная оптимистическая-социалистическая из приемников билась о стены, диктор ли торжественно вещал об очередных победах на фронтах трудовых — всё одно никто этого не замечал и чувствовал покой и тишь.

— Папа! Мама! Я на кухне. Пришла уже, — крикнула Надя. Поломала тишину.

Порвала.

— Сейчас! — отозвалась Лариса Степановна. — Страницу дочитаю и разогрею ужин тебе.

— Привет! — баритоном сказал папа громко и с доброй интонацией.

— Идите скорее. Потом дочитаете, — Надежда почему-то эти рядовые слова выкрикнула торжественно.

Минут через пять вошли родители. Папа с книгой рассказов Эдгара По, мама с «Сагой о Форсайтах» Джона Голсуорси.

-Что? — спросил папа, пока Лариса Степановна укладывала книгу на край стола.

— Да ничего особенного, — Надежда весело улыбнулась. — Я беременна. Два месяца уже.

— Забавно, — села напротив мама, пока Игнат Ефимович соображал: послышалось ему или нет.

— И? — сообразил он, что не послышалось.

— Что — «и»? — передразнила мужа Лариса Степановна. — Она беременна, видите ли. Пугает так. Но мы-то не из пугливых! Сама три раза была в этом увлекательном процессе.

— Ну и ты будешь сейчас меня просить, чтобы аборт тебе сделали не в городской гинекологии, а в обкомовской клинике? — упер локти в стол папа, а подбородок уложил на кулаки. — Чтобы про Альтова потом на всех этажах обкома, а потом по всей области трепались, что дочка у него несла в подоле, да не донесла? Что дочка у Альтова  гулящая, но неумелая? Умелые гуляют, но предохраняются. Я верно говорю, Лариса?

— Пап, куда тебя понесло? Какой аборт? Где она, гулящая дочь? У тебя что, на стороне есть ещё дочь? Она у тебя непорядочная, да?

— Тр-р-р! Стоп! — скомандовала мама. В доме главным человеком была она. Секретарь обкома командовал областью, но не женой. Не дозволено ему было никогда. — Надя, ещё раз медленно повтори, но с подробностями. От кого беременна? Планы твои какие? Ты девочка уже большая. Взрослая. Так что, ругать мы тебя не будем, да Игнат?

-Да вроде не за что, — Игнат Ефимович достал из вазы конфету «Грильяж в щоколаде». — Это Алёха Малович тебе подкинул?

— Почему – подкинул? — обиженно протянула Надежда.- Ну, ты, папа, временами такое  выдаёшь, даже неловко. Мы так решили. И так сделали. Потому, что хотим пожениться.

— А чего вы ещё хотите? — мама посуровела. —  Звание Героев социалистического труда не попросите у отца? А то он пошлёт ходатайство в ЦК.

— Мне что, матерью одиночкой престижнее стать? — хмыкнула Надежда. — Может, за это и вас на работе больше уважать станут? Хотя и сейчас уже — дальше некуда.

Альтов поднялся, закрыл книгу, сказав вслух предварительно «сто тридцать восемь»

— Ладно не суетись. Посиди тут, сок манго в холодильнике. Конфеты — вот они. Какао мама разогрела. Отдохни минут так-эдак сколько-то. А мы пойдем посовещаемся и тебе сразу доложим. Пошли, Лара.

Пятнадцать минут тянулись как жвачка «Бабл Гам». Отец всегда привозил из разных зарубежных стран. Сами с мамой не жевали. Но детей всех троих «подсадили» на эту несоветскую штуковину. И вернулись наконец. Без книжек уже.

— В общем, так постановили мы, — папа не стал садиться. — Поженитесь вы. Одобряем. Алексей хоть и не из нашего привычного окружения, но парень неплохой. Есть у него черти в башке. Я тут, пока вы дружили взапой, справки навёл о нем. Мне, сама знаешь, это несложно. Но черти есть у всех. И у меня. Не это главное. Человек он в городе известный. Хоть и молодой.  Есть у него много сильных сторон, но и шалопай он почти классический. Раздолбай, мягко говоря. Со шпаной связан, драчун известный. Три привода в милицию. Отпущен за недоказанностью вины. Но  хорошего больше в парне. Плохое ты ликвидируешь. Я уверен. Ты вся в маму. Я ведь тоже был не ангел. Подмяла, переконструировала. И ты сможешь. А хорошего вам на двоих хватит в нём.

— В общем, будем готовиться к свадьбе, — мама улыбнулась. — Но послезавтра пусть к нам придет поговорить. Завтра папе некогда. Потом родителей его пригласим. Обсудим всё. Так что, поздравляем!

Надя подпрыгнула, в ладоши захлопала, обнимать стала родителей изо всех сил с безудержными радостными эмоциями. Не ожидала, что так мирно решится главный её жизненный вопрос на сегодня.

Объятья и полуосмысленные возгласы  длились минут пятнадцать.

— Всё, Надюща. Спать. У нас завтра работы много, — отец помахал ей рукой и пошел в спальню.

— Видишь, всё хорошо, — мама обняла её и прижала к себе.- Плохого человека, негодного и недостойного нас, папа бы в семью не принял. Иди спать.

 

Рано утром, сразу после гимна по радио Надю разбудил её персональный телефон.

— Ну!? — кричал в трубку Лёха. — Ну!? Говори! Просыпайся ты! Говори! Что?

— Всё отлично,- Надя счастливо засмеялась.- Ты без пяти минут мой муж! К свадьбе готовимся. У тебя тоже нормально прошло?

Более чем! — сказал Лёха и на всю улицу, спящую наполовину, заорал: «Ура!!!»

— Встречаемся в институте. Расскажу после занятий все детали и порядок действий. Всё! Целую!

Леха сел на скамейку возле будки телефонной и камнем вдавился в неё, не шевелясь и не имея в голове ни единой мысли. Так бывает когда душа человека потрясена до самых тайных её глубин.

Мимо с метлой ходила дворничиха клуба «Механик» тётя Маруся. Подметала огрызки билетов в кино, листья и пыль от машин. Остановилась возле Лёхи.

— Это ж как надо суметь напиться с утра! Аж не шаволится паренёк. А с виду — из приличных. Ты шел бы домой, сынок. Тут по утрам наряд на мотоцикле ездит. Два сержанта. Не дай бог, заберут. Иди. Сейчас вытрезвитель аж пять рублей берет. Из зарплаты высчитают. Оно надо тебе?

— Я женюсь! — очнулся Лёха. — Женюсь, блин! На любимой!

Поднялся и побрел, качаясь от счастья и держась за голову.

— Да, — жалостливо сказала вдогонку дворничиха. — Перебрал крепко. Заговаривается аж. Ну, да ничего. Вроде нет патруля. Дойдет. Отоспится. Приличный с виду парень. Лишь бы потом не запил на всю жизнь как Витька мой. Царствие ему небесное.

— Доброе утро. Товарищи!- Радостно сказал огромный серебристый динамик с крыши клуба. И он был прав на все триста процентов!

 

 

 

Глава седьмая

 

 

Никогда не понимал и до сих пор не знаю – почему свадьбы, дни рождения и новогодние запойные дни да ночи народ спокон веков считает радостными праздниками. Ведь сплошная обманка наблюдается в ликовании по этим весёлым и жизнерадостным поводам. Свадьба две стороны имеет всегда. Орёл и решку. Нацеловались лет на пять вперёд молодожены при ликующем  народе у длинного стола с бутылками и салатами «оливье», а уже в первые похмельные дни  монета, стоявшая на ребре, закачалась. Упадет «орлом» вверх — нормально. Сладится жизнь совместная. «Решкой» ляжет – чёрт его знает, как всё срастётся. По ходу жизни монетку эту, случайно или нарочно, то муж, то жена пнут, да перевернут «орлом»  в пол. И пошло всё наискось да вкривь. А ведь гости пели, плясали, желали и в сочинении ярких тостов состязались,  водки тонну заглатывали на свадьбе как гарантию будущего семейного счастья. То есть, нет у весёлой и оптимистичной свадьбы  чёткого логического мотива. Будет счастье — не будет его, знает только судьба-индейка. А все про неё хоть и слышали, но какую-то одну-единственную не видал никто. Все разные. Загадочные и скрытые до поры.

Лёха свадеб навидался уже разных. Деревенских бешеных и городских хвастливых. Молодые радовались, что ЗАГС разрешил им спать в одной койке, по очереди качать люльку и быть родственниками. Жить одними помыслами и в горестях носить по переменке друг дружку на горбу к свету в тоннеле. Короче — ничего восхитительного и радужного через год после ЗАГСА почти не оставалось. А плыла себе обыкновенная житуха, напичканная под самое горло проблемами, ревностью и выжившими надеждами на осуществление досвадебных мечтаний. Поэтому сам он перед женитьбой не восторг чувствовал, а неясную  тревогу. Одно дело нестись к любимой на пару-тройку часов, быстро убегающих, с предчувствием счастливой встречи после недолгой разлуки, а другое — ежедневно упираться рогом, чтобы зачли тебе очки как образцовому семьянину все родственники плюс сама жена. Деньги надо зарабатывать. Больше — лучше. Содержать нужно совместную жизнь в тонусе материальном, из которого происходит тонус морально-этический и банальное удовлетворение сторон не только любовью, но и всем, на чём она двумя ногами крепко стоять хочет. А это достаток, приличное моральное состояние для глаз многочисленных наблюдателей, верность, умение зарабатывать на достойную жизнь и  быстрое привыкание к  обыкновенной бытовухе, в которой надо ухитриться чудом не затоптать прежнюю нежность и  радость обладания. Те же нехорошие эмоции чувствовал Лёха от пафоса дней рождения. В чем там спрятана причина для радости — не врубался он. Что родился – хорошо, конечно. Значит, побегаешь лет, может, до семидесяти, помаешься всей маетой земной. Но рождение — дело случая. Могло и не быть. Да и в чём восторг от ежегодного старения? Половину жизни ты — никто. Подмастерье. Потом лет двадцать тебя всерьёз держат за зрелого и полезного. А ближе к шестидесяти опять ты слетаешь с круга, который несёт на себе молодых, нахальных и пробивных укротителей жизни. А ты — на лавочку, на пенсию, на завалинку — семечки лузгать. И ловить радость от подаренной небесами возможности ещё какое-то время подышать и посмотреть ночью на звёзды. Между которыми определенно и прятался рай с вечной одухотворенной жизнью.

Ну, да ладно. Что бы Алексей Малович ни думал философским своим, почти созревшим  умом, а жить всё одно приходилось по законам общества. Причём самого передового в мире. Потому свадьбу он ждал с нетерпением. Как зрители в кинотеатре нетерпеливо ждут начала захваленного со всех сторон фильма.

Вечером двенадцатого сентября, в четверг, на  квартире у Альтовых намечался совет старейшин и перспективной молодёжи для формирования списка гостей на свадьбу и потрясающего меню для стола, который должен ломиться от сугубо праздничных яств и напитков. А в среду после вечерней тренировки позвонил Лёха Надежде и узнал, что завтра с утра они втроем с Ларисой Степановной едут в магазин обкомовский  покупать ей платье свадебное, а ему — костюм английский, туфли и белую рубашку модную, и галстук к ней. То ли чешский, то ли польский. Ну, в общем, в городских магазинах всего этого не продавали.

— Надь, у меня новый костюм есть, — Лёха попытался отскочить от посещения торгового салона для больших людей, поскольку сам себя считал не слишком уж достойным такого звания и такого магазина. — Рубашка тоже есть новая. Один раз на выпускной надевал. Туфли Свердловской фабрики. Но красивые, лакированные.

— Лакированные не носят уже, — засмеялась невеста. — носок тупой у них?

— Ну, не такой как угол в девяносто градусов. Но не острый, конечно. Покупали три года назад.

— Острый носок должен быть, — Надя посерьёзнела. — Да и не в этом дело вообще. Мама сказала, что всё купим в обкомовском универмаге. Это прямо во дворе обкома. Недалеко.

— Да у меня откуда деньги на английский костюм с чешским галстуком? — Взмолился Лёха. — Ты же мой видела. Я его пару раз надевал. Когда в Свердловске поступал  на журфак. Он новый на вид.

— Но серый,- Надежда улыбалась. — А на свадьбу нужен черный. Денег тебе не надо никаких. Папа уже профинансировал всю свадьбу, включая покупку мне золотых часов в подарок.

— На фига тебе золотые? — Шепотом спросил Лёха. — Девки в институте коситься будут. У тебя же отличные часики.

— Не… Я носить их  не буду. Пусть лежат. Лет сорок будет — тогда уже можно. К таким годам я и сама как бы могу накопить.

Лёха замолчал. Задумался. Что-то не то и не так пошло. А что именно — не догонял он.

— Так папа пусть тебя одну одевает. Это нормально. Я ж не сын его.  Поэтому мы с родителями тоже пойдем и купим черный костюм. И туфли. Да и рубаху, блин, с галстуком, — Лёха закурил в будке и через маленькие стеклянные вставки в будочном каркасе его не стало видно. Дым от «примы» был обильный и не имел прозрачности. — Деньги на это дело найдёт батя.

— Алексей, — Надя говорила спокойно и ласково. — У нас не принято так. Мы делаем так, как решил папа. Ты без пятнадцати час — член нашей семьи, а не только мой  муж. А ты же через неделю уже муж мой! Не жених. Тебе покупаем костюм и остальное как члену семьи. Ты, повторяю, полноправный член семьи Альтовых уже через неделю.

— Как — через неделю? — Совсем оторопел Алексей. — А месяц испытательного срока? ЗАГС ведь свои правила имеет. Порядок.

-Ну… Как бы тебе объяснить? — Надя помолчала минуту. — Понимаешь, папу уважают везде. Он это заслужил. Ну, делают для него чисто по доброте и человечности небольшие исключения. Это ж ерунда, пустяки. Сократить испытательный срок. Папа сказал, что нас с тобой незачем испытывать. Мы же не разлюбим друг друга, нет?

— Нет, конечно, — Лёха открыл дверь будки. Нечем было дышать. — Ладно. Хотя лично мне и неудобно, и не нравится это. Я вроде бы уже вырос, чтобы  меня из ложечки кормить. Свадьбу уродовать не будем, конечно. Но ты как-то аккуратно маме скажи, что на меня в дальнейшем денег не надо своих тратить. Скажи, что у нас в семье как раз это и не принято.

— Дурачок ты, Малович, — Надежда вздохнула. — Никто тебя на эти гроши покупать не собирается. И ничего ты моим родителям никогда не будешь должен. Не дури, а!?

— Ну, черт с ним, с магазином обкомовским, — раздраженно сказал Лёха. Но так, чтобы Надя раздраженности его не уловила. — я вечером попозже прибегу к тебе. Звонить не буду. Часов в девять не поздно будет?

— Ну, скажешь тоже – поздно. Папа ещё с работы не придет к тому времени. Жду.

Лёха вышел из будки, подышал сентябрьским, вкусным от увядших листьев ясеня прохладным воздухом. Постоял, нашел в кармане последнюю двушку и

Вернулся. Позвонил институтскому дружку Володе  Трейшу.

— Вова, давай одно доброе дело сделаем. Я один не управлюсь.

— Что, девчушка попалась избыточно темпераментная? Подмога нужна? — Развеселился Вова. Он что-то жевал. Потому веселье слышалось в трубке хлюпающее и насыщенное паузами.

— Я почти женатый человек! — Оборвал его Лёха. — Нельзя мне теперь шмар клеить. А тебе и намекать на это не надо. А то в нос получишь. Давай, выходи. Я иду к твоему дому. Там и объясню идею. Пять минут хватит, чтобы дожевать? Кусок, небось, большой, халявный?

Через пять минут они уже обсуждали план исполнения не совсем законной, но очень актуальной авантюры.

В ближайшем многоэтажном доме на втором этаже они нашли детскую коляску. Довольно большую. На близнецов рассчитанную. Все родители малолетних сосунков коляски оставляли на лестничных клетках. Как-то так повелось в Зарайске. Взяли дружки коляску, снесли вниз и покатили к парку.

— Ты её ровно кати. Не швыряй в разные стороны, — советовал Вова Трейш товарищу. — пусть со стороны народ и милиционеры думают, что ты молодой отец и дитё прогуливаешь. А то за кражу коляски могут и дело завести уголовное. Посадят года на два обоих. Или вообще расстреляют нафиг.

Они вкатили коляску в парк, поставили её между двумя клумбами цинний, петуний и бархатцев. Фонари в парке светили в полнакала для создания уютной интимной атмосферы гуляющим влюблённым. Поэтому Вова и Лёха довольно быстро нарвали почти полную коляску цветов.

— Куртку сними, — попросил Володю Алексей. — Сверху накинь. Чтобы, не дай бог, кто засёк. И поехали к обкомовским клумбам. Там какие-то высокие цветы ещё не завяли.

— Ты обалдел, Ляксей! – Прижал коляску к тротуару Володя Трейш. — Там светло как днём. И Вохра с берданками. И дежурных мусорков  аж три штуки. Сесть хочешь? Жениться раздумал? Желаешь укрыться на киче от тестя с тёщей?

— Пошли, балабон! — Прикрикнул шутливо Лёха. — Главное скорость, внезапность и запредельная наглость. Какому дураку из охраны придет в башку, что два наглеца будут тырить цветы у них под носом с обкомовских клумб? Вот на этот парадокс мы их и накнокаем. Двинули.

Нарвали цветов без проблем. Возле обкома гуляющих не было, напасть с разбоем на обком — вообще  глупость полная и несуразица. На фига кому он нужен, обком?

Потому вохра и милиция играли в карты, домино, шашки и дремали. Как положено всем советским охранникам. Так как стерегли они всё и всюду чисто символически. В шестьдесят девятом году не принято было разбойничать в центре города даже у самых гадких бандюганов.

Приволокли тяжелую коляску к дому, где жила Надя.

— Бери за ручку, а я под дно руки просуну и несём добро на второй этаж. — Прикинул Лёха недальний, но крутой путь.

— Подожди, курточку-то заберу. Ей зачем моя задрипанная курточка? Они такими, наверное, даже полы не моют. Бархатными, думаю, тряпками и с мылом французским. — Вова Трейш тихо, сдавленно похихикал и вдвоём они моментально поставили коляску перед дверью.

— Давай, вали на скамейку. Жди пять минут, — Лёха нажал кнопку звонка и, когда Надя открыла дверь, наклонил коляску вниз. Огромный, нет — не букет, а огромный пахнущий и шелестящий десятикилограммовый  сноп самых разных красивых осенних цветов ссыпался к ногам Надежды, касаясь её коленок.

— Мама! — охнула Надя и присела. Она перебирала цветы, вдыхала пряный аромат листьев бархатцев и пыталась уложить всё это великолепие в букет.

Из кухни выскочила испуганная Лариса Степановна.

— Что? Что там? Это что? — Она сквозь очки с толстыми линзами пыталась что либо разглядеть. Но очки были для чтения и дальше полуметра всё через них казалось размытым и бесформенным.

— Мама, Алексей мне цветы подарил. Очки сними! — Надя буквально утонула в этой разноцветной россыпи, когда присела.

— Ой! — воскликнула мама таким голосом, будто к ним в квартиру забросили десяток килограммов золотых самородков. — Цветы! Настоящие! Уличные!

Ты их не украл, Алексей? Нет?

— Да что Вы, Лариса Степановна! — Лёха чуть было в шутку не перекрестился. Но вовремя передумал. В этом доме верили только в марксизм-ленинизм. — Мы их купили в парке. Там продают сейчас. Не вянуть же им просто так, без пользы.

— Мне никогда не дарили столько цветов! — радостно вздохнула Надя и тихо заплакала, прижимая бархатцы к груди.

Пока дамы переваривали необычное обворожительное событие, Лёха аккуратно выдернул пустую коляску на площадку, закрыл за собой дверь и медленно, бесшумно скатил её вниз, на улицу. Через пятнадцать минут эта самая коляска, полностью очищенная от самых мелких оторвавшихся листочков и стеблей, стояла на том же месте, откуда они её угнали. Видно было, что никто не выходил и временного отсутствия коляски не заметил.

Спустились вниз. Вышли на улицу и вразвалку пошли к дому Вовы Трейша.

— Чего делать будешь? — спросил Лёха.

— Да ничего особенного, — Вова зевнул. — матери полку доделаю в кладовке. Потом на гитаре разучу «Тёмную ночь». Отец её любит. Спою ему. Слушай, а ты что, натурально Надьку Альтову так сильно любишь? Или рисуешься перед маманей её?

— Мы год с тобой за одним столом сидим в институте, — грустно посмотрел на него Лёха Малович. — И ты  считаешь, что я способен пыль в глаза пускать, рисоваться, цену себе набивать?

— Да вот и я спрашиваю потому же. Как раз знаю, что ты этого сроду не делал.

— Значит что? — Лёху протянул ему руку. Попрощался. — Значит, люблю. Сам не пробовал ещё любить?

— Да пронесло вроде. — Сказал Вова без особого восторга.

— А вот когда она тебя достанет, любовь, ты таким же чокнутым станешь как я. Заешь как это здорово! Ни с чем не сравнить.

И он пошел домой. Надо было ещё почитать кое-что к семинару по фонетике. А не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Только любить.

— Это ж надо — как прихватило! — в который раз вслух поразился Лёха, улыбнулся и, выдохнув, рванул на скорости  к кладбищу, за которым дом его — в пяти минутах хорошей спортивной пробежки.

Дома всё было мило и по-доброму однообразно. Батя терзал меха баяна, склонив голову к басовой деке. Глаза он закрыл и слушал с упоением музыку, которая будто бы сама лилась из-под кнопок, вроде и не он это извлекал  грустный плеск «Амурских волн» своими огромными пальцами со следами чернил от протекающей авторучки. Мама, запомнившая за годы наизусть каждую ноту вальса, покачивала головой в такт музыкального размера в три четверти. На музыку она реагировала подсознанием, а сознание было сконцентрировано на шитье для подушек новых наволочек из синего ситца, по которому плыли разные по размеру месяцы, полные луны и почему-то пятиконечные золотистые звёзды. Хорошо было дома. Уютно. Большую люстру четырёхрожковую никогда не включали. Светил торшер из угла зала, освещая пол под розовым своим абажуром.  От пола свет его отскакивал на стены пятнами желтыми, расплывающимися. Красиво смотрелись стены. И это они производили эффект уюта вместе с красным паласом, развалившимся на блёклом линолеуме  цвета никем  не разгаданного.

— Алексей, — мама оторвалась от ситца и перестала крутить ручку машинки «Зингер».  Отцовские волны амурские заплескались громче. Мощный всё-таки треск был у толстой швейной иглы и челнока с нитками. — ты с утра сбегай к деду Михалычу на старую нашу квартиру. У  него в сарайчике лежат наши пятнадцать мешков пустых. А мы в воскресенье картошку копать поедем. Школа машину даёт. Выкопаем, сколько есть и обратно к Михалычу в сарайчик отвезём. Он тёплый. И нам на зиму должно картошки хватить.

— Я на занятия с девяти побегу. — Лёха пошел на кухню, намазал хлеб маслом, посыпал сахаром и в кружку налил компот из сухофруктов. — А со второй пары сорвусь и часам к двенадцати мешки будут у вас в кладовке. Пойдет так? Но на вечер меня не запрягайте ни на какие дела. Мы с семи часов будем у Альтовых список приглашенных на свадьбу кроить, писать открытки им и меню придумывать. Серьёзная работа, короче. Опаздывать нельзя. Игнат Ефимович не любит этого.

— Не любит он, бляха! — Батя сомкнул меха и поставил баян рядом на пол. — В прошлом году он в редакции у нас должен был зачитать закрытое обращение ЦК КПСС к работникам идеологического фронта. Так мы его полтора часа ждали. Приехал в половине четвертого вместо двух часов. Не любит он опаздывать, бляха!

— Коля! — Мягко обратилась к бате мама. — Человек перегружен работой. У него вся область в подчинении. Переезды, приёмы, телефоны московские и Алма-Атинские. Всё по секундам разложено. Ну как тут уложишься в сроки, если каждый  норовит ему лишнее слово сказать? Пожаловаться, похвастаться. Понимать надо.

— Ну, правильно, — отец снова взял баян. Нервничал, похоже. — мы-то в редакции целыми днями в подкидного режемся и на бильярде шарами гремим. Делать-то нам больше нехрена.

— Ладно. Вы тут клеймите их, мерзавцев, пока. До полуночи всех начальников пригвоздите. А я спать пошел. Завтра бегов у меня — как на республиканских соревнованиях. — Лёха допил компот, ушел в свою комнату и лёг думать. Не раздеваясь.

Но вместо размышлений о ЗАГСе и вечерней гулянке прилетели к нему через тонкую межкомнатную дверь не очень весёлые голоса родителей.

— Интересно, что они с нас денег ни копейки на всё про всё свадебное не взяли, — сказала мама. — я к Ларисе Степановне позавчера ездила на работу. Сто пятьдесят рублей возила. Так не взяла она. Все расходы, сказала, Игнат Ефимович на себя принял. Не странно это, Коля?

— А не странно, что список гостей без нас составляют? Наших-то вообще они не знают никого. Лёха сам за нас будет решать? Вот это не то, чтоб странно, а не нормально вообще. Получается, что мы не доросли до таких серьёзных решений. Лёха, тот дорос. Дурь какая — то…

Алексей заткнул уши и стал пытаться думать. Не шли мысли. Он их как клешнями из головы тащил, а они упирались и не вылезали  из мозга. Так и уснул незаметно.

А проснулся в восемь утра с больной головой, одетый, готовый  бежать и отгрызать очередной кусочек от гранита наук, но не успевший зацепиться  за самое главное, за грядущее бракосочетание, ни  одной хотя бы мыслью. Как оно, бракосочетание, вылетело из головы и  поменялось местами с такой второстепенной задачей как учеба? Да ещё  плюс ко всему вообще  не с задачей, а с проходным делом — забрать мешки у дяди Миши? Не ясно было. Видно, спал неправильно. Бывало так. Проспишь ночь на животе — и ничего тебе потом не вспоминается, и делать не тянет ничего. Такая странность физиологии.

После первой пары в лингафонном кабинете, где в наушниках слушали и повторяли  за актёрами занудливые «паркеровские» диалоги, Лёха вылетел из аудитории с остатком диалога на устах, выкрикивая с удивлённой и просящей интонацией имя «Нора-а!». Бежалось ему прямиком к деду Михалычу, к дяде Мише, с детства дорогому. Безногий Михалыч столярничал чуть ли не лучше всех в Зарайске, пил портвейн «три семерки», ядовитое « плодовоягодное», но ни то, ни другое его не сгубило к семидесяти годам. Он всерьёз говорил, что вот война, например, погубить могла насовсем. Но не смогла. Только ноги забрала. Так то ж война! А какой-то портвейн по сравнению с ней — не губитель, а благодетель и ценный витамин.

Сделал себе Михалыч подъёмник электрический. Жил он со своей тётей Олей с послевоенных лет в подвале двухэтажного дома. Ног у него не осталось вообще. От бедер торчали культи сантиметров по двадцать. Он всегда сидел на красивой самодельной деревянной тележке с колёсами от детской коляски. На культи надевал кожаные кожухи, а поверх них штаны, у которых тетя Оля отрезала штанины и зашивала там, где кончались останки ног.

Из подвала Михалыч выезжал так: к тележке сбоку крепился штырь. Он вставлялся в  раздвинутые волокна металлического троса. Трос вращался вокруг двух колёсиков с углублениями. Верхнее колёсико крепилось  валиком из нержавейки к электромотору возле верхнего порога. Справа от ступенек тянулась вверх крепкая дорожка из плотных досок. Михалыч пристёгивался к канату, нажимал кнопку и конструкция с грохотом выносила его на воздух. Вот как раз к приходу Лёхиному он и выехал из подземелья подышать, покурить и ещё раз подышать свежаком осенним перед доработкой книжного стеллажа, заказанного одним умным мужиком с соседней улицы, у которого уже не хватало места для новых книжек.

— Здоров ночевал, Ляксей! — Подал руку Михалыч. — А чего рожа такая счастливая? На первенстве области победил? Или пять рублей нашел на дороге? Если нашел — гони за портвешком. Себе лимонаду возьми и халвы. Я тожить люблю портвешок закусывать халвой.

— Я сбегаю, Михалыч! — Лёха развернулся и на бегу крикнул. — Мешки наши пока притарань из сарая. В воскресенье копать картошку будем.

Потом они сидели и беседовали «за жизнь». Алексей с бутылками, стаканом и халвой  на скамейке, а дядя Миша в своём ящике с колёсами.

— Чё, Ляксей? — Спросил Михалыч, вытерев рукавом губы после второго стакана. — Матушка твоя верно рассказала, что ты у нас в женихи подался? Приходила она на той неделе, Ольге моей три фартука принесла. Сшила новые, цветастые. А то стрепались старые-то. Вот она чего и принесла на хвосте как сорока. Женится, говорит, сынок мой. Вырос. На знатной особе женится. Роднится сынок, говорит Людка, с о-о-очень большими людями. С самым верховным главнокомандующим над всеми нами, зарайскими доходягами. Во, говорит, как нам всем повезло-то!!!

— Ну, ты гусей-то не гони пока. Мало выпил для того, чтобы заговариваться. —

Лёха глотнул лимонада и откусил от шмата халвы, которой принес полный килограмм. — Мать не могла спороть такую хрень, что нам повезло безумно, не могла она дурь  ляпнуть, что будущий тесть — главнокомандующий. Ты ж, Михалыч, умный. Знаешь, что главный у нас — Бахтин  Алексей Миронович.

А тесть мой будущий — Альтов. Слышал про такого?

— Не, его не знаю, — дядя Миша налил сто пятьдесят. — но он тоже туз?

— Туз, — Строго сказал Лёха. — Бубновый. Второй после Бахтина в области. Но женюсь я на его дочке. Не на нём же, бляха.

— Ну, это-то мы понимаем. Ты ж мужик. Да и он не пидор, ясное дело. Только они тебя, Ляксей, засосут в своё болото. На нашей стороне простая верная правда и сама жизнь в её натуре. А на их стороне — власть. А власть большая, Лёха, она будет покрепче правды и повыше жизни. Обязательно властью своей и затянет он тебя в ихнюю кодлу. Будешь учиться приказывать и над людями  простыми летать орлом гордым.

Клевать нас будешь в темечко. Как полноценный исполнитель власти.  И пропал тогда для старика Михалыча хороший человек и мужик натуральный Алексей, сын Кольки Маловича.

— Блин, ну вы придурки!!! — обозлился Лёха. — Ты уже пятый, кто такую хрень порет. Шурик — первый! Так нагрел, что ещё дымится спина моя нежная. Ну, ещё четверо — сосунки. Студенты, да один дружок мой. Жук. Ты его знаешь. Но ты-то, Михалыч, дед! У тебя два ордена, пять медалей и мозгов как у профессора — тонна! А такую дурь плетёшь. Я негнущийся, ты знаешь. И живу по своим законам. Которые лично ты, Шурик, дядя Вася, отец мой и ещё в детстве два бывших вора в законе, два Ивана, мне вдолбили вот сюда. В голову и в душу. И ты в натуре веришь, что меня можно купить, должностями обклеить? Приказать служить Ленину, Марксу, Брежневу и КПСС? Соблазнить возможностью поплёвывать с высот должностных на всех простых людей?  Ну, о чем с тобой говорить, Михалыч? Друг, бляха!

Алексей Малович сгрёб  мешки, скатал их в рулон и пошел со двора.

— На свадьбу-то позови! — крикнул в спину Михалыч.

— Позову, — крикнул Лёха, не оборачиваясь.

Он вышел за ворота, сел на скамейку, закурил и тихо обматерил дядю Мишу.

Хотя тут же ощутил то, чего не чувствовал раньше. Что-то случилось. С ним самим,  с некоторыми  знакомыми и близкими, с жизнью своей, отлаженной как механизм перемен времён года. Что-то ещё не произошло, но уже случилось. И это чувство было таким же пугающим, как неясное, размытое и неосязаемое время далёкой ещё, но неизбежной старости и смерти.

К Альтовым спешить было рано. Домой сбегал, мешки отнёс и вернулся обратно, в свой старый край. Куда-то надо было себя деть, чтобы не оставаться одному. Вот это ощущение, явившееся как  враг неожиданный, коварно напавший без объявления войны, это жутковатое чувство невидимой и  непроходимой  злой силы, преградившей Лёхину гладкую широкую дорогу к  счастью — оно и случилось. Причем на ровном месте и в доброе время, когда уже не календарь, а обыкновенные часы отщелкивают короткий срок, оставшийся до желанной долгожданной свадьбы.

После которой  два любимых друг другом человека уже именем закона объединятся в единое целое и начнут копать ямки, сажать в них райские деревья, превратят их в волшебные кущи, посреди которых обоснуется  дом, их персональный земной рай. Впервые тревога невнятная,  которую нечем было объяснить, шевельнулась в сердце Алексея Маловича после разговора с Шуриком на своём дне рождения. Потом, случайно, наверное, пацаны — друзья кровные, пошутили ехидно насчёт противоестественного  для  Маловича рывка поближе к большой власти с помощью простенького вообще-то инструмента — женитьбе на дочери «великого князя», властелина земли местной и хозяина людских судеб. Так им казалось.

А тут ещё Михалыч с простецким, но больно уж похожим на правду предположением подвернулся. И вот как раз после него, деда пропитого насквозь и растворившего в портвейне часть мозгов, стало Лёхе ясно, что в вечной его любви к Наде и в жизни их семейной  далеко не всё будет так, как хотят они сами. Что обязательно объявится кукольник, который, дергая за нужные ему ниточки, сам станет водить их по жизни так как пожелает. Но вот как посторонние почуяли это раньше него? Поначалу Лёху мысль о зависимости от кукловода пугнула. Но потом он  остановился, закрыл глаза, сжал кулаки и, простояв в такой нестандартной  для медитации позе минут двадцать, сказал вслух, нет — почти прорычал:

— А вот вафлю вам всем в рот! Как захочу я, как захотим мы с Надеждой, так и будет! Какие они мне командиры?  Хоть сам «его величество» Альтов, баба его экзальтированная и вся эта орава маленьких князьков из свиты партийного благодетеля? Всем моим простецким друзьям и товарищам, видать, просто так, смеха ради мечтается, чтобы меня, настырного и самовольного, к ногтю прижали. А вот хрен вам всем с солью и уксусом!

Выпустил пар Лёха Малович. Обмяк, приструнил напряжение душевное и отбросил навеянную чужими ртами опаску подальше. Совсем далеко. За горизонт.

— Мало ли кому что мерещится. Вожжи управления  жизнью были всегда и будут только в моих руках.

С этой мыслью он ввалился во двор Жердя. Генка сидел возле крыльца на березовом полене и ножом строгал из вишнёвого черенка курительную трубку.

— Привет, — Жердь отряхнул с колен стружку и поднялся, руку протянул. — Ты чего смурной такой? Невеста что ли передумала выходить за тебя, орла гордого? Давай выпьем коньяка по сто граммов. Для спокойствия. Отец не допил. Захочешь, говорит, бери, досасывай до дна.

— Не, не хочу. — Лёха сел рядом, покрутил в руках заготовку. — Прожигать мундштук шилом будешь, на костре калёном?

— Ясный день, — ответил Жердь. — А для табака ямку вот этой стамеской выдолблю. Нормально будет. Покрашу потом. Лаком покрою. Брат табак из Москвы привёз трубочный. Надо пробовать срочно. «Капитанский».

— Слушай, Генаха, ты как вообще относишься к тому, что я на «принцессе» женюсь? Папа — огонь! Великан. Илья Муромец! Умывальников начальник  и

мочалок командир. А я ж раньше вообще не знал кто он, кто мама её. Как-то влюбился, не вникая в посторонние детали. Ты чего думаешь? Сомнут меня? Под себя подстелят? — Алексей поднялся с корточек и стал медленно бродить по периметру двора.

— Да не думаю я, что подомнут тебя именно. — Жердь присоседился и они стали мерить двор шагами на пару. — Тебя подломить, головку пригнуть — это, по-моему, ни у кого вообще не получится. Ну, насколько я тебя знаю. Хотя попытки, конечно, будут. Не со зла, а, наоборот, чтобы тебе лучше сделать. И семье твоей молодой. Они, действительно, немного от земли оторваны высшим разумом КПСС. Поэтому твой тесть просто пожелает сделать тебе лучше, не понимая искренне, что для тебя это хуже. И тебе лично на фиг не надо. Не понимая!!! Они многого из нашей цыплячьей, червячной, забубенной и приплюснутой проблемами жизни просто не знают. Потому, что забыли своё прошлое. Они все сами из бобиков, козликов и червячков произошли. Но потом вдруг — гром, молния, на которой с небес спускается судьба их новая, судьба правителей и властителей. Укротителей всех, кому из бобиков в число  избранных властителей вырваться не довелось. Только-то и всего. Так что, не печалься, старик, а ступай себе к морю и кидай невод. Так и так — будет тебе в неводе золотая рыбка. Надя твоя. А тебе её -то всего и надо. Мне она, кстати, понравилась. Вполне нормальная девчонка. Так что — приспокойся. Я лично верю, что ты не изменишь своей судьбе, друзьям, делам и мечтам.

— Вот хорошо ты сказал! — Лёха обнял Жердя за плечо. — Красиво. Мудро! Цицерон хуже говорил.

Они оба от души посмеялись и Жердь сказал:

— Ладно. Коньяк ты не хочешь. Тогда пойдем на Тобол. Искупнёмся. Стрессы снимем. Тебя чумные мысли задрючили, а меня трубка доконала. Второй день её строгаю. Хочу красиво сделать.

— А пойдём! — Лёха рванул к воротам. — Догоняй!

Купались они с перерывами до сумерек. Вода холодная так разогрела, просто обожгла тела их молодые да крепкие. И стало хорошо. Спокойно. Они полежали на траве, вникая в шипение больших водоворотов на середине реки, в пение каких-то горластых птиц из Чураковского сада на другом берегу и в пряную свежесть, плывущую от шелестящего под ветерком камыша, подчиняющегося быстрому течению реки.

— Мне пора, наверное, — Лёха оделся.

— Ну да! — Ахнул Жердь. — Ничего так мы порезвились. Половина седьмого. Тебе к скольки у Надежы-то быть велено?

— Всё! Сам дойдешь. Я побежал. К семи мне, — Алексей стартанул в гору на прямую улицу Октябрьскую, с которой через три километра — налево. А там и обкомовский дом. Сто метров от угла.

Альтовы его ждали. Пять минут оставалось до семи.

— Всё вот так раньше срока заканчиваешь? — улыбнулся Игнат Ефимович и руку Лёхе пожал крепко. «Сильный мужик» — оценил Алексей. Надя обняла его и поцеловала в горячую от бега щеку. Лариса Степановна принесла ему стакан какао с каким-то ароматно пахнущим кренделем на блюдце. Все сели за стол. Перед Ларисой Степановной лежали три чистых, ослепительно белых листа и авторучка.

— Ну, все в сборе. Начинаем собирать гостей. Сначала обозначим всех на этих листочках. — Будущая тёща подняла со стола большую черную авторучку и нацелила её как маузер на мишень. На чистый лист.

Через два часа список гостей был готов. При этом Лариса Степановна  безотрывно писала в столбик и только один раз подняла глаза, украшенные очками с линзами «плюс три» в коралловой оправе, на Игната Ефимовича.

— Игнаша, Прасоловых зовём или обойдутся?

— «Обпотребсоюз»  Вася держит как надо. Пусть приходит, — почесал за ухом  без пяти минут тесть.

— Надь, а мы тут на фига вообще? — громко сказал Лёха. — Нас никто ни о чём не спрашивает. А можно список посмотреть?

Лариса Степановна  сняла красивые очки и подвинула листок Лёхе под нос.

На листке было сорок восемь фамилий под номерами. Лёха перечитал его три раза, но не нашел ни одной знакомой  фамилии кроме своей. Написано было под номером три:

— Малович Николай. Малович Людмила. Родители жениха.

— А остальные кто? — спросил Лёха, отодвигая лист.

— Наши хорошие друзья — Сказал Игнат Ефимович. — Друзья семьи. Нашей. Ну, теперь и вашей.

— А мои родственники, лучшие друзья нашей, а значит теперь и вашей семьи, не влезли? А! Понял! Блин, вы же их фамилий не знаете! Так я подскажу. Вы меня спросите. А то я сижу как китайский болванчик. — Алексей поднялся и поставил ладони на стол. — Давайте лучше я всех своих близких и друзей сам напишу. Мне-то проще.

Игнат Ефимович поднялся и вышел из комнаты.

— Не надо ничего писать, — мама Надежды сложила листок вдвое и прижала его ладошкой к столу. — Понимаешь, Алексей, мы же не в ресторане проводим мероприятие. Вот в этой комнате. Входит сюда, если все столы вплотную поставить — пятьдесят шесть человек. Вот как раз этот список. Плюс вы с Надей, плюс дружка с её стороны и дружка с твоей.

Надя тихонько пнула его ногой под столом и приложила палец к губам. Молчи, мол. Но Лёха взбесился. Не сдержался.

— То есть, мои родственники и друзья тут всё испоганят? Напьются, материться начнут, блевать на ковры и валяться мордами в салатах? Они ж некультурные. Деревня!  Вы-то в деревне давно жили! И нет теперь возврата к прошлым тяжелым воспоминаниям даже через мою деревенскую родню! А городские мои родственники тоже ростом не вышли? Никто Высшую партшколу не заканчивал?

— Алексей! — спокойно сказал медленно вышедший  из своего кабинета Игнат Ефимович. — Ты пойми. Мы уважаем твою родню. Честно. Но ты сам глянь: места крайне мало. Физически невозможно разместить всех родных и знакомых. Мы вот из всех возможных только третью часть приглашаем.

— А вы вычеркните из третьей части половину. Они и не вспомнят про нашу свадьбу. А нашу родню, не всю, тоже третью часть — впишите. Они же нас тоже хотят поздравить. И друзей у меня всего четыре. Вся родня наша — культурная.  Столы не ломает. Все едят вилками, вытираются не портьерами вашими, а салфетками. На пол не плюют и кости от курицы на ковры не бросают. Даже, блин, не дерутся!

— Алексей! — строго сказала Надина мама. — Ты не забывайся. Вам свадьба важнее или твоя родня? Которая, если тебе не понятно, будет есть стоя по разным углам, да ещё и в разных комнатах. Сам же видишь — места нет в квартире на всех.

— Ресторан снимите! — Лёху понесло. — С вас же никто и копейки не возьмет. Ещё и свои отдадут, чтоб вы довольны были. И все мои родичи с друзьями тоже покричат «горько!»

Надя вдруг натурально зарыдала, пнула стул, который мгновенно перевернулся с тяжелым дубовым грохотом, после чего закрыла глаза руками и удачно, без столкновения с косяком убежала к себе в комнату.

— Листок дайте! — почти крикнул Лёха и Лариса Степановна вздрогнула, вторую ладошку на листок поставила. Лёха потянулся к нему, отобрать хотел и дописать туда своих.

Из Надиной комнаты вырывались такие трагические ноты безутешных рыданий, будто там кроме неё был ещё и свежий покойник.

— Эй, парень! — Дружелюбно сказал Игнат Ефимович, подошел сзади и оттянул его за плечи. — Ты выше головы-то не прыгай. Хочешь, мы твоих всех на другой день соберём? Два раза свадьбу сыграем. Это же вам с Надюхой ещё памятнее будет. Давай, утихомирься.

— Листок пусть отдаст! — выдернул плечи из крепких пальцев Альтова Лёха.-

Ничего дописывать не буду я. А просто мать с отцом вычеркну. Они тоже из наших. Тоже общую картину вам подпортят. У мамы ни должности, ни похвальных грамот от ЦК КПСС. А отец вообще — интеллигент вшивый с зарплатой сто двадцать рэ! На попутках за статьями по полям ездит в штанах грязных и в  резиновых сапогах. Корреспондентишка несчастный. Давайте, блин, раз уж наш род не дотягивает до вашего уровня, то и меня вычеркнем. Я ж тоже оттуда. Ни образования, ни друзей в «облпотребсоюзе». Повесите на спинку стула бумажку:  «Здесь должен сидеть жених. Но он отсутствует по причине низкого статуса и в связи с задрипанными  родственниками».

Короче — в ЗАГСе распишемся, а на свадьбе я могу вашим «бонзам» весь кайф обломать своим паршивым присутствием. Короче — не будет моей родни и друзей — меня тоже не будет.

Лёха постоял, помолчал. Посмотрел на обоих родителей невесты пустым взглядом, аккуратно отодвинув стул, пошел к порогу, обулся в кеды и, не оборачиваясь, не прощаясь, ушел.

Дорогу домой выбрал старую. Через кладбище. Шел мимо провалившихся земляных надгробий, косых крестов и ржавых, в прошлом красных звезд на памятниках. Не думал ни о чем. А и захотел бы — не смог. В душе не то, чтобы обида утюгом старинным на нервы навалилась. Нет. Грустно было и стыдно. Он не понимал, как сказать родителям, что им придётся объяснять Шурику, тёте Панне, Паньке и бабе Фросе, дяде Васе и Александру Степановичу Горбачеву, что они — незначительные, неважные и нежеланные люди на предстоящем празднике жизни. Новой, семейной жизни их дорогого внука, племянника, двоюродного брата, родного, своего человека.

 

Отец что-то читал. Отвлекаться не стал. Просто сказал из кресла:

— Привет, Лёха. Иди поешь. Я тебе две котлеты оставил. С картошкой. Там ещё три огурца солёных и компот в кувшине бабушкином.

— Ну, составили список? — спросила мама. — Тёте Панне я завтра сама скажу. Поеду к ней. А папа во Владимировку двинет после обеда. Свадьба двадцать второго?

— Мам, давай про свадьбу завтра с утра будем говорить. Сегодня мне пока сказать нечего. Я спать пойду.

— А кушать?

— Я спать пойду — Повторил Лёха и вошел в свою маленькую комнатку.

Сел на подоконник и почувствовал, что глаза теплеют. И тут он против желания, против закона собственного, почему-то беззвучно заплакал.  Дерзкий и твердый как бетон Алексей Малович. Может, от злости, может, от обиды, а вернее всего – от неожиданного и совершенно непривычного унижения.

Сидел он так всю ночь. Мама несколько раз заглядывала. Но молча закрывала дверь.

Она пока думала о своем. Что подарить молодым, чтобы не опозориться перед родителями невесты. Что надеть самой и бате. Как оповестить родственников побыстрее. Только отец ни о чем предсвадебном не думал. Он газету вчерашнюю читал. «Труд». И статья была, ну, просто замечательная. Не оторваться…

 

 

Глава восьмая

 

 

«Всё хорошо кончается, если вообще не начинается. Ничто не может испортить или погубить событие, которое не случилось». Лёха лично вычислил эту формулу всего за ночь, за грустные и до первой секунды рассвета переполненные обидой и растерянностью  девять часов неподвижного сидения на подоконнике. Он выкурил с десяток сигарет «прима», пуская похожие на обручальные кольца  в форточку. И никто из родителей даже не пошевелился в своей спальне, хотя курить в квартире батя запретил единственным жестом. Он молча поднёс к носу шестнадцатилетнего в то время Алексея огромный свой кулак, после чего грохнул им по табуретке и превратил дощатую крышку в крупные щепки. Лёха намёк понял и всегда на площадке курил.  Но в сегодняшнюю ночь даже отец, содержавший в себе поровну большие дозы доброты и суровости, понимающе перенёс едкое отравляющее вещество — дым второсортного табака. Он, видно, верно понял, что не с горя сын ночь торчал на подоконнике. Горя-то и не было. Лёха просто никак не мог победить скользкое и гадкое, как стенки плохо помытого унитаза,  чувство унижения.  Более мерзкого оскорбления, чем плевок в душу Лёхину, где он гордо  хранил с детства свои честь с достоинством, и придумать бы никто не смог. Шло бы оно не от родителей Надиных, получил бы автор оскорбления в нюх немедленно и умылся бы соплями кровавыми. В рукоприкладстве за дело, заработанное оскорблением или другим свинством, направленным на него, на родных, друзей или просто слабых и безответных, был Алексей Малович изрядным специалистом. Он всегда почти мгновенно укладывал этого «козла» на землю- матушку и никогда после экзекуции не мучился совестью. С детства отец и Шурик, брат батин, внушили ему, что никакое зло не понимает другого языка и осознания приличий. Но Альтовы были уже почти роднёй, а Надя — так просто роднее всех родных. Потому и не довёл он обиду от унизительного вчерашнего вечера до излишества. Не стал руками махать. Да просто испортил бы всё дальнейшее, долгожданное.

— А и хрен с ними, с партийными деятелями, — сполз Лёха с подоконника и пошел на улицу. К клубу «Механик». К будке телефонной. — У них вот это самое чувство справедливости, Шурик говорил полгода назад, вообще переместилось из умов и сердец на плакаты и коммунистические лозунги. Там, в лозунгах, всё есть. И правда, и справедливость, и обожание трудовых масс народных, уважение к ним ленинское. Полный, короче, набор благородных страстей. А в жизни — вон чего. Наоборот всё. Но решили они с Надей пожениться, значит, должны пожениться.

Было почти семь утра, но Надежда, похоже, тоже не спала в эту странную ночь.

— Алексей! — прошептала она в трубку после первого же гудка. — Мы вчера днём должны были одежду на свадьбу покупать. А ты забыл, да? Вечером, когда так коряво список составляли, мама тоже под общую ругань и мои слёзы забыла тебе замечание сделать, что ты расписание её поломал. Но сегодня утром надо пойти, Алексей! Папа нервничал вчера, когда ты не пришел с утра. В магазине ждали нас.

— Не спала? — спросил Лёха.

— А ты как думаешь? Я ревела всю ночь. Ты тоже не спал?

— Надь, у нас с тобой любовь? Нас ведь не насильно сосватали, правда же?

— Ну вот… Приехали, — в её голосе трепетала такая боль, что Лёха вздрогнул.

— Я не то сказал? Извини тогда. Понимаешь, мне, а значит нам с тобой, здесь не жить. У меня тут родни – десятки людей. И все, блин, самолюбивые. Как я. Вернее, я как они. Вот вчерашний вечер мою судьбу уже определил. Все мои друзья, не приглашенные на свадьбу, родственники все почти – будут уверены, что набиваюсь я к вашей семье в родню, чтобы отец твой потащил меня за чубчик вверх по лестнице, ведущей ввысь, — Лёха говорил быстро, будто в семь утра за будкой стояла длинная очередь желающих срочно позвонить хоть куда-нибудь. — К власти чтоб потащил, к волшебной зарплате, креслу высокому в кабинете с большим столом, сукном зеленым отделанным. Да с видом поверх четырёх телефонов на памятник Владимиру Ильичу. У дочки второго человека в области должен быть муж, соответствующий статусу вашей семьи. А я простой как карандаш Лёха Малович, которого весь город наш маленький знает как  свободного, вольного, не признающего авторитетов и не имеющего страсти к власти. Я спортсмен, немного хулиган, любитель приключений, желающий кроме того писать, читать, играть на баяне, сочинять, рисовать и жить только по-своему. А поверить мне, что я люблю тебя, а не карьеру, что никакой силой не запихает меня в свою правящую кодлу ни папа твой, ни Леонид Ильич, друг нашего самого-самого, Бахтина имею в виду, так  не поверит никто. Твои родители, я понял за год, люди простые и хорошие.  Но работа у них такая, за какую народ не конкретно твоих родителей  материт, а всю власть советскую. Которая много чего дала, но в десять раз больше пообещала и забыла. И народа своего не видит вблизи никогда. На улицу не выходит, без бумаги слова простецкого не скажет…

— Лёха,- Надя вздохнула. — Ну, прав ты. Не совсем, но прав. А они просто мои мама и папа. Я-то что могу сделать? Я не могу папу перевести работать на завод слесарем, а маму кондуктором в автобус. Понимаешь? Их партия направила — они там, куда их определило  начальство. Плохо с твоей роднёй и друзьями обошлись. Так я из-за этого и плакала всю ночь. Но, поверь — они не думали вас всех оскорбить. Они, ты прав, так давно удалились от простых людей из-за правил идиотских, сверху им внушенных, что искренне решили, что раз места мало в квартире, то не пригласить людей из своей номенклатуры они права не имеют. Это против всех их законов. А из деревни шоферов  да доярок не позвать легче. Они всё равно никогда с ними не встретятся. А значит, и обид не увидят, и не почувствуют…

— Надя, давай завтра уедем в Челябинск, в Свердловск. Без разницы. Поженимся спокойно после трехмесячного испытательного срока. Квартиру снимем. Поступим в институт снова. Я работать устроюсь тренером детишек маленьких в ДЮСШ. Деньги будут. Ты можешь по вечерам переводчиком работать в музее каком-нибудь.

Надежда долго молчала. Потом всхлипнула и с трудом выдавила из себя.

— А маленького ребёнка кто будет нянчить? Ты уже не хочешь ребёнка?

— Ё!!! — ужаснулся Лёха. — Не подумал, придурок! Ну как же не хочу?! Ещё как хочу. Мечтаю. Да. Тут проблема. Сами не выкрутимся.

— Тогда давай забудем все о вчерашнем, — Надежда попыталась улыбнуться. — Давай уж проведем эту свадьбу побыстрее. С глаз её долой, из сердца вон.

Мне не свадьба важна. Мне ты нужен. Не как друг. Как муж. Я без тебя жить не буду.

— Хорошо. Чёрт с ними, с обидами. Перепрыгну. Родственников, друзей потом как-нибудь тоже приспокою. Объясню как есть. Ну, не звери же мы все. Поймём друг друга. Надеюсь я.

— Всё, давай приходи. Чай попьём, а к девяти в магазин. Одежду, туфли, рубаху тебе купим с галстуком. А мне платье свадебное, туфельки, фату выберем. Давай, жду, — Надя аккуратно опустила трубку на рычаги.

Вышел Лёха из будки как из парной. Жарко было. Горело всё тело как после веника пихтового. От волнения, наверное.

— Нервы, получается, ни к черту у меня, — решил он. — Для семейной жизни-то не страшно. Попридержу. А вот на соревнованиях могу перегореть раньше времени. Сдуться. И в силу полную не сработаю.

Он шел к дому Альтовых, ещё не понимая и вообще не думая о том, что в соревнованиях он, может, еще выиграет, и не раз. А вот Игнату Ефимовичу, да и маме Надиной, а тем более  очень многим своим родичам и друзьям продул он начисто. Разгромно проиграл. С сухим счётом.

— Ой, Алексей! — обрадовалась явлению Лёхи в час ранний Лариса Степановна. Она раскручивала букли с каждого квадратного сантиметра головы, которая выращивала густо смоляной блестящий волос. Потому мелкие, почти негритянские загогулины волоса её напоминали  дорогую смушку очень ценной породы овцы. Халат бархатный, очень подвижный на месте декольте от быстрых движений рук, оголял грудь будущей тёщи и смущал Лёху, не приученного видеть рано поутру такие картинки. Надя вовремя подбежала к маме и скрепила распадающиеся верхние отвороты халата большой бабочкой, из настоящих перьев сделанной, имеющей на пузе своём булавочную заколку.

— Вот пока вы с Надюшей позавтракаете, я соберусь, и в восемь тридцать подъедет шофер наш Иван Максимович. Поедем к вокзалу. Во второй обкомовский спецмаг. В первом я вчера была. Ассортимент богатый, но мне платья свадебные не понравились. Немецкие. Немки в таких замуж выходят. А нам надо красивое, но из стран социалистического содружества. Там тоже шьют моднейшие вещи. Но западом от них не веет.

— А Алексей в английском костюме не будет смахивать на буржуйского денди? – засмеялась Надя.

— Мы ему подберем тоже приличные вещи. С папой посовещались. Он предложил выбрать или чешский, или польский костюм, а рубашку и туфли — венгерские. Всё это не хуже самых стильных французских. Но пропагандировать запад он не рекомендовал.

— А сам какой костюм носит? — ляпнул Лёха без интереса. Просто, чтобы не молчать.

— Игнат Ефимович имеет восемь костюмов. На работу ходит в советских. Сшитых московской фабрикой «Большевичка». Не хуже итальянских, кстати.

Обувь у него фабрики «Скороход», которая в Ленинграде, и зимние полусапожки, которые выпускает московская «Парижская коммуна». Бреется бритвой «Харьков», а часы у него — «Победа». Ну, а на выход, то есть к своим, из нашего общества людям, одевается в костюмы, рубашки и туфли чешские, румынские, польские, югославские. У меня, к слову, сапоги зимние из Югославии. Да и вся другая одежда из стран социализма. И она нам нравится.

Да и людей на улице дразнить английскими или французскими вещами — просто неприлично.

— А вы ходите по улицам? — искренне изумился Лёха.

— А как же! Странный ты, Алексей! — мама Надежды сняла последнюю буклю и ушла в ванную к зеркалу. Прическу  оформлять.

— У нас, бляха, в городе и польские штаны хрен найдёшь. Или чешские туфли. —

сказал Лёха сам себе. — А найдешь, так в очереди за ними рассудок из тебя выпарится и  вера в коммунизм.

— Вот при папе  ничего такого не брякни, — погладила его по голове Надежда. После чего они застыли в глубоком поцелуе до самого выхода Ларисы Степановны из ванной.

Магазин возле вокзала для спецобслуживания спецконтингента поместили умные люди в помещение с вывеской  « Цех изготовления коленкоровых переплётов». Народ шел мимо, поскольку надобности в переплётах не имел.

Долго одевали Лёху. Стоял он за ширмой в плавках возле зеркала шириной в метр и высотой в два. Молодой паренёк, которого он никогда не встречал в маленьком своём городке, гибкий как лист оцинкованной жести и шустрый как суслик, метался от запасника к ширме и обратно раз двадцать. Усталости ни в движениях его, ни на лице не отмечалось. Привык. Сколько же он бегал, чтобы угодить, скажем, самому Бахтину? Вот его есть смысл загнать в лёгкую атлетику. Бегал бы десять километров и вполне мог выигрывать. Но на морде у пацана было написано, что ему тут так хорошо, что лучше не будет нигде. Потому Лёха от мысли сделать ему предложение пойти на стадион отказался.

Наконец его одели. В зеркале перед ним стоял другой человек. Похожий на Лёху только усами и очками с тёмными стёклами. Он их не снимал с утра и до сна. Врачи сказали, что зрение отличное, но сетчатка слишком восприимчива к свету и глаза слезятся именно поэтому. В остальном зеркало Алексея Маловича нагло обманывало. Оно утверждало, что хороший человек создаётся не с помощью правильных книжек, силы физической и чистоты душевной. А из пиджаков особенных, штанов, стекающих мягкими волнами к удивительным по изяществу туфлям, и из рубашек такой белизны, которой проигрывал чистейший снег в далёкой степи.

— Вот так очень хорошо, — сказала Надя. — Солидно.

— Да, да! — подхватила Лариса Степановна. — Фигура Алексея просто идеально создана под самые лучшие фасоны  лучших моделей. Заверните нам всё.

В огромную большую бумажную сумку, какую Лёха до этого не видел вообще, две девушки за полминуты втиснули блестящий черный костюм на плечиках, отдельно брюки прищепками металлическими прихватившие сложенные в стрелку штанины. Под костюм на плечики нацепили рубашку, а на неё аккуратно накинули тёмно бордовый галстук с тремя бледно- розовыми полосками посредине.

— Вот это я надену только на свадьбу, — тихо сказал он Наде. — Потом можешь сдать его в комиссионку. С руками оторвут. Но мне в город при таком наряде нельзя выходить. Мне жить в Зарайске. Если, конечно, мы потом не уедем в Свердловск. А зарайская публика меня, к сожалению, неплохо знает и привыкла, что я  не денди из Лондона, а  обычный  парень. Такой, как все. Ну, может, только чуток авторитетом повыше. Но, опять таки, заработанным делами, а не красивыми шмотками.

— Хорошо, хорошо, — Надя пригладила Лёхе волос. — Теперь я пойду. А ты иди кури на улицу. Жди. Со мной они будут мучиться долго. Я капризная. А мама

ещё похлеще меня будет. Часа два уйдет, не меньше.

Сидел Лёха на скамейке напротив дома со смешной вывеской про коленкоровые переплёты часа три. Черную сумку осторожно перекинул через скамейку и все три часа думал только о том, как ему сегодня успеть съездить к деду во Владимировку, потом попасть на тренировку в три часа, а к шести успеть на репетицию в  вокально-инсрументальный ансамбль при Доме учителя, где как раз сегодня — последний прогон программы перед тремя концертами в сельских клубах Центрального района.

Вышли дамы с довольными лицами.

— Ну, гора с плеч, — подумал Лёха. Сел со всеми в черную Волгу и машина поплыла по ровному как бумажный лист асфальту к дому Альтовых.

— До ЗАГСа ты свободен, — сказал с порога Игнат Ефимович. — В смысле — общественных нагрузок тебе не выпадает. Отдыхай. Сил набирайся. Свадьба — это для гостей отдых. А для жениха с невестой – пытка. Как восхождение на Эверест без ледорубов и страховочных канатов.

— Да ладно, — Лёха засмеялся. — Один раз в жизни. Можно и помучится.

— Конечно, — обняла его Надя. — Один единственный раз просто необходимо помучиться. Чтобы потом жилось легко.

— Ну-ну, — хмыкнул с невеселой улыбкой Надин папа. — Жить легко, только если как попало живёшь. А хорошо жить — труд великий.

На том и разошлись. А до регистрации и свадьбы ещё целая тягостная вечность оставалась. Почти неделя.

— Переживем как-нибудь, — дыша всей мощной грудью повторял Лёха на бегу к автовокзалу. Надо было успеть на двенадцатичасовой автобус, возивший и городских, и сельских во Владимировку.

Алексей, конечно, ещё и предположить не мог, что едет он на свою малую родину в последний раз. И попадет туда снова только через тридцать лет, когда кроме кладбища, куда смерть определила почти всю родню, пойти будет уже некуда.

А пока автобус тормознул на главном месте в деревне. Возле сельпо и почты.

Лёха заскочил на минуту в магазин, сигарет купил, медовых пряников, бабушкиных любимых, а деду Паньке взял бутылку дорогого армянского коньяка с пятью звёздами под большой лиловой гроздью винограда.

— Выпьешь со мной? — спросил дед, откупоривая бутылку и не вставая со своего

дубового кресла. Его он купил лет двадцать назад на зарайской барахолке. Уже тогда креслу было больше ста лет. Кожаное сиденье, кожаная спинка в дубовой полированной окантовке и плоские гнутые ножки. Кресло покрыли при изготовлении каким-то странным лаком. Если глядеть на дерево под разными углами, то и цвет его менялся от тёмно-коричневого до золотистого. Лак ни разу не меняли, кожу тоже, да и  на самом кресле хоть бы одна расщелина появилась на склейках. Жить ему предполагалось немерено долго. Кроме Паньки в нём никогда не сидел никто, а сам он  твёрдо верил, что чувствует, как из кресла в тело его каждый день выделяется и застревает огромная сила. Потому, видно, старый казак Павел Иванович  в свои пятьдесят без натуги переламывал об колено жердь толщиной в крепкую мужицкую руку и по праздникам в подпитии показывал гостям коронный трюк. Подседал под корову  Зорьку, поднимал её на плечи и делал с постоянно удивлявшейся коровой почётный круг по двору. От силы, дарённой креслом, дед внушил себе, что жить он будет минимально сто лет. Но умер от инсульта в пятьдесят четыре.

— Много пил самогона, — на поминках сказал его казачий верный одноногий дружбан дядя Гриша Гулько.

Пили они поровну вместе, но казаку Гулько судьба накинула ещё одиннадцать лет. Могилы их на деревенском кладбище оказались почти рядом и самые суеверные селяне уверяли народ, что многие видели как посреди бела дня мёртвые Панька и дядя Гриша гуляют друг к другу в гости, проходя прямиком сквозь деревья, оградки и чужие могильные кресты да памятники.

— Нет, Панька. Не хочу я. Сам пей. А я чокнусь с тобой стаканом сливок.

Бабушка Фрося немедля наполняла гранёный почти поллитровый стаканище

только что выгнанными из сепаратора сливками и дед с внуком чокались «за всё хорошее»

— А чего приехал-то? — дед Панька занюхал выпитый стакан армянского кусочком сала с мясными прожилками. Закусывать салом благородный напиток он категорически не смел. — Если на свадьбу звать, так не поедем мы.

— А ты откуда, дед, про свадьбу знаешь? — Лёха отпил немного из стакана-гулливера и вытер салфеткой накрахмаленной белые губы.

— Батя твой приезжал вчера. Шурка сегодня уже был. Сказали, когда женишься, кто невеста. Сейчас уже вся Владимировка знает. Только, однако, мы не поедем.

— Незваный гость — хуже татарина, — вставила баба Фрося с улыбкой. — Ну, оно, знамо дело, неправильно. Татары — люди хорошие. Но с пословицы, как из песни, слов не выдернешь.

— Я, бляха, так и думал, что Шурик с отцом вам тут набалабонят, что новые родичи мои да ваши с ног до головы самым вонючим дёгтем обмазаны.Угнетатели народа и брехуны. Это ж они всем светлое будущее обещали. Потому, что волшебники. Как старик Хоттабыч, — Лёха поставил стакан и пошел к двери. — Ты, народ, мол, лежи на печке, самогон хряпай, а мы пока тебе под нос счастливую жизнь притараним и будущее прямо к порогу снесём. Сладкое, как майский мёд.

— Ну, я их не знаю, — дед развалился в кресле. – Может, сами они и хорошие люди, но ихний коммунизм — брехня, а наша жизнь через партию ихнюю ленинскую — полное  дерьмо и сплошная битва то за урожай, то за человеческую пенсию.

— А я чего приезжал-то… — Алексей уперся плечом в косяк. – Как раз передать вам их извинения. Свадьба наша — не как у вас тут, на всю улицу столы с самогоном и пятьсот рыл гостей наполовину незваных. А домашняя свадьба. В квартире. Там зал — как ваша светлица. Позвали только тридцать человек с работы. Ни моих друзей, ни невестиных. Из родных только её родители да мои. Всё. Никто не влезает больше. Я ж там всё сам промерил. Не влезет в зал больше тридцати человек. Вот её родители  и послали меня извинения свои всей моей родне передать. Очень сожалеют они, что так выходит. А в ресторан им запрещено соваться. Из Москвы запретка.

— Ладно, — Панька налил и выпил ещё стакан. Даже занюхивать не стал. — Я от всех наших вдадимировских всё на себя беру и принимаю извинения. Хрен с ними и с их тесной обкомовской хатой. Землянка у них, небось? Ну, не иначе как. А ты-то сам чего приехал? Мог бы  просто письмо прислать. А они бы там расписались. Верно, мол, извиняемся и больше не будем.

— Я приехал, — Лёха вышел на середину комнаты. — Попросить, чтобы мы с женой после свадьбы приехали сюда. Чтобы всем гуртом собрались и посидели вечер вместе за песнями под коньячок. Чтоб познакомились. Она – девушка очень простая и хорошая.

— Не… — протянула бабушка. — Мы тута ихних правилов не знаем. Аще не так встренем. Опять же оркестра у нас нет. Да и еда не такая как у больших начальников. Желудок у неё может расстроиться. Понос прохватит или блевать начнет до выверта всех внутренностей. Не…

— И пересажают нас всех по одному к едреней матери. Лет по десять вклеют за порчу благородных кровей дочки их драгоценной, — дед утер пот со лба. — Я лично не впрягусь в рисковое это дело. Да ты там передай папе с мамой, что с местом у нас тоже туговато. На улице ей праздновать нельзя. Прохладно, да и навозом несёт со всех дворов. Отравится запахом. У дворян организмы нежные, не то, что у нас. В шестьдесят восьмом, сам знаешь, помёрзло всё зимой. Жрать нечего было. Партия Ленина хрен на нас положила. Ничего нам не дала. Очистки картошкины варили. Сухарей насушили, слава богу. Мука оставалась на зиму. Выжили без обкомов, райкомов.

— Короче, не принимаете? — Лёха шлёпнул по столу ладонью.

— К Василию сходи, — сказал дед. — Он у нас голова и мудрец. На его слово все откликаются. Как скажет, так и будет.

Плюнул Лёха без слюны. Имитировал. Но что хотел — выразил. Все поняли. Бабушка на скамейку села, фартуком прикрыла рот. Панька отвернулся, в окно стал смотреть, за которым кроме стога сена ничего не было.

— Ну, не болейте, — сказал Алексей сухо и пошел к дяде Васе.

Василий Андреевич, лучший его друг по детским воспоминаниям, правил

во дворе топор на электронаждаке. От круга искры неслись в Лёхину сторону. Пришлось остановиться.

— А, Ляксей Батькович! — заметил его дядя Вася. — Стой на месте. Не ходи пока. Грязь тут у нас.

Он быстренько потрусил в дом и минут через пять выволок во двор ковровую дорожку. В большой комнате скатал в рулон. Подбежал, пригнувшись, к Лёхе, край дорожки бросил ему под ноги, а рулон раскатал до порога.

— Вот теперь, Ваше высочество, ступайте. Да доложите потом хозяину-барину,

что шоферюга Васька Короленко встретил Вас почтительно, не принизил достоинства царского.

Постоял Лёха возле края дорожки. Посмотрел на дядю Васю удивленно и печально. Пошарил в кармане, достал три рубля и бросил на дорожку.

— Я левой ногой наступил на край. Вон, видишь, пыль от ботинка? За трояк тебе его Шурик почистит. Вы ж с ним вдвоём эту хохму придумывали. Скажи ему, что впечатлили вы меня и всё что я должен был понять, я понял.

Лёха развернулся, пошел к воротам и на ходу, не оборачиваясь, громко сказал.

— Клоуны вы, мля! Рыжие оба.

— Да подожди! — крикнул дядя Вася. — Это ж так. Шутка. — А поговорить серьёзно хотел я с тобой. Дело  ты, однако, замутил для нашего рода не самое приятное. Мы теперь вроде как под микроскопом у тестя твоего. Ну, вернее, у холуёв его. Пасти будут в десять глаз, чтоб мы, оборванцы, боярскому сословию по глупости  своей  авторитет ихний случаем не обписали, мягко выражаясь.

— Ну, вы, мля, и козлы! — рассвирипел Лёха.- Кто вам что плохого сделал? На свадьбу не позвали? К деду сходи. Он расскажет — почему. А ещё  друг! Тьфу!

— Да остынь. Давай уладим дело. Пошутить нельзя? — Василий Андреевич закурил и махнул рукой. Идем, мол, в хату.

— Да пошел ты! — ещё раз плюнул под ноги себе Лёха. Нагнулся, оттолкнулся левой и побежал в центр. К сельпо. Через полчаса пришел автобус и по дороге в город такая тяжесть свалилась на весь упругий организм Маловича Алексея, такая хмарь обволокла душу, что темно стало в глазах и голова раскалывалась.

— И теперь как жить-то? — думал он грустно и растерянно. — Среди населения новой семьи родственников ещё нет, а в старой семье никого, кроме родителей. Весь родной, дорогой и всегда любимый всесильный клан Маловичей выкинул его как нагадившего котенка через забор. Через глухой забор без единой щелочки. Обратно не вернёшься. Но за что? Только за то, что он полюбил девушку? Чушь какая-то. Причем тут родители её с их должностями, вызывающими  такую тупую ненависть?

Ехал автобус медленно. И хорошо. Не хотел Лёха видеть ни своих родителей, ни Надиных. Никого не хотелось ему видеть  в тот момент. Он трясся на заднем сиденье и за час пути уже уверенно убедился в том, что приобрел Надю, любовь, семью, но всё остальное, к чему допустила его жизнь добрая, бурная, грешная, но самая замечательная – всё остальное ещё до свадьбы активно  разваливается и рассыпается в пыль как сугроб степной под ураганным ветром.

Куда-то надо было деться. На тренировку не пошел. Репетицию в Доме учителя тоже решил пропустить. Сел возле автовокзала на бордюр окружающий круглый скверик с тремя дорожками, закурил и провалился сам в себя. То есть, со стороны посмотреть — сидит парень. Живой. Курит и глядит строго вперёд. В то место, где ничего нет. Автовокзал и все автобусы слева. Сквер сзади, магазин для охотников и рыболовов справа, а прямо перед Лёхой пустое пространство между двумя зданиями. И в этом пространстве  огрызок степи и телеграфный столб. Конец города. Минут через десять к Лёхе подтянулся вокзальский милиционер. Он за порядком следил. Гонял карманников, шалав, бузу пресекал при давке на посадке в автобусы, катавшиеся из города в райцентры с необъяснимо длинными интервалами. Ну и чистую работу исполнял. Отпугивал от вокзала «бичей» безропотных и безвредных, а также пьяниц, которых в полумёртвом состоянии что-то приводило к автовокзалу. Видимо, им хотелось уехать к чертовой матери и там бросить пить. В Зарайске это не получалось.

— Алло! — сказал сержант с кобурой почему-то почти на животе. — Э-эй!

Малович Алексей чувствовал, что ему заслонили кусок степи вместе со столбом. Но кто заслонил, когда и зачем — не улавливал.

Тогда сержант взял его за плечо и потряс слегка.

— Пьяный или анаши накурился? Да нет, спиртягой не пахнет. Анашой, вроде, тоже. У тебя, может, сердце прихватило, парень?

Лёха очнулся. Плечо его продолжало болтаться вперед-назад в крепкой милицейской руке. Он поднял глаза. Сержант был молодой, усатый, в фуражке размера на два больше головы. Она сползала на нос, и он свободной рукой отбрасывал её за козырёк на затылок.

— Сердце, товарищ сержант, — выдавил Лёха.

— Что? Колет? Скорую вызвать? — сержант оставил в покое фуражку и взялся рукой за рацию, висевшую в сумочке на ремне.

— Нет, скорую не надо. Ноет сердце. И  жжет. Я пойду. Отдышался вроде, — Лёха поднялся и подал милиционеру руку. — Спасибо за заботу.

— Ну, документы у тебя, конечно есть? Дома не забыл, на базаре не потерял, в автобусе не украли?

— Вот, — Алексей достал из куртки паспорт, удостоверение дружинника. В институте всех, кто не слаб рукой и характером записали в дружинники.

Сержант открыл паспорт. Всё, что надо, прочел.

— Фамилия знакомая. В милиции кто-нибудь из родственников работает?

— Малович Александр Сергеевич, — Лёха сунул документы в курточку.

— Начальник отдела оперативной работы. — добавил сержант. — Ты иди домой. Серый цвет лица у тебя. Руки вон трясутся. Иди. Чаю очень сладкого выпей и полежи. У меня такое тоже бывает. Когда два наряда приходится отпахивать.

Он подал Лёхе руку и пошел обратно шлюх гонять и буйных пассажиров.

— Пойду позвоню, — додумался Алексей. Будка стояла возле стеклянных дверей автовокзала.

— Лёха, ты куда пропал? — Надя тяжело и часто дышала. — Я паркет натираю во всех комнатах и ковролан чищу пылесосом. Готовимся. А папа хотел с тобой съездить на дачу. Надо оттуда на свадьбу привезти кое-что. Он бы и сам привез. Но хочет попутно с тобой поговорить. Другого времени на это нет у него. Работы много.

— Ну, ты ему скажи, что после свадьбы поговорим. Пусть работает,- Алексей

закашлялся, прикурив сигарету. — Я же пока ничего не нарушил. И не планирую. На свадьбе обязуюсь вести себя прилично. Драться не буду, тарелки бить тоже воздержусь и на гостей обкомовских не буду плевать. Хотя хочется.

— Сегодня не приезжай тогда, — Надя, похоже, улыбнулась. — Мы тут с мамой нараскоряку ползаем, чистим всё. Сами грязные и расхристанные. А шутку твою я оценила. Папе передам. Пусть тоже посмеётся.

Лёха хотел сказать что то вроде «люблю, целую», но оно почему-то застряло в горле. Он повесил трубку, нагнулся, оттолкнулся левой и на средней тренировочной скорости понёсся к Жердю.

Генка  покрывал готовую уже трубку бесцветным грунтом под лак.

— В деревне был? — спросил он, разглядывая трубку в лупу. Ровность слоя проверял.

— Ну, — Лёха сел на корточки рядом. — Коньяк отцовский выжрал?

— Не трогал. Стоит в холодильнике.

— Тащи сюда, — Алексей поднялся и пошел в центр двора. На солнышко.

Жердь принёс полбутылки азербайджанского марочного и две рюмки.

— А чего ездил-то? У тебя тренировка сегодня. Не пошел?

Лёха головой мотнул.

— Не пошел. И на репетицию не пойду. И к Надежде не пойду, — Лёха налил себе и Жердю. Выпили. Генка с удовольствием. Лёха с отвращением. Он вообще ни пил ничего с градусами. Только на выпускном шампанского фужер пришлось поглотить в знак прощания с одноклассниками. — Я во Владимировку ездил извиняться за тестя с тёщей. Они ж никого на свадьбу из моей родни не позвали. Кроме родителей.

— Как  это? — Жердь так удивился, что аж присел и рот открыл.

— Молча. Места, сказали, не хватает. Своих из обкома набрали на все стулья кроме своих, наших с Надькой и двух дружек. Ну, для моих родителей ещё оставили. Вот я извиниться хотел перед дедом в первую очередь. Он же у нас

Атаман. Глава клана Маловичей.

— Во, мля! — сказал Жердь, протянув как  целую ноту букву «я». — Ну, ты врюхался, старик! А чего бы тестю самому не извиниться? Как положено?

— Генаха. Мои деревенские и даже городские деды, бабки, дядьки с тётками и братовья двоюродные для Альтова и бабы его — мусор. Навоз. Некультурные и отсталые народные серые массы. Массы, понимаешь? Вроде каловых масс. Типа дерьма, короче. Ничто. Быдловатое население, которое по придури всяких ЦК и обкомов с горкомами  копошится муравейником сплошным, социализм до ума доводит и коммунизм строит. Замок на песке, бляха. Мираж хренов. А ты говоришь, чтобы он извинился. Да он уже и забыл, про то, что наших не позвал.

А, скорее всего, он об этом не особо-то и думал. Делал так, как понимал.

— А жена его? А Надежда твоя? Языки в задницы засунули?

— Я вот думаю, что они или реально не поняли факта такого оскорбления, — Лёха налил ещё по рюмке. Выпили.- Или им не дозволено вмешиваться в поступки главного героя области и дома родного.

— Суки, — без выражения подвел итог беседе Жердь. — Всё равно свадьба будет?

— Будет. Куда ей деться? — засмеялся нервно Алексей Малович, личность сильная и решительная, как считали многие и сам он тоже. Тем не менее плевок в лицо от Альтовых и Маловичей он пережил как заморенный слабак и тютя. — Дружкой пойдешь ко мне?

— Ты думай, что говоришь! — рыкнул Жердь. — Я что, на помойке себя нашел?

— Тогда с ворот сними флаг с серпом и молотом. И  плакат «СССР- оплот мира во всём мире». А то сам себя компрометируешь. В дружки на свадьбу пойти — не позор и не вступление в КПСС. Женюсь я, блин, а не Альтов.

— Ну вас нахрен всех, — зло сказал Жердь, забрал бутылку, рюмки, трубку и скрылся  за дверью. Хлопнул крепко.

Лёха подождал минут десять. Жердь не выходил.

— Ладно, найду другого завтра, — почесал затылок Лёха и пошел шляться по улицам, чтобы дома появиться поздно вечером. Ближе к ночи. Идти, собственно, было некуда, кроме как на Тобол. Сел он на берегу. Уставился на бегущую в сторону Ишима серую осеннюю воду, в которой кувыркались желтые, оранжевые и красные листья. Держала их река крепко, надёжно. И тащила туда, куда неслась сама.

— Похоже, — подумал он. — Меня вроде бы тоже прихватили и по своей дорожке потащат. А вот тут, извините — болт вам в рот. Обещаю.

Домой Лёха после одиннадцати пришел. Отец читал газету как всегда. Мама шила что-то. Как обычно.

— Где был-то? — батя выглянул из-за газеты «Известия».

— Во Владимировке.

Он прошел в комнату свою и лёг на неразобранную кровать. Стрекотание машинки смолкло. Шуршание газеты прекратилось. Родители ушли на кухню и долго-долго, монотонно и невесело что-то говорили, говорили, говорили…

Лёха глянул на часы и перевел взгляд на белёный потолок. Кончался обычный день. И до счастливого свадебного осталось ровно на него одного, неудачного, меньше.

 

 

Глава девятая

 

 

Мимо всего интересного, яркого и нового проползли как старые немощные улитки три  предсвадебных дня. Хотя, наверное, яркого и не было ничего. А дни не летели, не шли строевым шагом. Они именно ползли, вызывая нервный зуд нетерпения и болезненное, как  фурункул на заднице, ожидание. Лопнуть фурункул должен был по графику — ещё через день. И зуд точно исчезнет в тот же момент. День всего оставался до сочетания браком Алексея Маловича, сына Николаева с дочерью одного из властителей дум и дел зарайской провинции  Игната Ефимовича Альтова. И вот этот день оказался лишним. Всё уже завезли, порезали и покрошили, смешали и разместили что положено по трём холодильникам, а что не положено — аккуратно рассовали по закуткам и закоулкам. Комнату освежили диковинными цветами из оранжереи обкомовской, расставили вдоль длинного стола свечи ароматизированные, похожие на раскрашенные разноцветно  куски сервелата. Запах свеч как дух святой находился везде и нигде. Даже на лестничную площадку сквозь тело редкостной в городе металлической двери

просачивались прожигающие пространство запахи индийского сандала, жасмина и  пачули.

Через все пять комнат пересекали потолочное пространство голубые и розовые ленты. А возле огромного окна зала установили небольшую сценическую площадку, на которой прислонились к стульям виолончель, контрабас и две скрипки. Квартет из филармонии был обречён облагородить торжество опусами Вивальди, Грига и Сен-Санса до того как музыканты напьются в дымоган. К этому традиционному концу выступления носителей высокой музыкальной культуры был готов шикарный магнитофон «Днипро», на бобинах  которого ждало прилива море звуков. От народных русских, до еврейских, знакомых ещё Иисусу Христу. В общем, этим пустым и тихим днём надвигающаяся свадьба делала глубокий вдох, чтобы радостно и торжественно выдохнуть весёлым шумом-гамом с трёх часов дня до упада самых устойчивых к коньяку и черной икре гостей.

Лёха с утра покрутился вместе с невестой по квартире. Они помогли обслуге, приглашенной из обкомовской столовой, рассредоточить по столу разнокалиберные тарелки, тонкие вазы с салфетками, ложки, вилки и большие салфетки-полотенца. Их развесили по спинкам стульев. Кто-то ими брюки и платья прикроет, а, может, заправят за галстуки и декольте. Потому что без этих полотенец белоснежных будет к концу мероприятия дорогая одежда гостей смотреться как картины не очень талантливых абстракционистов.

После чего Малович Алексей изложил почти тёще Ларисе Степановне и с завтрашнего дня жене Наде краткую, но содержательную речь.

— Не знаю как вам, девушкам, а мне, жениху, теряющему завтра  дикую и необузданную свободу, положено в последний перед женитьбой день излить свою радость в кругу неженатых несчастных. Мероприятие называется «мальчишник» и кто его игнорирует, не будет иметь счастья в семейной жизни. Это преданье старины глубокой. Так и есть всегда и со всеми. Но надо ли это нам, коли уж мы настроились только на счастье?

— Ой, мамочки! — захохотала Лариса Степановна. — Как сказал! Ну как сказал, а! Тебе, Алексей, надо будет работать пропагандистом у меня в Доме Политпросвета. Только адвокат Плевако мог сказать красивее. Но и это не факт. Иди, конечно, прощайся с холостяцкой жизнью. Тем более, что  до завтра делать уже ничего не надо.

— Папа найдёт ему место поинтереснее Дома Политпросвета. Лёха может красноречием  обыграть любого заведующего отделом пропаганды. Хоть горкома, хоть обкома. Про районных я просто молчу.

— Вот это, Надюша, натурально смешно, — Лёха нежно приложился губами к её щеке. — Короче, завтра в двенадцать мы с родителями будем здесь, а в половине первого едем в ЗАГС.

— Вы кольца-то примеряли, которые я купила? Подошли? — вспомнила Надина мама.

— Я поменяла их на серебряные, — доложила Надежда. — Алексей золото не носит. Я тоже не буду.

— У меня аллергия на золото, — грустно сказал Лёха. — Чихаю, кашляю. Сыпь по всему телу и тошнит сильно.

— Ну, это причина уважительная, — Лариса Степановна погладила его по прическе. — Всю жизнь сыпь и тошнота – это помеха для счастья семейного и карьеры в труде. Ладно, беги.

Жук, Жердь и Нос топтались возле кафе «Колос», курили и грызли семечки, заплёвывая тротуар. Семечки в Зарайске имели такое же культовое значение, как коровы в Индии. Поэтому на тротуары кожуру лузгал весь город и властью это не пресекалось. По утрам молодые пареньки из городского «жилкоммунхоза» выкатывали тележки и мётлами да совками возвращали столице области вид города высокой культуры.

— Блин, Чарли! Мы уже уходить намылились, — обиженным голосом сказал Жук.

— Да врёт он, — опроверг друга Нос. — Просто жрать охота. Не завтракали специально.

— А я три дня крошки в рот не брал, — заржал Жердь. — Готовился к мальчишнику. Ты сегодня кормишь, Чарли! Мы и денег не брали. Да мужики?

— Во, трепло! — Лёха обнял всех по очереди. — Пошли. Гуляем, жрём от пуза. Когда ещё так получится! Оковы теперь на мне. Узы Гименея.

Они сидели долго. Часа четыре. Лёхе подарили на свадьбу расписное покрывало для двуспальной кровати. Красивое, расписанное радужными мыльными пузырями.

— На что-то другое, чтобы сразу двоим подошло — мозгов не хватило, — ударил себя легонько по тому месту, где мозги, Жердь.

Ели, пили все,  кроме Лёхи,  прекрасное вино «Токайское» и много говорили о дружной, братской жизни своей, копая её глубоко, до сопливого детства, а потом возвращались к взрослой своей зрелости и холостяки Нос, Жердь и Жук клялись, подталкиваемые довольно крепким «Токайским», что тоже женятся буквально через пару недель. Когда найдут невест достойных.

Разошлись часа в три дня. Мужики разбрелись по домам, предварительно потискав Лёху до хруста костей и пожав руку по нескольку раз с таким отчаянием, будто уходил Лёха на подводной лодке в кругосветку, а вернётся ли живым, пройдя сквозь минные поля и нехватку кислорода в кубриках — ещё не известно.

А сам Алексей Малович тоже побежал к дому, чтобы переодеться в родной и милый телу спортивный костюм, кеды, да сбегать потом к тете Панне. Извиниться за то, что их тоже не пригласили на свадьбу, а после этого сбегать к Михалычу с бутылкой коньяка и тоже отыграть положенный мальчишник, для которого дядя Миша годился на все сто, хоть и был женатым. Без его напутствия Лёхе жениться было неловко и несправедливо.

Но план перешиб молодой уркаган из бригады Змея, который, похоже,  не один час уже сидел на скамейке в стойке «прямо», как суслик возле норки.

— Привет, Чарли! — вскочил он и обнял Лёху. — Тебя Змей ждёт. Часа два уже, в натуре. А если без булды, так тебя вся наша метлуха дожидается. Пошли.

— А чего стряслось-то? — Лёха задумался. — Мне вообще-то некогда.

— Чарли, надо пойти, — урка Синяк даже ладони соединил. Упрашивал, значит. – Придёшь, узнаешь. Там дело правильное, ништяк для тебя.

— Ладно. Я переоденусь. Мне потом дальше двигать надо. Подожди.

Он поднялся на последний свой этаж. Дома никого не было. Переоделся, взял денег в секретере Михалычу на коньяк и на лимонад себе. После мальчишника пятьдесят копеек осталось. И побежал на улицу.

В шалман они пришли как раз в тот момент, когда Змей во дворе разучивал на гитаре «Любовь нечаянно нагрянет». Он обнял Лёху, похлопал его по плечу.

— Вот тут аккорд другой, — сказал Алексей Малович.- Дай покажу.

Он взял гитару и сыграл как надо.

— Вот здесь ре минор и баре, понял?

— Ну, — ответил змей. — Догнал с ходу. Пойдем на хазу.

В комнате было человек десять. Барыги, ширмачи, фармазоны и жиганы зелёные. Они дружно заорали «Ура!» и стали качать Лёху, подбрасывая его почти до потолка.

— Базар идет по городу, а ты от друзей такую клёвую мульку зачухманил. Мы уже три дня знаем, что ты женишься! Поздравляем, Чарли, от сердца в натуре. — Змей пожал ему руку и все сделали то же самое. — Посиди с нами десять минут. Ты не пьешь, но мы за здоровье твоей семьи вмажем. Ладура-то когда?

— Завтра свадьба, — улыбнулся Лёха.

Все налили по стакану, каждый, как сумел, пожелал счастья и достатка, после чего выпили и Змей сказал.

— Чушок. Неси нычку. За диваном сидор стоит. Нычка в нём.

Жиган сбегал и приволок аккуратный портфель. Коричневый, шершавый, матовый. Открыл. Змей запустил внутрь пятерню и достал большой серебряный портсигар с рифлёным рисунком. Со Спасской башней Кремля и елями вдоль стены.

— Эта белуга — тебе от нас. А это луковица для нутряка старинная с подписью-гравировкой от нашей банды, — и он вынул серебряные, красивые, с чернённой цепочкой карманные часы.

— Мужики! — воскликнул Лёха. Спасибо. Но я беленькое с растраты, с кражи короче — не возьму.

— Да век воли не видать! — Змей дернул ногтем передний зуб. — Чистые это белуга и луковка, не своротили мы их. Купили у Изи-ювелира. Мы ж с тех пор не бомбим по Зарайску. Слово вора! Изе уральское сдаём. Всё, что ихние фармазоны у себя на Урале чертогонят, мухлюют, короче. А для тебя белое у ювелира на свадьбу купили. А жене твоей рыжее ржавьё разное. Тоже купили  у него же за свои лавешки чистые. Он достал из портфеля горсть золотых и серебряных колец, перстней, цепочек с медальонами и красивые серьги с рубином в оправе. Бери. Обидимся. Всё за наш общий шелест взяли. Всё купили честно. Можешь у дяди Изи сам спросить.

— Ну, тогда спасибо, пацаны! Я пойду? День такой. Ждут меня родственники.

— Жизни вам фартовой! — закричали все и попрощались с Лёхой за руку.

На улице Змей обнял его и сказал.

— Тут, Чарли, мозги твои нужны для дела мазёвого. Но тоже чистого. Без булды. После свадьбы приходи на часок. Растолкую. Придешь?

— Жди, — ответил Лёха. Подхватил портфель под мышку и побежал. Не к тёте Панне. К ней можно и после свадьбы. Мама всё ей и так уже доложила.

А понёсся он старому в прямом и переносном смыслах другу своему.  Близкому его душе безноногому человеку. К Михалычу.

До последней холостяцкой ночи оставалось ещё очень много приятного времени для прощальных, наверное, встреч.

Ох, как легко бежалось Лёхе. Такой добрый день  к середине своей подобрался, что радостно было от того, что вторая такая же половина его не освоена пока. Спешил он по обочине дороги, которая спускалась к Тоболу с улицы Ташкентской. Какие-то знакомые, видимо, местные граждане навстречу попадались и говорили «Привет, Лёха!». Он отвечал — « Привет!», хотя разглядеть никого не успевал. Так хорошо, без натуги бежалось под горку. И портфель с подарками от воров не мешал. Только звенели  серебренные и золотые цацки довольно громко и встречные на секунду останавливались. Прислушивались. Если отвернуться и Маловича Алексея не видеть, то вполне могло почудиться, что летит к реке лихая тройка коней вороных в упряжке с бубенцами.

И прискакал он во двор свой старый, где прожил до шестнадцати неуравновешенных лет своих. Там сосуществовали с Маловичами близкие с Лёхиной малолетки Михалыч с тётей Олей, Татьяна Крикливцева с больной мамой и беспокойный, суетливый, одинокий Николаша из второго подвала, технолог с пивзавода. Он всегда ходил так быстро, что самого Николашу разглядеть соседи не успевали. Догадывались, что мелькнул именно он по оставшемуся запаху приторного солода. Из окна его тоже пахло солодом и неотфильтрованным пивом. На дегустацию «напитка богов», как восхвалял его пивовар, он почти каждый день, оглядываясь по сторонам и забегая вперед, пригонял новую девку, и они долго упивались ворованным в больших десятилитровых бидонах пивом. Заканчивалась оценка продукта после десятка попеременных пробегов девок и Николаши  в нужник и обратно — ближе к ночи. Но девкам то ли пиво не в масть шло, то ли сам Николаша не вдохновлял. Только холостяковал он уже почти четыре десятка лет. Хотя мужичком был с виду привлекательным. Рыжие кудри, розовая морда с ржавыми усами и довольно толстое пузо солидного человека. Что-то  не шла за него ни одна из любительниц халявного пива. Видно, была в мужике заноза непотребная и колючая, которую соседи в обыкновенной жизни просто не успевали разглядеть или почувствовать.

— Михалыч! — крикнул Алексей в открытое окно трёхкомнатного подвала. За вышитой украинской занавеской было темно и тихо. Тётя Оля, как всегда, торговала на базаре семечками до конца дня рабочего. А дядя Миша, должно быть, был повален на кровать ударной дозой вермута, Которым безнаказанно травил сильную половину Зарайска уважаемый «Мичуринский» плодоконсервный завод. Лёха сошел в подвал по отшлифованным фуганком Михалыча ступенькам, повернул в открытую дверь, распахнутую сентябрьским прохладным сквозняком, и понял, что угадал. Друг его давний  и старший  утопал в раскладушке и, благодаря старым слабым пружинам, лежал практически на полу. В комнате висел, вращаясь под сквозняком вокруг провода с лампочкой, неповторимый перегар, который производит только именно этот вермут и «Плодовоягодное крепкое розовое № 11».

Михалыч, судя по пустым бутылкам, боролся с продуктом завода совхоза «Мичуринский» часов с девяти утра. Победу завода он не признавал категорически, мощно, но невнятно ругая, наверное, конкретно его во сне.

— Вот, блин, и весь мальчишник! — расстроился Лёха и повернул к двери.

Но тут вот  как-то восьмым или девятым чувством отловил дядя Миша его огорчение. Открыл глаза и с ликованием воскликнул, выдохнув в комнату усиленную дозу перегара.

— Ляксей! Друган! А наклонись, я обниму тебя, барбоса! Сто лет не видал. С тебя пузырь за провинность.

— Ты чего, Михалыч? — засмеялся Лёха. — Я виноват лишь тем, что хочется мне кушать. И всё. Нет других провинностей. Вставать будем? Я тебе коньяк принёс. Помянем холостяцкую жизнь мою. Завтра хороним её.

После слова коньяк Михалыча хватанула судорога лица. Но он расправил её обеими немытыми руками и протянул Лёхе ладони.

— Ну, здравствуй племя молодое! Поднимай деда  и сажай на тележку.

Во двор поедем.

Возле скамейки он закурил и стал разглядывать Лёху, который устанавливал бутылки коньяка и лимонада, стаканы и круглые коричневые карамельки «Орион».

— Стало быть, здравый смысл оставил тебя. Осиротел ты без него, Ляксей. Я тебе говорил, чтоб женился не раньше тридцати? Говорил. Ну, а раз ослушался умного деда, то сделай ему извинение приятное.

— А это что? — Лёха покрутил в руке бутылку со звездочками, которая сразу же украсила бликами от сентябрьского солнца и лицо дяди Миши, и тусклые листья на вянущих цветах в палисаднике.

— Не годится, — Михалыч стал пристёгиваться к бортам тележки. — Поехали на базар. В нашу инвалидскую спецпивную. На мальчишнике должно гулять много товарищей твоих и моих. А ты меня сколько лет уже туда катаешь?

— Ну, десять точно, — Алексей Малович поднял глаза к небу. И оно подсказало, что только девять лет пару раз в месяц он впрягался в ремень тележки и как трактор тащил Михалыча к друзьям войны и мирной жизни. К безруким, безногим, со шрамами на лицах и по всему телу. От пуль и осколков. У кого-то не был глаза, кто-то после войны так и остался глухим. Контузия не прошла полностью. С каждым годом их становилось меньше, но братство их верное не рушилось. И даже тех, кому руки да ноги оторвало на разных опасных мирных работах, вроде подрывников на железорудных карьерах, записывали они в братство. В эту пивную на базаре целые мужики, не искромсанные военной и мирной бедами, редко забредали. Да и то — в очень сильном подпитии, когда к любой пивной не разум вел, а инстинкт бессознательный.

Здесь был клуб инвалидов. Место для людей, объединенных одной судьбой горькой. Напивались в хлам они редко. Просто болтали, играли в дурака, в домино, пели песни под аккордеон Валеры Красильникова, который сменил на  ответственном посту культработника, прекрасного музыканта дядю Серёжу Малькова. В огрызке культи его левой ноги оторвался тромб и помер пятидесятилетний Серёжа в своей сапожной мастерской с молотком в руке возле тисков с зажатым в них ботинком…

Но как же, не смотря на обидное оскудение рядов, было здесь хорошо! Тут кружил над маленьким двориком дым от десятков разных дешевых папирос. Здесь не чувствовалось напряженности городской. А самое главное — пивная инвалидов источала на улицу во все стороны здоровый и сильный дух, исходящий бальзамом от нездоровых, изувеченных тел. Это была единственная в городе пивнуха, в которой сами торговцы на больших подносах разносили  по низеньким, сантиметров тридцать от земли, столикам

любимый мужской напиток. Это была единственная в Зарайске пивная, где пиво даже самому жадному продавцу ни разу не довелось разбавлять. За это можно было поиметь от старшего продавца, чеченца Джамала, такое телесное замечание, после которого хоть самому в группу инвалидов переселяйся из-за стойки. Здесь было чисто и уютно, благодаря уборщице Зинаиде Михайловне, которая тенью мелькала между отдыхающими калеками, среди которых сидел в своей тележке на колёсах-подшипниках и муж её Андрей. Давно, с десяток лет назад, зашла она в пивную, чтобы забрать засидевшегося супруга, посмотрела на дворик со стороны и  уговорила Джамала взять её уборщицей. Ставки такой в тресте столовых свободной не было и Джамал платил ей своими деньгами половину штатной зарплаты. Она за гроши  эти и убирала, и зашивала да штопала одиноким инвалидам рубашки, штанишки, носки и кепки. Стирала некоторым, у кого рук не было.

А бокалы прямо ко рту подносили и поили этих хороших безруких мужиков друзья, которым посчастливилось не иметь только ног. Жалко было именно тех, кому оторвало руки. Они не могли зарабатывать на жизнь трудом и сидели в тележках на базаре, в парке и возле церкви с перевернутыми кепками летом и с шапками зимой. Этой мелочи набиралось не так уж мало за месяц, на жизнь хватало. Но только они одни, напившись, плакали в своём клубе инвалидов. И никто их не останавливал. Слезами своими эти немощные ребята пытались избавиться от непроходящего стыда, которого не имели профессиональные побирушки. Просить подаяние было унизительно, обидно и больно, но и жить хотелось. Хотя бы и без рук.

Приехали Лёха с Михалычем как раз в ту минуту, когда аккордеонист Валера  отыграл «Ехал казак за Дунай» и, стирая со лба пот, второй рукой заливал в себя далеко не первую кружку, что было видно по цвету лица и замутнённому, блуждающему взгляду.

— Банзай, мужики! — крикнул дядя Миша, пока Алексей подтягивал его

тележку к свободному месту.

— Банзай, Михалыч! — зашумел весь коллектив. Но вразнобой, поскольку после пятой всего кружки синхронно двум десяткам человек не удавалось выкрикнуть традиционное японское пожелание десяти тысяч лет жизни императору, которое в русском языке прижилось как бравурное «ура!»

— Лёха, иди к нам, с Михалычем уже тебе и говорить, знамо дело, не о чём! — крикнул от первого столика Гриша-моряк. Он служил в войну на корабле сторожевом  под Мурманском в составе Северного флота. Корабль этот до сорок первого был гражданским рыболовным траулером и к битвам его толком не подготовили. Через полгода немецкая торпеда разнесла его в щепки. Почти все утонули. А Гришу господь решил оставить пока среди живых. Правда, когда он на толстой доске от киля догрёб до берега, то оказалось, что ноги его болтаются на каких-то жилах и связках. Отвезли его в прибрежный походный госпиталь и отпилили ноги повыше коленей. Гриша потом уехал в Зарайск и устроился заправщиком машин в таксопарке. Втыкал шланг в дырку бака и дышал уже черт знает сколько лет добротно этилированным бензином.

— Если бы не пиво, — убеждал он друзей, — то уже издох бы давно. А пиво свинец из нутра выпихивает.

Мужики кивали головами. Соглашались как будто. Хотя почему моряк ничем никогда не болел —  загадкой было даже для мощного, огромного чеченца, директора пивной Джамала.

— Иди к нам, Алексей! И Мишку сюда вези. У нас чебак вяленый и креветки.

Лёху в этой пивной знали все, кто продолжал жить. Он помнил их сорокалетними дядьками, а теперь они превратились для него в дедов, которым перевалило за пятьдесят.

— Щас подвалим к вам, — крикнул Михалыч. — Нам есть что сказать громко. Оттуда слышнее будет. Да и чебака люблю. Вы его добренько вялите.

Лёха перевез его к друзьям с иссохшим рыбками на столе и присел рядом на корточки.

— Внимание всем! — поднял обе руки Михалыч и один палец скосил на Лёху.

— Завтра вот этот наш молодой друг, хороший друг и человек путёвый, женится!

— Банзай! — заорала вся пивная так громко и радостно, будто Алексей Малович был или сыном каждого из них, или сыном полка. А Джамал (знал, что Лёха не пьёт) достал из-под стойки бутылку лимонада, который так и звался — «Лимонад», и отнёс его человеку, теряющему свободу во имя любви и семейного счастья.

— Но не это главное! — похлопал дядя Миша ладонями, чтобы стало тихо. Так оно и стало. И в тишине этой, не свойственной месту и публике, произнёс Михалыч роковые слова, поделившие своих и Лёхиных друзей как в футболе — на защитников и нападающих. А вратарём стал сам жених ещё пока. Потому как ловил и пропускал «плюхи» от нападающих и прятался за спины защитников. Роковые слова Михалыч выразил так:

— Женится завтра Алексей Малович не на жабе какой-нито, а на дочери второго секретаря обкома КПСС Альтова  Игната Ефимовича. Совет этой странной и противоречивой паре, да любовь! Аплодисментов не слышу и туша от аккордеона!

Во дворике стало так тихо, что летающая над пивными лужицами большая зелёная муха издавала крыльями гром лопастей большого вертолёта.

— А ты шустряк, пацан. Проскользнул во дворяне, — тихо сказал Лёва Майер, танкист бывший, имевший сегодня одну левую руку и одну правую ногу. — Ты не трёкни тестю своему, что мы тут иногда власть советскую материм. Закроют нахрен нашу халабуду священную. Сам, небось, тоже через годик холуём КПСС будешь?

— Заткнулся бы ты, Лёва, — крикнул из другого угла одноногий сапожник Семененко Иван. — Я вот не люблю власть нашу. И что? Ты вот знаешь — кто  и с каких гор высоких приказывает нашим областным и городским «царям» дурить нас? Мало платить и много требовать? Бесплатно лечить и учить, но плохо управлять всем, что мы тут криво да косо клепаем на коленке сами для себя? Причем из материалов, которые буржуи, мля, на помойку выбрасывают. Коммунизм ты, Лёва, строишь? Строишь. Ты же народ! И до хрена ты сделал, чтобы в восьмидесятом нагрянул этот рай?

Лёва смутился, засопел и взялся за кружку. А во дворе стояла всё та же угрюмая и, как показалось Лёхе, злая тишина.

— Был приличный пацан, — шестидесятилетний дед Баскаков в колхозной фуфайке и мохнатой грузинской кепке выпил кружку до дна, утер рот рукавом, уперся в пол руками и туловище своё, к тележке сыромятными ремнями притянутое, развернул к выходу. — А теперь будет стукач, брехун и прислуга у этих жирных дуроломов. Про самих первых и вторых секретарей не скажу. Не знаю и не видал живьём ни разу. А вот с ихними псами отвязанными сталкивался. С инструкторами горкома, да с этими, как их, мля… с членами облисполкома. Пришли к нам на шиноремонтный с проверкой. Шарахались по цехам. Такие, мля, гордые, морды сердитые. Начальнички наши рядом подпрыгивают, пригибаются, в глаза им заглядывают как собаки возле шашлычной.

— А вам кто разрешил калек безногих ставить на ответственные участки? Вот эти трое неполноценных на нарезке протекторов что делают? У нас на июньском пленуме горкома сказано было, что квалифицированную работу должны исполнять рабочие с квалификацией. Знакомы с материалами пленума?

— Так у них по четвертому разряду у каждого, — завцехом лепечет, аж дрожит.

— Вы им и седьмой нарисуете из жалости к прошлым заслугам фронтовым, — это второй пёс горкомовский встрял. — А войны нет давно. Мир сейчас. К развитому социализму идём. Прошлыми заслугами жить нельзя. У калек льгот всяких — мне бы столько! Вот и пусть пользуются. А от ответственной работы — отстранить. Вот шина соскочит с насадки плохо закрепленная, так он на своём корыте с колесами и отскочить не успеет. Убъет его насмерть. Кто отвечать будет? Ты, директор завода, быстренько — в больничку, да отлежишься там, пока не утихнет шум. А кожу драть с нас будут, с горкомовцев. Не обеспечили стабильность руководства и сознательность партийную не воспитали  у начальства заводского.

— И чё дальше? — мрачно спросил пивник  Джамал.

— Да копчё! — Баскаков выматерился пятиэтажно и оттолкнулся от земли руками, в резиновые щитки вставленными. Поехал на улицу.- Турнули нас троих с утра пораньше. По собственному якобы нашему желанию. А мы пахали и семьи наши не нуждались. Теперь мы пьём втрое больше и под универмагом милостыню просим. Мусора гоняют, дворники, сторожа магазинные. Со всеми делимся, чтобы отвязались. С милостыни делимся, мля! А у меня орден Красной звезды да пять медалей за отвагу и боевые заслуги. Стыдоба! Тесть из этого паренька такую же скотину слепит за год- другой.

И он покатился вниз по улице октябрьской к базару. Там инвалидам тоже подают, не обижают.

— Не знаю… — подумав сказал продавец пива Джамал. — Нас, чеченцев, вроде сам Сталин с нашей земли погнал как баранов. Но ни деды наши, ни отцы  не видели Сталина у нас. Он сам с кнутом не стоял. Гнали нас псы его цепные, которым он сказал «фас» и отпустил. Позор на нём, конечно. Но шавкам его,

коммунистам долбанным, страдающим за счастье всех советских народов, я бы лично глотки перегрыз. Я просто маленький тогда был. А так, мамой клянусь, вся мелюзга из КПСС, чтобы выслужиться и на место повыше сесть, не только народ не жалеет. Они, суки мелкие, друг друга топят, закапывают, напополам перекусывают, чтобы перед паханами большими  раньше других выслужиться и сесть повыше, откуда можно самим приказывать и судьбы ломать людям. Другого не умеют они ничего.

Лёха уже рот открыл. Про себя хотел сказать. Объяснить, что, когда с будущей женой познакомился, знать не знал кто у неё отец, а про обкомы с горкомами слышал, но понятия не имел, что это, зачем они и чем занимаются. Но Михалыч заметил и толкнул его в бок.

— Не лезь. Молчи. Слушай. И никому тут не перечь. Это как раз сам народ говорит. Самая пострадавшая часть советских счастливых людей.

— А я думаю, не попрётся Лёха в ихнюю  кодлу. Хоть даже если тесть и подталкивать его будет наверх, — громко и отчетливо заговорил уважаемый в клубе инвалидов член довоенной сборной СССР по боксу Жора Баландин, которому мина оторвала правые руку и ногу.-  Лично я не верю, что этот пацан, которого мы десять лет, считай, знаем как облупленного, женится на дочке Альтова по хитрому своему плану. Влезть в семью сперва, полюбиться тестю и потом без грызни с другими, мечтающими  взлететь повыше, сесть сразу на высокий пенёк, откуда можно на людей плевать и с пользой для себя партию славить. Не такой это паренёк. Вы, бляха, почему не верите, что он девушку действительно полюбил? Сами когда влюблялись — первым делом, небось, справку у девчонки брали о том, кто папа с мамой? И  женились только если папа директор мясокомбината или начальник горпотребсоюза? Придурки вы, так я скажу.

После него желающих проехаться катком по Лёхе убавилось. Один только безрукий Сёма Галанин, которого с рук поили друзья, высказался в общем, не придумывая ничего про хитрые карьеристские задумки Алексея Маловича.

— Я, — сказал он тихо. Специально тихо начал говорить, чтобы все прислушались. — Я власть советскую, партию коммунистов не люблю. Причем ни от кого не скрываю. Мне лично по хрену, кто какие команды сволочные давал и кто в доску расшибался, чтобы этим уродам угодить. Но сами смотрите: мы калеки, но про нас никто не думает. Никто нам жизнь не облегчает. А ведь гуманное общество социалистическое, везде так пишут. Но вот я без рук на тележке даже в магазин не могу забраться через три ступеньки. Дорожку бы вверх для таких как мы с вами залили из цемента. И перильце сбоку, чтобы вы руками, а я зубами за них зацепился. Да что магазин! Я в тот же горисполком не попаду. Там двадцать ступенек. А мне надо у них выпросить себе ремонт в той землянке, куда меня сразу после сорок третьего года, после госпитальной демобилизации засунули. Живи, мол, Семён батькович, гордость советского спорта, и радуйся, что ночуешь не под деревом на дороге, а в жилом помещении. Крыша лет восемь течет, зимой печку жена топит, уголь таскает по два ведра за пятьдесят метров. Белит она же, красит  тоже она, щели замазывает, рамы недавно сама меняла, стёкла вырезала да вставляла. Это нормально? Комиссия была пять лет назад от жилкоммунхоза. Все коммунисты. Начальники.

— К осени переселим вас в новый дом трёхкомнатный  недалеко от Тобола. Ступенек там нет. Заехать легко. Отопление центральное, газовая колонка для горячей воды. А горисполком попросим, чтобы работу вам нашли, где руки не нужны. Вахтёром, например, на швейной фабрике. Сиди только, работницы сами пропуска показывают. Ну вот. Пять лет, говорю, прошло после комиссии. А всего сколько годов прошмыгнуло!

Плевать им на меня. Забыли через десять минут, что мне обещали. И на вас на всех плевать и партии, и правительству. Вы вроде есть. И по конституции — полноправные граждане. Ну, и что? Вон народ с руками и ногами, да со всеми правами и обязанностями. Так за обязанностями, чтобы ты их из кожи вон, а выполнил, сколько всяких контор следит? Ой, много. А права ты свои  исполняешь? Не отлыниваешь? Всеми пользуешься? Ну, кого из вас хоть раз кто спросил из тузов КПСС про права? На труд право есть у меня. Я же гражданин СССР. Но не берут на работу. На отдых имею право. Так и отдыхай. Водку пей, в карты режься. Свободу слова не забывай использовать. Во какое право! Сейчас пойду и свободно выскажусь на площади перед обкомом про партию коммунистическую, про брехунов толстозадых, про любовь и  уважение партии к народу, который в очереди на квартиру столько стоит, что успевает сдохнуть раньше, чем получит. Телевизор купить — очередь. Холодильник — очередь. Временные трудности роста, говорят партейные командиры.

За водкой только никто долго не стоит. Скоро по домам носить начнут и бесплатно раздавать. А пьяному по хрену: будет коммунизм — не будет. Ему и без света нормально, и без телевизора. Женщин мне лично жалко. Мужик на работе, где украсть нечего, находиться не хочет. Зарплата маленькая. А там где есть,  что стырить — не ты один желающий. Ну, поворуешь маленько. Потом поймают и посадят. А выйдешь с зоны со справкой — так уже ни на какую работу не попадёшь. Всё. Ты уже проклятый. Да и вообще. Партия Ленина много придумала приятных и многообещающих лозунгов. Но за свободой нашей демократической следит тысячами глаз из обкомов, горкомов, исполкомов, КГБ, МВД. Тьфу, мля! Налейте мне в рот ещё полкружки.

А ты, Лёха, парень правильный. Мы знаем тебя. Это ребята про корысть твою несуществующую ляпнули не со зла на тебя лично. Ну, не любят они болтунов и демагогов из КПСС. Они настроили кучу гигантских комбинатов, электростанций и шахт с карьерами.

Всё хотят буржуям доказать, что советская власть — могучая. А про нас, муравьёв, не думают и ничего не доказывают. Дали учёбу бесплатную, медицину и жильё копеечное — да и хватит с вас. Вот у твоего тестя в доме сколько комнат?

— Пять, — посчитал Лёха. — Кухня шестая.

— А у меня одна комната в домике и коридор из фанеры. Причем он за свет не платит, да за воду. Государство за него платит. Потому, что в обкоме зарплаты маленькие. А у меня большие деньги. Иногда возле церкви рубля два за день набираю. Иногда ни хрена. Но зато квартплата дешевая. На хлеб с молоком деньги остаются.

— Не ходи в ихние структуры, Алексей, — подключился аккордеонист Валера. -Ссучишься — сам не поймёшь как. Ты не поддавайся, если уговаривать тесть будет. В эти обкомы да горкомы с исполкомами без тебя народу столько продирается! Жрут друг друга по пути на верха властные, потом по трупам придушенных конкурентов карабкаются к высоким креслам. И пока лезут вверх — и совесть из них вываливается и гордость мужицкая. А коммунизм этот – сказка для детей малых и взрослых дураков. Не будет никакого всеобщего счастья и рая земного. Брехня это лютая, не больше.

— Поехали теперь, — сказал Михалыч Лёхе. — Запрягай.

— Ну, спасибо вам за поздравление! — крикнул Алексей Малович. — Пусть у вас тоже все наладится и будет хорошо. Спасибо за советы и рассказы ваши. Всё запомнил. Всё пригодится.

Он попрощался с калеками, всех обошел и руки пожал. А пивника Джамала приобнял и шепнул на ухо.

— Всё нормально будет. Спасибо. Я ещё не раз приду к тебе с Михалычем.

— О чем говоришь, дорогой! — Джамал тоже обнял Лёху за плечи. — Всегда ждём! Приходите!

Бежал вниз Алексей быстро и молча. Ремня и тележки сзади не чувствовал. Будто один бежал, налегке. Михалыч, набравшись пива, похрапывал, не теряя равновесия в своей изумительной колеснице. Сзади снова играл аккордеон, смеялись отличные мужики из клуба инвалидов, а Лёха обгонял топчущих тротуар людей, спешивших как всегда неизвестно куда и зачем. Только Лёха один знал про себя — почему он торопится. Точнее, не знал, а думал так, что когда бежишь, то и время не пешком идет. Оно вместе с тобой несется и этот день закончится раньше, чем обычно. Вот так Лёхе  хотелось, чтобы скорее наступило завтра. Чтобы ворвался он в день следующий, обычный для всех остальных, как в новую эру. В эпоху бесконечного семейного счастья.

 

 

 

Глава десятая

 

 

 

Примета такая была. Сейчас, наверное, пропала. Жизнь другая. А примета та существовала в прошлой жизни, в советской. В ней вообще всё происходило последовательно и равномерно. Без нежданных ударов судьбы по головам строителей социализма с коммунизмом. Так вот сама примета: если сегодня ночь у тебя без сна, значит, завтра дожидайся чего-то очень хорошего. И, наоборот, когда точно знаешь, что следующий день несёт с собой прекрасный подарок, то спать точно не будешь. Вот Лёха и глядел в потолок с подушки до утра. Мыслей в мозге не присутствовало никаких, но на фоне общего ликования всего организма они и не требовались. Уже всё продумано-передумано по сто раз. И доказано было предыдущими размышлениями, что хоть и резкий, хоть и неожиданный поворот приключился на широкой и гладкой пока дороге Маловича Алексея Николаевича, но в правильную сторону, где как раз и поджидает его случайно, считай, с небес свалившееся счастье.

Он лежал без движения и отслеживал глазами передвигающийся по потолку блик от тусклого света луны, ползущей по проторенной за много миллионов лет дорожке вокруг замечательной нашей планеты, на которой кроме испорченных деньгами и бессмысленной гордыней буржуйских стран есть великан СССР и социалистические братья и сёстры его по крови и духу.

Медленно смещался желтый блик от дальнего угла потолка к окну и пропал почти перед самым рассветом.

Спрыгнул Лёха с кровати, зарядку сделал и сбегал в совмещенный для всех гигиенических и физиологических надобностей санузел. Последней процедуре отдал он больше энергии, чем нужно было его вполне здравому смыслу. Зубы чистил он со всех сторон с таким остервенением и усердием, будто в ЗАГСе  качество его как мужа будут определять по зубам. Так выбирают коня для долгой тяжелой работы.

В восемь часов, под непобедимо громкий и оптимистичный хор имени Пятницкого, от одухотворённости которого трясся при высоких нотах белый пластмассовый, прибитый к верхнему косяку двери, радиоприёмник, Лёха почему-то стал одеваться в торжественный костюм. Отутюжила мама всё, включая носки синтетические и галстук бордовый с тонкими розовыми строчками наискосок. Его всего за сорок минут подобрала к Лёхиному облику  Надина мать родная и путеводная звезда Лариса Степановна.

Батя услышал сквозь голосовой надрыв огромного хора тот шорох, который создавал Лёха, влезая в штанишки, рубашку и пиджак чёрный с серебристым отливом.

— Эй, ты куда, орёл? — сказал отец с интонацией спящего глубоким сном человека. — Ты на другой что ли женишься? На предыдущей передумал? С другой раньше надо зарегистрироваться?

— Так это… — Лёха собрался и твёрдо заключил. — Женюсь на совместно одобренной коллективом невесте. Готовлюсь заранее. Вдруг галстук не так завяжу или рубашку застегну не на те пуговицы. Атак — будет время проверить. И у тебя, и у мамы.

Батя зевнул, почесал живот под белой майкой и глаза прикрыл. Лёха испугался, что стоя отец долго не проспит и рухнет на линолеум, возможно травмируется, а на свадьбе  с разбитым лицом сидеть — только ужас наводить на гостей.

Батя! — крикнул Алексей Малович, воспитанный так, чтобы помогать людям хорошим, попавшим в трудную ситуацию.

— А чего орать-то? — открыл глаза отец. — Раздевайся. Мы поедем в одиннадцать. Сейчас почти восемь. Ты завтракать во фраке своём будешь или обляпаешь костюмец свой несоветский, как положено, за столом свадебным? Ну, соусом, скажем, или икрой красной. Собственно, можешь и чёрной. На костюме, правда, плохо будет видно, а рубашка от икры расцветёт такими дорогими пятнами, что…

Он не закончил мысль и побрёл в тот же санузел для выполнения комплексных задач. А мама на кухне чем-то звенела, чем-то стучала и напевала любимую бабушкину польскую песню, которая вместе с приятным запахом корочки на жареной картошке и котлет пожарских несла из кухни уют по всей квартире.

— Ты, Алексей, смотри там! — голосом учительницы младших классов изрекала важные напутствия мама. — В ЗАГСе и на свадьбе никаких фортелей не выкинь. Не остри. Место не то. Неизвестно ещё — подойдет им твоё остроумие или нет. Там весь народ из обкома партии. Я, например, не знаю, разрешают им там юморить вообще или не поощряют хихиканье. Государевы люди. Задачи большие решают, строгие, важные. И самое главное, больше там обнимай Надю свою и целуй. Слова замечательные всем про неё говори. Вот это — обязательно.

— Ему обязательно надо только на свадьбе быть. Ну и в ЗАГСе, конечно. — засмеялся батя. — И не ешьте сейчас много. Там за столом набьёте себе пузо дня на три вперед.

— А ты что, есть там не будешь? — насторожилась мама. — Знаю я тебя. Не любишь при чужих есть. Но тут надо. А то подумают ещё…

— Я и пить буду, — ещё веселее засмеялся батя. – Мы-то в редакции «московскую»  в основном после работы помалеху трескаем, да двенадцатый портвейн  с Ильхамом Шамуровым. А он-таки не дядька с улицы. Зам главного, однако. А на свадьбе, бляха муха, подозреваю, кроме конька с пятью звёздами и ром будет, и джин. Может, даже виски. Ни разу не пил.

— И не пей, — воскликнула мама. — Пригуби шампанского да граммов пятьдесят коньячка. И всё. Ты же не с Гришей Гулько во Владимировке гуляешь, брагу с ним глушишь. Неделю потом кислым тестом от тебя несёт. Дышать нечем.

— Э-э! — вставил слово Лёха. — Давайте, поругайтесь ещё. Придёте на свадьбу как прямо с похорон. Собирайтесь лучше. Ты, мам, час только причёску делаешь. Батя бреется почти столько же. До угробления микроскопического намёка на волосок. Опоздаем нафиг. Не хватало ещё.

Отец посмотрел на себя в маленькое круглое зеркало, висевшее зачем-то на кухне над маленьким холодильником  «Саратов-2»

— Да, блин. Автобусы сейчас ходят как приятные новости о снижении цен и повышении зарплат. Редко и нерегулярно. Раньше и с тем и с другим полегче было. Ещё лет десять назад. Да…

— Ах! — вспомнила мама. — Нам же, ко всему прочему, ещё и с пересадкой ехать. Прямого автобуса до ЗАГСа нет отсюда.

И в половине десятого все бросились аккуратно, но всё же лихорадочно собираться.

— Пудра! Вот тут пудра вчера лежала. Не та белая. Розовая. Выходная, — металась мама пока не нашла.

Отец побрился на удивление оперативно. Минут за двадцать. А ещё через десять минут вышел в зал при таком сногсшибательном прикиде,  что Лёха непроизвольно выдохнул: — Ну, па, ты как народный артист СССР. Нет, как премьер-министр Англии. Я по телевизору видел. Голубая прямо кровь, белая  прямо кость!

Отец пропустил двусмысленный комплимент мимо ушей и стал внимательно разглядывать маму, одетую в бирюзовое моднейшее платье, сшитое на своей машинке «зингер». Под причёску она воткнула шиньон, в платье вставила ещё пока модные плечики, туфли сделали её выше сантиметров на семь, а бусы из искусственного жемчуга красотой могли наповал поубивать всех тёток на свадьбе. А это ж не просто тётки, как во Владимировке, а жены инструкторов и заведующих отделами обкома да горкома. Могла мама почти обезглавить власть местную, так как ни один чиновник без подсказок и корректуры жены не решал даже простых государственных вопросов.

— Люда, ты, блин… — отец пошевелил в воздухе всеми пальцами. — Вот это скинь обратно в шкатулку. Нацепи цепочку. Помнишь, я дарил на восьмое марта? Ну, вот эту, серебряную с кружком внизу, в котором красная звезда переливается. И к публике как раз тематически подойдет, и к платью.

Мама без особого желания поменяла украшение. Сели перед дорогой. Минуту положенную соблюли молчанием, надели плащи выходные, модные, из тонкой неизвестной ткани бархатистой. Лёха плащ болоньевый тёмно-зелёного цвета накинул.

— Ну, дай бог, чтобы всё прошло, как у меня показательный урок для комиссии ГорОНО, — сказала перед дверью мама, в бога сроду не верившая и ему не доверяющая.

— Если я не напьюсь, все хорошо пройдет. Как по нотам. До, ре, ми, до, ре, до! — пошутил отец.

Вот эти «до, ре, ми…» у музыкантов на их жаргоне считались лёгким, беззлобным матерком.  Лёха с мамой это знали, но портить бате настроение нудными замечаниями не стали. Пусть оно у него останется хорошим.

Через двадцать минут они втиснулись в просевший от обилия пассажиров горбатый ЛаЗ и, пытаясь не помять праздничное своё одеяние об тесный, сплоченный стихийный коллектив, тронулись к неизбежному как грядущий коммунизм, к абсолютно новому и непредсказуемому ни звёздами, ни чертями да ангелами торжеству рождения под марш Мендельсона новой  счастливой советской семьи.

— Ничего, — простонала мама, отклеиваясь сразу от двух тёток, прилипших к ней после прыжка автобуса через стандартную зарайскую  колдобину в асфальте. — Пересядем на центральный автобус «Вокзал- Тобол» — легче поедем. Их по улице Ленина катается штук двадцать. Центральная трасса городская. Почти пустые автобусы.

Но эта радость ждала их на перекрёстке улиц имени какого-то незабвенного девятнадцатого августа и  вождя В.И.Ленина. До того места надо было суметь добраться без больших потерь и невосполнимого урона. Лёха всегда бегал на ногах по всему городу и автобусный тихий ужас был ему известен только по рассказам постоянных потерпевших. Всех, кому давка автобусная была прописана судьбой, которая устраивала их на работу подальше от дома. И эти люди искупали свои грехи вольные и невольные не молитвами, а пыткой в общественном транспорте. Более эффективного способа выдавить, вытрясти, вышибить из пассажира, вдавленного в соседних страдальцев, всю  нечисть из душ грешных, не было. Только утренние и вечерние автобусы. За день человек нарабатывал пару-тройку пустяковых мелких грешков и они  по дороге вылетали  на грязный автобусный пол, отжатые прессом разнокалиберных тел, сдавленных в одно общее, огромное, натужно дышащее тело. Даже зона очень усиленного и идеально строгого режима не душило зеков неволей так страшно, как  городской автобус. Зато на работу и домой народ приходил безгрешным, как новорожденное дитя. Для советских людей общественный транспорт был земным чистилищем. Заработал грешок с вечера до утра дома — к рабочему месту приедешь ангелом. Рабочий будень обязательно подкинет тебе хоть дохленький, но всё же грех. Но пока домой едешь меж трущихся друг об друга, подпрыгивающих и сдавливающих тебя

мирных граждан, на выходе ты снова чист душой. А это для строителей коммунизма главное: не иметь провинности греховной перед партией, властью советской и основоположниками марксизма-ленинизма.

Выплюнул автобус семью Маловичей на углу центральной улицы Ленина. От угла до ЗАГСа километра три было. Лёхе — минут десять лёгкого бега. Но солидные взрослые даже по приговору Верховного суда нестись на своих двоих по главной улице, где могли встретиться друзья и знакомые, не смогли бы. Даже если бы приговор был по расстрельной статье.

— Бляха-муха цокотуха! — тихо вскрикнул отец, расстегнув уложенный в разновеликие складочки свой бежевый красавец плащ. — Как идти в ЗАГС?

Люда, осмотри костюм.

Мама подняла заднюю полу плаща, потом оглядела батю спереди и громко ахнула. В одежде, испытанной автобусной давкой, отец неотличимо смахивал на «бича», живущего под мостом через Тобол. На отдраенных ваксой туфлях его стояло попеременно человек пять минимум. Они больше не имели ни блеска, ни определенного цвета, ни формы туфлей. Пиджак и брюки, если не доставать из нагрудного кармана и не показывать всему народу удостоверение корреспондента областной газеты, рассказывали чужим глазам, что дядька в этом костюме находящийся — ханыга, пьянь и рвань, которого даже «бичи» под мост ночевать в таком безобразном одеянии не пустят. Отец осмотрел травмированные брюки с пиджаком, посчитал, загибая пальцы, зигзаги складок на добротной шерстяной ткани и отошел от Лёхи с мамой метров на десять. При нас он никогда не матерился.

— Вот мы для них и так — второй сорт, — сказал он, после того как осквернил сентябрьский чудный воздух заковыристым многоэтажным матом, накопленным в родной деревне Владимировке ещё с юности. — А в таком виде нас и на порог не пустят. Да и в ЗАГС тоже. Ты Людмила, платье-то своё покажи. И ты, Алексей, дай на костюм свой глянуть. Платье мамино пересекали спереди две ужасных складки, одна из которых часть подола подняла сантиметров на десять.

— Вульгарно, — оценила мама последствие поездки в тесном контакте с автобусным населением. — Чулок порвали правый. Но чулки я запасные взяла. Это хорошо. А у тебя что там с костюмом, Алексей?

— Да нормально, — Лёха отряхнул пыль от большого мужицкого ботинка со штанины.

— А ты плащ сними, — батя взял Лёху за шкирку и выдернул его из болоньи, которая сама по себе напоминала салфетку, от души смятую после стирания с губ следов сытного обеда.

Костюм со всех сторон напоминал комбинезон сантехника, который только что прополз по канализационному каналу и вылез из люка. Он и вдоль и поперек был отмечен вмятинами, косыми морщинами и лоснился потертостями.

— Ну, что? Обратно ехать и гладить всё? Так не успеем на регистрацию, — мама присела на скамейку возле остановки.

— Может, в ЗАГСе утюг попросим да отпаришь всё? — предложил батя.

— Точно! — обрадовался Лёха. — В ЗАГСе утюг точно есть. Они тоже на работу в автобусе ездят. Погнали!

Тут и автобус «Вокзал-Тобол» на горизонте заколыхался  голубым миражом. Маловичи перебежали на другой угол  и через пять минут уже ехали в полупустом салоне к месту торжественной регистрации  брака.

— Возле ступенек ЗАГСа топтался  Лёхин «дружка», свидетель подлинности незабываемого события и институтский друг Вова Трейш.

— Альтовы приехали уже? — пожимая Вове руку, быстро спросил Лёха.

— Нет там никого. Ещё же полчаса до регистрации.

— А ты чего так рано припёрся? — Лёха угостил Трейша сигаретой. Закурили.

— А чего дома торчать? Тут я предыдущую пару посмотрел. Народу с ними было – непонятно, как все втиснулись туда. Я заходил. Три комнаты. Одна большая со столом под красной скатертью. А две махонькие как у меня дома спальня, — Вова выпустил три больших кольца дыма и засмеялся. — Ваша команда, видно, вообще наполовину только влезет.

— Пошли, — махнула мама с крыльца. — Да бегом же! Может, успеем.

Заведующая конторой, заключающей браки, оказалась тёткой отзывчивой. Выдала маме утюг, кусок марли и глубокую чашку с водой. Только Людмила Сергеевна разровняла последнюю глубокую морщину на батиных брюках, только все отряхнулись, покрасовались перед зеркалом и начистили специально лежащей на полочке сапожной щёткой туфли, тут и взвизгнули тормоза трёх черных «волг» на площадке перед крыльцом. И видно было в окно как степенно, с торжественными улыбками и цветами наперевес шла на мероприятие красиво одетая  бригада родственников невесты, «дружка» её Валька Поздняк из их группы, братья Надины — Илья с Андреем и лучшие друзья Альтовых  супруги Эйдельман. Исаак Абрамович и Элла Моисеевна.

Они ввалились в тесную прихожую и стали обниматься по очереди с семьёй Маловичей и вынужденными свидетелями незабываемой гражданской акции Вовой Трейшем и Валюхой Поздняк.

— Начало торжественной регистрации – через десять минут. Готовьтесь не спеша, — взволнованным голосом объявила заведующая и пожала руку почему-то одному только Игнату Ефимовичу Альтову.

— Ну, ты как? Волнуешься? — спросила Лёху невеста, оставляя на губах и щеках жениха мягкие розовые отпечатки помады со своих красивых губ.

— А чё мне волноваться? — засмеялся Лёха. — Пятый раз уже регистрируюсь. Привык, блин.

— Вот как дам сейчас! — тоже засмеялась Надя. И погладила его букетом цветов по аккуратной прическе. — Как тебе платье? Фата?

— Ничего, целые, не рваные, не помятые, — Лёха нежно прижал её к груди.

И тут неровный шум, созданный торжественно возбуждёнными представителями сторон, перебил громкий и величественный марш Мендельсона, который мгновенно вышиб слезу радости из глаз прекрасной половины поместившегося в ЗАГСе человечества.

— Ваш выход, молодожены! — махнула рукой из-за стола заведующая, официальный регистратор перехода жениха и невесты в более престижные  статусы мужа и жены.

Всё. Торжество грянуло как сотни литавр на самом значительном параде мирового масштаба.

Но это сначала и с непривычки так  резво и бурно  плеснулись эмоции у Алексея и Надежды. Взрослые переминались с ноги на ногу, стоя в два ряда от стены до стены. Но признаки волнения были сглажены у них опытом жизненным, воспоминаниями о собственной регистрации и уверенностью в том, что жених перед тем, как надеть кольцо на пальчик невесте, не рванёт прыжком к окну, не вышибет лбом раму со стеклом и не исчезнет, подлый, навсегда. Не осрамит, то есть,  реноме без трёх минут жены и доверчивых без тех же минут близких родственников. А невеста, не вскрикнет отчаянно: «Ах, пропади оно всё пропадом! Я давно и взаимно люблю другого!» И не накинет кольцо на толстый палец Лёхиного «дружки» Вовы, да и не утонет в его

объятьях.

А потому стояли взрослые смирно до того момента, когда Надежа  бархатным голосом подтвердила  регистраторше, что не против взять в мужья Алексея Маловича. Да и Лёха не стал кобениться, а громко и отчетливо сообщил, что вполне согласен, чтобы надежда Альтова стала его женой. Заведующая быстрым, но элегантным движением сунула им под нос коробочку с красным бархатом внутри, на котором сияли серебряными слитками счастья два обручальных кольца.

И только после того как ни жених, ни невеста не перепутали ничего, а надели друг другу кольца на правильные пальцы, тётка громко заявила всем, что с этого момента она лично от имени и по поручению нашего государства объявляет Лёху с Надей мужем и женой.

Вот тогда и рванулась небольшая, но уже сплошь родственная толпа к молодоженам, набрасывая на них неизвестно кем припасённый серпантин, конфетти и маленькие золотистые звёздочки из тонкой фольги. Звездочки зависали на фате, платье, костюме и галстуке, переливаясь ярко, радостно и оптимистично. Молодых поцеловали все, даже регистраторша. Потискали от души под общий собственный гул, состоящий из слов поздравления, одобрения, и стольких всяких пожеланий, что если не записать их сразу, то в жизни не запомнишь. А, значит, и не выполнишь.

Потом отец, он же свёкор и отец, который тесть, лихо пульнули к потолку пробки от шампанского. Все хлебнули из бокалов хрустальных, перецеловались по новой все со всеми, поблагодарили заведующую и само великое событие бурными аплодисментами и возгласами «ура!», «счастья молодым!» и «детишек чтоб побольше!». После чего тонкой струёй вылились из ЗАГСа и стали рассаживаться по черным «волгам». Родители и новенькие, свежеиспеченные муж с женой — в первую сели. Вместо четырёх пассажиров вышло шесть. Плюс шофер.

— Нормально, — сказал водитель Иван Максимович, тоже приголубивший фужер шампанского. Он отловил боковым зрением вопрос в глазах Лёхиной мамы. — Нам можно. Никто не тронет.

Остальные втиснулись в две следующих машины и только трое — «дружки» да  самый старший брат Нади Андрей сидеть на коленях чужих не решились и пошли пешком к памятнику Ленину возле обкома партии. Кортеж сделал необходимый по ритуалу виток вокруг центра города, громко сигналя и волоча за собой взволнованные встречным ветерком розовые и голубые ленты, привязанные к антеннам радиоприёмников, а также защёлкнутые багажниками. Цветы к ногам Владимира Ильича бережно опустила молодая жена. Большой букет из красных и белых гвоздик, который удивил всех многочисленных прохожих, поскольку в это время в городе гвоздик не могло быть в принципе. Грузия ещё не наладила налёты спекулянтов, а Голландия  в те годы вряд ли знала о существовании Зарайска вообще. Потом все поклонились вождю мирового пролетариата, Лариса Степановна  начала было напевать «Интернационал», но, не поддержанная большинством, успокоилась, первой села в авто и за ней укомплектовались все остальные.  Вскоре на площади  стоял, овеваемый сентябрьской прохладой, товарищ Ленин в лёгком пиджачке  и с кепкой, зажатой в протянутой к Тоболу руке, да гуляющие по площади либо бездельники, либо граждане, культурно проводящие свой выходной день.

Сама свадьба не стоит подробного описания. Тамада был свой. Лучший друг Альтова  — Исаак Абрамович Эйдельман, директор НИИ технологий строительных материалов. Вот не закинул бы его в этот кабинет мудрый и проницательный Совет Министров КазССР, то, очень вероятно, трудился бы дядя Исаак массовиком-затейником в парке культуры и отдыха, который во всех почти городах огромной страны носит имя Горького. Он был от лысины до каблуков пропитан остроумным и приличным юмором, он знал, похоже, все существующие тосты, пословицы, поговорки и  бесподобно умел то будоражить празднующий коллектив, то успокаивать его для неторопливой еды с запиванием её выдающимися спиртными напитками. Лёха видел это до свадьбы не раз, когда обкомовская компания собиралась на даче Альтова или самого «царя-батюшки» Бахтина, первого секретаря. На свадьбе он, кстати сидел не на троне царском-секретарском во главе стола, а где-то посередине, рядом с женой своей, милой, доброй и скромной Ниной Ивановной. Остальные расселись по ранжиру. По правую руку от Бахтина – заведующие отделами. По левую руку Игната Ефимовича — инструкторы разных отделов. А там уж и все остальные. Родителей Лёхиных посадили в конце стола рядом с водителем, братьями Нади и «дружками», которые как мавр — сделали уже своё дело и могли бы уходить. Но им положено было этикет соблюсти и выпить-закусить с народом в едином порыве.

Всё шло как в лучших домах международной знати. Все культурно выступали с поздравлениями, называли подарки свои, оставленные в одной из комнат и желали долгой счастливой жизни в любви и согласии при большом количестве нарожденных детишек. Пили, ели, пели, танцевали и, забыв про молодых, с упоением спорили о насущных делах своих руководящих. Надя с Лёхой вытерпели с десяток «горько!». После чего сидели тихо. Наблюдая за веселием, бурлящим в их честь.

Алексей долго смотрел на батю с мамой. С ними никто не разговаривал. Темы общей не было. Ни отец, ни мама не смогли бы поддержать ни один из полупьяных аппаратных споров. А заведующим отделами и инструкторам некогда было тратить время на беседы в рамках, отгороженных от задач руководством областью. Да, собственно, и не знакомился с ними никто. А Надиным родителям было просто некогда сводить своих новых родственников с большой оравой правителей среднего звена. Отец с мамой в самом начале сказали каждый по поздравлению и пожеланию. На этом видимость их присутствия и остановилось. Замерла. Батя выпил рюмки три виски, о чём мечтал, и сидел тихо, не ел почти ничего и о чем-то думал. Мама Лёхина протирала салфеткой красную звёздочку на своей цепочке так долго и старательно, будто выполняла важное правительственное задание. Тяжко и грустно было Алексею видеть своих родителей, никому здесь не интересных и не нужных. Зрелище это было обидным и унизительным. Так считал, наверное, только Лёха. Ну, отец, наверняка. Ну, мама тоже. То есть, абсолютное меньшинство, совершенно незаметное на фоне дружного, спаянного и споенного коллектива главной конторы области. Родители Алексея были столь явно чужими на этом празднике новой семьи, что Лёхе было физически больно глядеть на них и стыдно так, будто вина за такое унизительное игнорирование Николая Сергееевича и Людмилы Андреевны висела гирей двухпудовой на его шее.

Вскоре Первый и самый главный — Бахтин, один из лучших друзей Леонида Ильича и «бог» Зарайской области вместе с супругой тихо и незаметно ушли домой по-английски. Без «до свиданья». Бахтин только Лёхе с Надей подмигнул перед уходом и большой палец вверх поднял. Одобрил, значит, и семью молодую да и показал, каким видит их светлое будущее. Когда он ушел, оставшиеся расслабились, песни стали петь громче, танцевать азартнее, насильно кормить своих жен и вливать в них благородные напитки. Часа через четыре после первого тоста и приказа — «горько!» упорядоченное поначалу состояние гостей нарушилось. Женщины убегали курить в пустую комнату, где лежали большой горкой всяческие подарки, а мужики оккупировали лестничную площадку, где не было соседей, курили там толпой, травили похабные анекдоты, сплетничали про знакомых из горкома, облисполкома и было им хорошо. Хорошо выпить на чужом празднике было и приятно и экономно. Минут через тридцать после ухода Бахтина отец Лёхин подошел к своему новому родственнику Альтову Игнату Ефимовичу и протянул ему руку.

— Мы пойдем, наверное. Спасибо за всё. Мне завтра в семь утра на автобус в Бурановский район надо успеть. Срочная командировка.

— Ну, надо так надо! — Альтов пожал отцу руку. — Я машины, правда отпустил. Один Иван Максимович остался. Но он напился уже крепенько.

— Да что вы! — тихо воскликнула мама. — Мы сами. Спасибо Вам за хорошую организацию свадьбы. До свиданья.

Лёха проводил родителей на улицу. Вышли молча. Постояли пару минут.

— Вы извините, что… — начал Алексей.

— Ты-то тут причем? — отец взял его за руку. Пожал. Мама поцеловала ласково.

— Всё, что положено Юпитеру, не дозволено быку, — хмуро засмеялся отец. — Не бери в голову.

И они пошли на остановку.

— Я ночевать домой приду. Один, — крикнул Лёха.

— Давай, — отец обернулся. — Ключ я выну. У тебя свой есть.

Лёха постоял ещё недолго, плюнул под ноги, выматерился как любимый его дядя Вася из Владимировки. Смачно, зло. И пошел на свою свадьбу. Доигрывать роль счастливого молодого мужа. В чем его муторное и реактивное сознание в глубине глубокой уже явно и неприкрыто сомневалась.

То, что на свадьбу не позвали ни подружек Надиных, ни Лёхиных друзей да родственников, как-то уже тише корябало самолюбие. Не раздирало в кровь тонкие и хрупкие стенки мешочка, висящего под сердцем, в котором, как в заключении,  жила душа.

— Ладно. Как-нибудь приглажу этот казус, — не сомневался Лёха. Вся родня у него была доброй, потому, что к самым разнообразным несправедливостям привыкла как лошадь к сбруе. А чего, действительно, можно поправить и улучшить обидами и отвращением к унижениям? Да ничего. И войной на обидчиков не пойдешь, потому как кончилась война двадцать четыре года назад, а новую гражданскую замесить в счастливом советском обществе – глупость дикая. Да и себе дороже выйдет. КГБ – это ж целый рентгеновский аппарат, который насквозь тебя видит. МВД тоже в подзорную трубу отсматривает любые отклонения от норм советской морали и коммунистических заповедей.  Потому никто из Маловичей и Горбачёвых, основоположников самодостаточного сильного клана, долго зла ни каких чертей безмозглых и, наоборот, умных, но спесивых людей не держал. Лёха был из этого гнезда и жил хоть и своим умом, но по правилам чести и  достоинства  всех своих. Родных. Альтовы, хоть и позволили Надежде выйти замуж за не пойми кого, то есть, за нормального парня, но всё равно типичного представителя неразличимых ни статусами, ни значимостью  простецких народных масс. Ради счастья и процветания безликих серых граждан великой страны и были забиты все большие и маленькие города огромным количеством служителей аппаратов КПСС, советской власти, комсомола и профессиональных союзов. Правящих с разных высот товарищей накопилось к началу семидесятых годов так много, что если всех людей построить в одну шеренгу, то увесистой единицей сообщества правителей будет каждый четвертый. Ну, может, пятый. До фига, в общем.

Вот эти размышлениями на горбу нёс Алексей Малович с улицы по лестнице до самой площадки второго этажа. Она была забита  молодыми и совсем взрослыми мужиками. Курили, гоготали, как пацанята из второго класса ржут в кино на индийском фильме, в котором долго поют и после этого ещё дольше целуются. Ограничений до шестнадцати лет у зарайских киношников не было. Лёха поднялся на площадку, закурил и некоторое время слушал всякую хрень, которую несли съевшие по бутылке армянского с иголки одетые и выдающимися парикмахерами окультуренные инструкторы горкома и обкома, заведующие отделами и два комсомольских вожака города. Одного Лёха хорошо знал. Он в прошлом году закончил истфак педагогического. Тут же какая-то сила небесная посадила его сразу в кабинет второго секретаря горкома ВЛКСМ, а через пару месяцев он уже обживал здоровенный зал с Т-образным столом, в котором можно было сделать уютный легкоатлетический манеж. В прошлом году они с Лёхой пару раз  играли в одной институтской футбольной команде. Заняли второе место в области.

Там и познакомились. Звали его – Андрей Клавинец. Работал неосвобожденным секретарём комсомольской организации института. Говорили, что отец его — первый заместитель председателя Совета министров в республике. Ну, говорили и говорили. Лёхе это всё было не интересно.

— О! Молодой муж! Ты откуда? Свадьба же вроде вон там. И жена твоя одна рыдает, — радостно сказал Клавинец Андрей. — Ты всё так же не пьёшь? А то бы врезали стакашек за счастливую семейную жизнь. Я этой жизнью уже четыре года маюсь. Вспотел от неё.

Все дружно заржали. После чего мгновенно стихли все. Будто невидимый дирижер палочкой махнул. Всё, мол, конец музыке! Кода! Все подряд поздоровались с Лёхой за руку. Даже имена называли, которых он  в сумбуре этом не запомнил, конечно.

— Ну, так ты как, Алексей, настроен? Институт заканчивать будешь или на заочное перейдешь? — спросил молодой высокий парень лет тридцати.

— Да на инязе нет заочного, — Лёха внимательно оглядел всех, потому, что они сделали по шагу назад, к стене, и он оказался в центре круга. — Закончу, конечно. Потом в газету областную буду пробовать устроиться. Корреспондентом. Я и сейчас репортажи туда пишу. Ничего, публикуют пока.

Стало так тихо на площадке, что, когда выглянула Надежда, потерявшая на время мужа, то ахнула.

— А что? Случилось что-то?

— Надь, нормально всё. Сейчас приду. Подожди чуток, — Лёха подошел и поцеловал её, пальцем приподняв полог фаты.

— А ты что, действительно её любишь? — спросил кто-то совсем юный в блестящем синем костюме.

— Не понял, — Лёха выпрямился и сунул руки в карманы.

— Ну, успокойся, Алексей, — засмеялся мужик постарше. — Коля шутит так. У него юмор, как у всех инструкторов отдела пропаганды. Он и сам не прочь был бы на Надежде жениться. Но ты шустрее оказался. Ну, серьёзно, ты хоть парой слов скажи, как тебе удалось влезть в семью Альтова. У нас многие хотели бы к ней клинья подбить. Не получалось. Она никого из нас в упор не видела. А ты что за герой? Джеймс Бонд, ёлки зелёные!

— Я с ней на сельхозработах  познакомился. Сразу после абитуры, — Лёха облокотился о перила над ступеньками. – Там и полюбил. Там и пожениться решили. А кто у неё отец — понятия не имел. Не спрашивал, а она сама тоже не говорила.

Мужики стали интеллигентно покашливать, закурили снова все.

— А ты сейчас представляешь, какие широкие ворота раскроются теперь перед тобой? — спросил красивый сорокалетний мужчина с волнистым, спадающим на глаза волосом. — Будем знакомы. Я завотделом культуры обкома. Пробивался на эту работу в поту и страданиях. Все круги партийного

ада прошел. Друзей кучу потерял. Жена ушла. В заводском парткоме шестерил три года. В рудоуправлении секретарем пару лет пахал. Здоровья в цехах потерял не меньше, чем работяги. В трёх гнилых районах оттрубил инструктором и завотделом сельского хозяйства. И, мать его, случайно! Случайно, говорю, целую неделю сопровождал Самого. Бахтина, значит. По полям нашим и совхозам. И он меня заметил. Сам! Расспросил в машине про биографию мою и предложил место инструктора в обкоме. В отделе культуры.

— Ты, — сказал Первый, — импозантно выглядишь. Само олицетворение культуры.

И через месяц меня вызвали. Сижу вот, поднимаю культуру выше любой крыши. Поправляться стал. А пока шарошился по районам, семь килограммов слетело с меня как птички с провода. Вот. А ты, стало быть, минуя  низовую работу чёрную — сразу в князья?! Охмурил девку — и в дамки с двух ходов? Ну, ну… Таких в наших кругах, сам понимаешь, не особо уважают. Отлизать задницу боссу под предлогом любви к его дочери — это очень грязный ход, мальчик.

— Можно, прежде чем отвечу на все твои тупые вопросы и предположения, я тебе, поскольку ты зав.отделом культуры, очень культурно набью рыло? – Лёха сделал шаг вперед.

-Алексей, тпру-у! — взял его сзади в обнимку Андрюша Клавинец, первый секретарь горкома комсомола. Он Лёху знал дольше остальных и легко поверил, что рыло будет набито быстро и ощутимо. — Гена лишку принял на грудь. Ты иди, Геннадий, покушай, жену свою попроведуй, граммов сто закинь за ворот.

Гена, пошатываясь, открыл дверь и растаял в тумане дымка индийского сандала, идущего под потолок от свеч, а так же в ароматах красной рыбы кеты и казахской национальной конской колбасы «казы».

— Кому рассказать лично про нашу любовь и женитьбу? — спросил Лёха, аккуратно оттолкнул в сторонку Андрюшу-комсомольца и вынул из кармана руки, которые очень отличались от рук чересчур интеллигентных гостей свадебных. Побольше были руки, поцарапанные и побитые на тренировках.

— Ты всё равно через пару-тройку месяцев сядешь в какой-нибудь обкомовский отдел, — в нос себе пробурчал мужик с сединой и подходяшим к цвету волос светло-голубом костюме. — Альтову совсем не надо, чтобы его зять отбился от рук и строчил всякую чушь в газетку. Он тебя будет тянуть до своего места. Он же не Кощей Бессмертный. И жене твоей будет хорошо. А уж как прекрасно ты лично продолжишь свою пустую несолидную жизнь — я вообще молчу.

И он тоже провалился в запах сандала и нового аромата — шашлычного. Шашлык на балконе жарил шофер Иван Максимович, удивительно устойчивый к коньяку и джину «Бифитер», которых он заглотил побольше остальных.

— Ребята, — мирно сказал Малович Алексей.-  Там на столе море еды с питьём. Потому не надо меня тут кушать без соли и горчицы.  Я по горкомам и обкомам отираться не буду. Никто из вас меня там никогда не увидит. А вот если в натуре вы не верите, что  бывает любовь без козырного интереса, то не те книжки вы читали. И жили в экстазе, в предчувствии власти.

— Да ты философ, паренёк! — ехидно сказал маленький лысоватый молодой человек. — Вот не дай бог, Альтов сунет тебя ко мне в отдел. Я тебя и Спинозу заставлю наизусть выучить, и Гегеля с Фейербахом. У меня отдел промышленности. Я тебя зашугаю по заводам, мастерским и районным фабрикам.

— Ну, раз вы меня за холуя держите, то и выхода нет у меня, — засмеялся Алексей. — Я сейчас пойду к Альтову и настучу на каждого. Вы тут такую хрень порете, что по выговору-строгачу, считай, уже имеете. А кого-то он просто выкинет нахрен. На птицефабрику Бурановскую. Парторгом. Кур пересчитывать. А я мгновенно — на его место! А!?

Человек десять отделились от стенки и молча ушли за стол. Доедать. Допивать. Остались двое. Андрей Клавинец и  Юра Латышев. Третий секретарь горкома ВЛКСМ, тоже выпускник пединститута.

— Чего они? — хмыкнул Лёха. — Сказать, что из зависти несли околесицу…

Так чего им завидовать? Они в больших кабинетах сидят при должностях властных.

— Тут дело в другом, — Андрей обнял Лёху за плечи. — Пойдём за стол. А потом сходим прогуляться на улицу. Я тебе и расскажу, какая ты у них заноза в задницах.

Через пару минут Лёха уже целовал жену и оправдывался за то, что с законного места новобрачного его сдёрнули на какие-то странные и злые разговоры.

— Ну, дорогой, это только начало, — тихо на ухо прошептала Надежда. — Судьба твоя привычная сейчас начнет мотать тебя между врагами, которых у тебя до сих пор не было, и друзьями. Вот их-то найти в нашем кругу — ох, проблема.

Лёха об этом не думал раньше и знать даже сейчас не мог, как она права.

 

 

Глава одиннадцатая

 

 

Вот были же когда-то  свадьбы! Особенно в деревнях. Лёха с малолетства насмотрелся их, потому как дети сельские никогда не пропускали пожаров,

народных гуляний седьмого ноября да в Новый год, ну, и свадеб — это уж совершенно обязательно и безусловно.

Гульба кипела по всей улице, где стоял дом родителей жениха или невесты. Она бурлила, пускала пузыри кипятка, булькающего в пьяных дружеских эмоциях, она засасывала в себя всех, случайно проходивших мимо, накачивала их водкой  и добротной закуской, после чего прохожие напрочь забывали, куда их несло до этого, а после полуночи их разносили по домам трезвые подростки-наблюдатели. Они сидели метрах в десяти от столов, вместе со взрослыми орали «горько!» и ели конфеты всякие, запивая их лимонадом. Тамада ещё до начала веселья пересчитывал пацанов и девчонок, таращивших глаза на измененных красивыми одеждами до неузнаваемости жениха с невестой, распоряжался тихонько обслугой, которая в больших носилках притаскивала детям ящики с лимонадом, да кульки с конфетами, пряниками и печеньем «Привет».

Там всегда было по три-четыре гармониста с баянистами, создававшими сумасшедшую какофонию, в которой гости и после «поллитры». употреблённой под душевные тосты, безупречно ориентировались и плясали под ту гармонь, которую лучше слышали.

Там всегда «воровали» невесту и жених часа три делал вид, что её ищет, хотя пацаны с обочины кричали ему чуть ли ни на ухо, в чьём дворе засели похитители с невестой, прихватившие для более приятного терпежа до раскрытия женихом преступления полную сумку с вином и пирожными для невесты, и с «московской» для себя. Потом жених выкупал уже почти жену так шумно и радостно, собрав вокруг мероприятия чуть ли ни всех гостей, что дальше свадьбу уже можно было и не тянуть.

Но до тех пор, пока не случалась чаще всего специально оговорённая обязательная драка, пока не начинали приставать к чужим женам подговорённые к охальничеству зелёным змием мужики, пока гости не постаскивали из тёмных закоулков к ногам молодожёнов гору подарков, закрывая ими молодых от всей гулянки – остановить свадьбу не представлялось возможным.

И угасала она только к утру вместе с прощальными бенгальским огнями, пьяными признаниями в бесконечной любви к новой семье и битьём пустой да всё ещё нагруженной посуды оземь на счастье. А также увядала свадьба вместе с коллективным вытаскиванием уснувших под столами друзей тестя, свекра да молодоженов.

И в финале выстоявшие разносили на горбах, или прихватив под плечи, падших от «московской» мужиков по домам в сопровождении плетущихся сзади своим ходом их довольных жен. Вот только тогда прерывалась свадьба до вечера, чтобы потом с тем же энергичным плеском эмоций продолжиться до следующего утра у невесты, если вчера гудела у жениха.

Лёхина свадьба больше всего смахивала на коллективное празднование дня рождения вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Даже вдрызг набравшиеся коньяка, джина, виски, шампанского и ликеров гости вели себя благоразумно и продолжали культурно протирать губы салфетками. Никто не материл судьбу-индейку, недобитых буржуев и отсутствующих товарищей по нелегкому руководящему и направляющему труду. Никто не бил о паркет чешских и итальянских сервизов, не плевал на пол и не пытался петь за столом матерные частушки. Гости, после десятка обязательных «горько!» и сложносочинённых тостов, которые никто бы не повторил на трезвую голову, о молодых напрочь забыли и беседовали через стол с коллегами, которых редко встречали в обкомовских коридорах. Тарахтели о красивых женщинах, приезжавших в Зарайск на гастроли с ансамблем «Берёзка», которые гениально схороводили в «Сибирской сюите».

Жены в шутку шлёпали их по губам, инструкторы обкома от этого весело ржали. Вот, собственно, это и была вершина веселья. Часов с десяти вечера к подъезду как пули из автоматной очереди подлетали белые и серые «волги», вынимая из рядов гостей по паре. К половине двенадцатого в квартире остались Надины родители, братья Андрей с Ильёй, денщик, он же персональный водитель Иван Максимович. Который ждал, когда можно будет начать вывозить пустые бутылки, коробки и всё такое же, отслужившее своё. Ещё не успела уехать пара друзей Игната Ефимовича – Эйдельманы. Искренне и в доску свои ребята. Они помогали друзьям поправлять портьеры, правильно раскладывать подарки и тушить вонючие благородной  пачюлей свечки.

— Ты сегодня дома ночуешь? — спросил Лёха жену.

— Ну, естественно! — услышала и впряглась в разговор Лариса Степановна. — Там у вас надо ревизию провести. Лишнее убрать. Чтобы вошла деревянная кровать двуспальная и платяной шкаф. Раньше-то суетились все. Некогда было поменять.

— Деревянная двуспальная откуда возьмётся? Мы ещё только заказали в мебельном. Отец заказывал. Будет через неделю, — Алексей сел на подоконник. Открыл форточку и закурил. Никто не возражал. Поскольку теперь Лёха — свой.

— И шкаф заказали, — Надя взяла маму за руку.- Тоже через неделю доставка прямо из магазина.

— Да и лишнего у меня в комнате нет ничего. Что  убирать? И куда, главное?

Не на улицу же? — Лёха выпустил дым в форточку пятью большими кольцами.

— Да я посмотрела уже сама. Вместе с Людмилой Сергеевной, — Надина мама не переставала выравнивать скатерти.- Кровать я уже купила в спецторге. Завтра её привезут, соберут. Шкаф тоже купила. Трёхсекционный. Польский. Двое парней, которые обкомовскую мебель обслуживают, всё завтра соберут в обед. А до обеда надо убрать твой старый шкафчик, стулья старые и секретер. Он мешает. Да этот секретер, по-моему, пятидесятого года выпуска. Неудобный очень. На той неделе возьмём другой. Мама твоя согласилась уже.

— Тр-р-р! — Лёха обалдел и уставился на тёщу как в музее на разодетую скульптуру казахского воина прошлых веков. – Вы-то почему купили кровать со шкафом? От вас подарков и без них — в сундук не влезет. Кровать под себя мы сами выбрали. Я на неё деньги копил с июня. На шкаф у друзей занял. Не надо нам ничего привозить. Отмените. Надь, чего молчишь-то?

— Я не знаю, — сказала Надя и стала в пол смотреть. — У мамы вкус отличный.

— Ну, так и чего теперь? — Лёха даже покраснел слегка. — И у меня замечательный вкус. И потом, мы сами себе жизнь будем обустраивать? Или уедем в свадебное путешествие на месяц, чтобы нам тут всё вылизали, коврики кинули на стенки да на пол, кроватку застелили  пуховыми перинами из Польши или Болгарии? Магнитофон мой выкинут. Ибо старый магнитофон. Книжки сожгут. Я, сто процентов, не те книжки читаю, какие нравятся моей тёще. Сжечь их нахрен! Купят нам полное собрание сочинений Ленина и Сервантеса с Дюма-отцом. По пятнадцать томов с каждого. Остальное — учебная литература по английскому языку. Её, небось, в спецмагазине тоже полно. Там только, может, пулемётов нет и мин противотанковых.

— Алексей! — строгим, громким, но ровным голосом остановила разогнавшегося Лёху тёща. — Насчёт свадебного путешествия мы с Игнатом Ефимовичем  уже решили вопрос. Сейчас учебный год. Не до путешествий. А в июле поедете на «Золотые пески» в Болгарию. Мы там много раз отдыхали. Прелесть. А что касается обустройства жилья нашей дочери — то уж позволь тут нам  решать. У Нади совсем другие задачи. Знать в совершенстве язык и уйти с этими знаниями в науку.

Братья Надежды молча сидели на диване и не вставили ни слова. Ни за. Ни против. Так, похоже, было установлено в семье. Всё решают родители и решения их не подлежат ни сомнению, ни обсуждению, ни, тем более, возражению. Но Лёха этого не знал, конечно. И хорошо, что Надя его не предупреждала о родительском волюнтаризме раньше.

— Насчет того, куда ей идти, в науку или мимо неё, пусть Надежда и соображает сама, — Лёху неожиданно разозлил этот разговор. Даже свадьба официально ещё не кончилась, а начальная часть семейной жизни уже была в кулаке у Ларисы Степановны. Тесть тоже сидел на диване с сыновьями  молча. Как на докладе Брежнева. Слушал внимательно и согласно щурился. Только что разве не записывал речей её мудрых. Видно, семейное главнокомандование  у него жена отобрала. Хватит ему власти над всей областью.

— Кровати, шкафы и другую фигню я сам могу покупать, собирать и переставлять куда нравится, — понесло Лёху. Он оторопел настолько, что глубоко затолканную обиду свою за родственников и за недоверие к нему и до свадьбы, и после неё вытащил рывком на волю. — Секретер свой выкинуть я не дам. У себя дома можете начинать хоть сейчас всё выкидывать.  А у меня я сам решу, что, куда, когда и как. Кровать мы возьмём ту, которую сами выбрали. И шкаф. Соберу всё сам. Как жить, что делать, кем работать после института, мы тоже придумаем с Надеждой сами. Куда ездить или не ездить отдыхать — вообще дурацкая тема. Мы, бляха, ещё не устали ни от чего, чтобы париться на  «Золотых песках». На Тобол сходим, если надо будет. Прекрасный пляж. Надя, так или нет?

— Мама за нас переживает. Хочет как лучше, — засмущалась Надежда. — У тебя никто не отнимает обязанности мужа, но сейчас трудная пора. Учёба, выбор пути дальнейшего. Мы обидим родителей, если откажемся от доброй помощи пока нам трудно. Денег нет. Учебой по горло заняты. Ну, не знаю.

— Мы же вон с Андрюхой не пропали, — вставил слово младший брат Илья. — В семнадцать лет пошли в общагу жить. На стройке работаем. Денег у родителей не просим. Спим на казённых койках. Живые. Ничего. Ты, мам, у ребят отберешь сейчас право на собственный голос и свои решения. Лучше не будет.

— Идите уж. Вон в ту комнату. Советы давать и критиковать вы знаете как, —

тёща слегка дёрнулась.- Вы мужчины. Поэтому мы вас не водим за ручку.

А Надя — домашняя булочка. Её надо вести.

— Лёха тогда зачем? – то ли просто спросил, то ли подколол мать Андрей. — Лёхе тогда гувернантку надо нанять. Готовить ему будет, стирать, убирать. Ну, там, ещё что-нибудь. Комплексное обслуживание, короче. А Надюха пусть только книжки по английскому листает.

Они поднялись, попрощались.

— Домой мы пошли. Вас слушать нет удовольствия. И ты, мам, не права.

Они ушли. Игнат Ефимович закрыл за ними дверь и тоже скрылся в своей комнате. Через пять минут в дверь позвонили. Это пришли четыре девушки из обкомовской столовой. Посуду мыть, убирать, порядок наводить.

Лариса Степановна позвала молодоженов в свою спальню. Там было тихо.

— Вот я же на вас не обижаюсь, что вы нас обманули с беременностью, — она села на маленький бархатный диван напротив трюмо. — А могла бы. Так ты, Алексей, гонор свой придержи. Мы помрем — катитесь дальше сами. А пока я живая — за дочерью буду ухаживать. Я мать. Вот родите своё дитя, поймёте, что есть такое — любовь к ребёнку. Она всепоглощающа и слепа. Пока я жива, а дочь моя студентка беспомощная в жизни, я буду курировать её правильный курс движения.

— Приехали, — сел на кровать Лёха. — А я тогда тут каким боком вообще? Ребенка сделать и всё? Это моя эпизодическая роль?

— Лёша! — воскликнула жена и дернула его за рукав. — Остановись, Алексей!

— И то верно, — тёща поднялась и поправила перед трюмо коралловые тонкие бусы.- Брачная ночь первая у вас была не раз уже. Так что ты, Алексей, иди домой. Поздно уже. Родители не спят. Ждут. А завтра и послезавтра мы Надю перевезём. Поживёте пока у вас.

— А потом у вас. А потом опять у нас, — Лёха поцеловал жену и пошел  в прихожую. Взял сумку свою спортивную, где лежали трико, майка и кеды. Он её вчера принёс. Думал в них переодеться когда начнут уборку делать.

Открыл дверь, спустился на первый этаж. Переоделся в спортивное, а свадебную красоту затолкал как попало в сумку и побежал домой.

— Ну? — спросил батя.

— Как там всё закончилось? — обняла его мама.

— Да, блин, не хуже, чем три моих прошлых свадьбы, — мрачно сказал Алексей Малович. — Пойду я спать. Устал, наверное.

— Давай, отдыхай, — подтолкнул его отец. — Завтра жена твоя приедет? Или отдельно жить будете?

— Коля! — ущипнула отца мама Людмила Сергеевна. Добрейшая душа.- У них продумано всё.

Лёха пошел в свою комнату, сел как всегда на подоконник, закурил. Сидел, дымил и вдруг из черного стекла, из темноты далёкой и глубокой воткнулась в его сознание непонятно кем пущенная стрелой прямо в голову догадка.

— Любовь любовью. А жить тебе, парень, как ты хочешь, не дадут. Даже не мылься.

— Кто это говорит? — крикнул Лёха в форточку, понимая, что всё от безумства. И голос извне. И крик его в темноту.

Кончался день. А жизнь Лёхина, которую всего час назад ломали об колено, другая жизнь, не его, чужая, непонятная, не им управляемая и ведущая неизвестно куда, завтра, к ужасу его, только начинается.

Но так казалось ему вечером и ночью. Курил, думал, не заметил как переполз на кровать и сразу же исчез для всего живого и мертвого до утра. А проснулся новым человеком. Женатым, счастливым. Как будто уже и не помнился ему трёп дешевый, оскорбительный, на лестничной клетке с важными инструкторами да  шишками повыше из обкома и горкома партии. И вроде бы даже не душила его психику да волю тёща вчера. Да и свадьба была как свадьба. Смурная, правда. Но настоящая.

— Алексей! — мама услышала, как он соскочил с кровати и начал отжиматься от пола. — Я на работу побежала. Папа к семи уехал на автовокзал. В командировку поехал дня на три.

Лёха вышел, поцеловал маму в щёку.

— Надю привезут вечером. А шмотки все, бельё постельное, кровать и шкаф закинут сюда часам к двенадцати. Ты дома будь, хорошо? И, главное, не давай тёще ничего выкидывать из моего старого. Особенно следи, чтобы секретер остался. А то она вчера такие слюни распустила насчёт полного обновления жилья, чтобы дочери  культурно тут жилось. Чтобы всё новенькое было и солидное. Шарахнутая дама на полголовы! Еле утерся от слюней. Душит своей значительностью и властью над всем живым, как Господь бог. В которого, слава богу, мы не верим. Договорились, ма? Я к тёте Панне забегу с утра, потом на тренировку. После неё к ребятам знакомым — на пять минут. В институте нас на сегодня освободили с Надькой. В понедельник теперь пойдём. А я с ребятишками парой слов перекинусь – и на репетицию в Дом учителя. И так три прогона пропустил из-за свадьбы. А у нас концерт первого октября в ДК «Химик». Всё. Программу доложил.

— А Лариса Степановна тоже будет мебель возить? — удивилась мама.

— Не только возить, — Лёха развеселился. — Она всё тут местами поменяет, как положено в приличных домах. В нашей, конечно, комнате. В зал и вашу спальню вряд ли сунется. Хотя… и за этим следи. Но особенно стой насмерть против выкидывания любимого секретера, магнитофона и картинок моих на стене. Я за них грамоты получал на выставках.

— Секретер и мне дорог. Мы его с трудом достали через папиных знакомых. Удобный, практичный. Картинки твои мне дороги. Останутся висеть. Я сказала!

— Ну, ну…- высказался с сомнением Малович Алексей.- Твоё слово как гиря! Верю, отстоишь. Ну, так ты иди уже. У тебя же два урока всего в субботу?

— И это хорошо! — хлопнула мама в ладошки. — Мебель приму. Ларису Степановну угощу своими фирменными пельменями. Она таких не ела точно.

— Мам, она если и не ела чего, так только мяса человечьего, — Лёха поморщился. — И то  только потому, что партия постановления такого пока не вынесла. А прикажет ЦК — сожрут и нас вместе с прочей серой массой натурально под каким-нибудь дорогим соусом. А потом друг друга сожрут. Я с их инструкторами познакомился на свадьбе. Так те в сыром виде  всех заглотнут, кто поперек дороги ихней ходит. Ещё те волки!

— Алексей, не заводись. Я понимаю, что они тебя раздражают. Но это люди власти. А власть — только властному всласть. Терпи, сдерживайся. Надя ведь не такая? Нет. А тебе кроме неё на всех… — мама не закончила фразу грубым словом, а припудрила носик с подбородком и баночку картонную с пудрой поставила на полочку под зеркалом. — Всё, я убежала!

Лёха тоже не стал засиживаться. Выпил стакан компота с батоном, кинул в сумку всё для тренировки и побежал к тёте Панне, сестре любимой бабушки Стюры, умершей от рака. Побежал, чтобы извиниться за свадьбу,  на которую их с дядей Витей не позвали.

Существовали тётя родная с мужем и младшим сыном  Генкой в огромной квартире из пяти комнат. Раньше тут коммуналка была. Бахтин, «царь» Зарайский, коммуналки ликвидировал. После чего тётя Лёхина, как главбух завода, где в войну порох делали, а после неё — вискозное волокно, отхватила всю бывшую коммуналку и сделала из неё хоромы. Дядя Витя, бывший фронтовой разведчик, имел три пули в теле, обросшие мясом, шрам через всю щёку до конца шеи, три пальца на левой руке и, тем не менее, обе золотые руки, которыми он запросто мог бы и блоху подковать, но не мелочился по пустякам, а создавал из бывшей коммунальной помойки господские хоромы. Это потому, что жену свою считал аристократкой польской, как и бабушку покойную, как и маму Лёхину. Они перед войной сумели до расправы красных коммунаров с белополяками смыться через Белоруссию и Украину в Казахстан. Происхождение своё скрывали тщательно даже тогда, когда появился лично Леонид Ильич Брежнев. Ему всё это было по фигу, потому и КГБ тоже нос не совал глубоко в родословные беглых. Но тайну семейную хранили беженки польские как советское государство свой золотой запас. Потому Лёха до сорока пяти лет и узнать не мог у мамы, что дед его и прадед большими чинами военными были в Польше, за что и получили в лбы свои по коммунистической пуле. Имели ли они аристократический статус — никто не знал точно. Но, судя по лоску, горделивости и утонченности бабушки, двух сестер её и мамы Лёхиной – служили они не поварами в армейской кухне, да и не штабными летописцами. Боевые были мужчины. Причем не уважали власть Советов, которую, как считала покойная бабушка, прихватило отребье всякое, к уважению непригодное.

Дядя Витя доблестно бился за Родину, имел орденов с медалями столько, что ни один пиджак не выдерживал. Кособочился и провисал. Но кроме Родины Виктор Федорович любил только своих и уважал многих.

А КПСС не уважал. И Советскую власть не любил. Считал, что для власти главным было похвастаться перед заграницей свершениями великими, а народу простому, спокон веков страдальческому, дали они все вместе  подачки в виде низких цен на все и бесплатные главные услуги, но при всём этом прав в конституции написали много,  а в жизни оставили мало. Обязанностей зато накидали на каждую голову столько, что склонились головы и гордо поднять их не всем удавалось. Тётя Панна мужа поддерживала, но только когда они были вдвоём. При прочих присутствующих, молчала, какую бы при этом крамолу на священное коммунистическое ни нёс муж. Лёвка, лихой парень без тормозов, сын её от первого брака , отсидел шесть лет в зарайской зоне за грабёж, после чего уехал к отцу в город Слоним и исчез там для всей родни. Это тётю Лёхину, очень огорчало, поскольку считала суд несправедливым, а срок большим. За маленькое преступление. Ограбил Лёвка с дружками  всего-то вино-водочный завод. Оглушили сторожа и вывезли  на трёх грузовиках двести десять фляг спирта и ломанули кассу заводскую. Три миллиона дореформенных рублей всего взяли. Ей, главбуху огромного завода, цифра эта казалась мизерной и смешной. Но свою нелюбовь к советскому суду и прочим атрибутам социалистического строя она никогда и нигде ничем не выражала. Побег из Польши сделал её осторожнее самого пугливого суслика.

— А, ты чтоль, Алексий, батюшка! — встретил его в двери Виктор Федорович. —

Посвежел. Посвежел после свадьбы прямо за одну брачную ночь! Значит, сладкая жена досталась тебе, проходимцу.

— Чего это он проходимец? — притворно обиделась на мужа тётя. — Проходимца в такую знатную семью не пустили бы зимой и валенки посушить, не то чтобы дочку замуж отпустить. Пошли в зал.

Они гуськом двинулись по длинному коридору, застеленному широкой ковровой дорожкой. Шли мимо картин-оригиналов лучших советских художников, купленных тётей на черном рынке в Челябинске, куда из Зарайска народ ездил за одеждой, обувкой несоветской и всякой редкой едой типа сыра «рокфор», какая  до Зарайска не доезжала. Шли вдоль редких моющихся обоев, которые тоже брали в Челябинске и тоже на черном рынке.

Под плафонами, прикрученными через полтора метра к потолку коридорному шли. Плафоны имели разный цвет и вечером коридор родственников Лёхиных был похож на аллею городского парка с голубыми и розовыми фонарями вперемежку. В зале дядя Витя сел на черный кожаный диван, снял тапочки и ноги босые мягко опустил на огромный персидский ковер с замысловатым орнаментом. Лёха с тётей Панной присели на набивные стулья за круглый стол с белой, вышитой гладью скатертью. Стол стоял под огромным бежевым абажуром с бахромой золотистой. Прямо как на государственных знамёнах. Уютно было в доме тёти Панны как в правительственном доме отдыха, куда Лёху занесло один раз с шофером Альтова Иваном Максимовичем. Он ездил оформлять летевшего на обкомовский пленум гостя из Москвы, а Алексея взял, чтобы потом сгонять с ним в недалёкую деревню за свежим мясом.

— Ну, — сказал дядя Витя. — Давай. Разъясняй позицию текущего момента. Как теперь нам, бедолагам полуграмотным, вести себя с графьями? Судя по тому, как нас затолкали черту в задницу, хоть даже и познакомиться не пожелали, то ты, стало быть, к нам в последний раз пришел. Так оно? Хороводиться будешь теперь с высокосидящими-далекоглядящими? Тебя ж махом перевели из простого народа в очень непростой. С нами, доходягами, сможешь дружить дальше? Так ведь заругают! Не твой теперь уровень! А?  Или завтра новые родичи твои соберут нас, недостойных, и поклонятся-извинятся за начальственный  плевок  в рожи наши  забубённые? Как думаешь, Алёха?

— Ну, Витя, парень-то здесь причем? — Тётя Панна опустила глаза.- Он сам там случайный человек. С девкой полюбились в колхозе перед учебой. Так он и не знал, из чьей она семьи. Так Люда мне сказала.

— Не знал, — подтвердил Лёха.

— А вот мне кажется, что ты всё просчитал, всё знал. И потянуло тебя в начальники. Власть иметь. Деньги. Людей гнобить.

Дядя Витя поднялся с дивана.

— Слушать тебя я не хочу. А ты к нам пока не ходи. Останешься человеком через год — ждём с блинами и поцелуями.

Тетя Панна заплакала, утирая слёзы рукавом плисового халата и с грустью глядя на племянника.

Леха молча поднялся. Крутнул абажур над головой и вышел на улицу. Сел на скамейку, закурил и почему-то подумалось ему, что лучше будет, если ни к кому из родственников он больше — ни ногой. Пока жизнь сама не повернёт всех своих к лесу задом, а к нему, к Лёхе, передом.

На тренировке выкладывался зверски. То ли злость выгонял с потом, то ли боль, душу зацепившую.

— Малович, ты охренел или  с мозгов съехал?! — закричал тренер Николай Ерёмин, минут двадцать понаблюдав с каким остервенением Лёха разворачивается в круге и уже притомлённой рукой пытается подальше метнуть диск. — Ты сейчас рванёшь или связку с сухожилием под локтем, а то и мышцу двуглавую. Потом что, в шахматы пойдешь играть в парке с дедами? Что-то ты не в себе. Не пил на свадьбе?

— Не, не пил! — отозвался Лёха, убегая за упавшим на футбольное поле диском.

— А чего дуркуешь тогда? В октябре, числа восемнадцатого — первенство города. Хорошников Андрюха один будет отпахивать, очки набирать команде? Нету, Лёха, пока кроме вас десятиборцев путёвых. Так что, остервенел внутри — собирайся, чеши домой. Мне в команде на хрена калеки? А ты точно сейчас сухожилие дернешь.

Сел Алексей Малович на газон поля футбольного. Поджал колени, обнял их руками и голову опустил.

— Ты колись, что за проблема. Может подскажу чего, — тренер сел рядом.

Долго Лёха соображал: открыть Ерёмину ситуацию или, может, лучше не надо. Тоже начнет сейчас в лизоблюды и карьеристы его зачислять. Хотя тренер мужик был правильный. Справедливый. Хоть и жесткий. Потому в итоге решился печаль свою поведать-таки.

— Меня, Николай  Федорович, автоматом зачисляют в холуи обкомовские все подряд, кроме родителей. На свадьбе наших не было никого кроме матери с отцом. А с ихними я в курилке поцапался. Инструктора там были, два заведующих отделами. В глаза мне сказали, что теперь путь мой один — в обкомовские начальники. Что тесть меня по ступенькам за уши поднимет до кресла секретаря горкома партии. И что я специально Надьку мою охмурил, чтобы в обкомовскую обойму вставиться. Родственники все на меня окрысились. Ну, обидно, конечно, что их не позвали. Жлобство полное. Но моя-то в чем вина? Сейчас дядька мой из дома меня выгнал. Не приходи, говорит, больше. Пока, говорит, я через год сам не узнаю от кого надо, что ты не скурвился и не понесло тебя в партийные чиновники. Теперь осталось друзьям от меня как от прокаженного отскочить! Тогда всё!  Хоть разводись, бляха! А я её люблю натурально. И что у неё батя секретарь обкома, узнал через три месяца после того как  уже жениться порешили.

Думал Николай Ерёмин, тренер, недолго. Взял Лёху за плечи и к себе развернул лицом.

— Вот у нас в лёгкой атлетике и ответ тебе на все вопросы. Прикинь, тесть твой не Альтов, а  вообще величина — Леонид Ильич лично и персонально. Вот он может своей властью неизмеримой вывести тебя в чемпионы мира? Хрен там. Планка упала — высоту, значит, не взял. А не взял — отдыхай с тем результатом, до  которого дорос. Заступил доску на всю подошву, когда в длину прыгал, весь стадион видит. И четыре судьи. Какая власть сможет приказать дать тебе победу? Предпоследним прибежал на полторушке, сдох по пути — все видят. Никакой генеральный секретарь не заикнется, что ты первым порвал ленточку.

Николай поднялся и стал медленно ходить вокруг Лёхи.

— Чтобы быть первым и чтобы никто в этом не сомневался, тренироваться надо много и правильно. Ничего больше. Ты можешь стать первым только сам! Понимаешь? А понимаешь, так представь себе, что жизнь — сплошные тренировки и соревнования. Ты вот выбрал лёгкую. Десятиборье. Не бадминтон, не стрельбу из лука. Вот и в жизни покажи всем. Ярко, мощно, чтобы всем видно  было покажи, что ты жилы рвешь там, где хочешь быть первым. Это видеть должны все. И друзья. И враги! Это надо делать в твоём положении только с шумом и грохотом. Шуми и лезь всем на глаза, чтобы даже слепые увидели. У тебя, я-то знаю, и в обычной жизни — десятиборье. И то ты умеешь, и это делаешь. Тут тебе нравится и там. Ты пишешь, рисуешь, музыкой занимаешься, песни сочиняешь, в театре играешь, мастером спорта в десятиборье скоро станешь. Так рви жилы везде напоказ! В твоей истории — это главное сейчас. Все должны увидеть и понять, что никакой могучий тесть, даже Господь бог не может заставить планку не упасть, если лично ты не взял высоту. Так тренируйся, бляха, не только на стадионе! В жизни тренируйся ещё больше и выставляй результаты напоказ. Жизнь, Лёха, это даже не десятиборье. В ней сотни позиций. Выбери свои и ломайся до седьмого пота как на стадионе. Пусть тебе надо десять разных планок перепрыгнуть. Но кто-то должен видеть и другим рассказывать. Видели, мол, лично и отвечаем, что Малович перепрыгнул планку сам, и она не упала. Её, дуру, уговорить никто не сможет. Хоть верховный суд постановит: «Держаться, сука!»  Нет, бляха, ни по блату, ни по приказу планку не перепрыгнешь. Упадет! Вот давай. Всем покажи, что ты всё перепрыгиваешь сам! Понял?

И от простой приземлённой речи тренерской вдруг кольнуло у Лёхи в самом центре сердца. Не болезнь уколола. Озарение. Как же, блин, он сам такую простую вещь  не разглядел в суматохе мозгового кипения своего?

— Ё- ё о!!! — схватился Лёха за голову. — Спасибо, Николай Федорович! Это ж! Нет, это ж так просто всё! Так конкретно! Всё, извините! Побегу я. В среду в три часа полную программу десяти видов прогоню. Спасибо ещё раз.

Он переодевался на бегу. К дому прибежал легко. Потому, наверное, что на бегу отваливались от него куски липкой грязи тяжелой, прицепившиеся за последние пару дней. Дома мама сидела на кухне с Ларисой Степановной. Они поели пельменей и гоняли чаи, болтая о чём-то своём, девичьем.

— Всем гуд дэй! — сказал Алексей и пошел в свою комнату. Открыл дверь и как прилип к полу. А глазами видел какой то кадр из фильма о проклятой буржуйской жизни. Секретер его придвинули вплотную к подоконнику. И его с порога, если не захочешь, то и не заметишь. А бросится в глаза сначала люстра с сосульками переливающимися, в четыре ряда свисающими от трёх лампочек почти до высоты Лёхиного роста. На полу лежал ковер персидский бежевого цвета с замысловатыми восточными загогулинами. На стене тоже бархатисто отсвечивал огромный ковер такого же цвета с тем же узором. Он висел над огромной деревянной лакированной кроватью. Одна спинка, высокая, имела фигурную резьбу, перемешанную с фигурными же отверстиями. А спинка пониже имела под светлым лаком трафаретный рисунок желтых звёзд, расположенных как на марочном армянском коньяке.

Кровать была украшена тёмно-синим матовым покрывалом с золотистыми прожилками вдоль и поперек и двумя подушками в таких же наволочках.

— Во, бляха! — Алексей с открытым ртом прошел по ковру к огромному шкафу, отлакированному в тон кровати и ковров. Открыл. Заглянул. Шкаф пока ничем не заполнили и он на глаз прикинул, что любая жена может запросто спрятать в нём до десятка любовников средней упитанности в один приём. На окне висели тёмно бордовые портьеры, похожие на позавчера запёкшуюся кровь. Между ними фалдами и волнами выделялась синтетическая тюль розового цвета. Вся в продырявленных кружочках больших и маленьких. Перед шкафом висел портрет Нади примерно годичной давности. Жена ласково улыбалась и этим только влила Лёхе в душу порцию покоя.

— Надо ж, блин! — изумился Лёха и пошел на кухню.

— Ну как тебе, Алексей, ваше семейное гнёздышко? — прищурившись в крупнокалиберных своих очках хитро спросила  тёща.

— Да озвереть! — Лёха засмеялся и поднял вверх большой палец. — Музей. Руками не трогать!  Короче, здорово! Даже лучше, чем у вас дома.

— О!  Вот это мне комплимент! — порадовалась Лариса Степановна. – дома-то не я руководила. Игнат Ефимович каких-то двух тётушек из Алма-Аты вызывал. Они там ЦК партии обслуживают. Специалисты по интерьерам. Но тоже ничего. Сойдет. А тут я сама всё подобрала. Кстати, мама твоя мне тоже пару ценных советов дала. Молодец. Она у тебя культуру понимает.

— Ой, ну что вы! — смутилась мама. То ли реально, то ли сыграла. Не разобрал  Лёха.

— А жена-то моя где? — он выпил  чашку чая залпом и печеньку съел.

— Она скоро приедет, — Лариса Степановна улыбнулась. — С подругой моей Эллой Моисеевной  уехала за одной очень приятной вещицей для дома. Часам к пяти вернется. А к семи мы всё перевезём и она тоже приедет. Ночевать теперь будет, как положено, под боком у мужа.

И обе мамы заливисто засмеялись, после чего тёща вдруг хлопнула себя по лбу и воскликнула.

— Алексей, так тебя же к четырем Игнат мой Ефимович ждёт. Парой слов хочет с тобой один на один переброситься. Очень просил, чтобы ты подъехал. Глянь в окно. Нет там нашей машины?

— Стоит, — глянул Лёха. — Иван Максимович зеркало протирает на улице.

— Ну, тогда давай. Быстренько. А через часик приедете, да я домой отправлюсь. Мы пока поболтаем ещё.

Ехать на «волге» недолго. Машина — сказка. Долетели за пять минут. Так показалось.

— Проходи на кухню и садись, Алексей, — Игнат Ефимович открыл дверь в шортах с полоской по бокам и в белой футболке с номером семь на груди.

— А семь почему? — спросил Лёха.

— Не знаешь, что ли? — засмеялся тесть.- Семь — счастливое число. Пошли, пару слов тебе скажу. Объясню кое-что. Мне тут недавно донесли уже про разговор ваш на лестнице. Ты-то трезвый был, потому говорил все верно. Так мне сказали. А вот работнички мои поддатые чушь полную несли. В понедельник схлопочут по полной за недостойное областных руководителей поведение.

— И кто ж настучал? — серьёзно спросил Лёха.

— Кому положено, тот и доложил, — тесть посерьёзнел. — А теперь слушай внимательно. Я не собирался, не собираюсь тащить тебя в наши структуры. Слышишь меня?

— Ну, — сказал Лёха. — А чего они тогда лепят горбатого? Извините.

— Идиоты, мать иху! — Игнат Ефимович налил себе и Алексею минералки. Выпил. — Они боятся, что я запущу тебя в наши коридоры власти, а ты мне потом будешь сообщать всё обо всех. Кто где был, про кого что сказал. Про меня. Про Бахтина. Они ж нас там сами в своих кружках и кружочках матерят-костерят от всей души. Боятся, а потому ненавидят. А боятся, потому, что я их пахать заставляю, по районам мотаться. А они хотят сидеть в кабинетах и по телефону дрючить всех подряд, наслаждаться силой своей властной.

— Ну, они многие мне убежденно говорили, что вы меня чуть ли ни на своё место будете тянуть, — Алексей хлебнул минералки  и задумался.

— Мне что, тянуть было некого? — тесть снова подобрел и расслабился. —    Сыновья у нас вон какие орлы. Не тяну же! Хотят жить по-своему, пусть живут. Воля пуще неволи. И тебя мне смысла нет к себе брать или в горком затолкать. Или в профсоюзы каким-нибудь начальником. Тянуть кого-то за грудки наверх — последнее бессовестное дело. Вот эти ребята, инструкторы наши и заведующие — все карабкались к власти. Подсиживали друг друга. Клеветали на конкурентов. Даже ухитрялись бандитов подсылать к кандидатам в инструкторы, чтобы те их перепугали и заставили отказаться. Всяко было. Но это люди такие. Для них власть как марихуана, гашиш, план. А нас, стариков сегодняшних, давным-давно молодых ещё, партия на посты расставила, заставила учиться. Я вот не мечтал стать секретарём. Хотел в строительстве работать. Я инженер-строитель. Техникум закончил. Не получилось. Силой заставили партийной работой заняться. Ну, не силой, конечно. Убеждением. Меня, Бахтина, да многих. Но мы во власть не рвались. И друзей не топили, не гробили. Это сейчас молодежь считает власть самым благостным счастьем. А это, скажу я тебе, испытание огромное, власть. И счастья она даёт поменьше, чем дом, семья, дети, дача. Скоро и внуки будут. Вот где счастье. Извини, разоткровенничался я. Ты Надю береги, люби, помогай ей. Детей рожайте. А работай там, куда душа зовет. Делай то, что умеешь и любишь. Причем помогать тебе, пока сам не попросишь, не буду. Сыновья вон ни разу за три года, с тех пор как сами жить стали, не попросили ни о чем. Уважаю. Мне вот,и захотел бы, а не у кого было помощи просить. Которая ох как нужна была попервой.

Ладно, двигай домой. И помни. Твоя задача – не во власть втиснуться, а жить любимым делом своим. У любимого дела власти больше над всей жизнью.

А кто будет провоцировать тебя из наших или оскорблять — бей с ходу в рожу. И не бойся. Никто тебе мстить не будет и в милицию не заявят. Даже мне не скажут. Потому, что трусы и за место держатся, как дитя малое за титьку. Ну. давай, пока!

Он открыл дверь и похлопал Лёху по спине.

— Давай!

Вышел Алексей Малович на улицу и тихо, медленно пошел мимо Ивана Максимовича в машине прямо к парку.

— Не поедешь?- крикнул шофер.

Лёха махнул рукой.

— Сами езжайте. Я пройдусь.

Что-то громыхнуло сзади. Упало что-то увесистое. Лёха слышал звук этот тяжелый, глухой, но не обернулся. Думал потому что. А зря не обернулся.

Увидел бы, какой огромный, грязный и тяжелый камень свалился с его уставшей души.

 

 

Глава двенадцатая

 

 

Наверное, правы всё же те умники-ученые. Те физики с математиками да  философы-авангардисты. Это они высчитали и вроде бы даже по-своему обосновали, что времени нет. Понятие есть, а само время – отсутствует. Это, мол, люди сами его придумали, чтобы упорядоченно расположиться в жизни. На работу не опаздывать, с работы уходить не когда захочется, а когда положено. Знать, что ты прожил всего восемь, пятнадцать, сорок девять или восемьдесят три года. Что это даёт людям конкретно — никто толком объяснить не может. Ну, да: обед с часа до двух. Лето через три месяца, а это столько-то дней, а в каждом двадцать четыре часа, то есть, лето нагрянет строго через две тысячи сто девяносто часов с копейками, если в одном из месяцев будет тридцать один день. И что? Какое нам чувство глубокого удовлетворения от этого? А от того, что мы сами сочинили понедельники, среды, воскресенья? Что восьмое марта будет не когда-то, когда бог позволит, а именно 8 марта? От того, что из пункта А до пункта Б шлёпать нам пёхом полтора месяца, а на самолёте лететь три часа всего? Экономим? Иллюзия это. Ребёнок рождается через девять месяцев! Как здорово! Месяцы считаем, дни, часы — и вот оно чудо природы. А если бы не считали, то и чуда бы не было? Вот муравьи, коровы, курицы живут без понятия о календарях и часах, но никогда не ошибаются. Живут себе до смерти. Как и мы. Дела свои в меру сил делают. Не зная во сколько начали и во сколько закончили. И ничего. Бегают собаки вне времени, деревья растут без часов на стволе. Пока не засохнут. Вот и весь трактат о времени. Родился — умер. Но этот период называется — срок. Всему свой срок есть, был и будет.

Это Лёха размышлял так  после того, как «проглотил» подряд две книги психолога и писателя Владимира Леви «Я и Мы» и «Искусство быть собой». Читал он их вечерами до поздней ночи. До того, то есть, срока, когда Надя закрывала свои книжки с тетрадками и была готова ложиться спать. А Лёха, не глядя на часы и в календарь, уверенно знал, что, во-первых, больше она зубрить не в силах. Если бы они не ждали ребёнка, то, может, и до петухов первых хватало бы ей сил. А, во-вторых, срока до рождения сына или дочери образца 1971 года оставалось уже немного. Можно было не знать точно недели, дня и часа, но факт обязан был иметь место в срок. В данном случае —

в середине зимы. К этому готовились все. Но пока только морально. В те времена ещё нельзя было точно увидеть на экране аппарата — мальчик будет или девочка. Поэтому и одежду первоначальную, коляски и прочую мелочь впрок не готовили, не закупали. Розового цвета всё должно быть или голубого — знал только господь бог, в которого верить было не положено в социалистической действительности. Живот Надежды намекал размером на то, что вскоре все начнут носиться по магазинам и, пока она лежит в роддоме, затариваться всем или розовым, или голубым. С сентября шестьдесят девятого, со дня свадьбы, вроде и срок невелик был до зимы семьдесят первого, а сколько всего произошло. Хорошо, что ничего не стряслось. Стряслось — это значит плохое случилось. А произошло много хорошего. В конце ноября семьдесят первого, незадолго до того как дочь родилась, Лёху забрали в армию. Служить в ВДВ. Потому, что первый разряд по легкой атлетике. В десантуре спортсменам легче, да и толку от них больше. Но зато за год перед этим патриотическим фактом биографии чудесным образом ещё одно событие поразило Лёху. Вроде сам Зевс подобрел и пустил в него молнию очень мягкую, не злую, зарядившую оптимизмом и всякими перспективами хорошими. Вызывает его однажды, в первый день зимы шестьдесят девятого декан по фамилии Штейн и сообщает, что из областной редакции газеты  «Ленинский путь» пришел запрос от главного редактора. О том, чтобы институт позволил Маловичу Алексею считаться «вольным» студентом со свободным посещением занятий. И я, сказал декан, его просьбу удовлетворил. Иди, сказал он Маловичу, устраивайся в штат газеты, но зачёты и экзамены сдавай как положено. Как тебе это удастся всё не знаю, но решение уже принято. А Лёха  ещё и насладиться не успел учебой за год-то всего.

Но, приказ есть приказ! Пошел он тут же к главному редактору и он ему сказал следующие золотые слова:

— Мне сейчас очень репортёры нужны. Я перебрал всех внештатников: не подходит никто. Перечитал твои репортажи, которые на доске лучших материалов висели, и решил попросить в институте, чтобы дали тебе свободное посещение. Есть такой пункт в учебном кодексе. Ты там вроде как учишься, экзамены сдаёшь, но под свою совесть. Хочешь — учишься и всё успеваешь. Не хочешь — диплома тебе не будет. А тебя беру в штат пока на девяносто рублей. Пойдет? Тогда пиши заявление и клади мне его на стол. Работать будешь в отделе информации и репортажа у Игоря Матрёненко в подчинении.

— Ну, пока устраивает сумма. И отдел информации тоже, — ответил Лёха лениво, чтобы не подпрыгнуть от радости и не показать главному редактору, что он — мальчишка ещё, который от счастья запросто мог бы и сплясать на ковре редакторского здоровенного кабинета, а самого Тукманёва Николая Сергеевича  зацеловать как влюблённая девочка.

По дороге из редакторской приёмной зашел к отцу в сельхозотдел. Новость сообщил.

— Хорошее дело, — улыбнулся батя. — Давай, врубайся. Бегай больше. Пиши раскованней, ярче. Хотя, собственно, ты так и пишешь. В общем, с тебя всему коллективу — ящик хорошего марочного вина и вечер посвящения в корреспонденты. Не тяни. Коллектив не оценит.

Игорь Матрёненко сразу задание дал: принести через день репортаж с нового хлебозавода. Ему двадцать лет исполняется. Сто пятьдесят строк плюс два снимка.

— Сейчас ничего не надо от меня? Может вычитать, отредактировать что? –

спросил корреспондент Алексей Малович.

— Не, не надо. Я уже сам все сделал. Утром к десяти приходи, — Игорь пожал ему руку и пошел к редактору по своим делам.

Вечером  батя позвал его на кухню и спросил: не рука ли Игната Ефимовича Альтова  как волшебная палочка взлетела над Лёхиной головой? Не он ли намекнул главному редактору, что пора тебя официально погружать в профессию, о которой ты бредил во сне и наяву?

— Ты пойди, спроси у жены, — отец посмотрел в окно и постучал костяшками пальцев по подоконнику. — Что-то как-то быстро всё…

Лёха пошел в свою комнату. Надежда, откинувшись в кресле к спинке, уложила тетрадку на выдающийся живот и что-то проговаривала на английском вполголоса.

— Не тесть меня освободил от занятий и устроил в штат редакции? — Лёха сел рядом на мягкий новый стул.

— А оно ему надо? — с еврейской интонацией ответила жена. Переобщалась, наверное, с Эйдельманами. Точнее — с Эллой Моисеевной. — Отец же тебе сказал. Пока сам его не попросишь, он помогать и проталкивать тебя в карьеру не будет. Ты не просил?

— Ну, знаешь же, что нет, — психанул Лёха. — Просто странно это. Я у главного редактора неделю назад был. Игорь Матрёненко посылал, чтобы он репортаж мой из цеха изготовления неоновых огней в печать подписал. Так он и не намекнул на работу в штате. Вообще. А тут вдруг — бац! За один день перевели меня из студентов в корреспонденты с окладом в девяносто аж рублей. Больно уж лихо как-то. Как в сказке.

— Ну, ты же рад? — улыбнулась Надя. Иди сюда. Она обняла Лёху,  поцеловала и потрепала волос. — И учиться будешь хорошо, и работать ещё лучше.

— А то! — Лёха тоже поцеловал её и погладил раздувшийся живот. – Значит, ценный я кадр, раз оторвали от учёбы и в штат забрали.

Он вышел в зал, где отец с мамой смотрели по телевизору новости.

— Ты, мам, знаешь уже? — Лёха встал у неё за спиной и руки мягко опустил ей на плечи.

— Знаю, конечно, — мама подняла голову. — Но меня почему-то это пугает. Неожиданно. Да и с учёбой теперь как?

— Выкрутится, — сказал отец, не отрываясь от экрана. — Он же у нас  спортсмен-десятиборец. А тут два вида всего работать. Редакция да институт. Осилит.

Лёха вернулся в свою комнату. Надя читала. Было тихо и почти сумрачно. Свет настольной лампы покрывал только тетрадку. Он сбросил синее с позолотой покрывало и лег на кровать. Надо было подумать о насыщенном завтрашнем дне. И в институт успеть, и репортаж взять, да к блатным заскочить, к Змею. Узнать, что за дело тот предлагает обдумать Лёхиными мозгами. А вечером тренировка.

— Как в парке культуры, блин, — успел подумать Малович Алексей. — Карусель начинает вертеться всё быстрее и быстрее. И как с неё не слететь — будем тренироваться по ходу вращения.

И уснул. Жена читала. Родители обсуждали новости. А жизнь шла себе тихонько, будто ничего такого необыкновенного в ней и не случилось.

Проснулся Лёха вместе с надёжным «первым петухом- гимном Советского Союза. Пошлёпал ладонью, не открыв глаз, по правой стороне перины и даже по настенному ковру. Не было жены ни на перине, ни на ковре.

— Надь! — позвал он чуть громче, чем гимн бил литаврами.

— You lost me again. Here I am. I study dialogues and I advise you to do the same, — откликнулась  Надежда, уступая гимну на высоких частотах. Но всё равно      понятно было.

— Да не то, чтобы потерял тебя, — Лёха спрыгнул с низкой кровати и отжался от пола десяток раз для пробуждения. — А ты не сдуреешь от зубрёжки этих долбанных Паркеровских диалогов?

«-Нора, не звонил ли нам сегодня мистер Фолсмит? — Нет, дорогой, он еще не вернулся из турне по Индии!»

С ума же съехать — раз плюнуть. Все диалоги одинаковые, блин. А за такие, стонущие как сирена при бомбёжке, нечеловеческие интонации Дональд бросил бы Нору через неделю. Лично я их пять штук запомнил уже, но вот прямо за язык себя придерживаю, чтобы случайно где-нибудь не начать так завывать. У редактора в кабинете, например. Выгонит. А на улице вообще побить могут.

— Тебя побьешь!- жена поманила его пальцем к стулу своему. Лёха подполз. — Я тебе, Алексей что хочу подсказать: ты найди время и выучи сразу десять этих диалогов. Помнишь как на первом курсе? Взял и шесть штук чётко заучил. Сдал за раз полугодовую норму. Тебе же это даётся легче, чем в два пальца свистнуть. Вот сейчас домашнее чтение ввели. Ты выбрал Сэлинджера?

— Ну, «Catcher in the Rye». Ловец во ржи. Ты, кстати, не знаешь, почему в переводе на русский везде пишут  «Над пропастью во ржи»? Смысл же меняется.

— Да ладно… — жена полистала конспект. — Не это главное. Ты, главное, прочти её вечера за три. Запомни. Потом к Эллочке нашей подкатись. Пусть у тебя экзамен примет сразу за год. Всю книжку ей на английском перескажи. А ещё зайди  раза три в лингафонный кабинет к Игорю Андреевичу, посиди там день и заучи сразу восемь фонетических комплексов. То есть, годовую программу. И тоже сдай экзамен. У тебя же справка есть о свободном посещении. Он и примет у тебя вне графика. А по истмату я договорюсь с Кулпанахметовым и за тебя сдам. Он мужик хороший. Разрешит. Останется грамматика. Вот её одну и будешь мусолить до конца года. Сдашь со всеми. Как? Клёво придумала? Зато в газете будешь от души пахать без институтских долгов.

— Голова! — поцеловал Лёха жену. — Будешь ты профессором. Заранее чувствую. А интуиция у меня… сама знаешь. Только ты по вечерам заставляй меня читать. И вообще заставляй. Чтоб я и в лингафонный заглядывал, и грамматику читал. Я ж сам-то не сподвигнусь. Столько дел, бляха! А так — ценная идея. Надо её воплотить. Точно.

— Ну, хвастун ты у меня, Малович!- ущипнула его Надя. — Интуиция у него аномальная! Ладно. Беги. Мне сегодня к десяти. Почитаю часик, да уберу в комнате. Мама твоя не разрешает ничего готовить. Учись, говорит, рожай, ребенка подрасти до годика. Институт потом закончишь — вот тогда и готовь, и полы мой, стирай и гладь. А пока я сама, говорит.

— Ну, это ваши женские разборки, — хохотнул Лёха. — А я побегу своими заниматься. У меня их сегодня три. К ребятам сбегать, с отцом твоим на дачу смотаться за луком, картошкой и помидорами солёными. Ну, и репортаж сделать с завода пекарного. А тренировка — это не разборки уже. Она в семь вечера. Приду в половине десятого. Побежал.

Он поцеловал жену в живот, выпил из горла бутылку катыка, съел булочку, попутно одеваясь, и  на скорости побежал за три квартала на окраину города. К блатным. К Змею.

На хазе  тихо было как в музее. Спали все ханурики по разным комнатам. Кто с марухами под боком, кто, не раздевшись, скрючился поперек кровати. Видно, крепко вчера приложились к водке. Змей только не спал один. Читал что-то возле окна.

— А, Чарли, дорогой! — поднялся Змей и, не бросая книги, обнял Лёху. — Антрацитика , кокса занюхаешь на похмелку после  вчерашней гулянки с кентами в «Целинном» кабаке? Отвечаю, в натуре — чистый марафет, лёгенький.

— Я ж не пью, Змей. И от наркоты не кайфую. Ты ж знаешь: я и не пробовал ни разу. Не понимаю балдежа с наркотиков. — Засмеялся Алексей Малович. — От вас, мля, не спрячешься. Везде меня замечаете. У меня кореш лучший, Жердь, женится на той неделе. Мальчишник вчера откатывал строго по понятиям.

— А ты, братан, забурел  после свадьбы. Смотришься как фраер  моднячий. Бобочка на тебе заграничная, молоток!

— Да это наша рубашка, советская! — Лёха показал Змею отворот воротника. Там была пришита бирочка маленькая: «ф.Большевичка. г. Москва». Ну, а вы-то как живете, братва? Полгода не виделись. Закрутился я. Свадьба. институт, тренировки, ансамбль музыкальный. Жена обижается. Дома мало бываю.

— Да мы чё! — Змей взял Лёху за локоть. Во двор вышли. — Живем без кипеша, скромно. Никто не сорвался. Все на хазе. Так потому, что не бомбим же  теперь в городе. Я ювелиру да тебе зуб дал! Я лично забыл уже, когда последний лопатник подрезал. Ни одного кармана никто, и я тоже, не тронули с тех пор. Век воли не видать. Марафет шабим, конечно. Куда без анаши!? Зависимость.

Ну, давай о новой теме теперь.  Мы, короче, с Уральскими фармазонами  в Копейске встречались и порешили, что они будут нам скидывывать под тридцать процентов  клюкву редкую. Иконы то есть старинные. В Челябе, Свердловске, в Перми сейчас атас как опасно с антиквариатом работать.  Пасут и воров, и барыг там так сегодня, что за колючку  загреметь проще некуда. А суды вообще одурели. Антиквариат — статья глухая. Семерик ломится минимум. Уральцы икон  натырили древних и ценных — гору хренову. Все почти  церкви, бабушек всяких, музеи и коллекционеров  обломали-обнесли помалеху. И предлагают их сбывать во все ваши церкви. Иконы, зуб даю, натура. Пятнадцатый век, семнадцатый и чуть позже написанные. И ведь тогда не пропадут они, бесценные, если наши попы их скупать для своих  церквей, мля, будут. А нам чистые лавешки. И тебе процент. Лично я считаю, что бога дразнить — впадлу. Сам никогда  церковь не опущу и своим не позволю. Мы вообще после того как ты решил вопрос с Изей-ювелиром  живем как честные фраера. Подкумариваем маленько у себя на хазе с марафетом, киряем — это да. Но  квартиры не трогаем, карманы тоже. Даже  не мошенничаем. Понял, Чарли? Тебе ж благодаря людями становимся. А перепродавать — это ж не тырить. Полгреха на себя, конечно,  берём. Пока по-другому не знаем как выживать. Есть ведь надо, вмазать, раскумариться  иногда. А делать-то не умеем ничего. Одна профессия — прихват, разбой, мля. А я уже  париться по зонам не хочу. Хоре.

— От меня-то чего хочешь, Змей? — Лёха выслушал его внимательно и усвоил, что банда бродяг мечтает постепенно отойти от разбоев и краж. Что хотят они другой жизнью зажить. Честной. Только вот денег соберут на первое время  путем, праведным наполовину. И то хорошо. Зарайск и так год с лишним живёт без опасений, что дом могут обокрасть или  карман подрезать в автобусе. Тихо стало.

— Сходи в нашу церковь возле базара. Со старшим поговори как ты умеешь, красиво, по  умному. У них тогда икон этих старинных, редких, будет на каждый сантиметр по всем пяти стенам.  И в запасники сложат. Это ж капитал. Цены им нет. Денег стоят, конечно. Но по антикварным меркам и религиозным — они бесценные! Знаешь кого  в церкви нашей?

— Найду с кем перетереть тему, — сказал Лёха. — Пойдём сейчас. Подождешь рядом. Я поговорю, потом тебя познакомлю. И банкуй. Мне не надо никаких процентов. Чего надо будет — сам попрошу. Лады?

— Раскачали, — пожал ему руку Змей. — Договорились. Ну, фарта тебе!

И они быстро пошли к церкви возле базара. Красивая была церковь в Зарайске. Сделана из красного прочнейшего кирпича дореволюционного. Крепящая кладка, говорят, на куриных желтках была замешана. Бомбой не взорвешь. Она имела пять куполов. Три небесно-голубых по краям. А два — с напылением живого золота. Золоченые кресты с куполами и почти овальные окна церкви с разноцветными стёклами делали её памятником архитектуры с реальным заключением городского совета архитектуры. Это Лёха знал точно. В Зарайске год назад книжку выпустили о достопримечательностях области. Много чего там было снято и о многом хорошо написано. Какой то писатель из Алма-Аты всё это сделал, даже фотографии сам снял. А напечатали в областной типографии. Причем очень даже ничего себе вышла книжка.

— Я — корреспондент «Ленинского пути», — сунул Лёха удостоверение молодому парню, горделиво выпятившему жидкую рыжеватую бородку. Он был в черной рясе и с крестом серебряным, болтавшимся на толстой цепи возле пупа. — Как мне увидеться с настоятелем протоиереем отцом Даниилом?

— Одну минуту. Я доложу, — молодой дьякон сложил руки на крест и широким шагом ушел за расписанную ликами святых дверь в алтаре.

Через минуту он вернулся и сказал Лёхе.

— Перекреститесь и следуйте по пятам за мной.

Алексей Малович видел как крестятся его дед, бабушка и многие казаки в деревне Владимировке. Перекрестился.

Настоятель стоял возле подсвечника круглого, заполненного тонкими горящими свечками. Был он в золотистом стихаре под тёмно-синей бостоновой ризой, фелонью и епитрахильей вокруг мощной шеи, с огромным крестом на золотой цепи и с митрой на седой голове. Борода его огромная отливала серебряным светом, а лицо казалось розовым и добрым.

— Здравствуйте, отец Даниил! — поклонился Малович Алексей.

— Бог с тобой, отрок, — сказал в ответ протоиерей. — Какими судьбами? Писать о нас, насколько я просвещен, партийная газета не имеет коммунистического позволения. Так что же мы будем обсуждать? Присаживайтесь.

Он перекрестился и сел в большое кресло с красным бархатом на сиденье и высокой спинкой. Кресло имело закруглённые подлокотники и кисти отца Даниила свисали с закруглений, швыряя в разные стороны отблески от неведомых, переливающихся голубым и янтарным внутренним светом камней в перстнях. Лёха уже с ощутимой легкостью осенил себя крестом и сел напротив. На обычный стул с бархатным сиденьем, но без спинки.

Всего полчаса ушло у него на то, чтобы красочно живописать возможные регулярные поставки в церковь старинных и бесценных икон. Отец Даниил выслушал замысловатые Лёхины словесные вензеля и орнаменты молча, глядя в окно из синих, белых, розовых  и золотистых стёкол. После чего задал только один вопрос.

— Криминальный след, оставленный древними иконами на Руси дотянется ли до нашей обители?

— Исключено, — твердо сказал Малович Алексей.

— Наши эксперты оценят их подлинность, время написания и установят на них цену, которая в связи с небогоугодным способом их доставки в нашу церковь будет ниже, чем, возможно, вы ожидаете.

— Лично меня не интересуют деньги. Доставлять иконы и получать деньги будет человек из неприятной нам всем среды. Но, уверяю Вас, отче, что эти люди умеют делать дела так, что кроме них и Вас о происхождении новых поступлений бесценных икон знать никто не будет. Я лично — просто представитель, посредник между вашими сторонами.

— Партийная газета не накажет вас за визит ко мне с этим предложением?- протоиерей снял митру и уложил её на рясу, скрывающую ещё несколько одежд, положенных для высокого сана. Лёха читал об этом.

— Не беспокойтесь, отец Даниил, — Лёха пристально глянул в глаза священнослужителя. — Этого никто не будет знать. Так я знакомлю Вас с исполнителем?

— Погоди малость, — отец Даниил ушел к какой-то иконе, опустился на колени и долго молился. Крестился и мягко бил челом, то есть преклонялся перед образом. Лёха, правда, не рассмотрел – кого. Он огляделся пока протоиерей преклонил колени под иконой. Он поднял голову и едва разглядел верх купола, который с улицы казался невысоким. Больше пятисот, наверное, свечей бросали огненные тени на лики, прячущиеся за серебряными окладами, и показалось Алексею, что сотни добрых светлых глаз ликов святых со всех сторон уперлись в него взглядами, призывая ощутить дух храма, его священную суть. И чувствовал Алексей Малович, как обволакивает его теплом и лаской воздух церковный, добрые глаза с икон и удивительно свежий запах свеч. Стало в душе его тихо, спокойно и светло. Бабушка Фрося говорила, что в церкви на неё благодать сходит и питает душу.

— Это что? — изумился Лёха. — Это и на меня благодать сошла, не иначе. Но я-то неверующий. За что же это мне?

В это время отец Даниил поднялся  и медленно, продолжая мелко креститься, сел в своё кресло.

—  Суета  греховное дело. Успеем с перекупщиком свидеться. — Протоиерей Даниил поднял вверх ладонь и мягко опустил её, обозначая, что Лёхе надобно ещё посидеть, не вставать. — Вижу я, сын мой, что ты в воровской среде не живёшь. Они тебя просят договариваться с людьми, поскольку не умеют сами.  Для тебя это просто способ самоутвердиться. Чтобы и уголовный мир тебя уважал. Не буду спрашивать, зачем тебе это нужно. На всё воля Божия. Значит надо так. Только теперь послушай меня. И этим разбойникам своим передай. Вот стану я вскоре скупать ворованные иконы. Верно ли я поступаю? Не покарает ли меня Всевышний!? Ведь противозаконными будут эти деяния мои. Скупка краденного карается. И мы от кары государственной  имеем ещё меньше защиты, чем нецерковный люд, чем простые прихожане наши. Зачем же, спроси меня, я нарушаю гражданский закон уголовного права и вхожу в сделку с ворами и с совестью моей? А только с верой в то преступаю я закон гражданский, что Господь узрит в грехе моём мой промысел светлый да благочестивый. Принимая этот грех на душу, я верую в милость Господню. Он видит, что благое намерение движет мной. Покаюсь и Всевышней простит мне и грех духовный и преступление закона. Ибо деньгами прихожан, истинно верующих, я спасу от погибели множество древних и не очень старых икон. Ибо они, ранее освещённые в обителях повсеместных, были осквернены безбожием и уголовными притязаниями к святой церкви, ликам святых, богородицы и сына Божьего Христа — Господа нашего. Ты молод, отрок, и можешь не знать прошлого глубоко. А ведь после революции развалили столько храмов и церквушек поместных. Несть им числа. Разбросали, раскидали, раздали кому попало в коллекции драгоценные иконы времён оных! А сожгли сколько! И кара Божия настигла уже многих, и настигнет оставшихся, причастных к убиению церкви, религии и веры. И нет ничего страшнее суда Господнего. Слава богу, дали нам, духовникам, место в советской жизни. Хватило совести. Так те иконы, уворованные знакомыми твоими, сын мой, у антикваров, помешанных на златострастии,  отнятые обманом у верующих в деревнях, стащенные из святых обителей церковных, обратно никто уж не в силах вернуть.

А потому я покупать иконы стану, чтобы возродить их, дать жизнь вторую. То есть, освятим их ещё раз да помолимся  ликам их с болью в сердце за превратности судеб святых и священных образов. А потому в деянии моем, в согласии скупать и освящять оскверненные святыни не только желание моё, но и промысел Божий. Значит, так богу угодно, — перекрестился отец Даниил и что-то прошептал беззвучно. — Пусть войдет. Зови олуха,  которого привёл. Как зовут-то его?

— Сергей, — Алексей поклонился протоиерею и подал руку. Попрощались. Диакон ждал за дверцей алтаря. Через пять минут Змей уже шел с ним к отцу Даниилу. А через полчаса примерно вышел с совершенно обалдевшим выражением на счастливом лице.

— Вышло даже лучше. Чем я думал, — заикаясь произнес он. — Ну ты, Чарли, волшебник. Я и не надеялся. Ну, сомневался я, что так легко можно договориться с такой величиной!

— Я тоже сомневался, — рассмеялся Лёха. — Ну, ладно. Он крепко взял Змея за грудки, тряхнул и очень отчетливо, тихо и сурово сказал. — Ну, гляди, Змей. Обидишь, дурканешь настоятеля, то ты самого Бога обидишь. И меня. Усёк?  Тогда готовься сразу к самому худшему. Ты меня знаешь. Не посмотрю, что блатной. Мне по фигу. Иди. Остальное  без меня сделаешь. Все понял?

—  Да век воли не видать. Матерью клянусь. Все будет культурно. От братвы нашей тебе спасибо, Чарли. Надеюсь, от скромного презента не откажешься, чтобы не обидеть друзей?

— Да ладно! — крикнул Лёха уже на бегу. — Приму. С удовольствием.

Он бежал к Игнату Ефимовичу Альтову, думая мимоходом о том,  как это Змею удалось такую длинную для него речь выдать на чистом культурном языке без единого блатного словечка. И второе лезло в голову настырно и без спроса. Вот сейчас несется он, Малович Алексей, из неправедного, хоть и близкого к богу огня в такое же неправедное и далёкое от Господа полымя.

Но главное, что даже на бегу  давало ему передохнуть от общения с противоположностями жизненными, соединившимися  противоестественно, так именно то, что сейчас он прибежит к человеку, который властвует в принципе и над церковью и над бандитами, над жизнями и судьбами сотен тысяч людей самых разных. И который с ним, с Лёхой Маловичем, ничего сделать не сможет. Ни заставить, ни приблизить, ни изгнать. И вот именно в этом ощутил он суть своей перевернувшейся кувырком жизни, которую надо было начинать срочно ставить с головы на ноги.

 

 

 

Глава тринадцатая

 

 

От каждой дороги всегда ждёшь чего-то, неизвестно чего. Домой ли едешь, из дома ли, а то и вовсе в незнакомое место, где не был никогда. Да, например, в далёкий маленький городок к дальним родственникам, которые сами к вам домой уже приезжали какого-то чёрта, а теперь истребовали ответный визит. Туман сплошной. Куда тебя несет, что там будет? Даже когда две остановки на автобусе надо проскочить за 15минут, и то тревога есть подсознательная. Не выдавит ли тебя толпа народная, вбитая нечеловеческой энергией в салон, плашмя на пыльный и неприветливый тротуар, не пробегут ли по спине твоей тяжёлые от хорошей жизни тётки, которые второпях на службу не видят ничего вокруг, пока не отметятся у начальства, что не опоздали. Вот бежал Лёха от церкви и от кореша своего приблатнённого к тестю своему, человеку, наделённому силой Ильи Муромца и Соловья разбойника одновременно, если выражаться фигурально. Витиевато и метафорично. А если перевести на простой народный, то летел Лёха, стараясь не опоздать к властелину областного значения и властителю дум, а также дел КПСС, источнику надежд, а равно и   боязней — к  Игнату Ефимовичу Альтову. К которому посторонние на приём записывались за полтора-два месяца, а свои перед тем, как идти к нему «на ковёр», крестились, хотя не верили ни в бога, ни в дьявола. Ни во что, кроме власти своей маленькой, но злой. Как давно сидящая на цепи собака. И недалеко, недолго бежать-то было Алексею, но всё же это была хоть пешая, но дорога, в конце которой могло оказаться совсем всё не так, как хотелось бы.

Лёха тестя не боялся, не стеснялся и вел себя с ним как со всеми. Спокойно, уважительно к возрасту и опыту, но раскованно и легко. Как с приятным старшим товарищем, которых у него было навалом и без Альтова, секретаря обкома партии ленинцев. Работал Малович в партийной газете, над которой висели сразу и дамоклов меч, переданный в руку Игната Ефимовича, и гроздья изнывающего от сладкого сока винограда, полного радости  пьянящей. Но коллектив газеты мог бы и вообще не знать о существовании Альтова. До бесед с коллективом он себя не ронял. Хватало главного редактора, который равномерно получал от секретаря то кнут, то пряник.

Тревожил Лёху конец дороги к дому тестя только потому, что не знал он: сколько они пробудут на даче. Потому как имел задание редакции сделать сегодня репортаж с хлебопекарного завода. Значит, вернуться надо было хотя бы часа за два до конца рабочего дня главного технолога и секретаря парторганизации. Без  их одобрения даже самый смелый тестомес или ваятель фигурных кренделей  даже не мяукнут. Вот что волновало в пути Лёху Маловича.

— Ну, ты прямо как сорок третий поезд Алма-Ата – Москва. — тесть укладывал в багажник «Волги» какие-то пустые банки, матрац скатанный и туго обмотанный бечёвкой, и низкие ящики для картошки, свёклы и морковки. —

Поезд к нам на станцию приходит в восемь часов сорок семь минут вечера, а отправляется в девять ноль одну минуту. И хоть бы раз промахнулся мимо времени. Во как! И я тебя ждал через минуту и сорок три секунды.

Альтов быстро глянул на свои часы «Победа» с рыжим кожаным ремешком.

— Ну, прямо секунда в секунду. Садись в кабину. Через две минуты тринадцать секунд трогаемся.

Шофер Иван Максимович, толстый, добродушный, розовый и седой захохотал  от души, протер зеркало левое и плюхнулся на сиденье перед рулём. Он искренне любил шутки Альтова, хотя сам знал столько реально смешных анекдотов, что Игнат Ефимович почти после каждого из них закатывался добротным мужицким  смехом, держась за живот и  заливисто произнося или «ну, ё!!!», или «Ваня, твою дивизию!» Лёха сел впереди, потому, что такой шишке, нет, такой глыбе как тесть, положено было ездить на заднем сиденье рядом с правой дверью. Более мелкие начальники это правило высших властей знали и попугайничали беззастенчиво, что смотрелось хоть и карикатурно, но их подчиненных очень впечатляло.

Летела «Волга» со средней крейсерской скоростью восемьдесят-девяносто километров в час. Как полагалось. Встречных и попутных машин почти не было, бояться столкновения не находилось повода, но заведующий обкомовским гаражом не раз проехал лично по городским и внешним маршрутам больших своих чинов, после чего оценил состояние дорог и назначил водителям вот эту безопасную для пассажиров и спасительную для машин скорость.

Через полчаса чёрной стрелой летела по прямому как линейка шоссе машина Альтова в двух метрах от берега Тобола под облысевшими ветками яблонь, груш и разлапистых тополей, имеющих летом почти зелёный ствол и серебристые с нижней стороны листья. Обкомовские дачи нельзя было увидеть ни с противоположного берега, ни даже с этого самого шоссе. Деревья были посажены так умно, что, со стороны глядя, никто бы не нашел даже маленькой щелочки, в которой просматривалась бы местность. В общем, не живые это были деревья как будто, а плотно сколоченный пятиметровый забор. Внезапно асфальт обрывался, будто откусили его, а просёлочная дорога ныряла в узкую щель между двухметровым кустарником-тальником и пятью рядами всяких деревьев. После чего резко изгибалась вправо, и «Волга», оставляя за собой расширяющуюся ленту пыли, похожую на маскировочную дымовую завесу, раскачиваясь, въезжала в открытые постоянно ворота забора, сделанного из крашеного штакетника. Ни замков на домах больших, пятикомнатных, не было ни у кого, ни шлагбаумов, ни колючей проволоки. Грабить обкомовские дачи могло прийти в голову только вору, который сам решил покончить с жизнью. Охраняли все девять дворов всего два милиционера на мотоциклах, которые, меняясь, круглосуточно ездили по периметру навстречу друг другу. В кобурах у милиционеров без дела, но для порядка  прыгали на кочках табельные ПМ, а глушители мотоциклов «Урал» специально обрезали и  укорачивали, что позволяло мотоциклам и ехать быстрее и тарахтеть так громко, что даже рыбакам, не знающим, что там, за изгородью деревьев за объекты, всё равно было бессмысленно рыбачить в этих местах. Рыба от грохота давно уплыла в далёкие, зато тихие стороны.

— Ну, Алексей, давай. Таскай всё домой из багажника, — тесть пошел в дом. Тут же появился милиционер непонятно откуда и как, поздоровался с Иваном Максимовичем, честь отдал.

— Нормально всё, Серёжа, — крикнул за забор шофёр. — Уедем через час.

Лёха примерно так и рассчитывал. Тогда до хлебозавода у него ещё пара часов оставалась. Можно было успеть домой забежать, поцеловать жену и взять новый блокнот да фотоаппарат. Но не получилось. Как говорят следователи, которых он видел и слышал у Шурика в горотделе милиции:

«по вновь открывшимся обстоятельствам».

Собрали всё, что надо, быстро.  Тесть полез в погреб и подал Лёхе с лестницы несколько вёдер с картошкой, яблоками поздними, свёклой и морковкой, пять банок солёных помидоров на всю семью, банку капусты квашеной и три бутылки сливовой настойки. Сам делал. Пока Алексей переносил всё это в багажник, тесть вылез и сел на край погреба. Снял грязную в пятнах фланелевую рубаху, штаны, порванные на обоих коленях и не имеющие определенного цвета, старые калоши из толстой резины и связанные лично Ларисой Степановной прошлым летом носки из шерсти белого барана.

Всё это он в сатиновых трусах до колена и босиком отнес в дом, а вышел в «олимпийке», в новеньком  спортивном костюме и кожаных белых туфлях на мягкой подошве. Такие  Лёха видел только у Нади. Называл их тесть непонятным тогда Маловичу словом «кроссовки».

— Управились шустрее, чем я думал, — сказал Альтов и потянулся. — А потому полчаса в запасе у нас есть. Надо подышать свежим воздухом. В городе воняет бензином и дымом с вискозного завода. Пошли на речку. На мостике посидим. От воды текущей что-то в разуме яснеет.

— Я тут посижу, — сказал шофер. — Мне бензин, что вам свежий воздух. Я без этого запаха не представляю себе жизни. Вот на пенсию пойду, а своей машины у меня нет. Поэтому куплю канистру бензина и поставлю дома. Так, может, ещё поживу подольше.

— Я тебя, Ваня, на пенсию не отпущу, — серьёзно произнес Альтов. — Лучше за рулём, «в бою» помереть, чем в койке от болячек. А так – трясёт тебя дорога и органам скучать не даёт. Они тренируются, терпения набираются и силы копят. Понял?

— Что, на мостик пойдем? — Лёха снял кеды, рубашку свою модную на штакетник повесил и штаны до колена закатил.

— Иди, догоню, — Игнат Ефимович пошел к дому. — Я лимонад из холодильника возьму.

Сел Лёха на мостик, ноги погрузил в течение реки и так стало ему хорошо, что даже крамольная мысль  из глубины сознания пробилась наверх: «А ну бы его нафиг, хлебопекарный. Завтра с утра сбегаю». На противоположном берегу, ближе к городу работали три трактора, два экскаватора, а возле уже отлитого из бетона круглого корпуса, из которого вверх торчали длинные куски вязаной поперек арматуры, суетились люди в касках строительных. Одни в комбинезонах и сапогах, а другие — в серых костюмах, белых рубашках и тёмных галстуках.

— Это комиссия горкома, — сел рядом тесть. — Сверяют точность углов и скосов.

— И что там будет? — Лёха нагнулся, зачерпнул ладонью воду и брызнул на лицо.

— Ну, пока ещё ничего, считай, и не построили, — тесть тоже плеснул холодной осенней водой в лицо, уронив много капель на синеву «олимпийки». — А вообще, вот отсюда и до того холмика поставят большой завод. И начнут там из сырья нашего и российского делать топливо для ракет. На Байконур возить будут. Тут же близко. Дешевле, оказалось, здесь его делать, чем возить железной дорогой из Сибири. Это мы с Бахтиным организовали экспертизу, спецы просчитали всё и потом мы с Первым поехали с предложением к другу Бахтина нашего, к товарищу Брежневу. Он одобрил. Позвал людей своих, из Главкосмоса, заслушали нас, бумаги посмотрели, сказали, что продумано всё чётко. Ну, Лёня,  Леонид, извиняюсь, Ильич и дал «добро». Выпили за удачную стройку бутылку коньяка, да мы и уехали сразу. Через месяц первые экскаваторы горисполком подогнал. Скоро сделают. К весне работать начнет.

— Ух, ты! — удивился Лёха искренне. — Здорово. Вообще космос — это будущее человечества. Его освоить для науки и практики — прогресс великий. Правда, я пока не понимаю, что можно полезного для Земли делать из космоса. Не знаю ещё. Не читал нигде. Просто чувствую, что это будет вершина прогресса. Космонавты облетали уже пространство. Поняли, наверняка, много чего. Но пока держится будущее в секрете. А Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова  и другие — они же, сто процентов,  исследовали всё досконально и доложили — как можно  для развития человечества использовать безвоздушное пространство. Да и планеты ближайшие. Да и спутник наш, Луну. Как думаете?

— Что Гагарин? Пусть покоится с миром, — тесть мотнул ногой в воде, создал тонкую воронку. — До него собак вон сколько летало. С пятьдесят второго года, по-моему. Втихаря. Никто не знал. Секрет был пошибче, чем схема атомной бомбы. А только в пятьдесят седьмом объявили официально про спутник. Потому, что до него вокруг планеты космос не облётывали. Потом собак стали по орбите пускать. С именами. Белка там, Стрелка… А Гагарин…Что Гагарин? Та же собачка. Как Белка или Стрелка. Взлетел, пролетел кружок, чуть не обделался от страха. Так он там и рукой шевельнуть не мог, не то, чтобы исследовать  что-то… Как собачка Жучка и слетал. Или как мешок в скафандре.

— Ну… — Лёха поднялся и пошел на берег. — Ну, это Вы загнули. Гагарин — герой. Первый в мире человек страх перед неземным преодолел. Перед страшным и таинственным космосом. Многие ведь натурально считали, что и бог там живет, и дьявол. А Гагарин  жизнью для науки и нас с Вами рисковал. Он первым в мире показал, что обычный человек в принципе может уже начать осваивать космос и работать там. А, может, и на другие планеты сможет летать. На весь мир прославил СССР! Ни Белка, ни Стрелка, ни спутник даже. А Гагарин конкретно. А Вы – собачка! Лёха натурально обиделся и сел под дерево. Молчали минут двадцать. И в молчании этом тянулась от тестя к Алексею как неслышный звук — большая едкая злость. Лёхе стало не по себе. Он встал, потоптался на месте и сказал.

— Может поедем уже?

— Нет, — Альтов поднялся. — Вот теперь мы никуда не поедем. Садись. Слушай.

— А чего слушать? — Лёха достал «Приму» и, разминая её пальцами, пошел на мостик. Раздражение и обида так изменили выражение лица его, что тесть протянул ладонями вперед обе руки.

— Там стой. Успокойся для начала. А то ещё сбросишь меня с мостика.  В холодной воде я не уплыву далеко.

— И всё, — плюнул Малович Алексей в воду. — Осиротеет область. Люди, ослепшие и беспомощные,  разбредутся по степям и сдохнут там без вашей правящей руки. Заводы встанут, магазины закроются, бани, солнце не вылезет и во тьме потеряется всё, сгниёт и сгинет.

Сел Алексей на ближний край мостика и закурил.

— Ты дерзить-то прекрати, — тихо сказал Альтов. — Чего бы понимал, сопляк!

— А вы много понимаете в космической науке? Или это не наука?

— Пусть считается наукой, чёрт с ней! —  Игнат Ефимович ещё раз плеснул водой на лицо. — Но Гагарин, хоть о покойниках плохо не говорят, конечно, пусть и не собачка, но и не герой. Пешка. Он военный. Оловянный солдатик. Выбрали его и приказали первым лететь в ракете. Он – под козырек. Приказ – это приказ. Засунули его в капсулу, привязали и запульнули вокруг Земли. А потом стали таскать по всему миру и показывать всем как белую ворону.

Лёха засмеялся ехидно и почти закричал.

— Ладно. Запустили одни. Военные. А таскал его по миру и Советскому Союзу кто? Кто его везде «свадебным генералом» сажал, спаивал кто на всяких сборищах в его же честь? Вы же! Коммунистические руководители.

Хвастался перед всем миром Гагариным кто? Кто громко, на весь белый свет орал как страна наша гордится им!? Кто портреты повсюду развешивал, памятники при жизни ставил и после гибели? Колхозники-комбайнеры с трактористами? Работяги с нашего железобетонного завода? Вы, руководители партии и слуги ваши верные, псы ещё те! Комсомол, правительство, профсоюзы. Вот, например, Стрелка с Белкой носили звезду Героя Советского Союза? А Гагарин носил! Но  если он — собачка, мешок в скафандре, оловянный солдатик — то кто ему звание Героя присвоил? Я что ли, вместе дружками Жердём да Носом? Нет же? Это вы его Героем назвали и Золотую звезду повесили на грудь. Вы же — владельцы всего живого и мёртвого в СССР!  Коммунисты. Точнее — начальники коммунистические. Значит, врали? Врали! Сами меж собой говорили, что он — Жучка, мешок в скафандре, а на весь мир орали, что Гагарин — гордость социализма, страны и  всего мира!

Так вы же не врете никогда, коммунисты! Сами же всех убедили со своими пропагандистами, что вы — самая честная и справедливая партия на свете. Я что, сам это придумал? Это вы мне через радио, телевизор, газеты и даже учебники вдолбали в башку. Слава КПСС! Это же не мы сдуру и по пьяне и от счастья орать стали! Вы же, верные ленинцы нам почти приказали верить, что она, КПСС — есть ум, честь и совесть нашей эпохи! Это что, честь и совесть подсказали вам сейчас героя Юрия Гагарина равнять с собакой?

— Не боишься меня вообще? — Альтов присел на корточки и стал тяжело рассматривать Лёху сверху донизу, будто впервые увидел. — Оскорбляешь и хамишь как дружкам своим из подворотни.

— А с какого мне Вас бояться? — Лёха поднялся и подошел к Альтову вплотную. — Что вы мне сделать можете гадкого? Редактору позвонить? Чтобы из газеты меня выгнал? С женой развести? В тюрьму посадить? Мусоров натравите? Они, конечно, придумают, за что.  Ну, допустим, как раз это вы и сможете. Ну, ладно. Делайте. Из тюрьмы выйду, пойду к блатным, возьму волыну и пристрелю вас нахрен. Что, тоже не боитесь? Так и меня тогда не спрашивайте. Уеду подальше, найду чем заниматься. Не пропаду.

— Хорошо, проехали, откашлялся тесть. — Какого лешего мне тебя из газеты гнать? Не я тебя устраивал, не мне и выгонять. С женой сам разведешься через пару лет. Будешь жить как сейчас живешь — вроде как и нет у тебя семьи, а только спорт, командировки, дружки, гастроли по колхозам. Бременские, блин, музыканты. Так она тебя первая и  пошлёт подальше. Ей муж в доме у себя нужен, а не у блатных на хате. Ну, разведешься и загуляешь со шпаной – тут тюрьма тебя сама и найдет. Уловил?

— Я-то уловил. А вот вы уловите, что я спрошу? Ответите честно, как коммунистический руководитель высокого чина? Врать вам не положено. Вы ведь верный ленинец. Стоите во главе стройки великой — коммунизма. Самого светлого, справедливого и честного строя!

— Ну, давай, — Альтов ушел с мостика и сел на холодную землю под деревом, выложенную как мозаикой листьями мёртвыми, разноцветными. — Давай!

— Вот Вы лично и Лариса Степановна чем, как люди просто, лучше металлурга с горно-обогатительного комбината нашего? Тем, что он, дурак,  «Капитал» Маркса не читал? Чем вы, хороший человек, это я на полном серьёзе говорю — хороший и лично мной уважаемый — лучше бригадира токарей-расточников механического завода зарайского? Тем, что вы с Брежневым коньяк распивали в хоромах его, а он с токарями  водяру дешевую хлестал в цеху своём грязном? Вы чем отличаетесь как человек от бывшего сержанта артиллерии Горюнова Евгения, друга моего бывшего соседа? У него орден Красной Звезды, все три ордена Славы, медали за  Боевые Заслуги, за Отвагу и за взятие Будапешта. У него левой руки нет и ног. Под корень снесла мина.

— Отличаюсь, — спокойно ответил Альтов. —  Орденов у меня нет. А медаль — «За освоение целинных земель». Боевых тоже не заслужил. В тылу был. Политруком в военкомате. Руки-ноги целые. И что?

— Ну, вот он ездит на самодельной тележке из досок. Вместо колёс подшипники от трактора. Пьёт пиво на базаре и милостыню просит под универмагом. На работу не берут. Магазина  специального для инвалидов и вообще для  победителей в войне – в помине нет. Что, в обкоме и горкоме народу мало и мозгов не хватает, чтобы к победителям по-человечески отнестись. Не на плакатах писать «Слава народу-победителю!», а по-людски пожалеть калек и ходячих пока? От вашей коммунистической партии что-то никто не ходит к Горюнову-побирушке хоть бы раз в неделю. Никто от исполкомов, слуг партии, еду да одёжку не несёт ему. «На, мол, солдат, прими благодарность от КПСС за то, что страну защитил и землю кровью своей полил. Ешь теперь от пуза, носи всё самое дорогое, катайся на машине, сделанной специально для калек. И помни, что Партия, мол, по гроб доски тебе обязана, что ты помог коммунистический строй сберечь. Не дал врагу глумиться над дорогим социализмом!»

Альтов поморщился, хотел что-то вставить, даже рот открыл, но потом передумал.

— А в любой другой городской магазин, Игнат Ефимович, Горюнов заехать не может на тележке, — Лёха попытался показать, как это делают инвалиды. — Догоняете почему? Ступеньки не дают. Всего-навсего. Даже в кино таких не пускают на тележках. Проход будут заслонять. А жрёт орденоносец Евгений вообще что попало. На подаяние не разгуляешься, не зашикуешь особо. Жены нет. Так бы хоть на её шее сидел.

— Мы над этим работаем, будь уверен, — сказал тесть. — Скоро откроются магазины для ветеранов. Разрабатываем всё до деталей. Через пару лет запустим разработку в каждый городок, в каждое село.

— Так война-то когда кончилась? Семидесятый год сейчас, блин! Запустите вы! — разозлился Лёха. — Вам домой за какие заслуги раз в неделю Иван Максимович пару ящиков со жратвой в дом таскает из обкомовских спецподвалов? А жратва-то какая! Я раньше и в «Книге о вкусной и здоровой пище» такую не видел. Лангусты, домашняя колбаса, икра красная да чёрная, мясо парное, крабы «хатка», бананы, бляха! Чужук, карта, конфеты «Грильяж в шоколаде» и «Слива шоколадная с коньяком». Джин, виски, ром кубинский! Ну, ладно — вам таскает. Вы тут выше всех людей. На облаке сидите и поплёвываете на нас, хорьков.

А нам с женой на кой хрен и за какие такие заслуги перед родиной и партией те же ящики он уже год возит? Я не ем. Мне стыдно. Отец не ест. Тоже неловко ему. Соседи видят машину, Ивана Максимовича с ящиками. Считаете, не знают, что в них? Думают, наверное, что книги? Чтобы мы все умнели, с вами уравнивались. Они ж идиоты, соседи. Как дети малые. Не врубаются. Да там от ящиков запах от  свиного копченого карбоната — на весь двор. Собаки сбегаются. Так вот Надежда лопает и мать моя с ней вместе. Неудобно ей, что Иван Максимович впустую надрывается. Ящики таскает. Вот и скажите мне — за что такие реверансы вам и от кого? И нам, тем более? Как вы это издевательство над народом зовёте скромно — привилегии? Вот эти ваши спец ателье, отдельные магазины с товарами, которых многие даже в заграничных киношках не видели?

Дачи у вас — теремки. Машины – новехонькие каждый год, баня барская для вас, властелинов в обкомовском дворе каждый день дымит, даже ресторан есть коммунистический в подвале обкома. Лично для вас с Бахтиным охотничий домик двухэтажный срубили из брёвен в сосновом бору. Вы ж коммунисты! Пример скромности и альтруизма. Ленин спал — подушки не было. Кепку под голову подкладывал. Пальтишком худым — дырявым укрывался. Вы что, лучше Ленина, обкомовские главари?

— Так, приплыли, — задумчиво произнес тесть и подошел к Лёхе. — А знал я, что паренёк ты не простой. Но не думал, что настолько. Тогда придется работу с тобой провести серьёзную. Мозги тебе на место поставить.

Лёха стал ходить вдоль берега. С мыслями собирался, которых было хоть и много, но вразброс. Альтов стоял на мостике с каменным лицом и, похоже, производил со своей начальственной головой то же самое. А у Лёхи на часах уже было шестнадцать десять. На хлебозавод сегодня он не попадал точно.

— Ладно. Завтра сделаю, подумал он. — Там немного. А тут — ещё начать да кончить. И для жизни этот разговор куда более ценен, чем гонорар за рядовой репортаж.

— Я политруком работал в войну, так мне военком, генерал, сказал в сорок пятом. В июне. Демобилизации нам ещё не было. Но мы все готовились ехать в мирную жизнь, — тесть пальцами изобразил, что просит у Алексея сигарету и спички.

— Вы ж не курите, — удивился Малович, но достал «Приму», коробок со спичками и отнёс.

— Вот… — прикурил тесть, кашлянул раз пять и глубоко затянулся. — Мне бы с тобой, пацаном зелёным, вообще на эту тему не говорить. Ну, да ладно. Всё одно когда-нибудь да вылезет такая беседа. Больно уж ты шустрый и не в меру начитанный. Вот… ну, мне военком под второй стакан спирта новость выдал. Тебя, говорит, Игнат, заворготделом ЦК КПСС заприметил, когда приезжал к нам пропагандистскую работу проверять. Помнишь, говорит, вы с ним после семинаров с солдатами и офицерами на охоту ездили под Пермь?

«Помню», я ответил. Не знаю, сказал военком, как вы там с ним болтали и о чём, но он потом мне сказал, что тебя, как хорошего специалиста и порядочного человека, он планирует оставить на партийной работе. Ну, я, честно, не обрадовался. Потому, что если бы заворг меня забрал к себе в ЦК, то только инструктором. А кем ещё? Не советником же Сталина. Там бы я и потерялся. А я, Алексей, не желал затеряться и засохнуть над бумагами.

А мечтал я остаться военным. В армии работать по линии политической пропаганды и агитации. Привык ведь. Научился многому. Жалование хорошее. Я майором был, но сидел на должности полковника. Значит и погоны вскоре мне светили  бы с тремя большими звёздами.

— Ни и чего ж не остались в армии? Сейчас бы уже на пенсии были как военный человек. Дача, дети, сад-огород. И спокойная жизнь самостоятельная, без лишних нервных конвульсий перед московскими и алма-атинскими проверками  из Центральных Комитетов. — Лёха начал успокаиваться. Злость утихла под успокаивающий шелест маленьких волн, трущихся о берег и столбы мостика.

— Ну, так и слушай, — тесть попросил вторую сигарету. — Блин, паршиво будет в голове после курева. Последний раз курил когда Надька должна была родиться. Тяжелые роды были. Лариска чуть не померла.

— Извините, — вставил слово Алексей. — А вы с ней как в Казахской ССР оказались вообще? Вы же с…

— Да с Украины мы трое. Из Днепропетровска. И Бахтин, Первый секретарь наш, и Лариса Степановна, и я, — тесть отвернулся. Помолчал. Вспоминал, видно, юность хорошую.

— Бахтин всю войну в Москве был. В  горкоме партии инструктором отдела пропаганды. Ну, вот когда заворг тот самый перед демобилизацией вызвал меня к себе, я пораньше приехал и пошел сперва к товарищу своему. К Бахтину. Посоветоваться. Он мне говорит. Давай, говорит, Игнат, езжай со мной. Меня направляют секретарём горкома партии в любой город КазССР на выбор. Народу там в комитетах партийных везде недобор. Много на фронте сгинуло. А ты, говорит, жену свою эвакуировал вроде в Зарайск? Ну, да, отвечаю я. Бахтин мне:

— Так давай туда и поедем. Тут работы перебор, в России. Всё разбито, раздолбано. А в Казахстане войны не было. Есть где развернуться и расти как дерево вверх и вширь. Я с Леней Брежневым поговорю. Он с марта сорок первого года работал секретарём Днепропетровского обкома КП(б)У по оборонной промышленности и, сто процентов, через пару пересидок  где-нибудь, сядет в Днепропетровск уже Первым в обком. У него сейчас в ЦК партии связи — ого-го! Он нам и поможет в одно место вдвоём уехать. А в Казахстане — благодать. Наших много эвакуированных. Российских тоже. Да и беглых, я знаю, полно. От войны прятались. Поговорить? Он как раз в Москве сейчас. Ну, я и согласился.

Лёха ушел с мостика, походил под деревьями. Заметил, что говорить Альтову трудно. Потому, что, видно, не свою судьбу поймал он тогда, после войны и переговоров с Бахтиным и Брежневым.

— Ну, иди сюда, — крикнул тесть.- Договорим уж до того, что тебя бесит.

Сел Алексей рядом с Альтовым. Поджал ноги. Руками обхватил. Так можно долго сидеть. Не устанешь.

— Так вы что, против желания сюда приехали? — спросил он уже мирно.

— Выходит так, — Альтов закашлялся. — Заворг меня сразу отпустил. Жаль, говорит. Хотел тебя к себе взять. Но Тут Брежнев с Сусловым позвонили и сказали, что у меня и жена в Зарайске, а Лёня нам там трудную работу нашел. Поднимать Казахскую республику. Не из ЦК, а с низов сначала. С зарайской области начать. Езжай, говорит.

Три дня оформляли документы и уехали. Я с Ларисой в Семиозерский райком партии, в глухомань — первым секретарём, а Бахтина в Зарайске оставили. Руководить Горкомом партии. Вот так всё было.

— Понятно, Игнат Ефимович, — Лёха закурил, задумался. — Что трудно было — понимаю. Андрей родился в сорок седьмом. А Лариса Степановна в райисполкоме продолжала работать в и люльку с ним держала в кабинете. Понимаю. Но вот Вы мне главное объясните. Трудно было не только одним секретарям райкома и исполкомовским кадрам. Пахарям не легче жилось. На скотобазах и свинофермах, на заводе кирпичном люди тоже загибались. Еда плохая, одежда дрянная. Техника паршивая и строения все дырявые, шаткие. Всё ж лучшее на фронт отправляли. Понимаю. Но вот почему они, отец рассказывал, после  войны несколько лет с хлеба на квас перебивались, а вы в райкомах да горкомах-обкомах уже тогда и ели досыта свои спецпайки, и одевались в городе как москвичи в спецмагазинах. Вы хоть раз после войны в зарайской области платили за свет, за уголь, дрова в Семиозерке? За продукты и шмотки платили?

— Райком платил, — Альтов стал ходить по мостику.- И в Зарайск меня сразу секретарём обкома поставили. Алма-Ата командовала. Квартиру трёхкомнатную дали. Но она была не моя. Обкомовская. Обком и платил. Меня могли перевести в другое место — там бы поселили в такую же хорошую. Но не свою. Ну, как рабочий огромный кабинет — не мой личный, так и квартира. Понял, да?

— А спецпайки, ящики эти со жратвой, цветы по пятницам из оранжереи, парикмахерские отдельные, бани, ресторан в подвале обкома, кинотеатр свой, народу недоступный, магазины, где все есть, то, чего у народа нет, — это тоже от горя войны вас утешал ЦК КПСС?

— Леша, Алексей! Да оно всё  это мне сто лет не надо лично. — тесть заволновался и стал ходить быстрее. — Я сам вижу, а если и не вижу, то понимаю, что нас за это не любят люди. За обособленность и за привилегии эти чёртовы. Но не для меня с Бахтиным их придумали. И не позавчера. С революции самой это началось. Все из народного комиссариата приказом Ленина были зачислены в особую категорию людей, занятых революционными делами так, что у них ни минуты на себя не оставалось. Не было как бы личной жизни. Интересы партии отнимали, как бы, все силы и время. Вот отсюда и пошли все эти спец штучки-дрючки. Причём, пользоваться ими все крупные руководители уже с восемнадцатого года были обязаны. Обязаны, понимаешь?! Ну, как тебе попроще объяснить!? Ну, вот электрик. На столбы лазит. Чинит. Что он должен иметь? Когти. Каску. Перчатки резиновые, свитер с карманами, куртка с ремнём и цепью да карабином. Фонарик и резиновые сапоги обязательно. Но он не покупает ничего из этого. Это его трудовой набор, который выдаётся. Сломалось что-то, порвалось — получи новое. Ну, вот у руководства высшего — та же схема. С тех времён и по сегодняшний день большие и средние руководители называются номенклатурой Партии. То есть, её стержнем.

— Короче, вы не народ. Вы пастухи народа, — усмехнулся Лёха.

— Да называй как хочешь, — Альтов тоже сел и обхватил колени руками. — Одно пойми. Вот у воров есть понятия. Это догма. Вот так и так должно быть по понятиям. И не иначе. А то попадёшь под разнос блатных. Мало не покажется. Я номенклатуру, я её…Только ты уж не продавай меня…Я её с воровской кодлой связываю. Похоже очень. Конституция, демократия, строительство коммунизма — это версия для населения. Для граждан страны. Мы тоже основной закон соблюдаем, естественно. Но от самой революции до сегодняшнего дня номенклатура живет по понятиям. По своим. Они нигде не прописаны, нет ни в одном документе съезда или пленума ЦК КПСС ни слова о льготах номенклатуре и привилегиях её. Но в жизни она как догма тянется десятилетиями во все концы родины, в каждый райком, исполком. горком и обком. И я не могу ни от чего отказаться.

— Убьют? Посадят? Как накажут? — усмехнулся Малович.

— Подожди. Отвечу. Но послушай ещё. Вот магазин взять любой. Там всегда все воруют. Они знают, что мы это знаем, ОБХСС их треплет, но они всё равно воруют. Это неписанный кодекс торговли. Это их понятия. Приходит туда человек на работу и  начинает честно трудиться. Всё, он не жилец для этого магазина. Или заставят жить как все, или найдут способ, как его сожрать.

— А в номенклатуре вашей воруют? — спросил Лёха.

Альтов усмехнулся, рукой махнул.

— Что я смогу украсть? Телефон? Бумаги пачку? Ковер из кабинета. Так мне их дома навешали работники нашего хозуправления — девать некуда. Диваны, кровати, мебель — всё не моё. Всё  со складов обкома. Даже люстра в зале. Мои только книги, жена, дети. Зубная щетка, бритвенный прибор — мои. Сам купил в универмаге. А одежда бесплатно как военная вроде форма, еда, оплата за квартиру — забота обкома. Деньги на это выделены для восьми высших номенклатурных единиц в обкоме, для пяти в горкоме, для пяти в облисполкоме. Председатель облсовпрофа один имеет привилегии.

— А вам  не противно от того, что народ считает вас гадами и нахлебниками? Не только вас лично. Всех властителей крупных, — прищурился Лёха и глянул на Альтова искоса.

— Мне стыдно. Но Ты, конечно, не поверишь. И все вы не поверите. Коммунисты же, по-вашему, всё врут. Да, есть такое местами. Значит, и я вру, что стыдно, — Альтов встал и, пошатываясь, по дорожке пошел на дачу. — А мне стыдно по-настоящему. Обидно и совестно. Но мне из номенклатуры уже нет выхода. Я тут как в капкане на волка.

И он скрылся за деревьями. Посидел Лёха на мостике, поплевал в воду, сигарету выкурил и тоже пошел на дачу. Надо было ехать. Не на хлебозавод. Опоздал уже. К жене надо было побыстрее попасть. Домой.

 

 

 

Глава четырнадцатая

 

 

Интересное свойство имеет любой путь-дорога. Куда бы ни шел и ни ехал — получается вроде бы дольше, чем когда возвращаешься. Если на часы смотреть, одинаково выходит по стрелкам. Но ощущение всё одно такое, что назад прибываешь побыстрее, чем  добирался «туда». Да и проверять никому не предлагаю. Все и так знают. Но вот что это за феномен, пока никто толком не разъяснил. А может просто не попалось на глаза или на ухо внятное обоснование. Лёхе вот казалось в связи с добровольной умеренной начитанностью, что времени действительно нет и придумали его давным-давно для самодисциплины и только. А есть срок. И вот его ты мозгом да чувствами оцениваешь сам. Потому иногда час – это целая вечность, а год мелькает мимо взгляда и ощущений как встречный поезд на хорошем ходу под горку.

Вот, видно, в связи с этой существующей, но не доказанной теорией, с дачи Малович с тестем до дома долетели почти моментально. Иван Максимович, шофер Альтова персональный, инструкцию завгара обкомовского соблюдал, как глубоко верующие блюдут пост. Ехал, то есть, не загоняя стрелку спидометра выше цифры девяносто. Все молчали до въезда в город. А когда по бокам поплыли «хрущевки» двухэтажные и большие кирпичные здания ресторана, магазинов и длинный, на полквартала, учебно-трудовой комплекс профессионально-технического училища, ГПТУ по советской знаменитой аббревиатуре, Альтов тронул сзади Лёху за плечо. Повернулся Алексей, нагнулся и уперся ухом прямо в губы тестя.

— Ты во многом прав. Я тоже, — Игнат Ефимович шептал быстро, но разборчиво. — Ничья устраивает?

Лёха кивнул и улыбнулся.

— Даже ваша победа меня устраивает. Просто я как думаю, так и буду думать. Вам от этого не жарко, ни холодно. Я кто? Никто. И ждать, что я тут революцию организую, чтобы поменять весь механизм, ну, это ж анекдот. Да и на фига оно мне? Если лишку нахамил, извините. Честно. Я заводной, блин.

— И давай так, — прошептал тесть. — Потом ещё поговорим. Ты не дурак. С тобой можно разговаривать. Но про сегодняшнюю стычку на даче – никому. Слово даёшь?

— Даю, — кивнул головой Алексей Малович.

Альтов протянул ему руку. Лёха ответил. Рукопожатием договорённость заверили как гербовой печатью.

— Я помогу все в дом затащить?

— Давай, если время есть, — тесть откинулся на заднюю спинку и стал тихонько напевать какую-то украинскую народную песню. На хлебозавод Лёха не успел и после очищения багажника от ящиков и «авосек» с банками вымыл руки в ванной да побежал домой. Помахал рукой Ларисе Степановне, раскатывающей на кухонном столе тесто для «хвороста», который любили все Альтовы.

— Я завтра утром к вам приеду и вашу порцию привезу. У меня кроме этого с мамой твоей дела есть, — тёща тоже помахала каким-то вышитым крестиком  маленьким полотенцем.

Дома было тихо как в библиотеке. Радио, конечно, исполняло неизвестную Лёхе классическую музыку. Но тишины это не нарушало. Наоборот, работающий радиоприёмник был частью той тишины, к которой во всём, наверное, СССР, народ давно привык. Отца ещё не было. Мама на кухне готовила ужин. Пахло творогом, топлёным молоком и печёными в духовке пирожками. Алексей поцеловал маму в щеку, она его тоже и побежал он в свою комнату. К жене. Надежда сидела, развернувшись в кресле лицом к окну, голову запрокинула и довольно громко произносила всякие длинные фразы на английском, периодически поворачиваясь к секретеру, на откинутой крышке которого лежала книга и две толстых общих тетради. Лёха  шпионским шагом неслышным добрался до кресла и обнял жену, поцеловал её в волос чёрный, блестящий и пахнущий  лёгкими французскими духами с оттенком аромата спелого яблока. Соскучился.

-Ой, Алексей!- обрадовалась Надя.- Как быстро вы всё успели с папой! А репортаж сделал?

Она с трудом повернулась, придерживая руками живот, и нежно поцеловала его в губы.

— Надь, а ты перерыв вообще делала? — Лёха сел на подоконник. — Ела что-нибудь? Ты ж с утра долбишь эту ядрёную в корень грамматику. Сдуреть же можно. На кой пёс тебе учить грамматику по учебнику для аспирантов?

— Людмила Андреевна приносила мне чай, какао, колбасу и пирожки с ливером. Я пять штук смолотила, — жена развеселилась. — Ты знаешь, ливерные пирожки — это что-то! У нас дома их не делали. И зря. Вкуснятина бесподобная.

— Ну, ты  от вопроса-то не линяй! — перебил её Алексей. — Народ же натурально башкой съезжает от зубрёжки беспрерывной. До нервного срыва доходит. Примеров куча. Даже наши преподы штук сто точно назовут.

— Так я не зубрю, Лёша, — жена оперлась руками о подлокотники и поднялась так натужно, как вроде на спине держала мешок пшеницы. — Я вдумчиво запоминаю. Программа институтская мне уже не нужна в принципе. Я за год выучила всё за четыре курса. Половину, ты знаешь, сдала досрочно. А это аспирантские заморочки уже. Я  пойду в науку. Решила уже. Буду после ВУЗа преподавать и писать кандидатскую. Потом докторскую. По фонетике. Я же уже говорила тебе. Вот тебя интересует русская словесность?

— А то! — Лёха изобразил мыслителя. Локоть на колено поставил, а кулак упёр в лоб. — Придумаю новый русский язык, буду на нём писать статьи и книги. А к старости поумнею совсем окончательно, напишу шедевр, получу Нобелевскую и навечно войду в анналы классиков русской литературы.

— И мировой! — добавила жена и они оба рассмеялись так громко, что в дверь заглянула мама.

— Опять, Алексей, ты дурацкие свои анекдоты рассказываешь? Надежда не так воспитана. Ты нам всем её не порть.

После чего Маловичи младшие засмеялись ещё яростней, что вынудило маму заразиться и тоже на всякий случай повеселиться минутку. Больше ей нельзя было. На кухне происходили великие события. Ужин зрел. Отвлекаться было чревато подгоранием или выкипанием. Потому мама исчезла так же незаметно, как и появилась.

— А оно тебе надо — быть учёным-лингвистом? Морока же, — Лёха взял жену за плечи. — Время всё будет съедено наукой и не хватит его ни на детей, ни на мужа. И будем мы все несчастны и сиротливы.

— Ну, во-первых, не детей, а ребёнка. Я больше рожать не планирую. Мы же договорились. Забыл? А, во-вторых, чем мне заниматься при твоей работе и при твоём образе жизни? Ты же его не будешь менять. Сам сказал. Мне, честно, это нравится. Ну, что ты у меня такой  универсальный-разносторонний. И всё-то у тебя получается. Бросать нельзя. А это сколько у нас в запасе талантов? Посчитаем?

— Э! Не надо! — остановил её  Алексей. — Что мне интересно, то и буду делать. Жизнь короткая штука. Поэтому надо побольше успеть смочь всякого-разного. Плохо только, что домашний тапочек из меня не получится сделать.

Почти всегда я буду где-то и зачем-то, а в перерывах дома. Мы это до свадьбы тоже обсудили.

— Так я только «за»! — Надя обняла его и прильнула щекой к щеке. — Твоя разносторонняя жизнь — это и моя гордость. Не у всех мужья столько способностей имеют. Вот ты и делай свою жизнь, как ты её видишь. А я свою вне науки тоже не представляю. И потому тебе придётся терпеть моё занудство и однообразное существование внутри лингвистики и английской филологии. Согласен?

— Всему, что составляет человеку главное в жизни, препятствовать глупо и неправильно. — Алексей Малович действительно был в этом уверен. Он просто не понимал ещё, что оторванные друг от друга даже самыми добрыми распрекрасными делами любящие люди приобретают много ценного для профессии, опыта житейского, но теряют то, ради чего соединили судьбы, души и тела свои — любовь. Которая приходит незаметно, ярко и внезапно, а пропадает  медленно в страданиях, мучениях и в невозможности поверить в её неумолимую безвременную смерть.

Снова постучалась в дверь и заглянула мама.

— Дети, быстренько на кухню. Остынет всё. Успеете ещё намиловаться. Вся жизнь впереди. А холодную печёную курицу едят только в поездах. Давайте. «Руки мой перед едой» и за стол. А я пока приберу в зале. Шила там платье попросторнее Надежде. А скоро папа придет. Он не выносит, когда у меня тряпки да нитки разбросаны.

Батя пришел как раз к тому моменту, когда молодые поужинали и говорили Людмиле Андреевне всякие хорошие слова про то, как было вкусно им  и питательно для того, кто пока жил в Надином животе.

— Привет всем, — сказал батя из прихожей, снимая туфли. — Тебя, Ляксей, Матрёненко Игорь, шеф твой спрашивал. Ты хлебокомбинат окучил  или как? Мама говорила, что вы с тестем на дачу к ним ездили. Успел?

— Не… — Лёха выдохнул и соврал. Выхода не было. — Там машина подломилась. Задели где-то на просёлке. Масляную трубку пробило. Так пришлось ждать, пока из города привезут. Из гаража. Вот они её часа полтора ставили. Потому не успел я на комбинат. С утра побегу. В обед сдам. Репортаж вроде на субботу наметили? Так я успеваю свободно.

— Завтра с утра мама приедет. Ты во сколько на комбинат убежишь? — Надя снова села в кресло и уложила на живот две раскрытых тетради.

— Во сколько приедет? — Лёха насторожился. — И зачем, главное? Мне она недавно сказала, что у неё с мамой дела какие-то. Какая разница, когда я ухожу? От меня помощь нужна будет? Носить что-нибудь из машины вместо Ивана Максимовича?

— Да нет. Хочет, чтобы ты дома был. Поговорить о чем-то ей с нами обоими надо.

— Ну, блин! — Лёха треснул кулаком по косяку дверному. — Когда ж я репортаж скрою-сварганю? Так и вытурят меня из редакции. А только начал, блин.

Он вышел и заглянул на кухню. Отец мотнул головой. Чего, мол?

— Батя, ты скажи Матрёненко, что готовый репортаж послезавтра утром будет. Завтра не могу с утра. Тёще надо, чтобы она приехала, а я был зачем-то дома, — Алексей почесал в затылке. — Да сдам с утра, в обед ответсекретарь подпишет и поставит в макет. Место же для него есть в резерве. Сто пятьдесят строк плюс снимок. Сделаем. После обеда побегу, ночью отпишусь. Скажешь?

— В последний раз, — батя хлебнул топленого молока и погладил себя по спортивному животу. — Ты не привыкай. Сам портачишь, сам учись и выворачиваться.

— Батя, уважаю. Ты настоящий друг! — И Лёха вернулся в свою комнату.

— Ты меня, Лёшенька, не отвлекай пока, — Надя снова с трудом обернулась. Живот мешал делать простое движение без усилий. — Я завтра Элле должна сдать экзамен по правилу завершенных на текущий момент действий, о произведенных давно, а ещё о действиях в процессе в настоящем времени, прошедшем и будущем временах. Это аж за четвертый курс.

— Ни фига себе! — искренне удивился Лёха. — Ты хочешь четыре курса за два года пройти? А на кой чёрт?

— Увидишь потом, — Надя улыбнулась. — Да ладно, скажу. Да, сдам. Всё за два года. А два оставшихся Элла меня будет натаскивать, а я начну диссертацию писать. Кандидатскую. Понял?

— Не, нам, гусям лапчатым, высокие материи в клюв не лезут. Нам попроще чего… Полегче. Вот мастера спорта в следующем году надо выполнить норматив. Мне всего триста двадцать очков не хватило летом. Ладно. До утра не квасься скрюченной. Ребёнку это не понравится. Родится и отругает тебя. И меня, за то, что не следил за твоим режимом.

И Лёха разобрал кровать. Лег, послушал радио. Оно транслировало передачу «Театр у микрофона». Гоголя вроде. «Мёртвые души».

— Вот тёща завтра приедет, — успел подумать он в полудрёме. — И будет тут такой театр без микрофона! Такие мёртвые полягут вокруг души… Бр-р-р!

И уснул. И не видел снов.

И как же хорошо было утром. Проснулся Алексей под любимый вальс «Дунайские волны», проливающийся расплавленной от накала страстного мотива медью большого духового оркестра. Захотелось прокружиться в водовороте вальса, не слезая с кровати. Так, может  быть, и сделал бы Лёха, но в одиночку двигаться в ритме вальса было бы не правильно. Да и ковер на стене мешал. Мог запросто свалиться на голову, зацепленный крепкой легкоатлетической ногой. А вероятность погибнуть, раздавленным тяжелым как кузов грузовика изделием бывшей Персии, а ныне Ирана, было бы позорно. Свесил Алексей ноги с кровати, разыскивая пальцами тапочки, которые имели свойство за ночь как-то перемещаться. Он временами даже поглядывал на тапки свои подозрительно и внимательно их изучал изнутри: нет ли там пружинки или моторчика на батарейках. Догадаться, что Надежда просто сдвигала их в сторону, просыпаясь раньше и надевая свои – в голову ему не приходило.

Но не потому, что Лёха глупый был. Просто он тяжело просыпался и мог  нормально осознавать окружающий мир только после десяти отжиманий от пола. Вот он соскользнул на ковёр под ногами, отжался десятикратно,

сколько требовалось, и тут же обнаружил не только тапки, но и жену. Надя сидела в кресле лицом к окну, затылок её покачивался в такт ударных слов, находящихся в длинных английских фразах. Картину эту он видел ежедневно, точнее – с утра и ближе к ночи. Днём она молотила на любимом уже английском языке в институте. На двух парах из трёх возможных. В первый год Лёха относился к энтузиазму жены с гордым удовольствием, которое на  следующем курсе пропало, и превратилась в неясную озабоченность, а потом в тревогу.

Он не поленился, сгонял к их общему с Жердём товарищу, врачу-терапевту, соседу бывшему, Валерию Струкову. И от него узнал, что беспрерывное терзание мозга чем угодно:  учением или, там, разгадыванием кроссвордов, а то и просто неумеренными раздумьями о судьбе мировой революции — запросто могло закончиться нервным истощением или хронической усталостью, которая почти не излечивалась. Но самый гадкий вариант звучал, наоборот, спокойно – невроз. Ну, что-то вроде слова «мороз», зарайцам привычный и даже родной.

— Надь!- Позвал Лёха, но, возможно, не очень настойчиво. Потому, что супруга не среагировала. Он подбежал, стащил с живота её книгу и перебежал к подоконнику. Сел. — Привет! Узнаёшь меня? Ну, я же тебя давно прошу. Делай перерывы. Не долби ты, как дятел ствол долбит, язык этот. Он, конечно, не хуже русского, но на русском родимом мы и то столько не тарахтим. Это ж свихнуться можно. Вон Виктор Берлин, препод наш молодой, помер ведь. Перезанимался. Тоже читал и зубрил с утра до утра. Инфаркт поймал. Ты со мной поговори на русском. Ну, как будто тебе интересно – как у меня дела. Всё ли нормально. Не было ли приводов в милицию за последнюю неделю. Ну, спроси что-нибудь.

— Фу-у! — выдохнула жена и, уперевшись в подлокотники, не без усилий встала. — А сколько времени? Половина девятого. Сейчас мама приедет. Проверять, правильно ли я раскладываю вещи в шкафу. Она звонила. Предупредила. И тебе хочет проинструктировать попутно. В чем конкретно- не сказала. А ты, Леший, ни черта в учёбе не понимаешь. Потому как сам не учишься, а делаешь вид. Вот я тебе ещё раз скажу, последний, а ты меня больше вопросами учёбы не трогай, ладно? Я хочу закончить институт экстерном. За два года. Я хочу стать сперва кандидатом наук. Потом доктором. Профессором. Заниматься наукой в области английской фонетики, применимой к разным англоязычным странам. Этого пока никто толком не сделал. И, если повезет, я буду первой. Или одной из первых. Ты хочешь женой своей гордиться?

— Так я просто горжусь. Вот титулов кандидатских и профессорских нет у тебя, а я горжусь всё равно. Ты умная, красивая, любимая. Кенты завидуют.

Тётя Панна говорит постоянно: «Ах, как тебе повезло, Алексей! Такая славная девочка — Надя. Умная, вежливая, культурная!» Во как! Ты, Надь, голову поломаешь. Или психика надорвётся.

— Лёха, иди ты к чёрту! — мягко толкнула его в грудь жена. — Глянем ещё, кто быстрее свихнется. Ты со своей сотней увлечений или я с одним.

Посмеялись. Надя искренне. Лёха для поддержки общего мирного тонуса. Что-то всё же подсказывало ему, что зубрёжка потогонная добром не кончится ни для здоровья жены, ни для общности семейных интересов. А тут как раз и звонок взвизгнул по бешеному. Лариса Степановна и сама была дамой громкой да энергичной, и делала всё так, будто сзади стоял тренер с секундомером и измерителем затраченных сил и мощности. Оттого все нажимали звонок и он звенел, а  когда кнопку давила тёща, этот выносливый прибор не разваливался, но верещал вполне истерично. Мама побежала открывать, а Надя с Алексеем вышли в зал, чтобы встретить Ларису Степановну поцелуями в щечку. Как долгожданную и всегда необходимую.

— Как вы замечательно выглядите, Людмила Андреевна! Пафосно сказала тёща, снимая легкое бирюзовое кашемировое пальто. Мама отнесла пальто на вешалку.

— Ну, что Вы, ей богу! — скромно возразила мама. — Учусь у вас. Но пока мне до вашего шарма как до Китая пешком.

— Ой! — тёща метнулась в прихожую к вешалке. — Я его на вот эти плечики повешу. Кашемир тонкий. За петельку повесишь — он форму теряет. Плечи морщатся.

— А! — почти с ужасом сказала мама. — А я всё за петельку цепляю. У нас ничего такого нежного нет.

— Ну, это всё дело времени. Всё будет так, как должно в нашей расширенной семье быть. — Лариса Степановна занесла было уже ногу для выхода из прихожей, но случайно уронила взгляд на несколько пар обуви, расставленной вольготно под вешалкой. — Ну, вот! Вот это непорядок уже

Надюша, ты ещё без году неделя как из дома уехала, а уже всё забыла. Как должны туфли стоять?

— Туфли? Стоять? — Лёха обалдел. — А они висят что ли? Или летают, людей бьют?

— Ну, мам! — воскликнула Надежда. — Ну, сейчас. Это же не наша квартира. У Людмилы Андреевны по-другому. А у соседей в доме напротив вообще ботинки, может, в спальне стоят.

— Ты живи так как тебя воспитали, — твердо произнесла Лариса Степановна. — Хоть где. Хоть в глухой деревне. Как там её? Во Владимировке. Не дай бог, конечно.

Она наклонилась и всю обувь, которая поместилась в прихожей под вешалкой, поставила пятками к стене, а носками к проходу.

— И, конечно, после прихода обувь надо чистить и натирать кремом. Щеточка есть?

— Конечно! — мама сняла с угла вешалки щетку для обуви. — Но мы перед выходом чистим.

— Лучше чистить по приходу. Тогда кожа пыль и  грязь не успевает впитать. Легко очищается и блестит соответственно.

— А куртки наши правильно висят? — Лёха подошел к вешалке. — Вот плащ батин болтается пуговицами по направлению к нам. Можно зацепиться за пуговицу и рухнуть лбом об линолеум. Я треснусь или папа — пол беды. А вот мама зацепится, считай, месяц на больничном. Ученики её в школе отупеют за это время.

— И вот ты молодец, Алексей. Вешать надо пуговицами к стене. Спереди даже домашняя пыль сразу в глаза бросается, — тёща быстро перевесила всю одежду пуговицами к стенке. — А сзади пристально тебя и разглядывать никто не будет.

— Так мне что, и кеды теперь ваксой натирать? — съязвил Лёха. — А какая, правда, разница — пяткой ботинки стоят к проходу или носком? Посторонние всё равно не видят. Да и по фигу им. Они, может, вообще не разуваются. По дому шастают в ботинках. Знаю таких. И мне как-то поровну. Ходишь — ходи как тебе нравится. Если бы туфли мои носком вперед стояли, то им бы, наверное, и сносу не было? Носил бы до пенсии, да?

Мама села на стул кухонный и стала перебирать лежащие на столе чистые вилки, ложки, после чего складывала их туда, где взяла. Отец выглянул из спальни. Поздоровался.

— Мне на работу пора. Одеться бы. Побриться для начала.

— Ах, извините, Николай Сергеевич! — сказала тёща. — Дети, идём к вам в комнату. Надя, как себя ребенок ведет? Брыкается? Людмила Андреевна, вам надо шторы поменять. Я вам привезу. Сюда лучше повесить светлые.

Бежевые, без рисунка. Обои у вас — охра тёмная. Со светло-бежевыми обоями будет как в лучших домах Парижа.

— Как в лучших домах Парижа, Копенгагена и Комсомольска-на-Амуре, — отец в толстом банном халате прошел из спальни в ванную. Возможно, бриться.

— Мам. Ну, идем же! Мне заниматься надо. А к десяти в институт, — Надежда зацепила мать за рукав и утащила в комнату.

Лёха, просчитав время, которое тёща потратит на просмотр бельевого шкафа и выдачи ценных указаний по правильной раскладке шмоток, зашел на кухню и неторопливо выпил бутылку кефира, закусив его тремя сырниками. С мамой поболтал минут пять о пустяках всяких. Спешить-то некуда было.

Батя на минутку выглянул из санузла. Лицо его покрывала пена хозяйственного мыла. Он посмотрел на маму, пошептал что-то беззвучно, вслух тихо сказал: «Ни хрена так!» И исчез. А Лёха раньше, чем хотелось, почему-то пошел в комнату свою.

Он сел по привычке на подоконник и почувствовал, не увидел пока, а нутром почуял, что что-то как-то не так. Огляделся и тихо пришалел. Не было на крышке секретера магнитофона «Аидас». А рядом с подоконником справа стоял этюдник. Он тоже испарился.

— Пять минут же прошло всего, — мысленно оценил скоростные и силовые качества тёщи Лёха. — Вот это баба! Её бы с лопатой вместо экскаватора пустить канал рыть от Тобола на огороды Притобольского совхоза. Сколько горючего бы сэкономили и технику сберегли на будущее.

Тёща в это время открыла бельевой шкаф и левую руку уложила туда, где раньше была талия, а правую локтем поставила на неё, держась двумя пальцами за подбородок.

Надежда затихла, прислонилась к ковру на стене и в глазах её Алексей увидел такую тоску, какая бывает только у собаки, которая поняла, что сейчас на неё будут орать и, возможно, долго не будут кормить.

— А на фига магнитофон унесли в чуланчик? — спросил Лёха. — Как не упали с ним? Он же тяжелый.

— Ему не место на секретере, — сказала уверенно Лариса Степановна. — Он — инородное тело там. Громоздкий, старый. Портит вид. Мешает Наде заниматься. Вон сколько у неё литературы и тетрадей. А лежат горкой. Теперь вот можно их разложить по одной. И вообще — дряхлый, грязный и пыльный магнитофон на самом видном месте — не лучшее украшение интерьера. Вот у нас дома магнитофон стоит в комнате Игната Ефимовича. Хоть и новый. Мы же не ставим его в большой зал. Это дурной вкус.

Надежда молчала и смотрела в окно. Хмуро и обиженно.

— Ну, так и мы в зал не ставим. Зал вон там. А тут моя комната. Как у Игната Ефимовича, — Алексей подошел к тёще. — Ну, ладно. А этюдник на фига уволокли?

— Ой, что ты! — тёща взмахнула руками как утка крыльями. — Это вообще уродство. На что он похож! Весь  разными красками обляпан. Ободранный, с трещинами. Ремень на нём грязнее, чем твои кеды. Так в них ты хоть по пыли бегаешь, а этюдник — предмет искусства. Если он у тебя уже отжил срок, не выставляй на всеобщее обозрение. Надежда, подойди ко мне.

Надя медленно и нехотя подошла. Сложила руки на животе и тоже стала смотреть в шкаф.

— Ты, мам, наверное, думала, что я там любовника прячу? Так нет никого. Ушел он ночью.

Лариса Степановна  лёгким движением завитушек перманентной завивки отбросила шутку дочери в сторону. Не приняла.

— Вот это что тут? — ткнула она пальцем в стопку белья.

— Не видишь, что ли? Наволочки, простыни, пододеяльники, полотенца банные и для рук.

— Ну, как это может быть!? — возмутилась тёща и стала вытаскивать из стопки полотенца. — Здесь только постельное бельё. А полотенца вот сюда клади. Выше. Убери сверху всякие трусы, бюстгальтеры, чулки и носовые платки. Причем раздели. Трусы Алексея — вон в тот сектор. И майки. Носки тоже. А своё нижнее бельё  – на эту полку. И не смешивай. Ты же не в колхозе живешь. Ты из семьи, где культура быта — главное! И у себя делай такую же культуру. Не позорь нас с папой. Про платья и костюмы — отдельный разговор. Сейчас всё перевесим по правилам.

Вот тут Лёха и озверел. После чего и это утро, и вся дальнейшая жизнь с Надеждой держалась на жуткой неприязни к тёще. И, конечно, на поступках, четко противоположных  правилам, придуманными чёрт знает откуда взявшейся её светской натурой.

— Обратно тащите магнитофон! — ошарашил Ларису Степановну Алексей Малович, спонтанно нашедший в голосе своём грозные львиные интонации. Даже сам изумился: оттуда что берётся? — Туда уперли, оттуда легче будет.

Он подошел к теще и аккуратненько стал сдвигать её обширный корпус в сторону открытого чуланчика.

— Алексей! — взвизгнула в ходе неестественного перемещения тёща. — Алексей, же! Надя! Людмила Андреевна!

Надежда стала оттаскивать Лёху от матери за рубашку, которая вылезла из штанов спортивных и вместе с концом рубашки оказалась в метре у него за спиной. Тут и мама прибежала, тоже стала оттаскивать сына, но уже за плечи. Только дамских сил хватало всего на «предупредительный выстрел», говоря иносказательно. То есть усилия прилагались, не изменяя ситуации. Тёща постепенно и неуклонно продвигалась к открытому чулану и через минуту уже была внутри. Лёха взялся руками за косяки и преграду эту можно было преодолеть или ликвидировать только когда преграда сама пожелает.

— Ты что творишь, Алексей!? — грозно визжала Лариса Степановна. — Какое право у тебя так… Ах ты ж! Да прямо сейчас я доложу Игнату Ефимовичу! Ты и с женой так обращаешься? Хам! Первобытный питекантроп.

— Со мной он нежно обращается, — крикнула Надежда. — Он меня любит. И я его вещи от него не прячу. Человеческих прав не ущемляю и на достоинство не давлю. А он мою жизнь тоже не переделывает. Тебя он просто уважает как мою маму. Но я его знаю лучше. Поэтому ты магнитофон на всякий случай вынеси. Иначе там и заночуешь!

— Это уже он тебя научил так с матерью разговаривать!? — возмутилась тёща, прикидывая, как теперь со второй полки снять довольно тяжелый прибор. Килограммов на семь он тянул точно.

— Да что Вы, Лариса Степановна! — заступилась Лёхина мама. — Они друг другу только хорошее передают. Они дружные, уважительные к своим чувствам. Что Вы! Они такие славные. Такая семья чудная!

Тут, одетый, побритый и пахнущий «Шипром», медленно расчесывая попутно волны своего красивого волоса, вошел Николай Сергеевич. Батя.

— Ляксей, ну-ка, слинял оттуда моментально, — он ровным и спокойным баритоном, а также волной ароматно волшебной, струящейся  от благородного «Шипра», околдовал всю напрягшуюся публику и сразу же восстановил равновесие  сил.

Леха с батей связываться не рискнул. Память его бережно и прочно хранила чувственный след из глубокого детства, когда отец,  любящий методы воспитания Антона Макаренко, драл его за уши и давал либо пендаль под зад, либо щелбан с оттяжкой. Ну, конечно, только тогда, когда Лёха допускал перебор в различных вольностях и упрямстве.

Тронутый многообещающей отцовской интонацией, он отошел от чулана, отодвинул батю плечом аккуратно и ушел на улицу. Сел на скамейку возле подъезда, закурил  и стал думать, как дальше жить. Лаяться постоянно с родителями жены не хотелось, конечно. Надо было расчистить для себя свободное от указявок жизненное пространство. Но выходило оно в перспективе боком. Поскольку жена могла легко оскорбиться за произвол в отношении любимых папы с мамой и тогда — хана светлым чувствам и совместной жизни при любви и согласии.

— Ладно, хрен с ними, — успокоил себя Алексей. — Поболтаю на эту тему с Надей.

Пусть она сама как-то втолкует, маме в первую очередь, что ошейник надевать на Лёху нерентабельно для всей большой семьи. Поскольку, например, Надежду, родители мужа только нянчат как дитё и никак не пытаются коверкать её привычки, пристрастия и способ поддержания огня в семейном очаге. Мимо проходил сосед по подъезду, сварщик с зарайского «Мехмашкомбината» Вова Саламатов.

— Слышь, Лёха, — сказал он, пожав руку. — Ты не мог бы перетереть с тестем своим маленькую байду насчёт меня? Я с родителями хочу хату разменять. Женюсь через месяц. Мои с Вероникой не уживутся. Они и сейчас как звери скалятся друг на друга. А хата, понимаешь, ведомственная. Комбинатовская.

Ты бы подсказал. Пусть звякнет Самойлову. Чтобы дал разрешение поменять нашу трёшку на двух и однокомнатную. И они пускай ведомственными обе продолжают считаться. Тестю твоему — раз плюнуть вопрос порешать. Полминуты займёт. А я уже месяц его долблю. Всё по нулям. А?

Саламатов был за год семейной жизни Лёхиной далеко не первым, кто аккуратно или нагло штурмовал его разными просьбами. И Малович, только для того, чтобы не демонстрировать удалённость Альтова, почти уже биологическую от простого народа, соглашался. Но делал всё сам. Тестя не трогал. И, что удивительно, всё всегда получалась. Могущественная корреспондентская «корочка» помогала и природный Лёхин дар удачливого переговорщика, который и в журналистике годился, и в быту.

— Ладно, — сказал Лёха. — Только вот это один раз. Повторно он тебе помогать не будет. Поскольку сочтёт за наглость. Угу?

— Ну, само-собой, — убедил Вова. — Мне и не надо больше ничего. Короче -слово!

— В понедельник я тебе скажу результат, — попрощался с Вовой за руку Лёха.

Вверху, на балконе, открылась скрипучая дверь. Батя подошел к перилам:

— Давай обратно.

— На хрена? — спросил Лёха. — Мне хватило. Ей, думаю, тоже. Надюху обижать не хочу. Мать же её всё-таки.

— Да нормально всё уже! — сказал Николай Сергеевич. — Разум возобладал. Давай, поднимайся. А я — в редакцию. Поговорить вам с ней надо, конечно. Но без телесных и душевных повреждений. Оно того не стоит. А?

— Ну, ясное дело, — согласился Лёха. — Тётку не перекроишь под себя. Но что со мной нельзя как с фраерком пушистым, это бы ей надо усвоить. Иду я.

Все сидели в зале, разговаривали о чем-то удаленном от невоспитанности и хамстве мужа Надежды Альтовой, отпрыска больших значительных родителей. Пока разувался Лёха, Надежда ждала в дверях прихожей. Потом взяла его за руку и быстро провела в их комнату.

— Оглядись, — улыбнулась она. — Всё ли так, как желается главе семьи?

Магнитофон стоял на месте. Только чище стал. Кто-то протер — уточнять не хотелось. И этюдник  вернулся туда, где всегда стоял, и тоже стал свежее. Сухую краску отскоблили. Ремень почистили мокрой тряпкой.

— Ты, что ли? — кивнул Лёха на магнитофон и этюдник

— Ну да, прямо сдурела. Да я бы и родила тут же, — Надя покрутила бобину с плёнкой. — Лариса Степановна. Ты не злись на неё. Она крестьянка в прошлом. Папа её дорабатывал до приличной кондиции. Но ей так понравилось командовать, что и папу она гоняет — будь здоров! Папе, правда, это даже нравится. Смешно ему, что кто-то может здесь им командовать. Даже интересно. И он к этому относится как зарядке, какую утром радио передаёт. Скажет мама — ноги шире плеч, руки в стороны, делаем наклоны влево-вправо,            ну условно говоря, конечно. Он и делает молча. Половину из того, что мама гундит, вообще мимо ушей пропускает. Но может так рявкнуть при случае, что она прячется в спальне и часа два нос не показывает. Это если по серьёзному принципиальному делу папа отвязывается. А в остальном — ему до лампочки мамины закидоны. Так у них жизнь сложилась исторически. Ладно, пойдём ко всем.

— Ну, не обижаешься больше на меня? — спросила тёща мирно. — Погорячилась я. С Надиным шкафом мы тоже разобрались и она призналась, что не права. Что будет складывать всё, как положено.
— Буду, блин. По пять раз в день буду перекладывать всё, как ты научила, — засмеялась Надежда. — За месяц усвою и буду следовать указаниям уже автоматически.

Отец попрощался. На работу пошел. Маме тоже надо было собираться к третьему уроку.

— Ну, слава богу, уладилось всё, — сказала она, складывая учебники и тетрадки в сумку. — Там сырники на кухне, кефир, ряженка. Чай грузинский, но хороший, да вишневое варенье из Владимировки.

Через десять минут она пообнималась с Ларисой Степановной и убежала.

— Мир? — спросила тёща.

— Мир! — успокоила её Надежда. – Леший — нормальный парень. Ты за год не поняла? Поняла. Сама говорила. Так что, не фига ругаться. Чего нам делить?

— Я для ясности пару слов ещё молвлю нежным голосом. Можно? — Алексей пошел на кухню, съел сырник, запил ряженкой и вернулся. Взял стул, поставил его спинкой вперёд и сел перед тёщей. — Давайте договоримся, как родственники.

— Ну, так и я того же добиваюсь. За год мы почти нашли общий язык. Малость малая осталась.

— Так можно эту малость прямо сейчас добить, — улыбнулся Малович Алексей.- Вы перестаёте делать всякие сюрпризы и услуги со своей высокой, недосягаемой для Маловичей горы. А мы, это значит я, батя и  мама живём без смущения и чувства больших долгов перед вашей широтой души.

— Ну, Алексей! — тёща задумалась. — Разве мы хотим вам хуже сделать. Ведь только из лучших родственных побуждений…

— Смотрите, — Лёха качнул спинку стула и наклонился к Ларисе Степановне. —

Через два дня после того как Надя переехала к нам, появился вот этот зелёный телефон красивый. Мать на установку телефона в списках ГорОНО сто двадцать седьмая была. Может быть, мы его и сейчас ещё не получили. А когда подошла бы наша очередь, здесь стоял бы честный телефон. А вот этот — блатной. Весь дом наш это знает. Смотрят, как на продавшихся сильным мира сего. Косятся. Меня от этого тошнит. Меня это бесит. Я ненавижу халяву и подачки. Отец тоже. И родственники мои, про которых вы перед свадьбой забыли на фиг.

— Так дочь моя здесь, — удивилась теща. — Как без связи с ребёнком? Никак.

— Потом ещё, — Алексей снова сел прямо. — Ящики со жратвой дефицитной сюда больше не возите. Народ вокруг это видит. Здесь нет людей, которые едят на завтрак карбонат, крабов и сыр «рокфор». Виски тоже никто не пил. Не знают, что это и где взять. Вот все соседи и родня моя знает, что мы одним большим скачком их всех переросли и сдвинулись в сторону элиты. А какая мы элита к хренам, извините. Мы — студенты. У отца зарплата сто сорок рэ. У мамы сто десять. Одна соседка случайно унюхала с балкона запах карбоната. Он же сквозь стены бетонные проходит. И спросила шофера, чего это он таскает ящиками и кому. Ну, а он человек честный. Еда, говорит, Маловичам. Положено им теперь. Они породнились с Альтовыми. Знаете, мол, таких?

— Вот же, зараза, а не Ваня Максимович, — Лариса Степановна шлепнула себя по коленкам. — Мы его накажем. Ведь он знает, что специальное обслуживание властей людей злит. Нет же! Треплется, хотя ему не положено.

— Это давно было, — объяснила маме Надежда. — Через пару недель после моего переезда. Не надо наказывать. Он хороший дядька. Преданный вам. Просто у него это впервые. Братьям моим он же не возит. Они с папой поскандалили. Будем, сказали, есть то, что сами купим. И нам тоже не возите. Мы нормально едим. Всё свежее, вкусное.

— Тестю скажите. Это не просьба. Или я бузу затравлю с вами, — Алексей посерьёзнел.- Игнату Ефимовичу ругаться со мной не в масть. Хоть я шестерка, а он туз бубновый.

— Мам, не обижайся, — Надя обняла Ларису Степановну. — Я ведь сама ушла в другую жизнь. Не насиловал никто. Лёху люблю. Он — меня. Не разбивайте нашу добрую жизнь.

Тёща молчала, глядя на пол. На вензеля ковра из Ирана.

— И напоследок вопрос и просьба, — сказал тихо Алексей. — В редакцию меня тесть устроил? Свободное посещение ВУЗа он организовал?

— Нет, нет и ещё раз – нет! — тёща приложила ладони к сердцу. — Честное слово. Это сам редактор. Игнат даже не знал. Алексей ему сказал, что его в штат приняли. Так он от души обрадовался. Толковый, сказал, парнишка. Правильно Тукманёв сделал, что забрал его. Всем польза.

-Тогда последняя просьба, — Лёха поднялся, стул на место отнес. — Моего ничего не трогайте и не переставляйте, не прячьте и не выкидывайте. Или я, точно говорю, из вашей золочёной хаты тоже кое-что незаметно удалю. Без следов. И милиция ничего не докажет.

— Это он сумеет, — искренне засмеялась жена.

— Ну, и последнее. Мы все — Надя, я, отец и мама одеваемся в обычных наших магазинах. Там же покупаем всё, что нам нужно для дома, для семьи. Договорились? А Надя ездит с нами вместе сажать для нашего дома картошку, морковку, капусту, свёклу и так далее. Маме в школе участок дают за городом. И отцу. Вот всё, о чем мы не успели поговорить до свадьбы и целый год – после неё.

Стало тихо. Все сидели и думали. Дело серьёзное. Разговор непростой. Подумать было о чём.

— Хорошо, — сказала твердо тёща.

— Мамочка, как я тебя люблю! — обняла её Надя. А Лёха чмокнул в щечку.

Через десять минут она собралась, Лёха проводил её до машины, открыл заднюю правую дверь, куда всегда входил Игнат Ефимович. Иван Максимович махнул Лёхе рукой и «волга», черная как судьба негодяя, рванула с места, будто скипидаром натёртая.

Лёха сел на скамейку, закурил и выдохнул. Он понимал, конечно, что тёща – ещё та лиса-Алиса и просто так от демонстрации  превосходства могучих Альтовых не откажется. Но хоть и слабая, а затрепетала в душе Лёхиной надежда, что с этого дня не так уж стыдно как раньше будет ему жить внутри

обычной нелёгкой жизни, справедливой уже потому, что выпала она на долю

большинства так беззаветно любимого коммунистической партией своего верного народа.

 

 

 

Глава пятнадцатая

 

 

 

Откусила тёща с хрустом и энергичным проглатыванием кусок лучшего времени утреннего, когда, обычно, видится новый день добрым. Но после того как незнакомая, но мило расположенная к Маловичам фея из неведомого мира аккуратно сплавила домой  Ларису Степановну, буйную  маму жены, отряхнулся Лёха и скинул с себя остатки её разрушительной энергетики, приободрился и побежал на свой четвертый этаж. Надежда уже накинула пальто, расстёгивающееся на животе, обулась в сапоги утепленные и с портфелем, оттягивающим её вправо-вниз, как раз переступала порог. Торопилась в институт.

— В автобус только не суйся. Ребёнка сомнут, — Лёха поцеловал её в щеку и погладил по животу. Пуговицу заодно застегнул.

— Беременным место уступают. Зарайск — город высокой культуры, — ответила супруга таким же поцелуем. — Я после двух дома буду. А ты?

Прикинул быстренько Алексей планы на день, надкушенный мамой жены, и понял, что два часа улетели как пули мимо мишени. В молоко.

— Не раньше восьми вернусь, — он постучал себя согнутым большим пальцем по лбу — Вот зачем напылил тут? Маманю твою обидел. Надо как-то извиниться, что ли…

— Наизвиняешься ещё. Аж устанешь. Это ж только начало. Да и потом — ты всё правильно говорил. В чулан, конечно, вставлял её напрасно. Надо было поговорить с ней ласково, она бы и сама обратно принесла всё. Ладно, побегу… Хотя — вряд ли побегу. Просто пойду. Как утка.

И Надежда, переваливаясь с ноги на ногу, покинула минут за пять подъезд. Лёха проводил её взглядом из окна и по походке попытался угадать: мальчика несёт она на остановку или девочку. Но угадал только то, что дело это пустое. Хотя временами ему хвастливо чудилось, что людей он насквозь видит. Отец сказал, что это возрастное. Происходит от наглости внутренней и неразумения, то есть от глупости.

Взял Лёха портфель свой с двумя блокнотами и фотоаппаратом редакционным. «Зенит» ему выдал главный фотокор  Моргуль. И на бегу восстановил последовательность сегодняшней суеты. Первое — по дороге он забегает к Самойлову, директору «Мехмашкомбината», решает там вопрос Вовы Саломатина по обмену жилья. Второе — несётся на хлебокомбинат за репортажем. Третье — у отца в кабинете за час его пишет, а Моргуль делает и глянцует пару снимков. Четвертое — летит к Жердю. К нему придут Нос и Жук, чтобы договориться, когда и где отшуметь на мальчишнике во славу семейного счастья Носа, последнего холостяка из четвёрки неразлучной с пелёнок. Жук, сволочь, мальчишник зажилил. Женился полгода назад на Таньке, соседке, втихаря. Без торжественной регистрации и свадьбы. Зашли с родителями в кабак «Турист», посидели пару часов и домой. Танька на пятом месяце была уже, потому торжества шумные были не в пользу молодых. Зашептали бы их ехидно гости дорогие, поскольку детей, блин, в порядочных семействах начинают создавать в законном браке. Чего Жук с Танькой не смогли сделать из-за самого Жука. Он, хорёк, жениться на ней не собирался вообще. Только после того, как отец потерпевшей пообщался с отцом «охальника», Жук резко изменил нежелание на нетерпеливую потребность срочно бежать в ЗАГС.

Четвёртым пунктом насыщенной дневной программы был забег на скорости в институт, где намечалась успешная сдача зачёта по пересказу на английском смысла книги Сэлинджера «The Catcher in the Rye» — «Ловец во ржи». Ну, и к дяде Мише надо было успеть в старый свой дом. Михалыч Лёхе отлил из свинца пояс. Ну, сам пояс был, ясное дело, брезентовый. Но с продолговатыми кармашками, куда как патроны в патронташ вставлялись свинцовые болванки, после чего карманчики застёгивались на солдатские пуговицы. Штуковина эта нужна была Алексею для тренировок с отягощениями. Бегать с поясом, прыгать и метать с ним же. Чтобы тяжелее было в учёбе, но в бою — легче. В общем, довольно скромный на сегодня был Лёхин план. Бывали куда насыщеннее.

В приёмной у Самойлова он показал секретарше удостоверение корреспондента. Она доложила директору. И через минуту он уже здоровался за руку с огромным дядькой лет пятидесяти. Самойлов имел огромные руки. Видно стал директором комбината, начав с рытья лопатой траншей и кладки кирпича.

— Я хотел бы сделать репортаж  об одной из ваших бригад коммунистического труда. С тремя снимками. Редактор заказал, — Лёха протянул через стол удостоверение.

— А Малович Николай тебе кем приходится? — вернул «корочки» Самойлов.

— Батя это мой, — Лёха улыбнулся.

— Знаю его хорошо. В Кайдурунский совхоз на неделю с ним вместе ездили. Мы там ферму строили, а он и про нас, и про совхоз статью тогда хорошую написал. Проблемную, но честную. Толковый отец у тебя. А ты когда собрался писать свой репортаж?

— Да в следующий вторник. Так запланировали в конторе.

— Пойдет. Подготовимся. К десяти приходи — всё будет сделано для твоей работы.

— О, блин, чуть не забыл! — схватился  Алексей за голову. — Друг мой и сосед, Саломатин Владимир, ваш работник, сам боится зайти к вам. Сейчас в коридоре встретил его. Стоит, об стены трётся.

— А чего боится? — Самойлов улыбнулся. — Он хороший работник. Передовик. Сейчас в нижнем механическом цехе токарем вкалывает. Премии, грамоты, на доске почета физиономия его пару лет уж висит.

— Да там пустяк, — Лёха тоже улыбнулся. — Я ему сказал что даже плохой начальник твой вопрос бы решил. А у тебя — на всю область известный, все его уважают. Ему надо с родителями разъехаться. Они с женой не уживаются. Трёхкомнатную ведомственную поменять мечтают на две и одну. И пусть они обе ведомственными остаются. Не жизнь у них, сам знаю, а боевой полигон. Скоро живых никого не останется. Загрызут друг друга.

— Тьфу ты, господи! — удивился Самойлов. — И чего бояться? Пусть зайдет, скажи ему. Это разве проблема? Сделаем за неделю. Такая жизнь, как ты говоришь — это не жизнь.

Лёха поблагодарил Самойлова, попрощался и побежал в механический цех.

— Вова, — нашел он Саломатина возле горы арматуры. Он выбирал подходящую для чего-то. — Насчёт обмена решен твой вопрос. Сегодня после обеда к шефу иди. Не говори ничего. Он всё знает. Напишет тебе бумагу и чеши  к  завхозу. С ним уже дальше будете дело делать. Разъедетесь, Самойлов сказал, через неделю.

— Ну, Лёха! Ну!!! С меня. Хотя, ты ж не пьёшь, — Вова засиял и чуть не подпрыгнул. Но Лёху обнял крепко и сказал: — Братишка, ну, блин! Короче, за мной не заскрипит. Благодарю. Тестю привет. Вот что значит большой человек. А мы тут через профком-партком бились полгода бестолку. Ну надо же, а!

— Всё. Побежал я, — Лёха хлопнул Вову по плечу. — Дел ещё! Начать да кончить.

И побежал, держа на отлёте непривычный портфель. Сумка спортивная как-то роднее была. Да и бежалось с ней легче. Хоть на тренировку, хоть просто так. Лишь бы бежать. Потому, что если пешком ходить, то от жизни отстанешь так, что хрен догонишь. Факт проверенный и совершенно для полноценного существования непригодный.

Кому-то, возможно, очень интересно, как корреспондент областной газеты Алексей Малович делает репортаж с хлебокомбината. И до того, может быть, кому-нибудь это ну, прямо-таки принципиально важно знать, что без описания трудового рядового корреспондентского поступка он не сможет ни есть, ни спать полноценно, а также трудиться на своём посту. Но всё равно, теряя массу читателей, автор, считайте, нагло уклонился от демонстрации таинства весьма скучного процесса будничной корреспондентской работы.

Короче, собрал Лёха информацию для  репортажа, сделал снимки и убежал в редакцию. Часа два писал за отцовским столом, фотокор Моргуль снимки принёс готовые и Лёха отдал это в набор Игорю Матрёненко. Шефу. Тот прочел, снимки глянул, сказал «сойдёт», то есть, похвалил и убежал в секретариат к главному составителю номера Исааку Альверсону. После чего Лёха прошелся по кабинетам, всем показался и сразу же исчез.

Три пункта плана он лихо выполнил и бежал теперь к Жердю, где предполагалась встреча вечных друзей по поводу мальчишника, который организует Нос в связи с лишением свободы через женитьбу на Лидии Бондаренко, медсестре заводской больнички. Жердь теперь жил на вокзальной площади и мог из окна видеть как по путям ползают мимо города всякие разные поезда — от товарных с вагонами и платформами, покрашенных суриком и исписанных сверху донизу путевыми рабочими мелом и краской, до замызганных зелёных пассажирских и визгливых маневровых, толкавших цистерны, вагоны, тепловозы слева-направо и справа-налево. Короче, повезло Жердю, как везёт только избранным.

В квартире сидели все. Ждали Лёху. Жук с Носом смотрели не пойми что по телевизору, а сам хозяин, Жердь, на кухне раскладывал пирожные, бутылки «Крем-соды» и лимонада с этикеткой «Лимонад». Когда Лёха вломился в незапертую дверь и обнялся со зрителями не пойми чего, Жердь достал из холодильника четыре стаканчика пломбира, бутылку азербайджанского коньяка для себя и Носа. Жук с Лёхой не пили. Поставил всё размашисто, но ловко, как официант, после чего свистнул в два пальца.  Всем, мол, немедля на кухню.

Нос пригласил всех на свадьбу в кафе «Колос» тринадцатого ноября в полдень. Его, как последнего из дружеской команды холостяка, проинструктировали все по очереди как надо жить с женами, родителями жены и её разными родственниками. Потом растолковали ему, обалдую неопытному, что можно постоянно дома не торчать, но самому по пять раз в день жену на работе не проведывать, чтобы она не стала подозревать, что ты проверяешь её на верность себе и трудовому дню. Ели, пили смеялись час примерно. Потом Жук сказал, доедая «пломбир»:

— Так ты, Чарли, когда перебираешься в обком-то? И чё за должность тебе тесть откопал денежную и пробивную?

— Эй, Жук, завязывай, — Нос легко толкнул его плечом. — Ты уже, блин, заколебал всех. Год долдонишь одно и тоже. Вот чего ты вечно всем завидуешь и всё под себя гребёшь? Даже если Лёху тесть в обком устроит на хорошую зарплату, то тебе какая зависть к нему? Он тебя в жизни не догонит даже если тесть у него — Иисус Христос! Ты на какие шиши машину купил, «Москвич» свой? Дом пятистенный ты, пацан зелёный, рядом с отцовским построил — где деньги заработал? В быткомбинате, что ли? У тебя там зарплата — сто тридцать рублей. Тянешь всё отовсюду, тыришь, как и батяня твой. Так что не тебе Лёхе завидовать и шило в задницу втыкать. Помалкивал бы.

— Вашу семью раньше кулаками бы звали, — добавил Жердь. — У вас дома только что самолёта собственного нет, блин. А теперь смотри: год прошел, а Чарли в чём ходил, в том и ходит. Пешком, кстати. И не в обком, а в институт да в редакцию. Девяносто рублей зарплата у него. Вот чего бы тестю с ходу и не воткнуть его каким-нибудь инструктором на триста рэ? Чтоб получше семью кормил. Хрена ему было ждать год?

— Так я сразу вместо него иду. Не инструктором. Это мелочь. Тесть меня сразу секретарём вместо себя посадит. А сам на повышение — на место Брежнева, — Лёха пошутил, но шутку поняли все, кроме Жука.

— Не, ты погодь, — Жук развернул конфету, сунул её в рот и говорил уже с акцентом больного менингитом, с трудом шевеля слипшимися от ириски «кис-кис» зубами и губами. — Лично мне по хрену, кто сядет на место Брежнева. И мозги мне не колупай насчёт тестя твоего. Вместо него ты идешь, блин! Ты скажи, кем он тебя натурально сажает в обкоме?

— Ну, ты и жлоб, Жук! Не зря мы тебя всю жизнь жучарой зовём, — Нос закурил и отвесил Жуку щелбан в темечко. — Откуда в тебе, пятидесятикилограммовом, столько зависти и жадности с ненавистью? Маленький был, тоже нас всех дурил. Конфет полкило купишь, рассуёшь по карманам и жрёшь втихаря. Мы все дни рожденья вместе отмечали. Скидывались. Покупали пирожных кучу, лимонад ящиками, яблоки, шоколад. Ну, много, короче. А ты ни разу копейки не вложил. Дома, говорил, денег не дают. Хотя для себя лично воровал и у отца лавешки, и у матери. На кино, на вату сахарную, на семечки и конфеты. Но, бляха, никому из нас за все годы на день рожденья даже коробка спичек не подарил. А мы в девять лет, помнишь, финкой резали руки и кровью своей друг друга мазали? Обозначало, что мы — это один человек. Кровью самых близких друзей созданный. Помнишь? А сейчас? Ты нас почти не видишь, наши проблемы тебе по фигу. Даже не спросишь сроду: «Как там вообще у вас, парни, жизнь?» А сам до такой степени оброс «своими людьми», что по блату, наверное, даже в сортир ходишь. Мастер быткомбината дохлого, а живёшь как  председатель Совета Министров. Не тебе, блин, завидовать! Тем более, что Чарли в обком в жизни не пойдет. И ты, падла, это не хуже нас знаешь. А кусаешься как жучка из подворотни.

— Да какие мы сейчас друзья? — Жук отдвинулся подальше от Носа. — Руки резали, так просто дураки были малолетние. Сейчас живём, кто где и кто как может. Почти не видимся. Общего ничего. С тобой, Нос, и  говорить не о чем. У тебя фотокарточки на уме. У меня — как свою жизнь обустроить, чтобы жить без забот, получше соседей. И пошибче вас тоже. Так я жить и умею. Сами видите. Без друзей, кровью мазанных, научился. А вы пока болтаетесь как шнурки от ботинок. Ни кола, ни двора. Хотя тоже мужики уже, не детки. А где чего беру — догадывайтесь, ломайте головы.  Вот как же  дружба наша? Это разве дружба? Друзья помогают друзьям. А у нас как? Я для вас делаю — что попросите. Вы – ни хрена. Толку с вас… И я вот подумал, посадит тесть Чарли наверх — и он мне тоже поможет наконец. Должок отдаст. Я ему холодильник выправил — сто лет пахать будет. Я, пока маленькие были, всегда у вас в шестёрках ходил. Сбегай, Жук, в магазин, сгоняй, Жук, стырь папиросок у отца. А сейчас я сам по себе. И живу получше вас. Отец говорит, что у взрослых друзей вообще не бывает и не должно быть. Каждому будешь должен по старой памяти… А я отцу верю. Вот Чарлюху сейчас дяденька запузырит в обком и вы его тоже хрен увидите. На приём к нему будете записываться за неделю.

Жердь поднялся, сел рядом с Жуком и медленно, разделяя слова, стал  вливать ему в ухо мысль с интонацией гипнотизёра.

— Жук, сосредоточься. Начинай думать. Ты же немного умеешь мозгой шевелить. Подумай сейчас не про то, как лично ты женился на своей. Когда тебя отцы заставили. Она уже на пятом месяце тогда была, а ты слинял. Ты ж нам рассказывал сам, как её погнал. Мол, сама дура. Не знаешь, как предохраняться, значит, сама виновата и катись колобком на все четыре стороны. Или я сам придумал?  Потому, что она тебе пофигу. Что есть, что нет. Трахнул между делом, да не вовремя. И влетел. А потом труханул — и в кусты. Так ты попытайся, напряги мозги свои, забитые мыслями про то, где чего спереть для себя. И подумай про то, что Чарли-то не врет. Он свою как раз по правде, реально полюбил в колхозе перед первым курсом. Да, он от Надьки слышал, кто у неё батя. Они тогда уже решили пожениться. Но он же всю жизнь у нас на глазах. И сами же все знаем, что ни мы, ни он понятия не имели, что такое обком, горком, горисполком и с чем их хавают. Ты, сучок, какого хрена никому никогда не веришь и всех по себе меряешь? Ты ни Чарли не веришь. Ни нам. Чего ходишь с нами тогда? Вон у тебя кентов в быткомбинате море. Общего много. Воруете все, обсчитываете, а потом брюхо набиваете и дома свои всякой хренью.  В любовь не веришь? У самого не было, значит ни у кого не может быть? Я вот тоже полюбил и женился. Нос вон собрался семью завести по любви. Да, Нос?

— Да ещё какая любовь! Покрепче, чем у тебя да у Чарли, — Нос улыбнулся счастливо.

— Я её, Надежду полюбил смертельно. Была бы она даже сиротой — женился бы всё равно, — Лёха выпил лимонада и отвернулся. — Причём тут родители, когда влюбился и полюбил лично я? Я про родителей её сначала-то вообще не спрашивал. Мне вообще не до них было. А когда сама сказала, мне по фигу оказались и его чин и обком… Я знать не знал тогда, что такое обком, где он есть, блин, чего там делают. Да вы все в курсе, что я всю жизнь не любил  политику и начальство коммунистическое. Потому, что врут в политике все. И эти самые партийные  начальники лепят горбатого, как им сверху приказывают. Социализм же уже победил как бы. Коммунизм надо делать к восьмидесятому году! Вот они и льют нам в уши патоку про наш героизм и патриотизм. Да про то, как нас любят Родина с партией. Чтобы мы на нехватку всего, что человеку надо, не обижались. Чтобы к очередям да   длинным  спискам на ковры и стиральные машины привыкали, как к любой погоде и не обращали внимания на бедность народную. Потому как — ещё немного и всё будет. Коммунизм же выстроим. А там рай. Только потерпеть маленько надо. Тьфу, мля!!

Нос  налил себе и Жердю по полстакана коньяка, чокнулись звонко и молча его проглотили.

Жук вроде бы и слушал всех. Реагировал даже едва заметно. Слегка морщился, отворачивался, когда про него не очень приятные слова говорили. Даже насупился. Лёха от идиотской и не нужной разборки расстроился, замолчал и налил стакан «Крем-соды» И Жук использовал этот перерыв так, будто общего предыдущего разговора не было и в помине. Он потянулся лениво, высморкался в белоснежный, женой накрахмаленный свой платочек, и к всеобщему изумлению сказал, глядя Лёхе в глаза с ехидной улыбкой:

— Слышь, Чарли, а ты оттуда, с верхотуры обкомовской людям помогать сможешь? Друзьям родным и кровным, например? Вот я в быткомбинате вкалываю. Мастером. Холодильники ремонтировал тебе и Носу. Денег не брал. Просто помог и всё. Жердь пашет заместителем администратора в «Целинной» гостинице. Ты до свадьбы туда девок таскал в номер? Таскал. И я. Нос тоже. Жердь с нас деньги брал? Нет. Тоже по-человечески помогал скрасить мужское страдание. Возьмем Носа. Он тоже в вашу газетку фотокарточки сдаёт. Но работает поваром в столовой «Белочка». Мы все жрём там днём? Жрём. Почему? А  Нос с нас денег не берет. Помогает голодающим от души. Короче, это всё в рамках и законах «не-разлей-вода» дружбы. Я, пацаны, правильно говорю?

— Ну, если не считать, что приходил ты ко мне в столовку за год всего два раза, а Жердь и Чарли жердёвский день рожденья один раз у меня отмечали. За свои, между прочим, деньги. От меня им в «Белочке» только стол был, стулья, салфетки и соль с перцем, — Нос потер лоб и вспомнил. — А ты, кстати, Жердя тогда и не поздравил даже. Ты с отцом за дешевым мясом ездил в деревню какую-то. А Чарли, вообще-то, тебя, придурка, писать и читать научил вместо учителей. Ты в школу же не ходил почти. С отцом всё ездил. Помогал ему дрова воровать в Семёновке, запчасти свинчивать с тракторов, в поле брошенных, сломавшихся. Перепродавали их потом на толкучке.

— От меня чего хочешь? — посерьёзнел Лёха и стал глядеть на Жука прямо и жестко. — Я работаю в редакции. Статью про тебя написать? Красивую. Такую, чтобы тебя повысили сперва хоть до зама директора.

— Да ладно свинец в уши лить, — дожевал ириску Жук. — В газету тесть тебя как на трамплин посадил. А с него ты — прыг, и уже в кабинете с видом на памятник Ленину. Не дураки. Понимаем что да как. Стал бы ты без интереса к власти на этой шмаре, дочке секретарской жениться! Ты ж среди нас с детства всегда и везде командовал. Значит, любишь власть.

— Жук, кончай хрень травить, — Жердь тронул его за плечо. — Когда Чарли к власти рвался? Где конкретно? Как? Пример хоть один вспомни. Чего несёшь? Сложилось так, что у него и сила и мозги вровень. И не боится ничего. Так он и не командует. Советует, предлагает. Различать надо.

— Да ладно, — Жук поднялся. — Что страха нет у него — сам знаю. Но вот мы все женаты на обычных бабах, у которых ни хрена ни в сундуках, ни  за душой. Родственников могущественных нет. А могли бы тоже такую подыскать. Сама — шавка, зато папа — туз козырный. И на хрена бы она ему далась, не будь папа вторым человеком в об…

Закончить он не успел. Лёха под столом врезал ему ногой в коленку, тут же поднялся и через стол достал его точно в челюсть. И когда Жука подкосило, и он мешком завалился под подоконник, перебежал к нему, поднял на ноги, чтобы не бить лежачего. После чего повторил тот же удар в челюсть, но уже снизу.

Жердь с Носом Лёху оттащили назад. И подбежали к Жуку, который лежал пластом лицом вниз.

— Так же и насовсем грохнуть недолго, — прошипел Жердь.

Нос перевернул и полил вырубленного лимонадом холодным, а Жердь приволок кружку воды и вылил Жуку на голову, по щекам его постучал. Минут пять Жук моргал глазами, потом парни посадили его на задницу и ещё раз несильно пошлёпали по щекам. Жук обрёл почти осмысленный взгляд и тихо выматерился.

— Первый раз ты упал за слово «шмара», — Лёха сел перед Жуком. — Второй раз — за «шавку». Ты её не знаешь, это во-первых, а во вторых, она моя жена. Тесть мой тоже тебе не знаком. Дерьмо в него кидать могу я один изо всех нас. Потому, что он мне родственник теперь и я его изучил. Мужик он обыкновенный. Просто с войны влип в эту коммунистическую шоблу. Втянули друзья большие. И завяз по уши. Кроме того, что он имеет здесь права командира — нет у него ни хрена такого, что у твоего отца есть. У твоего дача и дом собственные, у него — казённые. Снимут его — сдаст государству. И в очередь встанет. Машина тоже обкомовская. Своей нет. А у тебя своя, у отца — своя. И у братана машина имеется. Дед Мороз вам подарил? Своего у секретаря обкома  — одёжка, бритва, магнитофон, часы «Победа» с простым ремешком, книжки, жена и трое детей.

Власть есть. Это да. А ты на себе её хоть раз почувствовал? Он у тебя ворованное отнял? В тюрьму всю семью засадил? А у твоего бати по прежнему пять гектаров в лесу и два дома отдыха там же с бассейном для заводских ребят и девок со швейной фабрики? Проходит эта заимка вроде как бы артель по заготовке лечебных трав. А на самом деле — публичный дом в лесу, бляха. Был бы я шкурой продажной — отец твой уже минимум год на зоне ложки бы деревянные строгал. Чего, падаль, заткнулся? Я не то говорю? Гусей гоню? Объясни. Ты  въехал, Жук? Я сам не люблю коммунистов. Врут много. Но он для меня тесть, а не секретарь. Как с женой познакомился и когда узнал, кто папа у неё, я вам уже рассказывал. Теперь, сука, говори, чего тебе надо от тестя или от меня. Не скажешь — пришибу нахрен. И меня, блин, не посадят. Ты ж сам знаешь, что тесть не даст сплавить меня на зону. Врубаешься? Тогда говори.

— Мне ничего не надо, — сказал Жук тихо, придерживая челюсть. — Серёге, брату, помочь хотел. Через тебя и твоего тестя. Больше никто не сможет.

Он сейчас прораб в СМУ-2. Хочет стать начальником этого управления. Он грамотный. Дело знает, руководить может. Но его в тресте прижимают. Не пускают выше. Потому, что он вроде молодой ещё для начальника. А ему двадцать шесть. Самый сок. И слушаются его все.

— Так чего ж ты, сучок, с оскорблений начал? — Лёха приподнял его за грудки.

— Чарли, завязывай, — сказал Нос спокойно. — Не бей больше. Хорош ему. А ты, Жук, за метлой следи. Думай хорошо, потом говори. Не хами.

— Не, ты извини, честное слово. Накатило что-то на меня. Не со зла я. Хотел брату помочь, — Жук медленно поднялся и сел на стул.

— Чарли, слушай. Так ты без тестя запросто сам поможешь, — прошептал Нос.

— Ну, — сказал Лёха. — Смогу.

-Ты сам — шишка. Корреспондент же, бляха! — Нос обнял Лёху.

— Ладно, — Лёха накинул куртку свою теплую. —  Жердь, я вам с Носом обещаю. Сука буду, если не сделаю! Расколюсь, но вот вам слово, что Серёга, братан этого придурка, будет назначен начальником СМУ-2. На это уйдет, может, месяц. Дел много.  Ладно. Пошел я. Как будет дело двигаться — я тебе, Нос, звонить буду. И ещё. Нос, тебе говорю. Если вот этот хрен с горы  на свадьбе твоей будет, то меня, считай, вообще нет в этот день в городе. Уехал в Лондон на месяц. Про Биг Бен статью писать.

И Лёха ушел. Через месяц Сергея Сергеевича Турбина назначили начальником СМУ-2. К тестю Чарли не обращался. Сам пробил. Написал сначала про трест три толковых статьи. Долго работал, тщательно. А о начальнике треста очерк красивый сделал. Ему понравилось. И только после этого Лёха попросил его начёт Серёги, брата Жука. Васильченко Иван Михайлович сказал, что это назначение ему СМУ не испортит.

Потом Лёха с Надеждой прекрасно отгуляли у Носа на свадьбе, которая прошла хоть и весело, но без Жука. И со дня того мальчишника прошло уже пятьдесят лет. Нос умер через три года после начала двадцать первого века, Жердь всю жизнь до старости обживал Крайний Север, работал там в газетах. Лёху жизнь помотала крепко, но в профессии своей журналистской он плавал полсотни лет, как рыба в воде и уже в старости нашел Жердя, благодаря интернету. А вот с Жуком так и не смог хотя бы созвониться или списаться. И старые  знакомые из Зарайска относили Жуку все Лёхины контакты. Но другу детства той обиды на мальчишнике хватило до очень преклонных лет. Так и не откликнулся он. Дружба между людьми, соединенными кровью друг друга из порезанных финкой ран, рассыпалась сама-собой намного раньше. Когда жизнь развела их по разным концам бывшей страны. Когда дала каждому по судьбе непростой и потрепала всех как флаг на городской площади. Он от ветра рвался и его меняли. А судьбу поменять не удавалось ещё никому. Только память о детстве с юностью осталась. Добрая, конечно.

И то хорошо. Хотя разрушение святого монолитного единства друзей — дело обычное вообще-то. И жаль, конечно, потери того, что нёс в сердце с самых малых лет своих. Но такая драма всё равно — совсем другая история. Не из этой, к счастью, повести.

 

 

 

Глава шестнадцатая

 

 

Машина времени, опускающая кого угодно на дно глубокого моря жизни своей – это любой человек. Сам. Кто угодно. Хотя бы и я, к примеру. Это он или я  лично выбирает — в какую часть жизни своей ему нырнуть. Если может, делает это натурально. Идёт или едет туда, где ему было, ну, восемь лет. Находит  во всём изменившемся до жуткой неузнаваемости хоть один старый забор, столб, вкопанный  кучу лет назад и забытый, не выдернутый. Дом свой находит,  если повезло дому уцелеть. Или, может, большой валун найдёт он возле асфальтированной дороги, который, как деды лет пятьдесят назад вспоминали, появился здесь ещё при жизни их дедов. Но откуда взялся, не знал никто. Или уже не помнил. И вот прислонишься ты, семидесятилетний, к старому забору, серому  и морщинистому от долгого нахождения на земле, и вдыхаешь аромат старинного дерева, запах детства. А за забором этим через полметра стоит, покосившись, ещё один такой же. Трухлявый, с дырьями между исковерканных многими годами досок. За ним сосед и сейчас  живёт – доживает своё. Друг с самого детского детства. Жук, которого Лёха побил полсотни лет тому… Сдуру, конечно. Хотя и за дело. Жук сейчас, наверное,  дома. Но к нему, тоже прошлому, почему-то Маловича не тянуло больше. Даже в старости. Он поглядел снизу вверх на столб между заборами, который растерял все свои изоляторы и торчал как умершее дерево без веток и усохших корней. А прижмешься щекой к нему, столбу бывшему электрическому, уже не дрожащему от напряжения тока в проводах, и услышишь гул проводов, несущих сумасшедшие и опасные вольты, амперы и ватты. А потом пойдешь и уронишь ладонь свою на корявую завалинку домишки приземистого, где с папой, мамой и бабушкой жил. Пока не выстрадала за восемь лет мама квартиру благоустроенную по номеру заветному в очереди. Её  государство, убедившись, что заявительница за годы не померла, дало ей бесплатно в далёкой новостройке. Там, где грязь, вонь из люков канализационных и одинаковые, как спичечные коробки, серые пятиэтажки с балконами и унитазами.

Вот если всё это проделаешь вдумчиво и с грустью, то тут и вернут тебе силы небесные на какие-то минуты  ощущение своего прошлого. И запахи те почудятся тебе, и ветерок будет пахнуть провалившимися пятидесятыми или  шестидесятыми годами, и собаки современные залают голосами из прошлого. А, главное, заплачет душа. Потому, что прошлое — это уж точно то, что у тебя уже отнять нельзя, но и вернуть обратно невозможно. Ни людей тех, ни той пыли с накатанной на земле дороги, ни того велосипеда «ЗиФ», который помогал тебе, сопляку, объезжать округу, в которой существовали девчонки, влюблённые в тебя, а ты в них. Говорят мудрые люди, что на «том свете» всё это снова будет. Причём абсолютно всё. Но до него ещё надо домучиться здесь, на свете этом. И вот это вспомнится, почувствуется всё. Когда придёт срок. Если, конечно, получится его пройти.

А пока пришлось это всё просто представить. Пофантазировать. Помолодеть мысленно и помечтать о том, что вряд ли сбудется. Никогда через пятьдесят лет Алексей Николаевич Малович не приедет в свою прошлую жизнь из двадцатых годов двадцать первого века. Потому, что не к кому и некуда ехать. Все друзья и родственники перестали быть друзьями, товарищами и  родственниками.  Время разлучило их насовсем. Да почти все уже умерли или разъехались на все четыре стороны. Их, да заборы и домишки  дряхлые может вернуть на время только  невянущее никогда воображение.

А вот в шестидесятые и семидесятые Лёха действительно бегал в свой старый край часто. Там  нутру его — уму, сердцу, чувствам было лучше. Там отдыхали они от взрослости, которую ждал нетерпеливо, но дождался и не так уж и обрадовался, как мечтал. В бывшем краю родном его

насквозь прошивали флюиды оставшихся в прошлом и несбывшихся надежд, создавая обманную иллюзию, что им ещё не конец, что сбудутся они, такие правильные и счастливые. И как магнит притягивал к себе Лёху этот обман. И снова верилось, и снова появлялась фея-надежда, маня нежным пальцем за собой. Вперед. В будущее.

Рано утром следующего дня после плохой вчерашней встречи с друзьями детства своего быстрого прибежал в старый свой край  Лёха и чтобы подпитаться энергией прошедших времён, более мощной, чем дней сегодняшних, и чтобы забрать у безногого мастера и друга, деда Михалыча, брезентовый пояс с кармашками, набитыми свинцовыми цилиндрами, на патроны похожими. Чтобы тренироваться в нём. Дядя Миша был как всегда пьян и весел. Он отдал пояс и сказал, почёсывая седую щетину на щеке:

— Ты, Ляксей, схудал малехо. То ли жена молодая по постели загоняла, то ли корму тебе в меру не даёт. Людка, матерь твоя, к моей Ольге-то приходила, платье ей сшила. Красивое. Выходное. Тонкая шерсть. Жалко, что ей выходить некуда. Ну, разве что в клуб она меня возит кино посмотреть. Да ещё на базар в пивную. Это ж куда ранее ты меня таскал. Так Людка, маманя, значится,  жену твою — ох, как хвалила. Прямо, говорит, Алексей, с ней в лучшую сторону стал меняться. Довольная, в общем.

— Да меня вроде в плохую сторону  не заносило и до неё, — Лёха тоже почесал Михалыча по второй небритой щеке.

— А познакомишь? — Михалыч подъехал на тележке к широкой доске, ведущей по ступенькам из подвала во двор, взялся за канат одной рукой и в три рывка вылетел на тележкиных колёсах-подшипниках на волю.

— Пойдём, до ворот провожу. И с родителями ейными познакомь.  Знатные родители у бабы твоей. Мне бы только поручкаться, да и всё. Знатных в последний раз видал в сорок четвертом. В госпиталь к нам маршал Шапошников Борис Михалыч приезжал. Не шурум- бурум человек, а целый начальник Генштаба. Проверку делал нашим военным врачам и нам всем руки пожал. Твой, говорят, тесть, тоже вроде маршала?

— Вроде генерала, — сказал Лёха без желания.

— Ну, Ляксей, ты ему не служи. Ты гражданский человек. Путёвый. Подчиняться не любишь. А генералу не подчиниться — это ж и до расстрела дойдёт. Живи  как жил. И сам в генералы не мылься. Даже в полковники. Подневольные они люди. И страха в них много. У рядового на войне один страх был — что убьют насмерть. А у генералов — и то, что убьют, и то, что разжалуют до майора, и ещё страх не полюбиться начальникам. Вон сколько генералов расстреляли и до начала войны, и в войну, да и после. Это разве жизнь?

— Нет, Михалыч, не жизнь это, — Алексей спешил. — Ну, давай, побегу я. Что- то нехорошо мне вот тут.

— Сердце болит? — дядя Миша стал рыться в карманах.- Валидол  Ольга вроде сюда бросила.

— Не, не надо. Сердце не болит. Что-то на душе нехорошо. Побегу я. С отцом жены вряд ли я тебя сведу. Шишка шибко большая. В люди не выходит. А с  самой познакомлю. Потом. Она на восьмом месяце сейчас. Родит — приведу. Посидим, чайку попьём. Лады?

— Ну, с богом, Ляксей! — Михалыч пожал ему руку и Лёха рванул через весь город на полной скорости домой.

— Вовремя, — сказал отец. Он был бледный и пахло от него водкой. — Зайди к жене и поедем в Притобольский. Редактор машину дал дежурную. Мама сейчас тоже прибежит из школы. Я позвонил уже.

Надежда сидела в кресле лицом к окну. На животе её лежала книга фонетики английского языка. На крышке секретера — раскрытые тетради с конспектами.

Лёха молча поцеловал её в волосы.

— Целый день вот так сидишь?

— Нет. В институте была до двенадцати, — Надя потянулась. Сняла очки и протерла глаза. Тебе отец сказал уже?

— Что? – обошел её Лёха и сел на подоконник.

— Ты иди. Я не могу. Он сам скажет.

— Батя!- вылетел в зал Алексей. — Что?

Отец пошел на кухню, налил себе полстакана водки, выпил, занюхал сухарём из хлебницы, сел на стул и стал смотреть в небо, выше дома напротив.

— Володя умер. Брат, — он взялся обеими руками за пышную шевелюру свою, скомкал её и простонал как при зубной боли. — Сожрал его рак. А врачи обещали вытянуть. Пошли. Маму на улице встретим. Машина вон внизу стоит уже.

Володя умер. Средний из братьев. Второй по возрасту после бати из шестерых Панькиных детей. Самый весёлый. Самый добрый. Лучший ветеринар области. Певец. Спортсмен-волейболист. Гармонист. Отец двух забавных малышей. Был.

Это пришла третья после деда Паньки и бабушки Стюры смерть человека, родного по крови. И тоже страшная. Помер брат отца в мучениях, как и бабушка. Но самое ужасное было не в этом. Он не успел почти ничего сделать из того, о чем мечтал. Потому, что смерть решила, что последующую вечность после тридцати пяти земных лет он больше нужен будет там, в прекрасном и неизвестном никому, другом, потустороннем мире.

Кладбище в совхозе давно уж поставили в неудобном месте. На земле, которая только зимой пропускала и покойников и живых без ненужных уже мучений. Дорожка основная, глинистая, правым  крылом была выше левого. Гроб по ней нести, после дождя особенно, представлялось почти невозможным делом. Подбегали снизу дополнительные мужички упирались одной рукой в гроб, а другой в тело каждого, на чьих плечах усопший добирался до последнего своего приюта. До такой же глинистой могилы, куда опускать на толстых верёвках гроб не очень просто было. У края могилы скользко и вязко. Были, говорят, случаи, когда и покойника роняли, да и сами провожающие его в последний путь сваливались в яму, ломая гробовую крышку из тонких досок. Ограды могил почему-то принято было ставить высокие. Делали их из металлического кругляка-катыша, обязательно заостряя верхние концы  прутьев. Дорожки между оградками оставляли такие узкие, что к тем, кого похоронили лет десять назад, добраться было почти испытанием. Обдирались родственники об острые концы оград, падали в узких извилистых проходах между могилами, если были грязь или гололёд. Кладбище разрасталось стремительнее, чем совхоз и подкрадывалось уже к крайним поселковым домам. В другие стороны расширяться не имелось места. Впереди — река, с левого бока — озерцо, а по правую руку — бетонный забор автобазы. Те, которые когда-то давно выбрали это место, считали себя, наверное, большими оптимистами и надеялись на то, что граждане Притобольского помирать не настроены вообще и делать это будут, по-возможности, редко. Уж больно хорошо жил совхоз. И росло там всё, и коровы молока давали невпроворот, и мясные породы притобольцев баловали. Много с них брали мяса забойщики. В общем, место напоминало райское и издали, да и изнутри тоже. Но в жизни обыденной, ежедневной и многолетней, прояснилось геологами к печальной неожиданности всех там живущих, что стоит этот здоровенный пригородный посёлок на какой-то плите в недрах, которая состоит сплошь из радиоактивных элементов. Тут мечтали геологи всё толком разведать и предложить большому начальству открыть здесь карьер для добычи редкой и дорогущей руды. Но граждане поселковые так прочно приросли к райским радостям, что согнать их с места было нереально даже для Всевышнего. Тем более, что верить в него запрещалось коммунистической моралью и нравственностью. Вот и у Володи, брата отцовского, рак приключился от того, что жил он там  пять лет, имея какой-то дефект всей пищеварительной системы. Вот горло первым и попало в когти канцеру. Болел он долго. Вроде и поправлялся на время, но рак отлавливал его вновь и продолжал доедать. За два последних года Володя похудел до неприличия и обрел землистый оттенок кожи.

— Трындец мне, — равнодушно сообщал он родне  на всяких семейных гулянках во Владимировке. — Как врач говорю.

— Ты ж ветеринарный врач, — возражал ему муж сестры младшей, Василий.

— Вася, — тихо убеждал его выпивший Владимир. — Мне людей бы надо лечить, а не коров. Человек, Вася, намного большая скотина, чем скотина с рогами или пятаком вместо нормального носа. Ух, как бы я их лечил. Они б у меня и воровать перестали, и безобразничать. Я бы их долечил до уважительного отношения к себе подобным, зависть бы всем залечил нахрен,  жадность и наглость беспросветную. Вот так. А я честных, порядочных коров и свиней с баранами лечу. Которые воспалением лёгких болеют, а не полным и гадким поражением совести.

Вот его и хоронили сегодня. Умер ночью. В морг городской, зарайский, решили не отвозить. Дядя Саша Горбачев, начальник местного УГРО позвал милиционера, вызвал скорую и кончину Володину документально зафиксировали.

— Сегодня земле предадим прах, — официально распорядился  дядя Саша.

В  три час дня гроб из дома вынесли, а в четыре уже столпились на окраине кладбища. Уважаемому человеку, хоть и не было его в природе уже, дали место в зоне для начальников и людей известных, достойных. Клан Маловичей-Горбачёвых, человек сто двадцать, если с детьми считать, и почти весь совхоз собрался вокруг могилы. Родственники не плакали. Точнее, плакали несколько человек со слабыми нервами или с большой, особой любовью к Володе. Жена его, Бабушка Фрося, мама, и несколько сердобольных женщин из бухгалтерии и ветклиники. Погода стояла хорошая. Прохладная, ноябрьская. Но без снега, дождя и ветра. Все, кому положено было или лично пожелалось скорбные речи произнести, произнесли. Оркестр духовой малым составом между выступлениями скорбящих траурный марш играл и было в этом прощании с дорогим всем человеком что-то мистическое. Собаки выли в деревне, вороны откуда-то взялись и расселись по соседним оградкам, а из глубины кладбищенской как привидение выплыла бабка лет семидесяти в коротком тулупе, валенках, с седой головой, слегка прикрытой тонкой серой шалью. Она пробилась к краю могилы, провела над ней тонкой своей рукой и сказала только три слова:

— Теперь ты дома.

Поклонилась, не крестясь, и попятилась назад, раздвигая тощим телом крупных мужиков и женщин с широкими деревенскими бёдрами. Вышла из толпы и исчезла. Куда пошла, никто не увидел. Бросили все по горсти земли и почти половину могилы засыпали. Много было людей. Потом холм накидали, лопатами прихлопали, придали форму, поставили временный памятник из толстой жести. Без креста. Без звезды сверху. Даже таблички не было. Краской чёрной написали- «Малович Владимир Сергеевич. 1935- 1970.»

— Здесь мраморный поставим. С портретом и гравировкой, — объявил директор совхоза. — И оградка будет из горизонтальных труб. Скамейка, столик и два дерева. Берёзу Владимир любил и сирень белую. А сейчас всех прошу на поминальный ужин в ресторан «Тобол». Первая партия — родные и близкие. Два часа на поминки. Потом — все, кто хочет проститься с душой усопшего. Которая ещё сорок дней будет здесь, с нами. А значит и в ресторане тоже. Скажите душе на поминках побольше, добрых слов не зажимайте. Пусть возрадуется душа его любви и памяти вашей.

Директор надел мохнатую кепку, прошел сквозь толпу, сел в «волгу» и уехал.

Народ тоже стал расходиться. Остались Маловичи и Горбачёвы. Они молча стояли вокруг могилы. Только жена Володина Алевтина тихо плакала.

Темнело уже. Ветер вечерний, низовой, студил ноги. И собаки в совхозе почему-то не перестали выть. А, может, они всегда вечерами выли. Просто в обычной жизни никто на это не обращал внимания.

— Прощай, брат. Мы расстаёмся ненадолго. Жди нас всех, — сказал Шурик, младший из братьев, опустился на одно колено и сложил ладони на холмик перед памятником.

После него все по очереди прошли мимо холма могильного, опускали на свежую землю ладони и неслышно что-то говорили. Стало темно и совсем прохладно. Все, кто был, аккуратно заложили всю могилу венками, увитыми цветами из разноцветной гофрированной бумаги.

— Сейчас все идем на ужин, — громко сказал Лёхин отец. И пошел первым. До совхоза было минут пятнадцать ходьбы. До ресторана – полчаса. Лёха взял маму под руку.

— Ничего, — грустно сказала мама. — Все говорят, что там лучше, чем здесь.

— Лёха не ответил. Нечего было сказать. За двадцать один год никого не видел, кто бы воскрес, обошел всех и рассказал, как прекрасна загробная жизнь.

Он промолчал. Хотелось быстрее домой. На душе было плохо. Не скорбно, не жалостливо, а просто плохо. Так бывает, когда ты сам чувствуешь какую-то неясную вину перед всем и всеми, но никто вины твоей не понимает, не обижается и не наказывает. И вот это, наверное, самое тяжелое чувство изо всех, какие тебе даны для жизни.

В поминках  радости нет — ясное дело. Но удивительно, что и печали большой да горестной тоже не случается никогда почти. По крайней мере, на тех обедах с обязательной  кутьёй и всюду пахнущим одинаково компотом из сухофруктов, на которых раз семь уже пришлось Алексею посидеть. Уже после первых прекрасных и громких воспоминаний о покойном, за каждым из которых следовал перерыв небольшой для выпивания полного стакана водки, за столами выявлялось расслабление и всякие разговоры. Кто-то продолжал выискивать в минувшей жизни мёртвого красящие его поступки, возможности и умения. Кто-то упирал беседы за столом в его доброту, порядочность и любовь к родным, к земле, к человечеству и ко всему остальному. Семь раз ел Лёха кутью на поминках и, хоть знал умерших, никогда бы не нашел в них, живых, столько замечательного, сколько все без исключения ораторы постоянно видели в делах его и помыслах. Пока он ещё жил. На прощальном ужине в память о Володе отклонений от стандарта не предвиделось. Стена торцовая приняла на себя тяжесть рамы с портретом Владимира Сергеевича, угол которого пересекала широкая чёрная лента. Большой был портрет. Когда, кто и где его так быстро успел сделать и воткнуть в раму с вензелями, Лёху так удивило, что он сразу же дернул отца за рукав.

— Батя, а что, у них дома такая огромная карточка разве была? Как же я её не видел никогда?

— Ну… — отец молча прошел ещё с десяток шагов и показал пальцем на три стула, куда они должны были сесть. — Ну, понимаешь… Все наши просто ждали, когда именно придется Вову хоронить. Но Хамраев, хирург, и Ливинская, врач, которая его наблюдала, сказали, что никакими средствами продлить ему жизнь больше невозможно. Всё сделали, что только можно было. Дали три месяца. Это, мол, край. И спросили у нас, сказать ему или нет. Мы с Шуркой решили, что сказать надо. Вова был, сам знаешь, духом крепкий. Слюней не пускал сроду. Болел-то три года. А он прожил не три месяца, а девять. В конце, правда, ни с кем, кроме своих, бабушки, меня да Шурки встречаться не хотел. А говорить — почти не говорил. Пальцем нажмет внизу горла — со свистом и хрипами слова наружу пробивались. Но уже понять было сложно… В общем…Фотографию я взял у жены его. Моргуль в редакции переснял её, отретушировал и на рулонной бумаге напечатал портрет метр на метр. Раму сделали на мебельной фабрике. Шурка заказал.  Наклеили на картон и вставили в эту раму за три дня  до… Эх, бляха…Ладно, садимся.

Сколько людей говорило про Володю хорошие слова, Лёха не считал. Чем больше напивался народ, тем длиннее и запутаннее были добрые о нём воспоминания. Потом, через час где-то, выступления сольные иссякли и родня близкая вместе с дальней повели уже разговоры в узких кругах. То есть, с теми, до кого можно было дотянуться стаканом.

— Нельзя чокаться на поминках! — строго крикнула бабушка Фрося. – Сдурели, что ли?

— А, ничего, — начальник уголовного розыска дядя Саша Горбачёв махнул рукой и поднял вверх указательный палец. — Володька всегда был против традиций и законов православных. Не веровал он. И мы не веруем. Да, Николай?

Пьяный батя тоже налил себе в стакан и подтвердил.

— Да, Саня, ты в точку прямо! Не веровал он, и мы не блюдём даже пост и пасху не отмечаем. Потому делаем, как Вовка любил — звонко чокаться!

И они вместе с ближайшими соседями вшестером звонко стукнулись стаканами.

— Ма, ты за батей погляди, а я покурю пойду на воздух, — Лёха поднялся, взял со стола конфету и, разворачивая на ходу фантик, пошел вдоль длинного стола, за которым уже о покойном не говорили, а болтали что попало и даже пытались петь украинские почему-то песни. Поднял Алексей взгляд от столов и установил его на дверь входную. И увидел, что навстречу ему, к отцу, видимо, идет Малович Александр Сергеевич, Шурик. Он выпил поменьше, судя по походке, и потому сразу же увидел  Лёху. Остановился. Отвернулся в сторону шумящей о чем-то своём родни и простоял так пока Лёха не прошел мимо.

— Ни хрена себе! — поразился Алексей. — Во как зацепила дядю-то моего любовь наша с Надькой да и свадьба, конечно. Не позвали его! Остальные тоже, конечно, пыжились слегка, но хоть и нехотя, но с ним разговаривали.

На улице возле входа было так дымно, что единственная лампочка над дверью не могла протолкнуть все свои фотоны и люмены до земли. Свет от неё застревал где-то на уровне животов отчаянно курившего народа.

Зажег Лёха спичку, размял «Приму» и тоже выдохнул вверх синюю и длинную порцию табачного дыма.

— Чё, молодой Малович? — тронул его сзади за плечо дядя Костя из Владимировки, брат деда, похороненного четыре года назад. — Жалко тебе дядьку своего, Володимира? Али тебе за нас, упырей колхозных, теперь не положено жалость иметь и уважение? Небось, заругает папаша бабы твоей, что хоронить ходил брательника батиного? На чёрный хлеб да воду посадит вместо осетрины да ананасов. И в начальники тебя засунуть погодит. Ты ж теперь не простолюдин, как я, отец твой, Шурка, капитан милиции, да Гриня наш Гулько. Мы ж казаки уральские. Самые свирепые, злые, тупые и нам токмо кровь дай пустить а хоть кому! Чернь мы, быдляки, а ты, сука, теперь барин. Шапки, мля, нету при мне, а то бы заломил щас прямо перед личностью твоей дворянской.

— Ты чего, дядь Костя, несёшь? — Лёха затянулся поглубже. — Был бы ты чуток помоложе, я бы тебе сейчас зубы почистил вот этим вот предметом.

Он переложил сигарету из правой руки в левую, а правую превратил в довольно внушительный кулак. Поднёс Лёха его к носу дяди Кости и тихо сказал.

— Заткнись, падла! Вы меня заколебали уже все! Вы что так окрысились? У вас что, дома пожгли работники тестя моего? Детей отняли, а самих из совхоза погнали полы у них в обкоме языком вылизывать? Какая ты к хренам чернь, если у тебя «Волга» такая же как у него, дом как у купца первой гильдии, скотины во дворе – как в среднем колхозе?  А на деньги свои, на работе взятые, которую тебе, к слову, эта хреновая власть и дала, ты можешь весь обком выкупить вместе с площадью, где бронзовый Ленин торчит, руку к коммунизму тянет. Засохни, Константин Семёныч, не доводи меня до греха.

Тоже мне, обиженки! Да вы живёте получше секретаря обкома. И власти у вас до хрена. Свистнете, любой из Маловичей или Горбачёвых, так вам всё принесут-привезут, всё что пожелаете вам сделают. Вы же тут и серп и молот стопудовый. Клан, блин! Мафия! Вам ли жалиться и злиться! Вы везде! В деревнях Маловичи-Горбачевы, в городе, и всюду у вас зацеп, блат и сила.

— Лёха, охолони чуток! — встал между ними дядя Вася, с измальства друг и наставник Алексея. — Вы, мля, не на танцплощадке  шмару делите. Тут поминки. Близкий человек ваш помер. А душа его сейчас над головами вашими висит. Ей надо эту хренотень слушать? Володя сам словом плохим не обмолвился при жизни ни про тестя Алексеева, ни про жену, да и про то, что на свадьбу нас не позвали, гадостей не говорил. И чернью ни себя, ни нас всех в жизни не называл. Ты чего себя так роняешь, Костя? Глянь на Лёху пока вдрызг не нахлебался. Ты его видишь, а? Он что, в золотых штанах сюда пришел? Его сюда «ЗиМ» привёз правительственный? Он что, через год после свадьбы забурел, давным-давно в обкоме сидит, народ шугает? Тесть должен его пять лет на верность проверять? На третий день после женитьбы посадил бы в кресло, откуда поплёвывать на нас, простаков, как нехрен делать! А он, Лёха, из редакции, как и отец его, в кузовах по степям мотаются, консервы с хлебом и луком домашним жрут в гостиницах. Отец бы давно уже главным редактором был! Родственник же теперь боярину. А как пахал в сельхозотделе, так и пашет. Лёха, у тебя зарплата какая?

— Девяносто рэ, — рыкнул Алексей Малович. — Весь год девяносто. Самая маленькая. Меньше нет.

Дядя Вася отодвинул Маловича и встал напротив дяди Кости. Остальные сгрудились рядом с ними и стояли плотным полукругом.

— А ты, Костик, сколько гребёшь в месяц, а? Чернь обиженная и униженная?

Пятьсот имеешь за то, что силос на яме ковшом перемешиваешь?

— Какие пятьсот?! – тихо возмутился дядя Костя. — Четыреста, и то при напряге набегает.

— У тестя зарплата какая? — Василий  повернулся к Лёхе.

— Жена говорила, что четыреста. И три рабочих костюма дают бесплатно на три года.

— Так что, иди, Константин, в задницу. И там обижайся, хоть тресни. Чернь, мля.

Дядя Костя плюнул под ноги и пошел в ресторан.

— Матери скажи, дядь Вась, что я домой поехал. Володю помянул и дома помяну. И вообще, помнить всегда буду. Это мужик был, — Лёха пожал Василию руку, повернулся и бегом рванул к концу совхоза. На остановку.

Душа его страдала. Комок в горле перешибал дыхание. Он бежал и думал только об одном. Есть ли где-нибудь в бесконечном пространстве такая добрая сила, которую называют справедливостью? И если есть, а не быть её не может, то почему не слетит она молнией острой и не рассечёт на мелкие ошмётки этот проклятый узел, связавшийся и ставший непреодолимой преградой на такой ровной дороге, ведущей к своим? И не находил ответа.

Хотя, конечно же, он был.

 

 

Глава семнадцатая

 

 

Такие смешные бывают у каждого человека  времена, когда оказывается вдруг, что именно у него одного ничего не происходит. Застряли бегущие дни его, недели, месяцы в одном каком-нибудь месте. Где нет ничего. Ни ветра перемен, ни страстей, радостей и печалей. Даже вращения планеты нет для тебя. Или ночь сплошная бесконечная. Либо утро раннее, когда проснулся ты и понимаешь, что надо продолжать лежать. Потому как всё остановилось и незачем куда-то двигаться, так как некуда. Всё замерло как на фотографии. Это примерно то же самое, что ты застрял в лифте. То есть, это, конечно, он завис между седьмым и восьмым, а ты внутри. Слышно тебе через верхнюю дыру шахты, что и машины носятся, голуби на крыше переговариваются, дети во дворе визгом пугают кошек с собаками, понимаешь ты, что пьяный лифтёр ещё не скоро увидит на щите в каморке своей мигающую лампочку возле  номера тридцать пятого дома, а и увидит, то нескоро найдёт свой кривой ключ, чтобы оживить лифт.

И вот когда  застывает время твоё, не даёт метаться и суетиться, то два ярких чувства одолевают твой разум. Одно прекрасное: нет проблем. Нет движений неосторожных, своих и чужих, которые делают жизнь хуже и опасней. Несчастий нет, бед, стихий и летящего на тебя взъерошенного от скорости будущего, где загадка на загадке и полное неведение. Другое чувство — ужасное. Ну как же! Ты ведь живой! Хочешь счастья, а за ним надо бегать, отлавливать. Но всё стоит, и ты будешь стоять вместе с застывшей жизнью. А были планы, желания, мечты. Догнать, перегнать, добиться, потом ещё раз сто добиться. С ветром перемен улететь туда, где как раз всё неудачное меняется на удачное, а сам ты так быстро изменишься в лучшую сторону, что изумится мир прекрасный и примет тебя как сына блудного, который вернулся, чтобы сказку сделать былью.

Эх, жаль, что только воображение может показать нам такую  странную фантастическую  кинокартину, снятую мозгом так, мимоходом, не отрываясь от изнурительной  работы над разрешением кучи  задач, вопросов и проблем.

Правда, и ругать-то за такие закидоны воображение нельзя. Потому как всё, что ни делается, всё, что ни кажется, — всегда к лучшему и всегда правильно.

Лёху Маловича иллюзии такие посещали редко, конечно, но потрясали его сознание как шипящий  грандиозный удар молнии. Когда-то, лет десять назад, в ливень бешеный  спрятались они с другом деревенским Шуркой  под толстой берёзой в глухом лесу Каракудуке. И молния воткнулась огромным раскалённым ножом в ствол метра на три выше их голов. Полдня

после этого они ни черта не слышали, в горле держался раздирающий глотку дымный запах палёной стружки и трясло обоих так, будто на лесных дорожках они поочередно встречались с лешим, бабой-ягой, Кащеем Бессмертным и Змеем Горынычем. Сильное было впечатление. Память на всю жизнь.

Вот  ему от чего-то именно после похорон брата отцовского, Володи, и явилось чувство это. Ощущение остановки жизни. Смешано было оно и с самой печалью от смерти очень доброго, хорошего старшего товарища, да с запавшими в мозг и душу трагическими разрывами в  родне из дорогой Владимировки, со многими родственниками из Зарайска и некоторыми друзьями близкими, но, в первую очередь, конечно, изменение облика любви к жене. Вроде ещё позавчера облик был светел, как безгрешные лики святых на иконах. А тут ни с того, ни с сего почудилось Лёхе, что замерла их любовь общая в неловкой, неудобной позе и застыла. Именно так время и бег жизни иногда замерзали в его воображении. Надежда вообще никак не показала хотя бы дежурного сожаления о кончине теперь уже и её родственника. Ни словом не утешила Лёху о разрыве с другом детства и вообще перестала спрашивать его о чём либо, кроме его нерегулярной сдачи зачетов и экзаменов.

— Надо, обрезать «хвосты», Алексей, — очень серьёзно внушала ему жена.- У тебя в институте одиннадцать крупных долгов. Я за тебя поручилась перед деканом, что ты выправишь ситуацию к концу декабря. К каникулам надо подойти без задолженностей. То есть я на себя взяла твою ответственность. Меня хотя бы не подведи.

Она вечером, когда Лёха пришел с поминок, дала ему книгу по грамматике, пару конспектов и села в кресло лицом к окну, разместила на разросшемся животе тетрадки. Всё. Исчез для неё и муж, и звёзды за окном да прочие раздражители вроде радиоприёмника, орущего истошно патриотику хоровую, да родителей Лёхиных, громко обсуждавших  перепивших лишнего родичей на поминальном ужине, которые вместо грустных размышлений о судьбе Владимира Сергеевича несли всякую ересь. Хохотали и швыряли друг в друга пирожки с капустой через пять столов. Замерло время для Лёхи. За две недели он как во сне написал три безликих материала в газету, сдал пять зачетов и два экзамена, съездил в командировку за двадцать всего километров и отработал на пяти тренировках вместо десяти, после чего тренер сказал равнодушно.

— Не сделаешь мастера в этом сезоне — ищи другого дурака, который будет с тобой как с сосунком нянчиться.

Не звонили друзья, тетя Панна, Шурик и Горбачёвы. Надежда от стремления к вершинам познания языка не отрывалась, спать ложилась намного позже Лёхи, вставала раньше и количество их тёплых объятий и нежных поцелуев к декабрю иссякло почти напрочь. До обеда она торчала в институте, после него бежала к маме, а в Лёхину комнатку возвращалась ближе к вечеру. Родители с Алексеем пересекались исключительно на кухне, причём отец стал молчаливее чем всегда, а мама говорила с ним только на одну тему. Выразить всю её, если мысль сконцентрировать и обобщить, можно было одной фразой.

— Ты, Алексей, Надежду старайся от учёбы не отвлекать. Вот родит она скоро, так и не останется ей времени на интенсивную работу с языком. Ты её береги, не отрывай от главного.

— Ты меня не разлюбил, Леший? — прашивала вдруг Надя, повернув голову вполоборота к сидящему на кровати мужу. Больше ему сесть было не на что. Он или книжку читал не институтскую, или писал что-то для газеты, положив стопку листов на мягкое покрывало. Лёха задумывался на минуту, чтобы понять самому: правдой ли будет то, что он ответит.

— Нет, Надюха. Не разлюбил. Ни причин нет, ни поводов.

— Я тоже тебя не разлюбила. Хотя общаемся мы мало и редко,- Надя задумчиво глядела в стену, потом отворачивалась и погружалась в сокровенный чужеземный язык.

Так и застыло время несущейся к старости жизни столбиком термометра, застрявшего надолго на нулевом градусе. И только первого декабря с утра оно вздрогнуло, воспрянуло и взбудоражилось от новости, которую, похоже, ждали все, кроме Лёхи и его отца. Утром у подъезда скрипнула шипами по заиндевевшему, прихваченному тонким ледком асфальту, машина Игната Ефимовича Альтова. Из неё, не дождавшись полной остановки, птицей тяжелой, вроде пеликана, вылетела, размахивая полами кашемирового пальто как крыльями, Лариса Степановна. Она отстучала подковами австрийских сапожек по шестидесяти восьми ступенькам и радостно ввалилась в открытую уже дверь. Отец увидел её через окно случайно и сразу доложил маме.

— Тёща Лёхина сейчас поднимется. Взъерошенная вся и почему-то радостная.

Мама Надежды  пробежала в комнату молодой семьи, зацепив за руки и Николая Сергеевича, и Людмилу Андреевну.

— Вот! — сказала она с интонацией футбольного комментатора Озерова, когда он убеждался, что наши забили гол. — Это ордер! Это ключи. Улица  Павлова, дом семь, квартира девять, второй подъезд, второй этаж. Ответственный квартиросъёмщик — Альтова Надежда Игнатьевна.

В комнате стало так тихо, как бывает только в огромном читальном зале библиотеки имени Толстого летом, когда никто не кашляет и не чихает.

Немая сцена напоминала гоголевскую, которая долго длились после слов Городничего «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие». Только у Гоголя среди присутствующих сразу же возник испуг и разные противоречивые чувства.

А в Лёхиной комнате все, кроме Надежды, онемели от того, как непринужденно, весело и лихо донесла неожиданную весть тёща.

Мама, ожидавшая свою квартиру в восьмилетней очереди, доложила о получении своего ордера семье плача и утирая беспрерывные слёзы кухонным вафельным полотенцем.

— Ни хрена так! — взял в руки ордер Лёха. — Коммунистические блага посыпались на неподготовленный народ. Чем заслужила студентка Альтова такую премию? Не будучи пока профессором, премировали её как нобелевского лауреата. Бурные аплодисменты!

Лёха подбросил несколько раз над головой связку ключей, бросил их на секретер, хмыкнул, закурил прямо в комнате при беременной женщине. Но сразу и вышел. Сел перед подъездом на скамейку, почесал затылок, матюгнулся вполголоса, а полным голосом произнес.

— Ну, всё, бляха! И ты, Алексей, наконец, попался в сетку. Теперь, Алексей, ты в неоплатном долгу перед Родиной, партией и лично Игнатом Ефимовичем Альтовым. Поймал-таки! Молодец! Чтоб я сдох!

С балкона мама крикнула тихо, чтобы соседи в открытые форточки не поняли ничего. Не разобрали чтобы:

— Алексей! Простынешь! Давай быстренько домой. Нам через десять минут ехать!

Батя к ней подошел, через перила перегнулся.

— Старик, не дури. Точно простынешь. А в командировку послезавтра я за тебя поеду? У меня — во, сколько дел и без твоих! Давай бегом.

Соседка Заславская с третьего этажа услышала-таки. Вывалилась на балкон свой.

— Ничего не случилось, Людмила? Лёша, у тебя всё в порядке?

Соседка, мама говорила, очень хотела  через Лёху упросить секретаря обкома Альтова, чтобы он дал команду ректору института, где работал преподавателем философии и обществоведения  её муж Валентин Геннадьевич. Она считала, что именно ректор делает всё так, что мужа третий год подряд заваливают на защите кандидатской диссертации. Мама, как могла отбрёхивалась, оттягивала, придумывала  плохие отношения зятя с тестем. Но Заславская имела стойкость, видела цель и добиралась к ней через регулярную долбёжку Людмилы Андреевны, терпеливо веря в то, что Маловичи сдадутся и натравят Лёху на тестя с благородной целью. Сама Заславская видела в перспективе мужа доктором наук и профессором. А рычагов толковых до Лёхиной женитьбы не имела. И теперь, чувствуя реальность воплощения мечты, она полгода выждала, после чего плотно села маме Алексея на уши. К самому Лёхе подойти она побаивалась. Лёха Заславских не любил за изворотливость и патологическое враньё, а потому  говорил с ними редко и сквозь зубы.

Нехотя поднялся Алексей со скамейки и вернулся домой. Все уже в рядок сидели на диване. Ждали. Только батя пил чай на кухне и читал вчерашние «Известия»

— Алексей, — сказала обиженно Лариса Степановна. — Ну, что случилось? Радость у вас в семье, а ты бычишься, норов показываешь, как конь необкатанный.

— Необъезженный, — поправила её Надя аккуратно, обняв для смягчения реакции. Мама её терпеть не могла, когда ей делали замечания. Но вытерпела.

— На хрена квартира нам так шустро? — Лёха встал перед диваном и руки сунул в карманы. В глаза ему никто не смотрел. Злые были глаза у парня, как и интонация. — Год прожили. Студенты оба. На кооперативную квартиру нет денег. В очередь на получение записаться негде. Я ещё не отпахал полный год в редакции. Рано лезть в список. Надежда вообще хату получить не может. Студентам только место в общаге светит. И то не всем. Стало быть, квартира блатная. Любой дурак поймёт.

— Пусть понимает как хочет, раз дурак. А умные завидовать не станут. — Тёща засмеялась. — Чему завидовать-то? Надежда же не машину персональную с шофёром заимела,  ректором института её не назначили. А квартира эта мне в областном Доме политпросвета по очереди подоспела. Тоже пять лет записана была. Вот так совпало.

Лёху прорвало. Он взял Надю за руку и аккуратно поднял. Поставил рядом.

— Вы что, разводитесь с Игнатом Ефимовичем? Ещё пять лет назад надумали?

На кой пёс лично вам квартира ещё одна? Вы же мне  говорили, что никогда не врёте! — Алексей повернул Надежду лицом к себе. — Тебе тут плохо жить? Учить английский не дают? Загоняли домашним непосильным трудом? Стираешь с утра до ночи, кастрюли вылизываешь, мама моя поедом тебя кушает, со света сживает? А батя, наверное, материт несчастную девушку на весь дом без причины, для устрашения? Чего не так-то?

— Ребенок скоро родится, — Надежда вырвала руку и снова села на диван между двумя мамами. — Я учу допоздна. Ты шарахаешься по своим делам до ночи почти. Значит, я сама должна буду всё должна успевать. А мамин дом рядом. Она будет помогать за ребенком ухаживать, еду готовить. Мне-то пока диплом не получу, когда всё успевать?

— Ё-моё! — озверел Алексей Малович. — Ты же позавчера ещё мне рассказывала, как тебе нравится наше маленькое, но уютное и тёплое гнёздышко! И потом, даже если тебе обрыдло тут, то спроси маму свою, какого чёрта хату тебе дали в обкомовской «деревне»? Что, возле завода или на новостройке около воинской части строить перестали? Да через каждую неделю по пятиэтажке сдают! Нас же с тобой заплюют везде, где знают. Друзья… Ну, у тебя, слава КПСС, только две подружки. С головы до ног не покроют. Силенок не хватит. А  у меня – полгорода знакомых. Редакция. Институт. Домой сюда по привычке придут приятели, а мама им скажет, что переехал я. Жена квартиру получила. Улица Павлова, дом семь, квартира девять, блин! А у меня же тупые все знакомые, включая институтских, редакционных и спортивных, музыкантов и уличных пацанов. Во, скажут, вырос как Лёха-то! Не по годам заслуг нахватал. И жена обкомовская, и квартира, и в редакцию его посадила рука властная…Скоро вертолёт персональный дадут. Летать в командировки по районам. Стыдоба же. Вы ведь можете! Поменяйте эту квартиру хотя бы на нормальную. Для обыкновенных, не для богом  поцелованных и секретарём обкома  вдогонку после бога.

— Ты, это…- выглянул из кухни отец. — Сюда поди.

— Ну, я принципиально не понимаю такой неблагодарности, — сказала мрачно тёща. — Если любишь жену, то радоваться надо, что ей и тебе создают все условия для творчества и воспитания ребёнка, который вот-вот уже…

— Я сам должен ей условия делать. И ребенку, — огрызнулся Лёха, не оборачиваясь. — Не такие, конечно, какие власть большая ковать позволяет. Но нормальные. Как у большинства народного.

— Ну, когда это ещё будет!? — воскликнула Надина мама. — Не при нашей с отцом жизни. А я хочу, пока живая, радоваться, что дети мои не обделены ничем. Понятно?

Успел Алексей крикнуть только одну, но уместную фразу, после которой батя рванул его за руку и усадил на кухонный стул. Лёха почти на лету — так резко дернул его Николай Сергеевич, выкрикнул.

— Тогда сыновья какого чёрта сами живут и квартир ваших обкомовских не берут? Или, блин, они для вас – второй сорт? Живут как люди. Стоят в очереди. Один в СМУ, другой в тресте. Пока снимают квартиры. Тоже женатые. Тоже дети у них  вот-вот наклёвываются! Бляха!

— Да заткнись же ты! — батя вдавил  Лёху в стул. — Рот закрой. Это всё дурь полная. То, что ты тут выступаешь, как гипнотизёр или укротитель змей. Всё уже сделано. Сделано уже, допёр? Никто обратку крутить здесь не будет. Сдуйся. Впустую жилы рвёшь. Иди и уладь там всё. Женился по любви?

— Батя! — взвыл Алексей. — Ну ты-то хоть…

— И знал на ком, — отец шептал очень тихо. Только Лёха и слышал. — Потому живи как жил, но не борзей. Игра тут такая, что какие-то условия второй стороны принимать надо. Они же терпят твоё раздолбайство. Шурка рассказал, что у тебя на прошлой неделе привод был в пятое отделение милиции. Кого ты вырубил возле универмага?

— Козла одного. Он у нищих, ну знаешь же — там безногие сидят на тележках. Им подают копейки. Так он у них каждый день почти всё отнимал. И никто ничего. По фигу всем. Меня позвали через Михалыча. Он мне позвонил. Ну, так отпустили же через час. Разобрались.

— Фамилия у тебя хорошая, — хмыкнул батя. — Как у начальника отдела уголовного розыска майора Маловича. И удостоверение твоё редакционное как щит непробиваемый. Разобрались они… Хорошо, Альтов не знает. В сводку не включили. Короче, иди и исправляйся у всех на глазах. Давай.

Вышел Алексей из кухни на неопытный взгляд мирный, обновлённый. Другой совсем человек вышел. Воспитанный, культурный, понимающий ситуацию.

— Мы с батей обсудили тему, — сказал он почти интеллигентно. — Извините за истерику. Не разводиться же из-за этой квартиры. Погорячился я. Когда переезжать-то?

— О! — сказала тёща радостно. — Умный мужчина.

— Да! — подтвердила Надежда. — Благоразумный.

— Ну, а я что говорила? — обрадовалась благополучному исходу мама Лёхи.- Он сперва погорячится, а потом в себя придет и поступит, как положено взрослому мужчине.

— Переезжать пока рано. Дня через три-четыре. Там пока пусто. — тёща поднялась и пошла одеваться и обуваться в сапоги  из Австрии. – А сейчас все поедем и коллективно придумаем, где и что нам ставить, стелить и вешать. Верно?

— Так и это тоже не мы с женой решаем? Ну, куда мыло класть, где чайник будет стоять, гантели мои? — Лёха сделал специально круглые глаза. Хотя уже с помощью отца быстро понял, что всё в квартире новой будет так, как понимает положение вещей мама Нади. Она же тёща, нелюбимое  существо у всех мужей тещиных дочек. Второй вариант — развестись с женой и жить, как жил. Но он как-то не вписывался пока в общую благостную картину жизни. Ведь и любовь не свалила, жила внутри, хоть и в некотором напряжении, которого не было ещё полгода назад. И у жены такая же каша внутри кипела. Любовь вперемежку с некоторой, видимой пока только Алексею, настороженностью.

— Батя, а ты не поедешь хоромы смотреть? Может, подскажешь, куда повесить портрет секретаря обкома Игната Ефимовича, благодетеля, а куда фотографию «Леонид Ильич на охоте»?

— Я в редакцию, — сказал отец. — И ты через два часа будь там же. В кабинете зама летучка сегодня. «Разбор полётов» за неделю.

— Он успеет. Мы быстренько там, — помахала рукой Надежда и вереница из трёх счастливых женщин, и одного строптивого, но усмирённого молодого главы нового семейства, поочередно взошла под лакированную крышу черной как усы грузина «волги», которая крутнула вхолостую колёсами на льду и унеслась в сторону светлого будущего одной всего счастливой семьи. Будущего и уже почти настоящего, построенного неделю назад и сданного «жилкоммунхозом» обкому в эксплуатацию с оценкой «отлично».

Все, почти без исключения, знают, что являет собой лицо человека при встрече с удивительным, поразительным, странным или страшным. Оно представляет собой сильно измененную лучшую часть тела, досконально изученную и знакомую до мелочей благодаря зеркалу и фотографиям. Изменяется лицо потрясённого, например, человека следующим образом: зрачки расширяются, самопроизвольно отвисает челюсть, появляется нечаянное глупое выражение и брови подскакивают вверх почти до лба. Когда Лариса Степановна повернула дверной ключ, предварительно надавив на кнопку звонка, который изобразил что-то похожее на соловьиную трель, выражение на лицах всех, кто прибыл, были настороженно-выжидательными. Но когда все, в

порядке малой очереди оказались внутри, произошло то, о чём было написано чуть выше. То есть, отвисли челюсти и так далее. Двухкомнатная квартира имела прихожую, которой вполне было бы достаточно для комфортной жизни взвода солдат. Зал легко вместил бы роту, спальня годилась для размещения в ней боеприпасов и оружия для небольшой, длиной в полгода войны. В туалете можно было танцевать вальс без риска повалить унитаз или обломать раковину для мытья рук. Не было биде, правда. Но это только потому, что в Зарайске они не прижились даже у высшего руководства, имеющего поголовно рабоче-крестьянское происхождение. В ванной комнате тоже могла бы поселиться молодая семья с одним неглупым ребенком, который не стал бы открывать все краны сразу. Но стол бы туда вошел запросто, четыре стула тоже, холодильник можно было бы воткнуть в душевую кабину, газовую плиту — между кабиной и раковиной, а спать в ванной на хорошем двуспальном матраце. Такая расширенная оказалась ванна. Правда, маленькому ребенку пришлось бы стелить постель на столе. И жить так, пока дитё не станет свешиваться со стола до пола головой и ногами.

Так ходила компания по квартире с измененными лицами, кроме тёщи, которая тут уже освоилась. Ключи, оказывается, дали ей ещё три дня назад. Особенно поражали и не давали возвратить челюсти на место окна. Они были сделаны из плотнейшего дуба, лакированного до зеркальности, а размеры имели такие, что при  наличии в Зарайске индийских слонов – они могли бы входить и выходить в окна по двое, причем не пригибаясь.

— Ого-го! — сказала, наконец, Лёхина мама. — Это ж… Ну, я не знаю! Это просто… Даже как-то… Я в кино видела. Там американский сенатор жил примерно в такой квартире. Наш, конечно, фильм. Но консультанты режиссера помогли точно воспроизвести квартиру сенатора.

— Алексей, нам с тобой будет страшно с маленьким ребенком в такой безразмерной квартирке жить. Тут ребёнок может отойти немного и потеряться. Неделю искать придётся, — Надя радостно засмеялась.

— А где Алексей? — спросила всех сразу Лариса Степанова.

— Леший! — Надежда внезапно обнаружила, что не наблюдает мужа в зоне видимости. – Может, он на площадку вышел покурить?

— Никуда не вышел Леший, — крикнул Лёха из чулана на кухне-столовой. Если стоять в двери кухни, то чулана почти не видно. Вход в него прикрывался декоративной колонной, на которую можно было повесить всякие наборы ложек- поварешек и какую-нибудь картину с фруктами размером метр на два.

— Я в чулане этом сделаю себе маленький спортзал. На полках будут кастрюли, а на полу гантели, штанга и специальная наклонная доска для качания пресса.

— Ну вот, теперь давайте ещё  раз осмотрим эти голые стены и всё остальное пространство, — тёща достала из сумки пачку листов бумаги и цветные карандаши. — Надо прямо сейчас решить, куда и что ставить, что на пол класть, что вешать на стены, какие люстры цеплять, портьеры и тюль. И зарисуем всё, составим, так сказать, проект.

— Я тогда на улицу пойду, — Лёха ещё раз с ужасом оглядел скромную двухкомнатную квартиру площадью метров в сто. Квадратных, ясное дело. — Там скамейка красивая. Как в парке. Гнутая, длинная. Я вам тут уже непригоден. Слушать, чего бы я хотел, тёща всё равно не будет. Всё как сама захочет, нарисует, а потом заставит и завесит. А вы, мама с Надей, будете понятыми. Или свидетелями. Будете одобрять её соображения! Ура!

— Ну, ты и язва, Леший, — шлёпнула его по шее Надежда. Легко. Почти нежно.

— Иди, иди, — махнула рукой Лариса Степановна. — Посиди там. Подожди братьев жены твоей. Они минут через пятнадцать придут. Квартиру смотреть. Договорились мы на двенадцать с ними.

Разместился Лёха на скамейке, выкурил сигарету и задумался. Ушел как бы в самого себя. Думалось ему примерно следующее, если опускать попутные нудные и нецензурные мысли.

— Вот тут мне как-то надо будет извернуться и утаить от народа переезд в хоромы эти. Кенты уличные будут на старый адрес приходить. Значит, маму уговариваю нагло врать, что вот как раз сейчас я на редакционном задании. И сообщать, что в квартире поменяли номер телефона. И называть новый. Будут звонить, Лёха сам сообразит, как им встретиться возле старого дома или где-нибудь в городе. С этим легче. Теперь редакция. Батю уговорить, чтобы про переезд не ляпнул — тоже вполне осуществимо. Но с телефоном-то как быть? Не может же у отца быть свой телефон, а у сына свой. Дурь полная. Тут один, и то  без Альтова хрен поставили бы еще пару лет. Значит надо версию отработать правдоподобную. Сразу в голову не лезет ничего. Институт теперь. Кроме Трейша Серёги, дружки свадебного и сокурсника, никто в старую квартиру родителей и не приходил. Далеко. Да и таких друзей, которые вообще могли забегать к нему домой, трое-то и было всего. Трейш, Жердь да Нос. Жук, как друг, растворился в общей массе, ушел в мир людей, увлеченно и азартно догоняющих  носящиеся повсюду деньги, и не стало друга. Теперь главное! Владимировская родня не может не узнать, что Лёха с женой больше с родителями не живут. Мотаются же почти все, кроме древней бабушки Горбачихи и жены  дяди Саши Горбачёва то в гости, то закинуть продукт деревенский. То посоветоваться с умными людьми по серьёзным темам, которые в деревне появляются как яйца из курицы — штук по пять в день. А отец Лёхин слыл прямо-таки шибко умным. Да и маму дурой не считал никто. Учительница может быть дурой? Глупости какие! Так вот, с ними как? Увидят же. И спустилась с небес декабрьских холодная, но гениальная мысль. А вот полаялись пара родителей и пара детей до обид смертельных, даже стаканами да ложками  пошвыряли друг в друга. И пошел тогда Лёха по миру, да по базару конкретно, где народ объявления клеит на ворота, и нашел там среди бумажек, что сдается квартирка убогая, но дешевая возле аэропорта. Да и съехали молодые туда насовсем. А может, даже и дольше. Идея так понравилась Лёхе, что он моментально и придумал, как внедрить её отцу с мамой. Мол, если тут останемся жить, то владимировские, униженные и оскорбленные, сроду к Маловичам городским не зайдут. Ну, вроде и достаточно было пока приёмов, чтобы не засветить Лёхин безвольный и  отвратительный поступок — клюнуть на наживку — подачку с плеча барского. Закурил удовлетворенный работой разума своего Леха, закинул ногу на ногу, глаза закрыл и размечтался о том, что скрыть недостойное простого советского человека заглатывание барской наживки получится теперь. Как и утаить погружение в позорную роскошь, за которую и не любили людей, высоко парящих над ползающим народом.

— Эй, Лёха! — появился прямо в голове смешливый голос Ильи, самого старшего из детей Альтова. – Выгнали, что ли? Укусил, наверное маманю нашу?

Алексей открыл глаза. Андрей, средний сын семьи, шел, на пару шагов отставая от брата.

— Привет, Алёха! — крикнул он издали. — Двигайся. Посидим, покукарекаем.

— Я бы лучше порычал! — усмехнулся Лёха. —  Блин, это ж трындец-ситуация.

Жить буду, как секретарь обкома. В хате можно по лёгкой соревнования устраивать. Или две площадки сделать — волейбольную и баскетбольную.

— Да, попал ты бате на крючок, — засмеялся Илья.

Лёха поднялся. Пожали руки крепко. Ребят обоих он знал давно. Андрей с ним в одной секции тренировался. Бегал сто десять метров с барьерами. Илья футболистом был неплохим. Тоже на стадионе «Автомобилист», он на поле, а Лёха с Андреем на гаревых дорожках и площадках.

— Мы попозже в квартиру пойдем, — сказал Андрей.

— Сядем пока дружно, — добавил Илья. — Надо поговорить.

— Надо – поговорим, — Лёха сел первым. — Случилось чего?

— Ну что-то вроде того, — Илья откинулся на спинку. – Короче, слушай.

И пошел разговор тот, которого Лёха ждал, но не надеялся совсем, что он когда-нибудь состоится и направит его жизнь точнее, чем карта посылает туристов-путешественников во времена и пространства.

Андрей повернул к дому голову, протащил взгляд по второму этажу и остановил его на трёх окнах.

— Здесь квартира? — показал он пальцем на окна, огромный балкон с дубовыми перилами и кованой узорчатой решеткой с трёх сторон.

— Ну, — сказал Лёха. — Это не квартира. Это, блин, палаты царские. Там и жить-то страшновато. По дороге из туалета на кухню потеряться можно. И хрен найдут тебя, если не будешь «помогите!» орать.

— Слышь, Лёха, ты влип по уши, — Илья раскрыл ладонь и приготовился загибать пальцы.

— Не гони, Илюха, — Алексей прикрыл его ладонь своей. — Я сам понимаю, что все, кто знает меня, мысленно приклеют мне на лоб табличку. На ней будет фраза Ильфа и Петрова «И ты, Брут, продался большевикам!» А я и продался. Так выходит. Вы вот смогли слинять от благодати барской, от даров коммунизма, победившего в отдельном обкоме партии. А мне как слинять было? Вам он отец родной, вы – дети, строптивые и своевольные. Свободные, как пингвины в Антаркиде. Подросли и сдёрнули из дома. Кто вас поругает?

Только уговаривать вас можно было. Ласково. Ну, похоже, и уговаривали, и ругали. Только вот ваше желание жить, как хотите вы сами — это и право ваше. А я? Я тоже из дома уходил в пятнадцать лет. Спортинвентарь в техникуме выдавал и в школе учился. Но мне-то сейчас как  жить? Прав никаких, бляха! Все права у тёщи. А я женился-то  всего год назад. Разводиться что ли из-за того, что Надьке эту хату отец ваш подарил? Ни она её не заслужила, ни я, тем более.

Андрей кивнул. Согласился.

— А меня, ну, минимум полгорода знает как простого парня без связей блатных, претензий на красивые должности командные, — сказал Алексей. —  А тут — на! В институте — свободное посещение. Я, блин, один его имею там. Остальные берут академический и идут вкалывать, зарабатывать на жизнь. А мне, бляха, ничего не надо делать, пальцем не надо шевелить. Всё как в сказке — само делается. Только успевай  ура кричать! Меня в редакцию областной, мужики, газеты мгновенно берут без анализов и флюорографии. Без испытательных сроков и проверок на вшивость. Через неделю везде будут знать, что я в обкомовский квартал переехал. В хаверу с чересчур улучшенной планировкой, блин! Я уже двух из троих друзей детства потерял. Они считают, что я скурвился и нарочно охмурил дочку второго человека в области, чтобы во власть втиснуться и банковать потом, да в отпуск на Золотые пески кататься. Куча народа бегает ко мне как к родственнику благодетеля, которого надо попросить о чем-нибудь. Или квартиру пробить без очереди, или кандидатскую защитить помочь. Я на похожие просьбы сам бегал с редакционным удостоверением. Чтобы не подумали, будто я жлоб и просить тестя не желаю. Не хочу помочь людям простым. И у меня получалось. Сам помогал. Пару статей напишу про того, кого прошу знакомым доброе дело сделать. Он и делает, что попрошу. Но долго же не смогу я в таком ритме крутиться. Мне работать надо, учиться хоть как-нибудь, тренироваться, дома с женой быть. Худо дело, мужики. Разъясните, что есть что и как. На душе — будто конь нагадил.

Алексей закурил и от волнения поднялся, ходить стал вдоль скамейки туда-сюда.

— Лёха, не мельтеши, сядь, — Илья снова приготовился пальцы загибать. — Теперь нас послушай. Мы с Андрюхой говорили про тебя. И всё понимаем. Тебе сложнее крутиться между внешним миром, Надеждой, и родителями нашими.

Мы просто с ними полаялись на предельных оборотах и ушли. Ни я, ни Андрюха не хотим, чтобы отец нас тянул вверх, подсаживал повыше. Мы сами – пацаны с улицы. И друзья у нас — работяги, слесари да токари, спортсмены, артисты-пьяницы, чертежники из проектного института, фотографы из парка. Обкомовских вообще не знаем. У нас в друзьях только уркаганов нет, как у тебя. А в остальном – живём, как и ты жил до женитьбы. Отец от нас отстал. Мать тоже. Так, пару замечаний отвесят за месяц – и всё.

— Да быть не может, чтобы он вас не попытался в обком посадить. Через горком,  горисполком. С пересадкой, короче. Или сразу — в инструкторы с дальнейшим ростом вверх, — Лёха  улыбнулся.

— Пробовал, — Андрей  тоже вспомнил что-то, улыбнулся. — Ему нужна смена. У него бешеные связи по всей области, в Алма-Ате и Москве. А ему лет десяток ещё — и на пенсию. Надо эти связи удержать, чтобы до старости жить, как привыкли. То есть, всё иметь. Не бояться старости. Да ту же власть проявлять через своего  человека. А кто для этого подходит на все сто? Только свои. Родня. Это самый верный способ не потерять власть целиком. Он без неё, без власти зачахнет и болеть начнет, и помрет скоро. Она хуже анаши и кокаина наркотик – власть. Вот мы с Илюхой  сорвались с крючка. Ну, честно, подвели отца. Поломали ему надежду и планы. Я год каменщиком вкалывал, потом прорабом полгода, сейчас замначальника СМУ. Потому, что практически жил на стройке. В каптёрке ночевал и первым на работу из неё приходил. Илюха в трест устроился после техникума. Его туда по распределению направили. Младшим сотрудником в отдел технического контроля. Так он тоже не вылезал с утра до ночи со стройплощадок городских. Через год его собрание работяг выбрало начальником отдела этого. За толковую  работу по контролю за качеством. Собрание!!! А рабочих, если не захотят, сам Брежнев не уговорит.  Теперь — твоя очередь. Сорвешься — уважать будем ещё крепче. Не сможешь — считай мир твой привычный рухнул. Ни друзей душевных не станет, ни занятий любимых. Зависти к тебе будет много, ненависти и полного недоверия. Как ко всей КПСС.  По улицам запретят шарахаться. Отец вон только пятьсот метров проходит до обкома. Обычных людей мимоходом видит. Или из окна машины. Всё!

— Смотри сюда, — Илья загнул мизинец. — Думаешь, отец приказал ректору дать тебе свободное посещение? Ни фига. Редактор газеты сам попросил. Потому как сам решил, что отцу будет приятно и он редакторское рвение оценит, похвалит мысленно. Он же не идиот. Догадывается наверняка, что Альтов знает, где ты работать хочешь. И прекрасно чует, что через год-другой, когда ты наберешь информации всякой по области, опыта пропагандистского наберешься, секретарь Альтов сразу заберёт тебя в обком.

— Отец тебя скоро всё равно начнёт готовить к работе в своей всесильной коммунистической конторе, — вставил Андрей. — Повторяю. Ему нужно подготовить своего человека на своё место. За пять лет он это сделает легко. Сам не заметишь как.

Илья загнул палец безымянный.

— Пошли дальше. Как ты считаешь, Надьке разрешили закончить институт за два года вместо четырех потому, что отец попросил? Хрен там! Он и не думал об этом ни разу. И помочь ей, простой студентке, подготовить ещё на втором курсе кандидатскую, а потом в Москве её защитить успешно, тоже он приказал ректору? Блин! Да они сами из кожи лезут, чудеса всякие творят, благородные поступки совершают, чтобы тесть твой отметил. Чтобы батя наш записал в блокнот настольный: да, вот какой хороший человек ректор Никифоров. Будем его беречь и всячески поощрять. Сами всё делают, понимаешь? Угождают наперёд

— Надюха сейчас сама может запросто и экзамены за все курсы сдать, — Лёха громко засмеялся. — Она как трактор пашет безостановочно. С утра до ночи. Всё уже выучила. И кандидатскую хоть завтра защитит. Язык и фонетику свою она получше преподавателей знает. Но хрен бы кто разрешил ей и экстерном сдавать, и кандидатскую делать, будь она дочкой киномеханика из кинотеатра «Казахстан». А наш ректор уже ей все разрешения выписал. И печать влупил здоровенную!

— Так эта иерархия устроена, — заключил Андрей. – Успеть без просьб босса выслужиться перед ним красиво, чтобы продлить себе беспроблемную жизнь на своём месте, а то и повыситься со временем. Молодец.

— Третий номер нашей обширной программы, — Илья согнул средний палец. — Батю твоего скоро сам редактор поставит своим заместителем. И опять Альтов тут будет не при делах. Та же песня. Редактор соображает, что окажет нашему отцу уважение. Следи за ходом событий. Через год твой отец сядет в кресло зама.

— Батя мой в натуре заслуживает эту должность, — Лёха поднял палец указательный. — Но не женился бы я на дочке Альтова, так редактору и в башку бы это даже по пьянке не стукнуло. — Пахал и паши себе как бык в своем сельхозотделе. Объезжай степи родные вдоль и поперёк! А теперь — да. Вполне может возвысить моего батю, чтобы ваш это правильно отметил и оценил.

Илья скроил кислую мину и добавил раздраженно:

— Вот так эта система устроена. Успеть угодить высшему чину до того как он сам попросит об услуге. На этом держится власть управленческая. И за это её в лучшем случае недолюбливают. В худшем – ненавидят.

Андрей глянул на брата и сказал.

— Давай последний палец я загну. Идёт?

— Да загибай, — хмыкнул Илья. — Насчет правил клана властного скажи. И конкретно насчёт отцовских законов неписанных.

Андрей наклонился к Лёхе и стал тихо рассказывать.

— Родители наши – крестьяне. Они из деревень украинских. С самых низов. Отцы что у мамы, что у папы сено косой косили для первых колхозов. И наш батя пацаном ещё косой работал как машина. Здоровый был. Мать рассказывала. Сама она — дочь конюха и сестры-сиделки в больничке колхозной. Образование у обоих заочное. Только отец лет пятнадцать назад Высшую партийную школу в Алма-Ате закончил. Из Семиозёрки направили с должности заведующего отделом. Вернулся он обратно уже первым секретарём. А через три года — в Зарайск секретарём сразу посадили. У Бахтина Брежнев друг старинный, ты знаешь. Короче, простые они люди. Крестьяне на высших коммунистических должностях областного масштаба. Зависят они и от Алма-Аты, и от Москвы. Поэтому живут неукоснительно по понятиям,  придуманным и утвержденным в ЦК КПСС. Это все привилегии. Отдельные магазины, лучшие товары, лучшая еда на дом, никаких оплат ни за что, неограниченные властные права на своих территориях. Причем отец не имеет права самовольно отказаться хоть от одной привилегии. Такое нарушение сверху карается сурово и немедленно. С Ленина да Троцкого всё это началось. А Сталин, Хрущев и, тем более, Брежнев ничего менять и не собирались. Так вот партия народная коммунистическая от народа и взлетела вверх. Голову задерёшь, чтоб её разглядеть — шапка свалится.

А батин закон неписанный держится на том, что он сам не верит ни в коммунизм, ни в преимущества социализма, потому что весь расклад идеологический и экономический знает изнутри. Причём досконально. И потому считает, что и верхам, что над ним, и низам надо показывать совершенно обратное. То есть, безусловную веру в светлое будущее и в могущество системы. И мы, близкие, обязаны тоже подчиняться этому закону, чтобы не было ни у кого из надзирающих сомнений в нашей общей семейной вере и преданности делу Ленина и партии.

Почесал Лёха затылок. Задумался.

— Так мне-то как быть? Не могу я жрать ананасы из обкомовских ящиков, стричься и педикюр делать в обкомовском секторе гигиены. В магазины эти чёртовы не хочу ходить и одеваться в то, чего никто и не видел в городе. Я женился на сестре вашей по любви к ней, а не к роскоши и высокому статусу зятя Альтова.

— Пробуй выпутаться сам, — похлопал его по плечу Илья. — Никого не привлекай. Жену тем более. Она — чисто домашняя булочка. Или сладкое пирожное. Она ничего не смыслит в делах отца и матери. Живи как жил. Ни на какие предложения бати и мамани нашей по поводу карьерного роста не ведись. — Илья поднялся со скамейки. — В хате этой, конечно, живи. Другого нет варианта. Но живи, повторяю, так, как сам хочешь. Правда, из-за этого Надька сама с тобой может и расстаться. Но тут уж — как пойдёт. Давай, удач тебе. Не играй с отцом в одной команде. Или для Зарайска, для всех, кто тебя знает, будешь ты человеком конченым. Почти врагом.

— Ладно, мы пошли квартиру хвалить, — сказал Андрей, и братья скрылись в подъезде.

Закурил Лёха, посидел, подумал и понял всё. Он ясно понял, что вот с этого момента он уже совсем не понимает как жить дальше. Чтобы и волки были целы, и овцы сыты.

 

 

Глава восемнадцатая

 

 

Всего два события необходимо называть для любого человека главными. Всё остальное или почти не важно, или вообще не имеет значения, достойного остаться в памяти его потомков. Первое событие — случайное абсолютно, зависящее только от того, что именно вот этих двоих, будущих твоих папу и маму, жизнь случайно отловила в разных местах, достала за шкирку из многомиллиардной массы народа и прилепила плотно друг к другу. Кого надолго, кого на недельку всего. Но в результате этого финта ранее неизвестных друг другу судеб в узаконенный человечьей природой срок появляешься ты. Маленький кусочек живого, ни для чего пока непригодного крошечного тела, на  которое со всех сторон слетаются самые добрые феи — любовь, радость, счастье, вера и надежда. Кто-то из них останется с тобой, чтобы привести тебя ко второму главному событию, но уже не случайному, а единственному определённому свыше уже в первое мгновение твоего явления миру —  к смерти. И в момент, когда душа твоя уже продирается сквозь угасшую плоть на волю — в бесконечную чистую, сверкающую всеми звёздами вечности иную жизнь рядом с Создателем, провожают душу твою на тот свет другие уже феи — скорбь, печаль и  плакальщица. Хотя, вообще-то всё должно быть, по элементарной логике, наоборот. Рождаешься ты для того, чтобы весь свой срок земной продираться через дремучие леса трудностей, проблем, быстро забывающихся удач твоих и беспрестанных обломов да разочарований, а потом, рано или поздно, но закономерно отдавать душу богу.

Потому фея печали, например, должна встречать тебя в роддоме, а фея безграничного счастья обязана провожать душу твою бессмертную к воротам рая. Но так считает автор повести этой, притягивая к себе как магнит гнев счастливых родителей и мрачное негодование скорбящих по усопшим. И выходит, что жизнь, какой бы случайной и скоротечной она ни была, не является твоим, автор, собачьим делом. Да и кончина. Явления эти, считаются  в массах, объективными, а потому и надо к ним относиться как привык народ за сотни тысяч лет.

Вот если Лёху с Надеждой взять к примеру, то рождение в январе семьдесят первого года дочери  Златы было подарено им великой Судьбой, как награда за то, что могучая и явно неземная сила точно рассчитала день в октябре шестьдесят восьмого года и сделала всё так, что они просто не смогли разминуться. А как раз в момент их нечаянной встречи амур оказался рядом и снайперским выстрелом скрепил их воедино своей волшебной стрелой.

Дочь оказалась прекрасной. На седьмой день, когда Надежду вывели из роддома две веселые санитарки и передали толстый свёрток из теплого одеяла, набитого гусиным пухом, отцу. И вот  когда Лёхе вручили дитё его собственное — тут и понеслись со всего мира  от небесных высот поздравления на всех языках, многомиллионные крики «ура!» и самые добрые и верные ангелы хранители выстроились в очередь, чтобы кто-то из них достался Злате. Лёха нёс свёрток к черной «волге» в крепких, но почему-то дрожащих руках, пытался на ходу приоткрыть пелеринку, прикрывающую лицо дочери, но путался в развевающемся на январском ветерке розово-алом  банте, которым было перевязано одеяло, и разглядел ребёнка своего только в машине. Это было совершенно необыкновенное создание. Тёмные бездонные Надины глаза. В которых отражался обалдевший от счастья папа Алексей Малович. Красивые и нежные Надины губы и аккуратный Надин носик между двумя  бархатистыми Надиными щеками. От Лёхе в нежном личике дитя было только собственное его отражение  от глубоких почти коричневых глаз малышки. Факт это его не удивил. Не хватало ещё, чтобы у Златы был папин нос, рот и прищуренные серые волчьи глаза.

— На тебя похожа! — обняла Надежда мужа, не касаясь свёртка. – Значит, счастливой будет.

— Ну да! — подтвердила тёща. — Если девочка вся в отца — это счастливая девочка. Жизнь сложится удачно.

— Вот откуда суеверия такие у вас, образованных женщин? — шутливо сказал радостный тесть, ждавший первого внука или внучку так же примерно, как герой, узнавший, что его представили к высшей награде Советского Союза, ожидает, когда ему на пиджак торжественно приколят Золотую Звезду. — Она в любом случае счастливой будет. Это лично я вам гарантирую.

— И я! — крикнули дуэтом муж с женой.

— Хвастуны, — весело доложила Лариса Степановна. — Любой ребёнок вырастет неправильно, если у него никудышные бабушки. Вы этого, конечно, не знаете. А вот у Златы нашей бабушки отборные, первосортные. Это я так говорю потому, что скромная. А то бы и поярче высказалась.

Родители Лёхи ехали в другой обкомовской машине вместе с братьями Андреем и Ильёй и, наверняка, диалоги вели похожие. Мама Алексея была просто потрясена тем, что Надины родители вообще ни словом ни намёком не воспротивились тому, что девочку назвали в общем-то в честь польского происхождения Людмилы Андреевны. Звали маму Лёхину раньше на самом деле иначе, но когда ещё до войны бабушкиного мужа, офицера-белополяка расстреляли советские коммунисты, дети его и жена как-то смогли прорваться через Украину, Белоруссию и убежать за Урал. В Казахстан.

Одна из трёх сестер, правда, попутно с побегом ухитрилась выскочить замуж за советского офицера и осталась жить в Киеве. А бабушка Стюра и  тётя Панна приехали в Зарайск и сказали властям, что по дороге у них украли две сумки со всеми документами. Написали заявления и вскоре получили паспорта с другими именами, фамилиями, а по национальности стали украинками.

Но когда Надя с Алексеем, задолго до родов, выбирали разные предполагаемые имена для мальчика или девочки, то Людмила Сергеевна безо всякой надежды предложила мальчика назвать Станиславом, а девочку Златой. В честь её отца или бабушки. Когда Надя доложила версии эти своим, то Игнат Ефимович сказал.

— Ребёнок будет ваш. Вы его как угодно назовите. Хоть Махмудом или Джеральдиной. А вот воспитывайте порядочным, честным, умным и полезным для страны человеком. Маму, твою, Надежда, в двадцать третьем году Ларисой назвали. Так она на пять окрестных деревень одна была с таким именем. И на родителей её косились все. Какого черта, мол, выпендриваетесь, когда есть Марии, Марфы, Евдокии и всякие Агафьи с Акулинами?

Минут через двадцать машины подрулили к подъезду нового жилья молодых Маловичей. Все поднялись в квартиру, но только Лариса Степановна, Надя и Злата прошли в спальню, где уже стояла редкая по тем временам деревянная с высокими лакированными и решетчатыми спинками кроватка, которую тёща почему-то называла «манежем» Лёху пока с собой не взяли. Там в спальне вершилось таинство переодевания  малышки в домашнюю одежду. В другие, то есть, пелёнки. Опытная Лариса Степановна быстро вспомнила, как и что надо делать, показала всё Наде, и так это у неё легко получилось, что девочка даже не проснулась.

— Ну, — сказала, улыбаясь, тёща, когда они с Надеждой в зал вышли, — теперь можно и отметить долгожданное событие.

Всё расселись за большим столом, которые неизвестно когда и кем был накрыт. То есть уставлен всякими салатами, сервелатом, тарелочками с остро  пахнущим сыром, коньяком, вином сухим, лимонадом и сладостями.

— А как это? — тихо спросил Алексей жену. — Уезжали — стол пустой был. Да и родственники все в роддом ездили.

— Мама ключ оставила девочкам из столовой обкомовской. — Надя приложила палец к его губам. — Только ты промолчи сейчас. Я понимаю, что тебе это всё поперёк горла. Но не сейчас, ладно? День такой. Не порть.

— Новая эра началась в нашей семье! — тесть поднял рюмку с коньяком. — У нас появилась внучка. У вас дочка. У сыновей — племянница. Жизнь изменилась. И я уверен, что к лучшему для всех нас.

— Золотые слова, — подняла бокал вина мама Алексея.

— Пусть растёт счастливой  и здоровой на всеобщую нашу радость! — добавила тёща.

— Ура! — кратко отметился Лёхин батя.

— Счастья молодым родителям и  светлого будущего дочке, племяннице и внучке! — заключил Илья, старший брат. После чего все выпили и приступили к праздничной трапезе.

Лёха вышел на площадку покурить, достал сигарету и обратил внимание на то, что пальцы его всё ещё мелко дрожат. И слегка кружится голова.

— Волновался, блин, — закурил, облокотился о перила. — Но всё путём. Всё как надо. И теперь, действительно, начнётся новая эра.

Он ещё не догадывался, что новая эра для него уже с сегодняшнего дня изменит почти всё в его отдельной и совместной со всей роднёй жизни до полной неузнаваемости. Что-то явно протестное уже сейчас начинало обжигающе клокотать в его мозге, заплутавшем среди  многих  плохо объяснимых событий.

Он курил и старался думать только о приятном. О том, что замечательную дочь он имеет теперь. Есть чем гордиться. Но кроме одной доброй мысли память подняла с небольшой пока глубины и очень неприятные воспоминания. Он снова как бы увидел тот день, когда пришлось перебираться в новое жильё. Почти за месяц до рождения Златы молодые поехали в машине тестя на новое место жительства в обкомовскую слободу из шести домов составленную. Народ иронически называл это выдающееся поселение — «гетто».

Ко всеобщему изумлению родни Лёха Малович великим переселением двух народов был не шибко доволен. Перво-наперво, в квартире новой, подаренной жене отцом, не было ничего, что Лёха или Надежда сами поставили, повесили, приклеили или уложили. Когда через две недели после первого осмотра голых стен они пошли туда жить, то Лёха с собой принёс только спортивную сумку с летней одеждой, поскольку вся зимняя была на нём, портфель с книжками и отцовский баул, куда кинул гантели, шиповки и спортивные трусы с майками. Ну, костюм-олимпийку ещё в баул втиснул. Секретер любимый остался у родителей, как и всё, что в нём было. Надежда вообще не взяла ничего кроме портфеля с учебниками и тетрадями. Группа мастеровых обкомовских специалистов по оформлению кабинетов, залов, столовой, бани, магазинов и квартир,  принадлежащих этой милой конторе, разукрасили Надину квартиру так, будто на днях её надо было выставить на всемирный конкурс красоты и уюта, а там непременно, если и не победить, то взять призовое место. В хате было четыре специальных гарнитура всякой мебели. На ковровом полу зала под увесистой люстрой поставили стол на извивающихся ножках. А вокруг него руки специалистов расставили сколоченную в самом современном стиле мебель. Какие-то невысокие серванты, заставленные перламутровой посудой,  хрустальными графинчиками, вазами и бокалами, отраженными множественно зеркалами  из глубин  сервантовых, диван длинный и диван короткий, пара кресел кожаных, как и диваны, с гнутыми мягкими спинками и подлокотниками, в торцы которых фабрика чешская влепила деревянные инкрустации, изображающие кленовые листья. Огромное трюмо отражало в зеркалах своих и книжные шкафы, набитые книгами разного цвета, и картины неизвестных художников, а также сами стены, оклеенные благородными бордовыми обоями с позолоченными кольцами, внутри которых кувыркались в разные стороны такие же позолоченные контуры лепестков. А в тон обоям подыгрывали портьеры из какой-то тяжелой ткани и тюль между  ними. Спальню, кухню, как и туалет с ванной  Лёха в первый день долго рассматривал, трогал всякие витые ручки на шкафах, серебристые набалдашники на спинках деревянной кровати, никелированные корзиночки для мыла, зубной пасты и щеток, а также широкое зеркало в рамке, годной для картины классика живописи. Под зеркалом, начиная от душевой кабины и до стенки, к которой была приставлена низкая широкая ванна, тянулась зеркальная полка. На ней уже стояло и лежало всё, без чего в ванной тяжело, а то и невозможно. Осмотрев весь этот музейный набор, вышел Алексей в прихожую размером с зал квартиры своих родителей и долго стоял у кожаной двери, разглядывая ворсистый коричневый пол, шкафы для верхней одежды, закрытые и снабженные кнопками ящики для обуви. Нажмёшь на кнопку, крышка отщёлкивается вниз и туфли можно брать. Даже в кино он похожего не видел. Ну, подсветка стен, как у Альтовых дома, две  огромных вазы напольных для цветов, которые торчали разноцветными головками в разные стороны.

— Уютненько же, да? — обняла его Надя. Большой живот не позволял ей прижать плотно Лёху к себе и тем самым выразить почти полное счастье. Потому, что полным оно будет тогда, когда в доме  поселится ещё один свой человек — мальчик или девочка.

— Ну, не то слово, — сказал Лёха тускло. — А мне-то что здесь делать? Ребёнка сделал уже. В другом, правда, месте. А теперь мне по хоромам только ходить и ничего не задевать? Да? И спать на этой кровати страшновато. Она на гроб похожа. Только без крышки. Раскладушку надо взять у родителей. А трогать мне, похоже, ничего нельзя тут. Могу пятно оставить. Покарябать могу.  Хотя мама твоя ещё не успела мне  запретить трогать в этом музее всё подряд. Завтра, наверное запретит…Я ж теперь что-то вроде положенного по ситуации бесправного приложения к тебе, замужней женщине, к музею этому и семье вашей. Теперь надо только приодеть меня в обкомовском ларьке волшебном, чтобы ни папу твоего не срамил дешевой своей одежкой и был похож на  человека из верхнего слоя, висящего над нелепым населением.

Надя обиделась, поджала губы и долго стояла у кухонного окна возле резного белого шкафа для посуды, сделанного из стекла и покрашенного белой эмалью дубового корпуса. Лёха лёг плечом на дверной косяк кухни и минут десять стоял молча. Но больше не выдержал.

— Мы бы с тобой что, сами не обставили бы хату? Ну, как сами хотим.

— А ты так бы всё смог сделать, как специалисты сделали? — оглянулась жена.

— Нет, так не смог бы. А что, надо именно так? И мебель надо именно эту, музейную? Люстру только такую  обязательно? Весом в полста кило и сосульками почти до стола? На унитаз, блин, запрыгивать надо. На фига ему такой высокий кафельный постамент со ступенькой?

— Модно так, — без интонаций устало объяснила Надежда. — Тебе вроде на тренировку к трём?

Лёха потёр ладони, нежно нажал на кнопку коридорного одежного шкафа, дверца откинулась, он снял с крюка куртку, сумку с барахлом спортивным, надел на шерстяные носки кеды и вышел на площадку.

— Холодно будет в кедах, — сказала Надя. — Двадцать градусов с минусом.

— Я бегом, — Лёха выдохнул и через три ступеньки слетел к двери подъезда. Наверху щелкнул дверной замок.

И после щелчка этого никуда он не побежал. Сел на ступеньку первую и зажмурился. На тренировку не хотелось. Настроения не было. В редакцию два материала вчера отнёс. Слоняться там по коридорам? Или лучше до вечера просто в кабинете посидеть? Решил, что лучше двинуть в редакцию. К друзьям ходить с плохим настроением он не любил. В институт идти вообще смысла не было. Два зачёта сдал позавчера. Конспекты по грамматике для проверки тогда же  закинул на стол  Элле Георгиевне. Побежал в редакцию.

— Привет, Алексей! — встретил его в коридоре заведующий отделом культуры Валентин Павлович Соколов. — Сто лет тебя не видал. Зайди минут через пять. Я в туалет и обратно. Соколову было под шестьдесят, он был худой, серый, много курил и когда читал присланные по почте рассказы или стихи местных авторов, всегда весело матерился и обязательно добавлял: — Судя по этим текстам, скоро в Зарайске родится второй Достоевский и второй Пушкин. Лёха почитал висевшую на стене сегодняшнюю газету, где на этот раз не было его репортажа и пошел в отдел культуры. Ждать Соколова.  Кроме Валентина Павловича там сидела корреспондентка Карасёва Алевтина Петровна. Толстая пятидесятилетняя тётка, в прошлом красавица, судя по жеманной манере держаться на людях. Бывшие некрасивые ведут себя в старости как и в юности — обыкновенно. Карасёва три раза попадала замуж и мужики от неё сваливали, что не могло не отразиться на нервной системе бывшей красотки. Она на сегодняшний день являла собой пример ехидной, нудной и  поразительно неприятной дамы, обиженной на жизнь и не любящей всех, кто к жизни претензий не имел.

— А, Малович! — сказала она, закинув ногу на ногу, от чего юбка сократилась и показала её пышные ляжки в черных чулках. — Как папа?

— Так он за стенкой у вас, — Лёха сел ближе к окну, чтобы ноги эти жуткие не видеть. — Вы ему постучите, крикните: «Как ты там Николай?», он и ответит. Стенки-то здесь во какие. Лёха раздвинул пальцы сантиметров на пять.

— Да не про того папу я! — прищурилась Карасёва. — Я  про Альтова. Он же теперь тебе тоже как отец родной, да?

— Чего вдруг? — Алексей встал, открыл форточку, закурил.

— Ты закрой, — Махнула рукой Алевтина Петровна и вытащила из под стола ногу. – Видишь, чулки тонкие. Капрон. Простыну — так меня же в обкомовскую больницу не положат. Если ты, конечно, папу второго не попросишь.

— Я его раза три видел всего, — внаглую соврал Алексей. — Он меня на дух не переносит. Просто Надька моя как-то уболтала его, чтобы разрешил нам поженится. Сказала, что беременная и позориться с ребёнком без мужа не собирается. Но видеть меня он не хочет. Я тоже, кстати. Я ж не знал сперва, когда Надежду полюбил, что у неё батя — секретарь обкома. Да и знал бы, так не понял,  что это такое — обком. Кто такой — секретарь. Мне по фигу. Я не коммунист. В советском строе ничего не смыслю. Живу просто, и мне хватает. Я его не вижу, он меня. И потому всё замечательно.

— Ну, тем не менее, подарочек от него ты отхватил — нам такой и не приснится сроду! — въедливо, медленно, почти по слогам проговорила Карасёва, но ногу не спрятала. — Даже четыре подарочка сразу. Назвать?

— А чего стесняться? Вам не к лицу смущение, — разрешил Лёха, пуская кольца дыма к одинокой лампочке под потолком.

— Ну глянь сам, — Алевтина ехидно уставилась на Маловича. — Сперва он тебе

подарил счастье  иметь в жёнах дочку, которая для тебя у него что хошь выпросит. Потом — бац! И ты уже одновременно студент, который может вовсе не учиться. Потом — хлоп! И ты уже у нас в штате. Я, между прочим, из районной газеты семь лет пыталась сюда перепрыгнуть. Хорошо хоть успела, не померла, не сдурела в  этом треклятом Камышинске. А ты, ну, прямо случайно как раз сразу после женитьбы да в областную газету с десятью классами очень общего образования. Лихо! Хороший подарок. Барский.

А две недели назад – на! Вот тебе стоквадратная квартира в обкомовской деревне. Планировка трижды улучшенная, место тихое, соседи  сплошь бояре с дворянами.

— Вот, бляха, кто вам, Карасёва, шило в задницу воткнул? — нарочно громко заржал Лёха омерзительным голосом. — Да так, что аж до сердца достаёт-колет?! Ну, мог бы я сейчас бегать и трындеть всем хвастливо, что тесть меня от любви безмерной и глубокого уважения и в газету воткнул, и свободное посещение ВУЗа организовал, и хату отстегнул — какую вам в самом сладком сне в жизни не увидеть. И жену сам мне подсунул. Нашел меня через милицию и за полгода уговорил жениться на Надьке. Поскольку нет кроме меня мужиков достойных дочери в Зарайске. Одни козлы и упыри. А Лёха Малович — аристократ в двадцать пятом поколении.

Вошел Соколов и сел за свой стол, подкуривая на ходу «Казбек»

— Чаво месим? — спросил он игриво. — Маловича клеймим?

— Так вот,- Лёха сел на край соколовского стола. — Вы тут народу редакционному сами растрезвоньте как есть на самом деле. У вас тут отдел культуры или брехни некультурной? Короче, редактор сам позвонил ректору. Альтов об этом знать не знал. Жена сказала. Ей-то как раз полезней бы было придумать, что это папа её так обо мне заботится. Чтоб я проникся.

Ректор согласился. Я к вам устроился. А ещё до свадьбы редактор позвал меня в кабинет и спросил, хочу ли я в штате репортером работать. Мне надо было послать его или согласиться? Что было бы правильней? И хату он жене подарил. Это дочь его. Захотел — подарил. Мне с ней на этой почве развестись или пока пожить? Ребенок скоро родится. А вы же корреспондентка, не хрен собачий. Вам раз плюнуть — узнать кому принадлежит квартира на улице Павлова, дом семь, квартира девять.

— Да ладно, — мирно сказал Соколов, глотая дым.- Ты вон лучше ко мне в отдел попросись у редактора. Мне такой как ты нужен как раз. Молодой, перо не хреновое. Подвижный. Не тюлень, как Вовка Матрёненко. Давай, сходи к нему.

— Я в степи рядом не сяду вот с этой дурой даже если припрёт, — показал Лёха на Карасёву пальцем. — Корова тупая, мля!

— Ах ты ж, с… — дверь за Алексеем захлопнулась и концовки речи корреспондента отдела культуры Карасёвой он не слышал, к счастью. Зашел к отцу в кабинет.

— Привет, батя!

— Здорово ночевал, Ляксей, — отец отложил свою писанину. — Чего рожа кривая?

— С Карасёвой сейчас цапнулся, — Лёха сел.

— Ну, это обоим полезно, — засмеялся батя. — Она подозревает, что ты продался Альтову, обкому и коммунистической партии. И теперь тебя надо не любить. Пошли лучше к нам с матерью домой. Она пельмени сделала. Обрадуется. Тем более, чую я, что ты и с женой тоже погрызся. Пока пельмени съедим, она, глядишь, и отойдет, жена твоя любимая. Пошли?

Через полчаса резвого пешего хода на пару с мастером спорта по лыжным гонкам Лёха с огромным удовольствием обнимал свою замечательную маму и в этом процессе всё, что было неказисто на сердце, как ветром сдуло.

И вот, когда смело с души Алексея теплом родительским колючки раздраженности, разочарования и злости неспортивной – снова стало ему хорошо.

И хоть было это ещё до рождения Златы, вспомнилось оно Лёхе почему-то именно сегодня, после роддома, когда он выкуривал на площадке уже третью сигарету, а в новой  квартире две опытных мамы и одна начинающая обхаживали всеми умениями и чувствами его, Лёхину, дочь. И, наверное, от того же переизбытка эмоций выплыло из памяти его самое начало всего, что привело к рождению Златы. Он вспоминал все подробности начала любви и было ему невыразимо хорошо!

Так же замечательно, когда он в октябре шестьдесят восьмого  гулял вечером по берегу озера, плескавшегося в трёх километрах от вагончиков совхозных с первой своей настоящей любовью, Надеждой. В вагончиках они жили, бывшие абитуриенты, принятые в институт, а отбывали положенную трудовою повинность на сборе колосков в далеком совхозе. На пятой, кажется, прогулке, они наконец наговорились до отвала и пришло время первых, самых важных в любви объятий и поцелуев. Целовались они упоительно, долго, до полного изнеможения. И шли часа через три обратно к вагончикам в обнимку, но без сил и эмоций, растраченных до последней капли в страстных поцелуях.

Но так прекрасно было это опустошение, так сладостна была усталость, что и сейчас, стоя на площадке с сигаретой перед дверью новой квартиры, куда только час назад привезли его замечательную жену и  чудесную, долгожданную дочь, он вспомнил тот день в октябре и на минуту провалился в  тот же омут любви, нежности и счастья, в котором тогда они с Надей утонули  и едва выплыли в реальность с первой настоящей любовью в трепетных сердцах. Содрогнулся Лёха от теперь уже  давних чувственных воспоминаний, размяк и расплавился как мороженое на солнце. Был бы девушкой, так и слезу счастливую, возможно, выдавил бы из  нутра.

Но приятные воспоминания почему-то всегда лучше, чем приятная действительность. То ли потому, что испаряется из действительности всё первое, незнакомое, неведомое, таинственное и почти волшебное. И всё самое замечательное, приходящее сегодня, через пару лет после первого штормового наката чувств, уже не жжет сердце и не рвёт на части душу, а течёт гладко, как тихая вода в мирной реке, не разит молнией, а гладит мягко, нежно, но уже привычно и обыкновенно.

— Да…- сказал сам себе Алексей. — И кто бы мог подумать. Вот радость. Дочь родилась. Потомство твоё. Но и она, радость эта, ожидаемой была, к ней подготовились. Жильё почти царское — тоже, конечно, радость. Мечта многих. Для Лёхи она была такой же неожиданной как и внезапная любовь к Наде. Но вот от того, что сама-собой благоустроилась жизнь семейная, не появилось  почему-то счастливых чувств.  Даже хотя бы отдаленно напоминавших ощущение рождения любви. Вот ведь, блин, какая путаница и неразбериха беснуется в мозге при самом, казалось бы, исключительно распрекрасном раскладе событий и фактов.

С этими остатками раздумий и вернулся Алексей Малович в новое, не своё жилище, где его и Надины родители ели, пили и говорили об удачно сложившейся жизни молодой семьи, о прелестной внучке, которую ждёт только счастливое будущее. О Лёхе и Надежде, которым теперь предстоит утроить ответственность за семейное благополучие, которого требует рождение ребёнка. Мама Златы в это время в спальне кормила спокойную, добродушно настроенную дочь. Лёха послушал с минуту неоригинальные тексты бабушек и дедушек, да пошел в спальню.

— Леший, ты глянь, какой спокойный у нас ребенок, — тихо засмеялась Надя. -За два часа ни разу не заплакала. А ест за троих!

— Молока хватает у тебя? — спросил Лёха. — А то я слышал, что некоторые прямо сразу на молочную кухню бегут.

— Нам не надо, — улыбнулась жена и подняла ладонью вторую грудь, похожую на небольшой, но до отказа надутый воздушный шарик. — Тут и тебе хватит на трёхразовое питание.

Посмеялись вполголоса.

— Ладно, я к родителям пойду. Андрей с Ильёй ушли уже. Так что веселить их некому. А я  внесу брызги интеллигентного юмора. День-то сегодня радостный. А они там долдонят что-то про ответственность и экономику семейного бюджета.

— Ты там поосторожнее с интеллигентностью своей, — прошептала Надежда. — Я тебя знаю. Ляпнешь что-нибудь не к столу. Пусть они скрепляют свою дружбу начинающуюся. Только по-своему, по-взрослому. Не мешай.

— Да я лучше набью полный рот красной икрой и буду вынужден молчать с умным лицом. От икры глупого выражения не должно случиться, — Лёха осторожненько погладил дочь по редким тёмным волосикам и пошел в зал. Есть икру и пить сок манго.

 

 

 

Глава девятнадцатая

 

 

Когда в середине ядрёно-холодного, ветреного и буранного февраля кто-нибудь один из полста тысяч человек громко выразится в публичном месте, что унюхал весну седьмым или девятым чувством, ему ставят или водки флакон, если мужик, или тоже флакон, но духов типа «signature zoom», если весенний воздух учуяла дама. И слух о том, что она уже вот-вот что совсем почти подкралась к задубевшему и заколдобившемуся степному краю, любимому колотуном-морозом, вьюгами и сугробами до плеча, разносится со скоростью синей птицы, которую никто не видел. Но всё одно верил, что она и есть — счастье. А счастье светлое не обязательно должно быть огромным как гора. Простое, обыкновенное банальное тепло после долгой холодрыги — счастье не такое, конечно, как коммунизм. А ему, бедолаге, до советских людей добежать осталась малость мизерная — десять лет всего. Но тоже очень приятное. Травка зазеленеет, солнышко заблестит, ласточка с весною в сени залетит к каждому, как не раз, видимо, это наблюдал старинный поэт Алексей Плещеев. Почему этим «провидцам» верили на слово — понять легко. Замаялись люди зимой носить на себе лишний десяток килограммов тёплых шмоток, морозить уши с носами и скрывать друг от друга тонкие платья, выдающие соблазнительные формы туловища, либо майки безрукавки, из которых пёрли наружу всякие мускулы.

Предсказатели в точку попадали не часто, но никто не плевал им в лицо и не увольнял с работы, потому как опоздание весны на пару недель после осточертевших вьюг и необходимость обуваться в тяжелые как утюги валенки – пустяк незаметный.

Вот Лёха весны дождался вовремя. То есть, тогда она прибежала, когда сам наметил, что будет это пятнадцатого марта. С утра, чувствовал он в феврале ещё, солнце другое на смену вылетит с востока! Большое, расплавленное, пожирающее снег сотнями тонн и прожигающее по обочинам дорог извилистые  каналы, по которым сверху города Зарайска вниз, к реке Тобол — понесется талая вода в виде классических ручьёв и бесформенных шелестящих потоков, освобождая землю для травы и прогулок по ней в туфлях.

Сдавать зачёт по истории языка он к восьми часам утра нёсся, скользя и пробуксовывая,  по уже рыхлому снегу, к одиннадцати на тренировку торопился, перепрыгивая через лужи и ручьи, а к двум часам в редакцию пришлось уже лететь над землёй, поскольку кеды впитывали воду почти как губка. Такая странная была резина у обувки из вьетнамского города Хошимина. Называлась она многообещающе — “forward”, но долго бегать впереди всех в них было невозможно. Разползались «вьетнамцы» от всего: от воды, солнца, ветра и просто от постоянной ходьбы. А вот любимые китайские кеды «два мяча» носил Лёха только, мягко говоря, на выход. Купить в магазинах белые или синие «два мяча» было пыткой. В очередях магазина «Спартак»  до рукопашной доходило. Всем не хватало. Но командные спортсмены-разрядники, члены сборной города или области в магазины спортивные не ходили. Родимое спортобщество ублажало добытчиков  очков и побед всем дефицитным спортивным инвентарём.

В редакции Малович разулся, поставил насквозь пропитанные водой кеды на батарею горячую и сел писать познавательный репортаж о железнодорожных стрелочниках, народу незаметных, а потому не известных. Пока писал в кабинет заглянула секретарша главного редактора Рита

— Главный зовет, Алекс, — томно протянула она, потому, что читала много  романов про любовь за границей  и Лёху звала Алексом, Толяна Германовича — Анатоль, а Вову Цепкова из отдела промышленности — Вольдемар. Всем нравилось.

— Да вроде нет долгов за мной. Чего Тукманёву надо? — не отрываясь от репортажа отреагировал Алекс.

— Это ты пойди и сам у него выпытывай, — пропела Рита. — Моё дело ничего не перепутать. Он сказал: быстро чтоб.

Лёха перевернул лист текстом вниз и пошел к  главному.

— Здоров, Алексей, — шеф аккуратно укладывал красную трубку телефона на красный аппарат. — Садись поближе. Ты чего это босиком?

Лёха плюхнулся на первый от редакторского стола венский стул, которых вдоль стола заседаний было почти три десятка.

— Кеды, блин, вьетнамские. Как тряпка в воде себя ведут. Сушу на батарее.

— Ты у нас сколько уже работаешь? — уточнил батин тёзка Николай Сергеевич.

— Полтора года почти, а что? — насторожился Алексей.

— То есть, ты хочешь сказать, что пора тебе поднять зарплату до ста тридцати и перевести тебя на должность специального корреспондента?

Лёха юмор оценил и расслабленно рассмеялся.

— Ну, вообще-то я хочу быть главным редактором, но нет свободных мест.

Главный, похоже, тоже принял шутку правильно.

— Твоих за полтора года сколько материалов вешали на доску лучших? — У главного это было записано. Лёха знал. Он всё записывал.

— Я помню, что ли? — сказал он честно. — Ну, не пять, не десять. Побольше, вроде бы. А что?

Шеф достал из левого ящика блокнот.

— Так. Малович Николай. Это нам не надо. Малович Алексей. Вот он. Получается тридцать один материал. Двадцать два репортажа, остальное – проблемные  и критические статьи. Ну и что ты сам думаешь по этому поводу?

— Ничего не думаю, — Лёха поставил локти на стол, а подбородок на кулаки. — Вы же их вешали. Значит, Вы и думали.

Главный засмеялся.

— Вот ты наглый, Малович. Кто так с главным редактором разговаривает?

— Не, а что я сказал не так или грубо? — удивился Лёха. — Всё культурно.

— Короче, так. — шеф взял со стола и дал Алексею бумагу с печатью. — Изучай.

« Назначить Маловича Алексея Николаевича специальным корреспондентом

по особым заданиям редактора и редакционной коллегии с окладом сто тридцать рублей». Число, месяц,  год. Подпись, печать.

— Серьёзно, что ли? — обалдел Лёха. — А не потяну? Опыт где мой солидный?

— Не потянешь — разжалую к едреней матери. Будешь курьером. Газеты и письма по большим конторам носить будешь. Горком. Обком. Облсовпроф.

Тоже хорошая должность. Людей солидных многих будешь знать.

— Не. Мне одного хватает, — сказал Алексей. — Но если вы согласны иметь меня спецкором, то я согласен с Вами.

Шеф снова засмеялся.

— Всё-таки наглый ты, Лёха! Один меня не боишься. Нет. Батя твой ещё и Миша Моргуль. Короче, подчиняешься только мне. Отчитываешься только передо мной. На городские задания и в командировки ходишь-ездишь только по моим командам. Пишешь так, как мне надо.

— То есть, не так как есть, а как нужно обкому, — сообразил Алексей сквозь смех.

— Всё. Иди отсюда. Сидишь дома, ждешь звонка от Риты. Идешь ко мне получать тему и сроки исполнения работы. Поздравляю! Чеши домой.

Лёха зашел к отцу, сообщил новость.

— Ну, а что? — обрадовался батя. — Жираф большой. Ему видней. Поздравляю.

Это значит, что полтора года бумагу марал не впустую. Одному главному подчиняться — это уже неплохой уровень. К нам приходи сегодня. Мама пельмени слепит свои коронные. Отметим. Это шажок немаленький вверх-вперед.

Отец пожал Алексею руку и побежал Лёха в высохших кедах домой, прихватив недописанный репортаж, чтобы доконать его вечером.

Злата спала, Лариса Степановна готовила на кухне ужин, а Надежда сидела в кожаном кресле рядом с манежем и что-то выписывала из толстой книги в толстую тетрадь.

— Леший, привет, — оторвалась она на минуту. — Мама сегодня ночевать у нас будет. Мне завтра за четвертый курс последний экзамен сдавать. Литературоведение. И всё. Могу запросить ректора предоставить в деканат дипломную досрочно. И диплом получить в мае. Так что, ночь буду сидеть с конспектами, а мама Златой займётся.

— Грудью кормить? — сострил Лёха.

— Ну, юмор у тебя всё тоньше и тоньше, — сказала жена. — Поешь пойди. Мама накормит.

— Свежие ананасы? — хмыкнул Лёха.

—  Тебе не нравится, что я много работаю? — странно улыбнулась Надежда. — Так  и ты много работаешь. То в спорте. То концерты играете по районам. То народный театр. То изостудия. Ну и редакция ещё — дело всей жизни. Дома тебя почти нет. Помню тебя вот по этой свадебной фотографии на стенке.

— Ты учи, Надюха! — строго сказал Алексей. — На тот год преподавать в институте начнешь. Попробую напроситься к тебе в группу. Будешь мне хорошие оценки по-родственному ставить?

— Ну, вот не мешай сейчас, — сказала Надя мягко, без иронии. — До утра успею. А в свою группу не возьму тебя. Ты меня разлюбил. И это заметят наши студенты. Они-то экстерном не сдают. Те же самые и будут. А я не хочу, чтобы они видели, что любовь треснула.

— Ничего она не треснула, — Лёха покрутил пальцем у виска. — Просто мы ломимся к вершинам, но к разным и по отдельным тропинкам. Ты меня не видишь, потому как у меня работа не в квартире. А я тебя — потому, на улице тебе ничему путному не научиться и профессором не стать.

— Не хамила бы я на твоём месте, — без выражения сказала Надя.

— А я на своём месте? — бросил Лёха, выходя из комнаты.

— Алексей, иди есть, — крикнула Лариса Степановна из кухни.

— Да я поеду к родителям. Наде, да и Вам мешать не буду.

Он стал укладывать в прихожей трико домашнее, тапочки, и майку теплую, двухслойною, для тренировок зимой в прохладном спортзале.

Теща вышла, чтобы закрыть за ним дверь на ключ.

— Алексей, — она откашлялась, чтобы голос был чище. — Ты не ставь гантели свои под ноги нам. Убиться можно. Перенеси их вот сюда, за шкаф. И потом,  ботинки, кеды, туфли  ты упорно ставишь носком к стене. А надо – носком в комнату. Ну, ты запиши, повесь вот тут записку. Смотри на неё и делай, как положено.

Лёха гантели перенёс.

— И Вы, Лариса Степановна, напишите себе записку и приклейте её к моему шкафу. Текст записки запомните? «Я, тёща Маловича Алексея, не буду больше соваться в его шкаф и перекладывать вещи его, поскольку  вещи не мои, а значит не фига мне их лапать».  Вторая записка: «Я, теща Маловича Алексея, обязуюсь не убирать с полки в шкафчик зубную щетку зятя, его зубную пасту, бритву безопасную и помазок. Поскольку вещи это не мои и не хрен мне их трогать вообще». Запомните, или давайте я Вам сам напишу.

Вот носки мои черные шерстяные с белыми ромбиками где? Час искал вчера.

— Они старые, Алексей. Пахнут, сколько ни стирай. Пот пропитал шерсть. На весь дом несёт от них. Я их выбросила, а тебе купила новые. Только серые.

— Я в них три года тренируюсь. Я в них кандидата в мастера получил. Это счастливые носки. Талисман! И чем они должны пахнуть? Розами? Дайте мне ключ от вашей квартиры. Я на досуге тоже кое-что вам переложу, что- нибудь спрячу и точно найду, что не так пахнет, не по-моему. Выкину к чёрту.

— Некультурный ты человек, Лёша. Невоспитанный. Передай это Людмиле Андреевне, — тёща плавно, как многотонный пассажирский теплоход, развернулась и отчалила от Лёхи на кухню.

— Дверь закройте ключом, — крикнул Лёха.- А то сопрёт кто-нибудь орхидею из вазона.

Закрыл тихо дверь за собой и пошел к родителям. На улице было прохладно. Как и у Лёхи на душе.

— С чего бы такой холодок внутри? — пытался разобраться он на ходу. — Что там остывает конкретно? Чувства, что ли? Да нет, как будто. Надежду всё так же люблю. Да? По-прежнему? Ну, да! Стычки мелкие случаются — не без этого. Но всё в рамках вполне объяснимой напряженки. У неё куча занятий. Цель благородная — раньше закончить институт. Начать преподавать и готовить диссертацию к защите. У него тоже беготни — на троих хватит. Дома торчать натурально не успевает. Хочет, но где взять время? Только вечером. А после работы у тёщи и Нади в голове только дочь, она же и внучка. Всё и все вокруг неё вращаются. Его, Лёху, не подпускают вполне логично. У Нади материнский инстинкт сразу проснулся. До мужчин доходит, что он полноправный отец, позже. Все говорят. А он, Лёха, пока только мешает. Купать ребёнка его не допускают. Стирать пелёнки тоже. Кормить ему нечем. Таскать на руках постоянно — смысла нет. Да и правильно говорит тёща, что он весь пропитался табачным запахом, причём изо рта несёт «примой» как из ведра мусорного. Нервы потому у всех поднатужились, а в таком состоянии запросто может придуматься всей семье то, чего и нет на самом деле.

Вот и Надя сказала — «разлюбил». Тоже ведь  чисто нервное. А сама, получается, тоже «разлюбила»? Даже поговорить ей про Лёхины дела некогда. И не спрашивает никогда. Хотя о себе и успехах всегда сказать успевает коротенько. Нет, у неё, конечно, побольше забот и задач. И поважнее.

Последняя мысль Алексей Маловича почти успокоила и некоторую разрозненность между ним и женой неказисто, но всё же объяснила. Хотя холодок, больше похожий на неприятное предчувствие, никуда не делся. С ним внутри Лёха и прибежал к родителям.

— Вот здорово! — мама обняла его и сразу потащила на кухню. — Сейчас и папа придет уже. Я как раз пельмени доделываю. Видишь, два кружка налепила уже.

Она показала деревянные круги, которые Михалыч ещё на старой квартире выточил ей специально для пельменей. Мама посыпала доски мукой и очень плотно раскладывала на них пельмени, которые она делала по старому рецепту. Рецепт знала до мамы Лёхиной только мамина мама. Это было блюдо фирменное и родственный народ, созванный на пельменный ужин, никогда не отлынивал и пёр в большом количестве  с неподдельным желанием. Когда мама лепила их очень много, звали почти всю родню. В выходные, конечно. Запивали пельмени водкой, женщины — белым вином. К ним всегда прилагались соленые огурцы с помидорами и уксус с толчёным красным перцем. Потом отец играл на баяне и все пели почему-то только русские народные и казачьи песни. Долго и красиво. Лёха сам пытался додуматься: почему весь род Маловичей очень хорошо играет на гармонях, баянах, гитарах и отлично поёт. А род Горбачёвых прекрасно пляшет всё, начиная от «цыганочки», кончая сложными фокстротами и «чарльстоном». Но так и не постиг этой тайны. А батин брат Володя, которого похоронили в прошлом году, говорил, что Панька, отец всех братьев и сестёр Маловичей, объяснял это просто. Мол, казак, который  ни гармошке с душой меха потягать не годен, да и сплясать не горазд, то он и не вояка. Вернее, плохой боец. Потому как удалые песни да пляски всегда содержат азарт в нутре казачьем. А он, азарт, в битве любой первый помощник и верный спаситель. Потому как азарт — это часть быстрого и острого ума. А побеждают уменьем и умом. Суворов так сказал. Не кто попало.

Щелкнул замок. Отец пришел.

— Ботинки, бляха, паршивые я купил, — весело ругал он себя, проходя мимо кухни с обувью в руках. Нёс ботинки в спальню на батарею. — Алма- Атинские. Фабрика Шаумяна. Всё в них продумано, кроме защиты от весенних луж. Красивые, стильные, но промокают как носовой платок от безутешных слёз.

— Па! Ты мои носи. Я всё равно ботинки не надеваю, — Лёха заглянул в спальню.- У меня наши. Зарайские. В них можно час по щиколотку в воде стоять и ничего. Ни капли внутрь не проходит. Они дома лежат. В чуланчике. Я их в Надюхину хату не забрал.

— Пойдёт, — согласился батя. — Ты маме новость сказал?

— Что за новость? — не понял Алексей.

— Ой, ну, ты только не жеманничай, — засмеялся Николай Сергеевич. — Чего выделываешься как девочка перед первым поцелуем?

— А! — вспомнил Алексей Малович. — Идём. При тебе скажу. А ты сделай вид, что ни ты, ни тесть мой лапы свои к этому не приложили

— Сдурел, что ли? — батя легко съездил ладонью по Лёхиному затылку. —  Тукманёв  сам до всего додумывается. Предугадывает желание начальства видеть рост зятя над самим собой. Короче, самостоятельно зарабатывает себе лишние очки.

— А если реально смотреть на вещи, то мне пока в спецкоры рано, да?

— Пока рано, — отец перешел на шепот, чтобы мама не расслышала. — Ты нормально уже работаешь. Но тебе только двадцать два исполнится. А тебе уже никого, кроме главного редактора признавать не надо. Нос  вверх полезет, гонор попрёт. Ну как же — два спецкора всего на область. А один из двух — ты. Эдуард Губко эту должность в сорок семь лет получил. После пятнадцати лет пахоты в промотделе. Сравни опыт свой и его. Я понимаю, что спецкорить ты через пару месяцев будешь не хуже. Писать нормально продолжишь. Но опыт тебе никто не подарит раньше срока. А для самостоятельной работы без руководства опыт куда важнее, чем лёгкое перо.

— Тогда давай маме пока не будем хвастаться. Поработаю. Будет получаться — так сообщить ей минутное дело.  Ну, я попробую. Отказаться-то недолго если криво всё пойдёт, — Лёха улыбнулся.

Отец пригладил волнистый волос и пошел в ванную руки мыть, дополнив на ходу.

— Это понятно. Но в редакции шорох будет точно. Врагов наловишь как рыбак при хорошем клёве.

Ну и… — крикнул вдогонку Лёха. — Без врагов  жить, стимула нет к движению.

Мама в это время уже сварила первую порцию на двоих.

— Коля, ты там в ванну залёг, что ли? Или руки в мазуте у тебя? Давай, а то остынут.

Только прикончили отец с Лёхой свои положенные мужикам двадцать пельменей на каждого с тремя помидорами, а тут телефон прозвенел. Мама сбегала, поговорила и через полминуты вернулась с озабоченным лицом.

— Что там? — отец отложил вилку. — Квартиру государство отнимает? Ты чего печальная, Людмила?

— Сейчас Шурик придет. Братик твой младший, — мама села на стул и почему-то сильно задумалась. — Он тебе ручки шариковые принесёт. Пять штук. И блокноты. Им на работе выдавали опять. А у него, говорит, их и так девать некуда.

— Так радоваться надо. Халява же! — отец загнал в рот небольшой твердый ядрёный помидор целиком.

Мама тронула его за руку и кивнула на Лёху.

— Да, Ляксей, ты бы погулял пошел с полчасика, — батя произнес это тускло и с неохотой. — Шурик наш по-серьёзному бесится и от женитьбы твоей, и от квартиры особенно, да от всего… Институт со свободным посещением, редакция, где ты с двадцати лет штатный сотрудник. И чего его так пробрало — не понятно никому.

— Э, не… — Лёха  дожевал последний пельмень. — Никуда не пойду я. Пускай несёт что хочет, раз уж заколдобило его на мне. Мне что, хорошее настроение создать, вернуть обратно его прежнее ко мне прекрасное отношение? То есть, развестись, институт бросить, на редакцию плюнуть и уехать во Владимировку на автобазу сторожем работать?

Шурик никогда не нажимал кнопку дверного звонка. Стучал всегда. Ну вот, как раз после слов Лёхиных и стукнул три раза кольцом на правой руке по звонкой слоёной фанере дверной.

Отец пошел открывать. Что-то они в прихожей пробубнили оба и Шурик вошел сразу в зал, сел на диван и разложил рядом ручки с блокнотами.

— Вот на хрена нам каждый месяц по три ручки из канцелярии приносят? Мы пишем, конечно. Но не романы. И блокноты — гляди какие. Подарочный вариант. Только стихи сюда писать. Причём про любовь, — он расстегнул китель и ослабил галстук. — Кстати, про любовь. Наш герой-любовник, он же выдающийся муж и отец, а также светило советской журналистики и примак великой семьи, он же и приживала — приложение к обкомовским апартаментам, кухням и магазинам тоже вроде здесь? И пельмени, вроде, тоже ест, не брезгует. Как они ему в рот лезут без крабов, чёрной икры и ананасового сока?

Лёха сорвался со стула, уронил тарелку с вилкой, сжал кулаки и выпрыгнул в зал.

— Чего тебе надо от меня?! — крикнул он. Подбежал к дивану и, расставив ноги, упёрся взглядом в ещё недавнего друга своего Александра Сергеевича.

Батя догнал его и схватил сзади за плечи.

— Стой. Руки опусти.

— А! Сам хочешь поболтать о жизни своей подлой? — Шурик поднялся. — Как продался «по самое не хочу» этим скотам из поднебесья? Как всех нас предал, сучонок ты слюнявый!

Глаза его стали большими, налились кровью, а руки тоже сжались в кулаки.

Отец обошел Лёху и встал между ним и братом.

— Если сядешь, сдуешься, выдохнешь и понты свои мусорские не будешь кидать, я с тобой поговорю. Чего ты вызверился, будто я в КПЗ, а ты мой следователь? Показания выбить хочешь? — Лёха кричал через отцовское плечо и, видно, рожа у него тоже имела зверское выражение.

— Хорошо. Давай. Только не ври. Я же «мусор». Расколю сразу. — Шурик сунул руки в карманы от греха подальше и сел на диван. — Начинай. Объясни родному дяде почему ты, недотыка малолетний, осмелился нагадить в душу всей своей самой родной родне.

Лёха взял стул, поставил его по привычке спинкой к собеседнику и спросил:

— Что тебя больше всего бесит? Только без общих слов и пафоса. Конкретно, по пунктам. Давай. Погнали!

И разборки, которых никто не хотел, но все Маловичи и Горбачёвы ждали —

рванули вперед. К миру ли, к вражде ли непримиримой до чьей-нибудь доски гробовой — ни воспаленные умы близких людей не чуяли, ни даже злые силы, столкнувшие лбами в бескровной, но жестокой битве словами ещё недавно любящих друг друга людей, не ведали чем эта бойня закончится — согласием или пропащим навсегда миром.

— Тогда тебе первый вопрос. Самый лёгкий, — Шурик пощёлкал пальцем по левому погону. — Кто я?

— Ну, майор, — сказал Лёха. — Рад за тебя. Честно.

— Три года назад в областное Управление после курсов офицерских кем меня приняли? Правильно, лейтенантом. А как за три года из литёхи можно в старшие офицеры перебраться? Пахать, пахать и пахать. Дома не ночевал часто. Спал в кабинете или в гнилых колхозных домах для приезжих. Всю область до последней деревни опером изъездил. Убийц отлавливал, воров крупных. Год следаком вкалывал, как проклятый. Допросы, дознания, экспертизы, очные ставки. Крыша ехала. Пацан родился — я его не видел почти. И что, в майоры я быстренько с чьей-то коленки допрыгнул? Как ты в редакцию? Альтов кашлянул по телефону и ты уже там. В штате. Сопляк зелёный, про производство даже книжек не читал и — на! Корреспондент! В институте учись, когда захочешь. Тьфу! Маловичи всегда прошибали стены своим собственным лбом, умом своим и настырностью. С потом и кровью из носа. Но пробивались, куда хотели, хоть и долго! А ты всё делаешь не как весь наш род, а как подхалим последний и шкура продажная. Ну, что скажешь? Где я  ошибся?

— Дядя Саша Горбачев, — наклонился к Шурику Лёха со стулом вместе. Отец ушел к окну, раздвинул портьеру и стал разглядывать кувыркающихся в лужах воробьёв. Мама сидела на куне. Боялась высовываться.

— Что — Горбачёв? — Шурик тоже наклонился вперед.

Лёха выдохнул и спросил у мамы разрешения закурить.

— Одну только. А то я не усну, — крикнула мама.

Лёха размял «приму», прикурил и взял с журнального столика столика газету. Пепел стряхивать.

— Наш любимый дядя Саша Горбачёв, начальник притобольского отдела внутренних дел, — Лёха смотрел на Шурика как боксер на ринге. —  Полковник. Самые шикарные связи с начальством милицейским города и области. Теперь ты докажи мне, что это не его связи за три года подняли тебя до майора, который сейчас сидит на должности полковника. Да, убийц ты ловил. Воров важных. Так вон твои же товарищи их тоже ловят. А сами — максимум капитаны. В основном старшие сержанты и лейтенанты. А какой ты героический поступок совершил, какую, бляха, раздербанил в клочья банду? За три года из летёхи — в майоры! Ни хрена так! Повод нужен основательный. Заслуга какая-то. Поступок потрясающий! Был поступок героический у тебя? Досрочно все звания как получал?

— Да все знают, что моя фотка с доски почёта не сходила и не сходит! — Шурик расстегнул воротник. — У меня  сто тринадцать задержаний.

— Блин, я же не об этом! — Лёха развел руками. — Чего ты суетишься? Что, лейтенанту, старлею, сто тринадцать задержаний не поддались бы? Плевали преступники на маленькие звёздочки? Они только на большие ловятся? Майорам отдаются, подполковникам — пачками!

— Я их ловил, когда лейтенантом был и старлеем, — Шурик внимательно поглядел Лёхе в глаза.- Что ты сказать-то хочешь?

— Да я сказал уже. Ты не отвечаешь. Я не спрашиваю тебя, сколько ты преступников отловил. Я сказал — докажи, что не дядя Саша Горбачёв тебя в замы начальника «уголовки» определил с божьей помощью и раньше всех заслуг. И что не он подсобил тебе всего за три года большую звезду на погоны повесить да полковничью должность поиметь?

Шурик прямо-таки побелел от злости.

— Я тебе, охнарику пустоголовому, чего-то доказывать должен? Сопли вытри сперва, потом суйся в серьёзные темы. Все знают, что я сам, своей головой и ногами от простого электрика до зама начальника «угро» путь проломил!

— Батя, ты тоже именно это знаешь? Я, например, понятия не имею. Родственники мамины тоже. Мама сама вообще вряд ли когда об этом вообще думала. Чего молчишь, батя? — спросил  настойчиво Лёха.

Отец ещё шире раздвинул портьеры и уперся лбом в стекло. Но говорить ничего не стал.

— Николай! — крикнул Шурик.

— Вы собачитесь, так и получайте удовольствие вдвоем. Меня не трогайте, — не оборачиваясь, ответил Николай Сергеевич. — Ты что, сам не можешь пацана убедить? Просите друг друга что-то доказать — так и доказывайте.

— Ну, давай я дяде Саше сейчас позвоню, а ты его спроси. Давай, — Шурик потянулся к телефону.

— Александр Сергеевич, ну не серьёзно это всё, — Лёха стал раскачиваться на стуле. — Горбачев, конечно, наорёт на меня и скажет, что старшим надо без колебаний и сомнений верить на все сто. Что ты завоевал себе звезду и должность сам. Потому, что ты выдающийся специалист. Давай я тоже тестю позвоню своему и попрошу, чтобы он тебе объяснил, что в редакцию он меня не устраивал и свободного посещения в институте мне не пробивал, хотя всё это ему — раз плюнуть.

— Будет этот  зажравшийся бонза со мной говорить. Как же! — усмехнулся зло Шурик.

— Если я попрошу – будет, — Лёха улыбнулся не менее злорадно. — Так он тебе и скажет, что он пальцем не шевельнул, чтобы мне поблажки делать. Надо бы мне было — я уселся бы в инструкторское кресло в прошлом году ещё. А зарплата у меня в редакции пока  — девяносто. А тесть мой старше тебя намного. Значит, ты тоже обязан старшим верить беспрекословно. Не так, что ли?

— В жизни ему не поверю! — Шурик снова застегнул верхние пуговицы под галстуком.- Этот вожак коммунистический врет, как все они, всегда, везде и всем. И мне правды не скажет. Как и вся ихняя КПСС гонит нам всякую туфту красивую. А в жизни всё почти наоборот. Блин!

— Ну а я с какого перепуга буду верить дяде Саше, что не он тебя толкает вверх? — Лёха поднялся и придвинул стул поближе к ногам дорогого ему с детства Шурика. — он руководитель крупный? Крупный! Коммунист? А то! Конечно. На такой-то должности. Значит, тоже врать будет. Или он тогда не настоящий коммунист, если правду скажет.

— Ну, бляха, какой ты изворотливый и скользкий, — Шурик достал носовой платок и вытер пот со лба. – Значит, сам и по заслугам в штате редакции ты и в институте освобожден от регулярной учёбы по собственной просьбе?

— Не…Редактор в газету меня позвал сам. А потом позвонил ректору. Сам. Он его знает сто лет. Вот, может, заслуг у меня нет. Но они оба сами всё решили. Тесть, ещё раз говорю, знать не знал.

— Бездоказательно, — хмыкнул Шурик.

— А у тебя — ну прямо море доказательств! — усмехнулся Алексей. — Так мне дядя Саша и раскололся, что тянет тебя в большие командиры с тремя большими звездами. Он же не идиот.

Помолчали. Отец пошел на кухню, спросил маму, когда ей завтра на работу, налил себе стакан кефира и залпом его выпил.

— Ты, Шурка, давай уже, спрашивай парня про то, чем собирался его расплющить, как тесто для пельменей. А то вы так до утра будете балду гонять. Хотел про квартиру спросить — спрашивай.

— И про еду заморскую, — добавила мама.

— А, как тебе доказать, что ордер на эту квартиру выписан не на меня? — Лёху такой смех разобрал, что отец подошел и толкнул его в плечо.

— Да мне плевать — на кого хата выписана. В другом дело. Ты-то чего пошел туда жить? Тебя же люди нормальные видят. Ты выходишь-приходишь в обкомовскую деревню. Народ и думает, что тебе твой большой второй папа подарок сделал царский.

— Так я разводиться не собирался вроде, — Лёха отодвинул стул и сел на диван рядом с Шуриком. — Мне жить надо отдельно с ней? Ты сам с женой как любишь жить больше? Отдельно или вместе?

— Вроде речь не обо мне, — Шурик почему-то волновался и никак не хотел успокоиться. Что-то мешало. — Я свою квартиру рядом с вашим домом купил за живые деньги. Она кооперативная. Мне ни милиция её не дарила в лице генерала Волобуева. Ни отец жены.

— Ну, допустим, я тут живу и знаю — сколько стоит трехкомнатная кооперативная в том доме, — повернулся к нему Алексей. — Вопрос можно по теме? Вот как ты успел на неё заработать за пять лет работы электриком и за пять — милиционером?

— Были свои. Мало, но были. Жена добавила. У отца заняла. Я сам у друзей во Владимировке занял, — Шурик снова расстегнул пуговицы на воротнике.

Лёха услышал, как мама на кухне засмеялась и прикрыла чем-то рот, чтобы не так слышно было, хотя говорили мужчины довольно громко.

— Да ладно, — сказал Лёха мирно. — Ты человек честный. Честно занял, честно отдаешь. Все знают. На «москвич» от занятых осталось. Все комнаты в коврах, сантехника чешская, мебель из Румынии. Нормально занял. Хорошие друзья у тебя. У меня нет таких. Только тесть. Посадил на девяносто рублей. Мотаюсь по степям зимой и летом. Пишу, поверь, сам. Тесть не умеет. У отца своей писанины хватает. Кстати. Я вот к вам часто ходил до свадьбы. Давай вспомним по-честному: что вы едите, что пьёте. Мясо только с базара. Апельсины, сервелаты, сыр швейцарский, ром пьёшь «Гавана клаб». Это в милицейском буфете у вас продают? Одежда на вас с Мариной есть советская? Нет. Кроме твоей формы. Даже чехлы в твоём москвиче — немецкие. От БМВ. Вот скажи, что конкретно такую злобу ко мне вызывает?

Я, родители подтвердят, отказался есть то, что каждую неделю привозят Альтовым из обкомовских тайников. У моих отца с мамой ты видел карбонат, чужук, карта, сыр «рокфор», домашнюю колбасу, дорогие конфеты, ананасовый сок? Ну и многое из этой оперы? Видел?

— Алексей, прекращай! — крикнула мама и вышла из кухни. — Не договоритесь вы. Потому, что Шурик не хочет верить тебе. А ты — ему. Болезненный у вас разговор, нездоровый.

— Да мне по хрену в принципе, — Шурик криво ухмыльнулся. — Не ест ананасов, лангустов и крабов — ладно. Проехали. И в хате обкомовской живет — не разводиться же!  И скоро его перетащит Альтов в обком, чтобы смену себе выучить. До пенсии недалеко, а сыновья плюнули на всё обкомовское и ушли жить по-своему. Молодцы мужики. Вот Алексей Малович и будет ему сменой на барском кресле.

— В натуре — говорить не о чем! — сорвался Лёха. — Ты или меня ненавидишь с чего-то вдруг, или зависть тебя жрёт. Так у тебя всё есть. Даже больше, чем ты заработал или заслужил. Ведь так? Себе-то сам не ври.

Шурик поднялся, поправил на себе форму.

— Я сам не коммунист. Звали — не пошел. Но работаю так, что меня и без партбилета ценят и дают положенное по заслугам. А коммунистов я ненавижу. Это падаль. Особенно те, которые залетели высоко и народом манипулируют, да ходят по нашим головам. И, честно скажу, работаю я в милиции, чтобы простую жизнь от дерьма вычистить, а не в угоду советской, сволочной этой власти. А ты, Лёха, влез в объятья тем людям, которые для меня — хуже воров и бандитов, тех, что я ловлю и сажаю за решетку. Потому нет больше к тебе моей веры. И уважения. И старайся сделать так, чтобы я тебя больше никогда не видел. Короче, пошел вон от меня, предатель.

Он надел фуражку, поправил кокарду, обулся в прихожей и хлопнул дверью.

Отец походил по комнате, внимательно посмотрел на Лёху, на Людмилу Андреевну, сел на диван. Он обхватил голову большими своими ладонями и сказал задумчиво.

— Как надену портупею, так тупею и тупею…

Никто даже не улыбнулся. Поскольку в данной ситуации плакать надо было. Но и плакать никто не стал. Не было смысла ни радоваться, ни горевать. Жизнь как жизнь. У каждого своя правда. Хоть и кривая, раненая, зато своя.

 

 

 

Глава двадцатая

 

 

Куда делся апрель? Ведь вот только что — двенадцатого числа, портретами Гагарина почти на каждом доме, газетными торжественными статьями и телевизионными пафосными «голубыми огоньками» с присутствием героев и эстрадных артистов, а также добротной домашней выпивкой во славу советского первенства в космосе отмечали установленный указом Президиума Верховного Совета СССР от девятого апреля 1962 года День космонавтики. В семьдесят первом году ещё пока существовало не только душевное уважение народа к героическим полётам покорителей безвоздушных орбит, но и реальные пацаны через одного натурально желали вырасти поскорее и записаться в космонавты. И вот только, кажется, недавно невозможно было ехать в автобусе, заполненном похмельными мужиками и перегаром благородных и низкопробных напитков. Вроде только что всё это было, а уже вдруг и Первомайская гордость за свою солидарность крепкую в виде огромных толп поддатых с утра трудящихся выплескивалась с периферий на центральную улицу. Тащил народ на себе длинные красные транспаранты со словами о труде, мире и дружбе народов. Большие несли фанерные щиты с умными и достойными лицами правителей советских. Те, кто поменьше и слабее — флажки маленькие и кумачовые стяги с серпом и молотом возле древка, цветы бумажные и красные ленты, развевающиеся на ветру, как  развязавшиеся банты неряшливых девчонок. Шел народ сплочённо  к большой трибуне на обкомовской площади, махал радостно руками стоящим на трибуне «отцам» местного счастья социалистического и ухитрялся на ходу на баянах играть, петь песни, зовущие к коммунизму, да пить в движении прямо из горла всё, что помогало веселее тащить тяжести и не думать: на кой хрен вообще далась эта демонстрация. После неё население разбредалось по своим рабочим местам, чтобы скинуть в кучу транспаранты, портреты, флаги и цветы, которые понадобятся теперь только в день победы Великой Октябрьской революции — седьмого ноября. И, поскольку миссия их патриотическая на этом завершалась, граждане сбивались в кучки и шустро рассасывались продлять уважение к солидарности всего трудового народа по столовым и кафушкам, которых в городе было зачем-то много.

Лёха толком не решил к кому примкнуть — к редакционным трудящимся или

нетрудящимся студентам. Выиграли студенты и он часа два шел в их сумасшедшей толпе, которая пела, танцевала под аккордеон чей-то, кидала из конца в конец портреты, к круглым палкам прибитые, флаги, цветы бумажные, и пила по мере движения дешевую «бормотуху». Алексей с Надей вдвоём тащили огромный портрет Брежнева, украшенный по углам красными бантами. Двигались медленно, ждали своей очереди, но наконец вышли на

финишную и под торжественные призывы из висящих вдоль  площади                   громкоговорителей подровнялись и пошли мимо трибуны.

-Вон папа стоит! — обрадовалась Надежда. — Рядом с Бахтиным. И прокричала что-то вроде «Папа, привет! Мир! Труд! Май!» Правители, конечно, ничего толком не слышали и ничего, кроме массы сплошной не видели. Невозможно это было в принципе. Колонна дошла до конца площади, переключилась на вольный шаг и повернула направо, чтобы вразброд донести до института все торжественные причиндалы. Тут Лёха  всучил портрет Ильича двум сильно пришибленным «плодовоягодным» вином   студентам.

Потому, что их с Надей дом был совсем рядом и тащиться к институту смысла не имелось.

В квартире не было никого. Злату тёща забрала к себе и ждала Игната Ефимовича, который после двухчасового дежурства на ступеньке трибуны придёт злой, уставший и пыльный. Демонстранты приносили издалека и сбрасывали при отчётливом шаге с обуви на площадь сотни килограммов пыли, собранной в разных частях города. Дорогой плащ, костюм парадный и  шляпу мужа Лариса Степановна потом обрабатывала пылесосом, выбивала тонкой скалкой и проветривала на балконе. В обкомовской, отгороженной от города деревне, пыль не водилась.

Вот все его ждали, не только жена. Дети пришли. Илья с Андреем и женами. Друг Исаак Эйдельман пришел со своей Эллой Моисеевной. Ну и подруга тёщи из Дома политического просвещения Валентина Зиновьевна Круц. В таком сложившемся кругу отмечали они большие государственные праздники. А общенародные, вроде Нового года — всегда праздновали расширенным составом. Шофер с женой приходил, пара-тройка заведующих обкомовскими  отделами и семья Ливанской Ирины, заведующей любимым гигиеническим кабинетом, вмонтированным в огромную деревянную баню во дворе обкома. Ну, ясное дело, Надежда с Лёхой тоже обязаны были совместно праздновать. До конца демонстрации оставался еще час примерно и Надя прилегла на диван отдохнуть с книжкой по теоретической фонетике. Алексей пошел на кухню, налил кефира стакан из полной бутылки и медленно его выпил, заедая шоколадной вафлей.

• Слышь, Надь! — крикнул он в простор зала. — Может, посидим часок в

компании, да сходим к моим родителям? Я сейчас маме пельмени закажу. Она  нам слепит быстро. Поздравим, поболтаем, чай попьём с «хворостом». А то им скучно вдвоём. Да и по тебе они соскучились. Я-то каждый день туда на полчасика забегаю, а тебя они после роддома видели  раз пять всего. Радость им будет добавочная.

-Ты, Леший, сгоняй сам. От меня привет, конечно. — Надежда пришла на кухню. — А мне после посиделок у моих надо срочно садиться дописывать  реферат. Я же пятого мая его сдам, отвечу на попутные вопросы и всё! Институт закончила! Можно начинать работать и готовиться к защите диссертации.

Так всё сходится удачно. Сходи сам, хорошо?

-Без проблем, — ответил Лёха. — Пельмени — это пельмени. Их ещё сто раз  поешь. А диплом досрочный получать — поважнее будет.

В двери повернулся ключ, дверь мягко открылась и Лариса Степановна деликатно кашлянула в прихожей.

-Ребятки! Ваша мама пришла, вашу дочь принесла. Вы там не раздетые            шастаете?  Войти можно?

-Ну, мама!- смутилась Надя. — День же. Раздетыми нас можно ночью  поймать.

Тёща засмеялась, поздравила дочь и зятя с Первомаем и внесла в зал Злату. Лёха перехватил с тёщиных рук дочь, стал обнимать её, целовать и лепетать что-то полезное, по его мнению, для развития ребёнка. Дочь смеялась, издавая смешные звуки и пытаясь принять на руках отца вертикальное положение.

-Вот только, Алексей, ты не обижайся. Праздник нынче. Обижаться нельзя. — Лариса Степановна подошла и аккуратно вынула внучку из Лёхиных объятий. — Так ребёнка держать нельзя. Она у тебя уже и вниз головой повисела, а это влияет на кровоснабжение. Внутричерепное давление от этого девочка может заработать. И потом, пахнет от тебя жутко папиросами. Ты или переодевайся в банный халат, который «свежестью» стиран, или вообще девочку на руки не бери. Это же для ребёнка отрава — табак твой.

-Вы, блин, тогда поменяйте меня на некурящего! — окрысился Лёха. — Надежде , по моему, всё равно — я по комнатам хожу или некурящий будет тут шлындить. Ей надо диплом досрочно получить, она всё равно ничего,   кроме  книжек не видит. Замены мужика тоже не засечёт. А потом ей ещё надо кандидатскую защитить, потом докторскую, потом нобелевскую премию получить… Вот вы работайте тогда и бабушкой, и мамой, и папой сразу. У вас сил, как у трактора. Но тогда ребёнок вырастет идеальным. Вы                         же лучше знаете, как быстро воспитать Злату в лучших аристократических традициях. Я болван в этом. Наде некогда. Учиться всегда надо.

-Ну, я же просила — не обижайся, Алексей! — Тёща насупилась.- Я же только хорошего хочу. Чтобы всё было правильно желаю. Ну, что ты?

-Ой, мама! — Надя на секунду оторвалась от учебника. — Мы с Лёшей тоже хотим как лучше. Просто он не знает, что делать с маленькими детьми. А мне                          некогда. Видишь ведь.

-Ладно, я Злату забираю и иду папу встречать и гостей. А вы через час                                 приходите. — Тёща взяла Лёхину дочь на руки и пошла к двери.

-Лариса Степановна, — сказал Алексей ей в спину.- Если вы опять перевернёте всё в моём шкафу по своему, я для начала обматерю Вас пятиэтажным матом так, что у вас уши свиснут и дар речи отключится. А туфли с кедами тоже не ставьте носком в комнату. Блин! Тяжело Вам сдержаться? Вы ж не дома. Вещи не Ваши. Магнитофон мой обратно притащите на досуге из подсобки и поставьте туда, где я ставлю. Или я Вам                 сегодня при гостях весь дом на свой вкус переверну. Обещаю. Хоть милицию  потом вызывайте.

Теща посопела, попыталась что-то ответить, но потом плюнула без слюны и унесла Злату к себе домой.

• Леший! Тебя кто всё время на маму натравливает? Какой чёрт? — Надя

раздраженно стала искать потерянную страницу. — На своих родителях отдыхай. Лепи им любые претензии. Хами. Чего тебе не хватает? Мать всё вместо нас делает. Старается.

-А ты? — Лёха подошел к дивану. — Лучше ты старайся сама. Ты вроде и жена. И мама. Здесь, в этом доме. А она – в своем. Короче, ты для сохранности интеллигентной атмосферы иди в гости без меня. А я пойду к своим. Там ботинки стоят, как им удобнее, и шмотки лежат, как им нравится.

Он обулся в кеды и вышел из квартиры. Выругался внутренне. И побежал к своим. На улицу Степную. Пельмени есть.

Вот везёт же людям, у которых не бывает неожиданностей. Всё у них по плану, гладко, чётко. Лёха, правда, за двадцать два почти года беготни по жизни не видел таких счастливых граждан. А, может быть, наоборот — несчастных. Потому как вся прелесть существования — это смесь ожидаемого и нежданного. Это, например, когда ты ждешь на остановке набитый под крышу народом автобус, севший глубоко на рессоры, и просчитываешь до деталей тонких, как ты в него вползёшь змеёй промеж толстых тёток и здоровенных мужиков. Всё спланировал, рассчитал, приготовился. А тут – на! Автобус подкатывает полупустой. Хоть краковяк в нём пляши вприсядку. Это не просто приятная неожиданность. Это что-то близкое к чуду. Но, так как чудес не бывает, Лёха такие подарки судьбы считал неожиданностями.

Были и очень неприятные нежданные штучки-дрючки, но и без них как? Никак. Не будет гармонии и полноты жизненной.

Вот бежал он к родителям на пельмени. Это мероприятие обычное, плановое. Мама делает уникальные по вкусу пельмени, которые съедаются до последнего экземпляра даже теми, кто только что пообедал и наелся до безобразия. И уже чувствовал Алексей вкус пельменный, а воображение добавляло и запах уксуса, посыпанного перцем, куда надо было непременно  сунуть пельмень для насыщенности ощущений. И где-то на воображаемом десятом пельмене, который Лёха мысленно опускал на вилке в чашку с уксусом, кто-то крикнул издали:

-Малович! Лёха! Сюда глянь!

Он развернулся на голос и увидел троих товарищей своих по институту. Правда, он тогда только поступил, а им всего год учиться оставалось. И вот как-то они все трое ушли не на работу по специальности, а задуло их не куда попало, а сразу в городской комитет комсомола. В институте они вместе с Лёхой играли и в футбольной команде, и в баскетбольной, а потому хоть и не сдружились до братства, но товарищами остались. Не забыли друг друга.

Ребята стояли на самом углу парка я явно кого-то ждали.

Пошел к ним. Когда зовут, значит что-то им надо. Или узнать, или, напротив, что- нибудь рассказать. Просто так, чтобы поздороваться, никто за полквартала орать дурными голосами не будет. Подошел. Пожал всем руки.                     Андрюща Клавинец,  защитник бывший из футбольной институтской команды, после исторического факультета стал сразу стал первым секретарём Зарайского горкома ЛКСМ. В институте был секретарём комсомольской организации. Освобождённым и, как Лёха потом, со свободным посещением занятий. Отец его в Алма-Ате работает, вроде бы министром. Но в каком министерстве Андрей не докладывал, да никто и не интересовался особо. Второй — Олег Марусев закончил физмат и тоже канул в  том же горкоме. Вроде бы заведующим отделом учащейся молодёжи. А вот третьего, Лёню Квочина, Лёха знал не очень хорошо. В спортзале встречались, но мельком. Лёня уходил после тренировки волейболистов, а Лёха только приходил на баскетбольную тренировку. Он тоже попал на работу в горком, но кем — Алексей не знал.

• Чего так несёшься? — улыбнулся Клавинец. — Так шустро только от жён убегают к любовнице.
• Чтобы на неё, сучку, больше времени осталось, — Марусев засмеялся громко.
• Блин, да так бежать к шалаве — все силы скинешь по ходу. И останется только чай с ней попить да анекдотами утешиться. — Без намёка на улыбку закончил общую мысль Лёня Квочин.

Лёха нагнулся, поставил ладони на колени, выдохнул, выпрямился.

• Мужики, так меня в комсомол ещё в школе приняли и забыли про меня. Хотя и не выгнали. Или как раз вы и хотите шугнуть меня из рядов? Толку с меня как с комсомольца — реально ни хрена. Ничего не сделал, чтобы стать примером для молодого поколения.
• Мы ждем девочек. Хотим в кафе «колос» с ними гульнуть. День рождения у Олежки.
• Как будто, — уточнил, подняв вверх указательный палец, Марусев. — на самом деле в октябре.
• И у меня в октябре, — пожал ему руку Алексей. — Так, получается, девочки вас бортанули и вы вместо девочек меня хотите поиметь?

Все заржали так бессовестно, что народ вокруг пришалел маленько и кто ускорился, кто через дорогу перешел на другую сторону.

• Не, мы такими фениками не балуемся, — сказал, отдышавшись, первый секретарь. — Тут наоборот выходит. Девочек будет четыре. А нас трое. Просекаешь поляну?
• Бляха, Андрюша! — Алексей тихонько толкнул его в плечо. — У вас в горкоме комсомола бабульки — пенсионерки, что ли, сидят по кабинетам?
• Ну, ты, старик, сказал! — Олег достал сигарету, закурил. — Тёлки наши отменные. Ноги от ушей и губки как у Бриджит Бардо. Сами набирали. Но они объезженные все давно. Отходы. Жмых, блин. А нам свежачок треба!
• He,- Лёха тоже закурил. — Я только два года назад женился. Рановато ещё по шмарам  шлындить. Потерплю пока для сохранности семьи, для мира и согласия.
• Ну, ядрена мама! — радостно сказал Клавинец. — Правильно. Тебе втройне надо блюсти себя. Такую жену, как твоя, изменами срамить — грех не только перед ней, но и перед руководством обкома партии. Оно, руководство, зятьям   своим в порядке возмещения убытков и восстановления реноме может запросто оторвать самое дорогое. Скорее — в переносном смысле. Но так, что мало не будет.
• А чего он вообще затолкал тебя в редакцию? — взял Лёня Маловича за пуговицу рубахи. — Ты с Альтовым в плохих отношениях? Не подружились, что ли?
• Вы, в натуре, откуда знаете, что я женился на дочери Альтова? — Лёха аккуратно отцепил Лёнины пальцы от пуговицы.- Он вроде с комсомолом не  общается. Да и по радио не передавали.
• Да у нас в обкомах-горкомах своё радио, — сказал Марусев серьёзно вполне.
• Один из наших на твоей свадьбе был. Его за пару недель до вашей скорой женитьбы в обком инструктором забрали.- Добавил он.
• А вот на кой хрен вам дался я? — спросил Лёха не без подкола в интонации.
• Вон девчонки наши ломятся из парка.- Кивнул Лёня. — Мы после кафушки в  баньку двинем всей кодлой. Есть тут очень тихая банька. Человечек один свой держит для культурного провождения времени хорошим людям. А мы хорошие, как каждый коммунист. Если я не прав — плюньте в меня.

Все кроме Лёхи смачно захохотали, стукнулись ладонями поверх голов.

• Надо поговорить, — сказал вдруг смолкший Клавинец. — При тёлках тему светить нельзя. Мы давно хотели тебя отловить для серьёзного переговора. Но не знали как. Телефона твоего нового нигде нет. Ни в одном справочнике. Даже у мусоров нет, представляешь? А родителям на старую квартиру звонили. Мать сказала, что номер называть ей не разрешили. Кто не разрешил — знаешь сам. В редакцию, как ни позвонишь, ты на задании или вообще в командировке.
• Ну, ты нагнал пурги, Андрюха, — Малович отвел его за рукав в сторонку.- В кафе я пойду. Пить — не пью. Знаешь, да? Баня отпадает однозначно. И где да как мы поговорим? Тёлок отравим горчицей?
• Да ладно тебе. Поговорим. Пацаны их веселить будут, а мы втихаря побазарим. Тема важная мне лично. Но я тебя, если по теме этой поработаешь, без глубокого поклона моего не оставлю.

Прибежали симпатичные девочки лет двадцати. Лёха много видел таких и отдыхал не десять раз с такими. Оглядел с головы до ног и всю программу   вожаков комсомольских уловил ясно и отчетливо.

-Всё, пошли. Столики уже сдвинули. Там заведующая, Рая такая, всё постелила на скатерть белую, которую надобно срочно вином залить. Девочки счастливо заржали и вся компания, наполовину солидная, руководящая массами молодыми, быстрым шагом рванула туда, где распоясывались языки от «столичной» и ответственная за судьбы народа публика быстро уравнивалась с безответственной, наглой и бессовестной. Повод девочкам нравился. День рождения — праздник без границ и правил. Новорождённый, он же ничего не понимает, себя не контролирует и делает всё что может. Олегу Марусеву они подарили часы, не дорогие, но красивые. С браслетом. «Ракета» называются. Золотистый циферблат, где нет ни одной цифры. Только стрелки и четыре коротких полоски. По одной сверху и снизу, и две по бокам.

Девочки, да я не стою такого подарка. Алмазное стекло, золотой циферблат, стрелки из платины. Браслет  с вкраплениями изумруда. Да меня в таких часах шеф на работу не пустит. Буржуйские они! А честный комсомольский лидер             должен быть скромным.  Почти как лидер коммунистический.Пока девочки разглядывали простейшую «Ракету» ценой в восемнадцать рублей и пытались по отблеску найти на круглом кружке золото, а на браслете изумруды, Лёня разлил всем столичную и произнёс первый тост:

-Да здравствует комсомол, которым Олежка вместе с нами бескорыстно и                   безвозмездно управляет! Слава партии нашей великой, затолкавшей Олежку руководить комсомолом! Ура!

После чего все начали пить больше, чем закусывать, веселиться, рассказывать анекдоты и обниматься в полную силу. Причем мужики под столом гладили выбранных себе девчушек выше коленок, а взамен имели крепкие и многообещающие поцелуи в непросыхающие от «столичной» губы.

-Ну, пойдём  перекурим, поболтаем минут десять, — Клавинец  встал и Лёху ладонью поманил за собой.

-Только вы недолго там, — вразнобой пропищали девушки.- А то нам без вас  скучно будет.

-А вы пейте побольше и будет весело, — резонно заявил первый секретарь и  они с Лёхой вышли на воздух. Сели на скамеечку свободную. Закурили.

-Короче, говорим откровенно, по- честному. Как оно есть, так это и  обсуждаем, — сказал Андрей. — Сможешь?

-Обещаю, — ответил Алексей. — Тем более, что мне тебе и врать-то нечего. А скрывать — тем более.

-Короче, Алёша. Надо потихаря, но методично выдавливать из обкома                   партии старпёров и заменять их молодежью. Из горкома и обкома комсомола.

• Смысл в чём? — Лёха закинул ногу на ногу и приготовился слушать.

-Понимаешь,- вздохнул Клавинец.- Они, если смотреть на них со стороны,  но ничего в их делах не понимать, кажутся властью. Настоящей, управляющей любой ситуацией, в какую попадает народ.                                                           Плохие  ситуации и улучшают хорошие до замечательных.

— А что не так-то? Что, власти нет у обкома партии, —  улыбнулся Алексей.

-Лёха, дорогой, это иллюзия. Обман зрения, слуха и святого духа, — Клавинец выпил довольно много, но, странно, был почти трезвым.  — Они рабы своих же постановлений, решений пленумов и резолюций съездов. Для них это всё — законы. Они как воры в законе. Живут по понятиям, которые сочинили ещё Ленин с компашкой евреев. Их, понятия эти, на каждом съезде                           перелопачивают, штопают, латают. Но, понимаешь, это как бабушки постоянно ремонтируют дедам своим и внукам старые дряхлые, негодные уже носки. Или штаны, где заплата на заплате.   Больше материала от заплаток, чем от самих штанов. И вот эти резолюции с постановлениями — как  горы недвижимые. Догмы, которые оспаривать – не по понятиям коммунистическим. И никуда они, ни на шажок от понятий этих, дырок штопанных и заплатками прикрытых, отойти не имеют права.

Боятся, дрожат, как бы случайно не дернуться левее или правее догм священных этих. Это что, современное руководство? Так ведь беда ещё и в том, что законы и решения съездов пишутся пацанами вроде нас с тобой и голосуют на съезде за них все поголовно, не шибко вдумываясь. А те, для кого пацаны  писали, ну, для политбюро, скажем, не больно-то и вчитываются в суть и смысл. Старые шибко, чтобы мозгами въедаться в тексты. Прочитать и осмыслить такую гору бумаги с буквами — не каждый молодой осилит. А у нас руководят всем народом дедушки. Младшим — больше шестидесяти.

-Я, честно, не очень в этом разбираюсь. Книжек этих толстенных с материалами съездов да пленумов не читал и не тянет меня. — Лёха серьёзно  поглядел на Клавинца и задумался.

-Я вот сижу на комсомоле, — стал заводиться Андрей. — и что? У меня власть есть? Многие так и думают. А нет её. Разве это власть, когда ты видишь и понимаешь, какие жуткие провалы в социализме надо перепахать, засыпать и  выровнять, а сделать не можешь ничего. Потому, что наши обкомовские лидеры их не видят. Алма-Атинские сидят далеко и про наши дырья не знают  ни хрена. Потому как к ним отчеты из обкома нашего идут правильные. Всё  нормально. А в Москву из Алма-Аты вообще бумаги шлют, по которым все                высшие руководители областей и республики должны золотые звёзды героев в год по два раза получать. Как Леонид Ильич. Эти понятия коммунистические — хуже блатных, воровских. И ещё бесполезнее, грубее, чем догмы церковные. Я начну в чём-то без обкомовского благословления шустрить  помимо догм — меня же и сдадут обкому. Свои сдадут. Которым не терпится туда сесть. И меня так отдерут, что пальцем потом не потянет шевельнуть. Отпишемся по трафарету, что всё «ура!» Нет, это не деловая власть. Ни советская, со всех сторон выдумками и враньём обложенная, ни коммунистическая, от жизни натуральной удалённая — как мы от Луны.

-Не любишь коммунистов и власть советскую? — Догадался Лёха.

-Не, не люблю. Вот эти дурацкие, плесенью покрытые и засохшие понятия                   КПСС и Советов надо аккуратно и незаметно обходить. Тогда можно власть сделать властью подлинной. То есть, незаметно как-нибудь, несмотря на все монументальные, слепые их законы, решения и постановления, управлять  и приводить в порядок всё, что на глазах у нас разваливается. Не обращая внимания на хорошие транспаранты везде и пропаганду, отдрессированную, как собачки Дурова.

-Лихо, — сказал Малович. —  Ну, а  на хрена пахать в этой   системе                             советско-партийной, если ты, первый руководитель комсомола, её ненавидишь?

Тут задумался уже и Клавинец. Задумался надолго. Закурил. Молча.

-Ладно. Скажу и это. Обосную. Только ты попробуй понять меня. Может, тогда и помочь захочешь. Честно скажу. Сейчас кроме тебя расшурудить верхушку обкомовскую некому. Нет людей толковых.

-Даже так? — Лёха глянул Андрею в глаза.

-Даже! — Клавинец тихонько стукнул его кулаком по коленке. — Слушай.

-Вот у нас в городе всяких трудящихся до двадцати восьми лет от роду-

семьдесят шесть процентов. Молодой город-то. Управляю ими я. Горком комсомола. В области — та же картинка. Там пятьдесят девять процентов молодёжи. Экономика везде дохнет, культура, образование профессиональное. ПТУ вон закрывают потихоньку. Про науку вообще молчу. Там деды сидят на верхних ступеньках и принюхиваются: что коммунисты с властью советской скажут. А там — тишина. Пленумы, форумы, собрания по понятиям. А отчёты наверх такие идут, что тут процветает всё и идёт к коммунизму, блин. И молодёжь прорваться через частокол партийно-советских решений не может, минуя стариков -правителей   и догмы их свинцовые.

-Андрюха, ну чего вы хотите — то? Ещё одну революцию замутить? Вся власть  не Советам, а комсомолу? — Алексей уже начал догадываться зачем понадобился Клавинцу именно он. — Так это же дохлый номер. Нет объективной революционной ситуации. А если нет, не хотите, то в чём ты выход чуешь?

Клавинец Андрей, горкомовский первый секретарь, поднялся, походил   задумчиво туда-сюда и решил выпить водки.

• Пойду, хлебну слегка. Допинг для такого разговора. Без неё — всё. Язык не  поворачивается.

И подумал почему-то Лёха, что следующим номером программы будет агитация, на его внедрение в обком направленная. Только смысла в ней никакого, потому, что сесть в обкомовский кабинет, даже если он попросит  тестя, удастся только «шестёркой» Не посадит же его Игнат Ефимович заведующим отделом. Откуда можно реально чем-то управлять. Да ну…Чушь полная. Тем более, что Алексей в эту контору даже под угрозой расстрела не пойдёт. Эту никчемную мысль оборвал Андрей. Очень быстро  хлебнул. Залпом, видимо. Подошел, сел рядом, закурил.

-Вот ты, Лёха, думал вообще, почему друзья наши послевоенные, социалистические  страны, лучше живут, чем наша страна? Или  республика Казахской ССР в частности?

-Деньгами Москва помогает всем. Чтобы они плотнее к СССР прилипли,

сказал Алексей первое, что в голову стукнуло.

-Ну, это тоже. Да. — Андрей усмехнулся зло, безрадостно. — Только главное в другом. Они там у себя делают вид, что блюдут все решения и рекомендации                   КПСС, а реально там главная власть — деньги. У них частное производство есть. Собственность. Это не афишируют никак, чтобы СССР не злить. Но наши руководители знают. Народ не в курсе. Это точно. А верха соцстран частников не ломают через колено. И сами, кстати, имеют свои собственные денежные дела. Не могу точно сказать — какие. Но имеют. Родители твои, например, живут в квартире. Государство дало. Но она – не собственность родителей. Отец твой может открыть собственную газету и писать в ней правду? Жизненную правду, не коммунистическую? Хрен там! Ну, и так далее… А я хочу власти, но настоящей, не игрушечной, как сейчас.

• И что мешает? — Лёха искренне не понимал, почему, с точки зрения

Клавинца, ничего не происходит хорошего, а всё ломается и уже рассыпается. Вон сколько заводов новых, школ, музеев, совхозы свеженькие пашут на новейшей технике. — И чем я-то могу помочь? В обком побежать работать даже ты меня не уговоришь.

-Настоящую власть можно иметь. Можно! — Андрей взял Лёху за отворот куртки. — Кроме писанины этой, которую КПСС наворочала тоннами и Советские органы исполнительные, есть государственные законы. Первое и  главное — есть Уголовный кодекс, административный, Конституция, наконец.  Она же у нас — основной закон существования общества. Так вот. Плюнуть надо на бумажки — резолюции съездов и на постановления Верховного Совета. Не нарушать уголовных, административных и конституционных законов. А в них куча лазеек для деловых людей, к счастью. И начать жить так, как живут почти все страны социалистического лагеря. Опять открывать  артели, кооперативы и так далее. Делать второй НЭП, короче… А КПСС и Советы – пусть остаются. Гордятся нехай своей руководящей ролью. Так мы тогда и зарабатывать сможем, и собственность иметь, и производство частное. Так оно и будет когда-нибудь. Я чувствую интуитивно. Но мне хочется сейчас. Я живу сегодня.

• Ты никак не подойдёшь к моей роли. Меня зачем позвал? Я что, могу ЦК

КПСС запретить, переписать всю их бредятину и отменить пустую пропаганду хвастливую? — Лёха отцепил пальцы Андрея от куртки.

-Вот смотри, — Клавинец сосредоточился и стал говорить неспешно, но чётко. — Руководство комсомольское по улицам гуляет, водку пьёт, с девками                             крутится, в баньку бегает с ними, в кино ходит, в библиотеки. На пляж общий, блин. Это не демократичное поведение? Демократичное. Мы, глянь, молодежь-то, с народом. А Бахтин или Альтов только отдельную еду едят, в отдельные магазины на «волгах» ездят и торжественно где-нибудь присутствуют на самом почетном месте. Всё. Жизни они давно не видят и забыли её, народную, давно. В парк пойдут погулять, в универмаг, в кинотеатр обычный, на завод химволокна без предупреждения и сопровождения? Да хрен там! Но не в этом дело. Это у них «понятия» и есть:                 не светиться на людях. Бога же тоже никто не видит. Вот и они туда же.

Поэтому их надо менять хотя бы в таких городках, как наш. А дальше — развернёмся пошире. На местах дедов сегодня должны сидеть молодые. Те, кто бывает в библиотеках, на танцплощадках и пляжах. Кто с заводов и фабрик. Кто из совхозов старых да новых. Мы будем жить среди людей.

Прятаться не станем. Водку будем пить в общих кабаках. И есть будем то, что все едят. Как и сейчас, кстати. Деньги станем зарабатывать себе и области. Вот тут – дорога к прогрессу и процветанию. Где молодые сами           правят уздами правления.

Лёха выслушал всё это очень внимательно. Как корреспонденту ему прямо- таки захотелось всё услышанное превратить в интервью и отдать редактору. Но он прекрасно понимал, что посмеётся главный и посоветует ему побольше и поглубже вникнуть в материалы последнего съезда партии и обязательно почитать с вниманием труды Ленина и Брежнева.

-Ну, вроде бы подошли к главному. Я должен…- Лёха закурил и глубоко затянулся.

-Да ничего ты не должен, — Клавинец Андрей тоже достал сигарету. — Я просто прошу. Ты единственный человек, кого можно об этом просить. Ну, получилось так. Мне к Альтову попасть труднее, чем вручную лопатой котлован выкопать. Не любит он комсомольцев. Не очень покорные мы.

-Ну, это да. Он вас считает пьяницами, циниками и бездельниками. Просто  положено, чтобы ВЛКСМ был. Так постановлено. Догма тоже такая.

-А ты, Лёха, дома у него торчишь в дело и без дела. На даче с ним огурцы с  помидорами сажаешь, рыбу ловите на пару в Тоболе. Ты свой уже давно для него. Так вот. Ты мимоходом, без нажима, по-хитрому начинай предлагать ему на должности инструкторов обкома партии тех пацанов, которых мы у себя выбирать будем и тебе говорить. Постепенно, если будет получаться, мы  в обкоме места займем нужные. Те трое, которых обком у нас за год забрал — не наши люди. Негодные для смены поколений. Это обкомовских друзей и родственников ребятишки. Они уже там стелятся перед начальниками, пылинки с них сдувают и в рот глядят. А ты будешь толкать по-умному тех, с                кого будет толк в реальной перемене областных проблемных дел к лучшему. Поверь, это не просто трёп. Да, повторю, я хочу власти и денег. Но власти над прогрессом, от которого мы отстаём, как сопляк от торопливой мамаши.  И денег хочу больших для себя и области. Но реальных, а не невидимых никому. Безналичных государственных. Желаю живых денег. Заработанных. Честных. И вот всё, что я говорил – реально. И то, что есть сейчас, и то, что можно сделать молодой силой.

-Понял я тебя, Андрей.- Лёха поднялся и подал руку, — Я попробую. Не

уверен, что всё мгновенно, как по велению золотой рыбки, получится. Но шансы есть.

-Вот мой прямой телефон, — Клавинец  дал редчайшую в Зарайске бумажку.  Визитку. — По телефону ничего не говори. Назначай место. Я приду.

-Лады! Я заходить в кафушку не буду. Вы уж там сами. Втроем четырёх  бухих девчушек обработать — плёвое дело. Ну, пока!

Лёха пожал ему руку, да и помахал уже на бегу. Бежал к родителям, хотя насчет заказа пельменей забыл за разговором. И думалось ему на бегу только  одно. Как хорошо, что никогда в жизни своей, уже не такой и короткой, не хотелось ему никем руководить, править и властвовать. А управлять только  собой. Причем так, чтобы ни ближним, ни дальним от этого не было вреда, а только удовольствие одно от того, что он, Лёха, свободный, честный, достойный и верный человек. Так хотелось, так мечталось. И, кажется, так оно и было.

 

 

Глава двадцать первая

 

 

В мае, к счастью, всего два глобальных, торжественных, но разрушительных праздника. Первого числа и девятого. И если дню солидарности трудящихся население после демонстрации радо минимум ещё трое суток, выражая её на самых разнообразных, стихийных и хорошо продуманных застольях, после которых дня три противопоказан труд физический и  абсолютно нелеп умственный бестолковый напряг. А тут как раз подбегает и священный праздник граждан  всего Отечества — день Победы. Он хоть и обходился без парадов с новой военной техникой, без публичной демонстрации нашей могучей военной силы, но эмоционально настолько велик этот день, что отмечали его всегда, всюду, без тормозов и ограничений в еде, питье и общем ликовании. И когда народ, радостно вспоминавший славную победу СССР над проклятым фашизмом, ещё неделю после  неугасающей с годами гордости и радости ходил неровно, регулярно похмелялся и насильственно усыплялся алкоголем, то и  полноценного трудового народа из себя он представлять был не в силах. Только к середине мая восстанавливалась обыкновенная, насыщенная силой и разумом людским жизнь. И прогресс вновь делал рывок очередной к высоким целям.

Лёха до середины месяца усердно тренировался, сдавал зачёты и экзамены всегда трезвым преподавателям, бегал в изостудию и с музыкальным ансамблем из Дома Учителя ездил по совхозным клубам с неплохой программой. В командировки для газеты можно было начинать ездить примерно после пятнадцатого мая. Когда трактористы уже могли самостоятельно забраться в кабину, и окончательно в баньке выгоняли из недр своих остатки коньяка, водки и самогона директора совхозов, парторги и главные агрономы.

Надежа, милая жена Лёхина, спиртное не употребляла, ликовала в праздники на сухую и успела до двадцатого всё сдать и получить диплом о высшем образовании на два года раньше.

— Ну, вот! — сказал на чаепитии по этому поводу отец Игнат Фёдорович. – Явился-таки первый из младого семейного поколения человек с заслуженным высшим образованием. Я тебе, дочь, желаю не останавливаться на дипломе с отличием, заняться всерьёз наукой и получить все звания и титулы, положенные настоящему учёному.

Аплодисменты искренне подарили Надежде все, кто пил чай. Родители Лёхины, братья, Алексей, радовавшийся за жену больше всех, тесть с тёщей и дочь Злата. Она весело пищала в своем манеже, гремела подвешенными над ней пластмассовыми шариками и игрушками, и все легко догадывались, что она тоже горда мамиными успехами.

Когда часа через три все разошлись, Лёха с женой и дочерью тоже убежали домой.

— Я пока посижу над диссертацией. Черновики буду потихоньку переводить в рабочий вариант, а до конца года мне надо её закончить, — Надя села за свой письменный стол, к которому Лёха не подходил вообще, чтобы случайно не перемешать книжки с тетрадками и разрозненными бумажками. — Сейчас мама придет. Злату искупает, сделает ей развивающий массаж, а потом шторы кухонные, которые вчера постирала, погладит и повесит.

— Так давай я повешу, — сказал Лёха. — Я  повыше намного, да и шторы тяжеловаты для женщины.

— Не, не надо. Она сама хочет. Да там и тонкости есть, — жена погладила Лёху по короткой стрижке. — Надо так петельки цеплять, чтобы фалды на шторах красиво смотрелись. Ты не сможешь.

— Ну, тогда давай я в магазин сбегаю, — Алексей Малович обнял жену за талию, после чего она слегка присела, повернулась и из объятий выкрутилась с улыбкой.

— Так покупать же ничего не надо, Леший, — Надя пошла на кухню. — Хлеб Иван Максимович утром привез свежий, колбасы три вида, сыр швейцарский, лосось свежемороженый, баранины три кило и что-то там ещё по мелочам. Сок, конфеты, фрукты…

— Ну, ты же знаешь, что я не ем обкомовский паёк, — сказал Лёха спокойно. — Я не могу просто. Я на всё это не заработал. На лосось, домашнюю колбасу, сырокопченую колбасу бешеной цены, на икру чёрную, блин.

— Ну, тогда сам пойди да выбери в магазине то, что не из обкомовского набора, — Надежда ласково потрепала его за рукав. — Есть-то всё равно надо. Мне вот без разницы — обком папин доставляет продукты или другой кто. Я ем так… Не очень различаю происхождения продуктов. Мне все равно. Есть они — хорошо. Не будет — сама пойду куплю.

— Этого ты не купишь. У нас минтай без головы продают. Хек. Рыба такая. За мясом очередь. И главное — икра только кабачковая. Иногда баклажанная. Пельмени продают в пачках из морозилки. В них даже есть что-то похожее на мясо, но не мясо всё же, — Лёха по инерции или по привычке поцеловал жену, аккуратно подобрался к манежу и нежно поцеловал спящую дочь. — Ну, короче, мешать я вам, как обычно, не должен. Тебе учиться, тёще — внучку воспитывать. Мне-то не положено. Чего я понимаю в воспитании? Ни хрена. Давай, учись науке! Должен же в семье быть хоть один реально образованный. А я к маме поеду. Утром вернусь. Я там переоденусь в колхозную одежду. А после обеда завтра еду в командировку по Кайдурунскому району. Шесть совхозов надо объехать. Так что, неделю меня не будет.

— Ничего, мы тут управимся сами. Ты, Леший, во всей нашей суете точно — только под ногами путаешься, мама верно заметила. Злата подрастёт — тогда беготня кончится, да и мама реже станет приходить. А пока, сам видишь, места всем не хватает, ёлки-палки! — Надя поцеловала его в щёку. — Давай, беги к родителям. А то мне уже садиться за тетрадки надо. Черновиков много. Выбирать долго. Но тянуть уже некуда.

Лёха аккуратно прикрыл за собой дверь и побежал сначала в редакцию. Взял у фотокора Михаила Моргуля фотоаппарат ФЭД, уточнил у главного темы и ракурс всех шести материалов. После чего вылетел на улицу, набрал приличную скорость, которая через пятнадцать минут принесла его в родительский дом. Вечером поужинали скромно. До зарплаты бате с Лёхой ещё больше недели оставалось. Потому ужинали на небольшое жалование педагога Людмилы Андреевны. Картошку жареную с чесноком и луком, помидоры и капусту солёную из своего старого погреба в сарае дома сто шестьдесят пять по улице Пятого Апреля.

— Ты что-то частенько стал у нас ночевать, — сказал отец без выражения. — Нормально всё с Надеждой у тебя?

— Сынок, ты не скрывай. Может, вы ссоритесь? — мама озабоченно наклонилась к Алексею. — Сейчас вам трудно. Ты занят всегда чем-нибудь. Ребёнок маленький. Учёба Надина дни и ночи у неё съедает. Ты уж не обижайся на жену. Тяжело ей сейчас.

— Ну, мам, не говори чепухи, — Лёха заулыбался. — Нормально у нас всё. Ещё ни разу не ругались вообще. Просто у неё направление жизненное одно, а у меня — другое. И она, ясное дело, увлечена больше своим будущим, чем моим. Но это же естественно?

— Да, наверное, — вставил батя. — Если кроме работы и бесконечной учёбы ничего больше  нет. Ну, там — мужа, ребёнка, заботы о семье и доме, то тогда да — естественно.

— Так. Наелся я. Спасибо, — Лёха поднялся и в сопровождении мамы пошел в свою комнату, где всё осталось в том же виде как раньше. Никто ничего не менял и не трогал. — Соберу всё на завтра. В два часа автобус на Кайдурун. Неделю там буду шастать. Посевную пристально разглядывать.

— Ты уж аккуратнее в командировках будь, — мама проводила его до шкафа с рабочей одеждой, которую тёща мягко порекомендовала не держать в новой квартире. — Ешь там вовремя. Обедай, ужинай. Не забывай.

Через пару часов Лёха разобрал кровать и завалился в её мягкое тело с книжкой Юрия Германа «Я отвечаю за всё». Читал, думал. Немного о том, что написано в книге. И чуть побольше о другом, которое всё больше и больше занимало места в душе и мозге. Что-то надо было делать с семейной жизнью. Гнуло её пока не очень явно, но уж точно не туда, куда они с Надеждой мечтали её направить почти три года назад. В ту сторону хотели устремить жизнь их общую, где нетерпеливо и с распростертыми объятьями ждало их счастье. И, кажется, уже рисковало не дождаться…

В райцентре Кайдурун в пять часов вечера было шумно как на большой свадьбе, собравшей с обеих сторон по паре сотен родных и друзей. Все куда-то быстро шли, ехали на грузовиках, тракторах и лошадях, запряженных в телеги с мешками семян пшеницы, овса и проса. Возле  районного исполкома крутилась здоровенная группа трудящихся, явно чего-то ожидающая. Давно. Потому как изредка разные голоса произносили громко что-то вроде: «Вот какого пса они всегда опаздывают?»

Пока Лёха шел к исполкому из-за угла вылетели, накренившись и скрипя всей ходовой частью, три автобуса «ГаЗ-51» с пассажирскими кузовами, похожими на полевые вагончики, имевшие только одну дверь. Но  народ с неописуемым проворством и ловкостью быстренько рассовался по салонам, шоферы для порядка посигналили и синхронно рванули с места так быстро, что Лёхе пришлось остановиться и подождать, когда ссыплется назад поднятая колёсами пыль. Не заходить же к председателю исполкома с парой килограммов песка на шмотках. Ссыплется грязный  набор черной земли и сизой пыли на председательский ковер, проложенный от двери до его стола.

— А, Малович! — председатель Колесников вышел из-за стола. — А чего не позвонил? Я б машину за тобой прислал. И, кстати, на ночь глядя приехал. Смотреть уже и нечего. Скоро стемнеет. Ладно, у профорга дома заночуешь, а с утра поранее скажешь ему, куда тебе надо и зачем. С ним и будешь мотаться. Ругать приехал или хвалить?

— Захотел бы поругать, да ведь не за что, — Лёха пожал председателю руку. — Кайдурунский район — опять первый среди лучших. Редактор приказал  мне пройти шесть совхозов и собрать большой и уважительный, на всю страницу материал с фотографиями.

— Ну, я, конечно, против. Захваливать негоже. Расслабимся, нос задерём. Но

раз уж приказ у тебя такой от члена бюро обкома, то воспротивиться не смею.

Он позвонил председателю профкома и вечер они просидели втроем. У профорга во дворе стол был вкопан в грунт. Скамейки вокруг него и лампочка над ним. Жена профорга Татибека незаметно уставила большую площадь стола мясом копченым и вяленым, колбасой из конины и загадочным блюдом «карта» или  конская толстая кишка, вывернутая наизнанку жиром внутрь. Тут же и самовар принесла, заварку в пачке, пиалы для чая и сам готовый чай в маленьком фарфоровом чайнике. Его наливали в пиалу и разбавляли молоком. Без молока казахи чай стараются не пить даже в гостях у русских. К чаю она подала маленькие варёные в масле колобки из нежного теста — баурсаки. Сам Татибек  сходил в сарай за «столичной». В доме водку держать было не принято у них. Сидели часов до одиннадцати вечера. Много о чём говорили и много ели. Лёха жутко любил казахскую кухню и уже через час понял, что объелся. После чего пил только чай с молоком. А мужики к позднему вечеру едва «уговорили» половину бутылки. Не лезла водка после майских праздников.

Спать Алексей лёг на улице. За домом стоял стог сена. К нему приставили лестницу, затащили теплую постель из бараньих шкур сшитую. И матрас, и одеяло. Только подушка была набита гусиным пухом.

Завалился Алексей на сеновал. Подложил руки под голову и стал смотреть в бесконечность. Точнее — надеялся уже в который раз засечь место, где кончаются все звёзды, а за ними провал в никуда и в ни во что. Где ни пространства нет, ни времени, ни других галактик. Где есть только пустая, даже Богом не пройденная вечность. И ни о чем не думалось, кроме одного:

Что-то медленно, но упорно и безошибочно ворует у него, Лёхи Маловича, и у Нади Альтовой, жены его, их огромную и, как всегда казалось, недоступную злым разрушительным силам любовь. Какая-то гадина невидимая протолкнула щупальца свои в их души и сердца, и высасывала из них самое дорогое. Любовь сопротивлялась, цеплялась за нервы крепкими своими руками, но всё же каплями, со стороны невидными никому, вытекала и канула в утробе этого монстра со щупальцами, которого неизвестно кто подослал, чтобы опустошить души влюблённых людей от их любви. И, главное, непонятно — зачем подослал. Ведь кроме добра и радости не было ничего в жизни их единой, созданной из двух, близких, стиснутых плотно, как две страницы в книге, в которой все строки – об одном, нужном и дорогом обоим. Что же стряслось? Что?

Вот этот вопрос и застрял в Лёхином мозге. И они вдвоём с вопросом искали хоть какой-нибудь, похожий на правильный, ответ. Но не было ответа. Не сбросили его с высот бесконечных ни звёзды, ни огромный млечный путь. Даже сам Господь, в которого  Алексей по советской традиции не верил, но который уж точно знал, что случилось с их любовью, тоже не прислал объяснения. Обижался, наверное, что не верит в него, всемогущего и всех любящего, Малович Алексей. Какой-то, блин, ноль без палочки в этой невероятной вселенной. Так и заснул Лёха. Незаметно для себя, его любви и окружающего мира.

На третий день метаний его, весьма продуктивных, по полям разных совхозов района  он часов в одиннадцать утра поменялся местами с трактористом, сел за рычаги и  засеял гектара три самостоятельно. Ездить на тракторе его научил ещё в малолетнем возрасте близкий друг дядя Вася из Владимировки. Ехал он по пышной пахоте, чувствовал за собой правильное движение сеялки, слышал весёлые голоса мужиков, засыпающих семена в бункеры и было ему так хорошо, как бывает только, когда лучше быть просто не может. Потом у тракториста в нагрудном кармане пиджака затрещала рация. Кто-то пробивался в эфир со скрипом, стонами и бульканьем.

— Остановись, — сказал Женя Усатенко, тракторист. — Ни хрена не поймём пока не встанем.

— Двенадцатый, двенадцатый, первому ответь, — произнёс голос робота. На человеческий походить не позволяла полудохлая рация и расстояние в двадцать километров от райцентра.

— Я двенадцатый, — крикнул Женя. — Слушаю первого. Говорите.

— Корреспондент у тебя? —  громко и почти отчетливо спросил председатель  исполкома. — Я уже все совхозы, все клетки на полях обзвонил.

— У меня. Сеет. Ну, короче, я отдыхаю слева, а он работает. Пшеницу сеет. Дать рацию ему?

— Ты на восемнадцатой клетке? — проскрипел подключенный к частоте совхозный директор Обухов Дмитрий Петрович.

— Так точно, — Усатенко поднял палец и показал им Лёхе на рацию.-  Что-то случилось. Просто так он не звонил бы.

— Машина пошла уже к вам, — крикнул Обухов. — Она Алексея заберёт. Его срочно в редакцию вызывают. Ехать ему надо. Пусть прямиком на той машине едет в Зарайск. Зам.главного редактора звонил. Очень срочно корреспонденту надо быть в редакции. Что-то произошло. Но он мне не сказал ничего конкретно. Поняли меня?

— Поняли. Ждём машину, — сказал Лёха в рацию. — Разгребу там не знаю что. Срочно, значит завал какой-то. Потом приеду. Доделаю тут всё.

— Добре! — сказал директор.- Удач тебе.

— Давай, ждём! — добавил председатель Колесников

И они отключились. Приехала директорская «волга» через двадцать минут. А в два часа дня после трёх часов гонки по хорошему асфальту Лёха уже открыл кабинет отца и ввалился в него с озабоченной рожей.

— Батя! — обрадовался он. — Фу-у! У тебя всё в порядке!

— И у тебя просто прекрасно складывается житуха! — заулыбался отец. — Вот, держи. Домой вчера принесли. По месту прописки. К нам с мамой. Ты ж на новой хате почему-то не прописан.

Алексей взял из руки его бумагу бледно желтого цвета и прочёл первое крупное слово — «ПОВЕСТКА». Дальше было написано, что Маловичу Алексею Николаевичу надлежит прибыть в горвоенкомат двадцать третьего мая сего года к девяти ноль-ноль утра по вопросу призыва на срочную службу в ряды советской армии.

— А сегодня двадцать пятое, — Лёха сел на стул. Растерялся на минутку.

— Ты давай беги туда. Скажи, в командировке был. Как есть. А мы тебя по полям два дня искали через Кайдурун, — отец поправил на Алексее довольно грязную одёжку. — Ничего. Сойдет. Ты же прямо с полей. Так и скажешь. Всё, дуй бегом.

Военкоматовский дежурный  послал его на второй этаж в седьмой кабинет. Лёха пробежал по пустому первому этажу и выскочил на такой же длинный пустынный второй. В седьмом кабинете сидел один седой майор, усталый, обложенный бумагами, толстыми папками-скоросшивателями и желтыми повестками. Он изучил повестку Маловича и сказал.

— Мне из редакции отец твой звонил. Просил подождать. Ты в командировке был?

— Далеко. За Кайдуруном в полях. Нашли по рации за пару дней. А где призывники все?

— Ку-ку! — ответил майор. — Они в поезде. Тебя одного ждать?

Он достал папку с названием «Личное дело». Под названием стояла Лёхина фамилия.

— Значит, ты после института сразу в областную газету? В институт поступил в восемнадцать, закончил экстерном в прошлом году. Диплом номер 243 серии АГТ ноль, ноль шесть ВН. Учитель английского языка. Это из редакции справка. В ней ты год проработал. Хорошо. Вот  редакция за тебя справки и собрала. День у них ушел на это. Всего-навсего. Областная газета! Уважают её. Сразу все справки дали и курьерша ваша привезла. Они, вишь ты, и Госкомспорт запросили. Вот что оттуда ответили. А! Так ты кандидат в мастера по лёгкой атлетике. Ух, ты! Десятиборье! Мощно. Это интересно. Сейчас подумаем, куда тебя направить, чтобы от спортивного твоего мастерства была польза армии нашей.

Пока он размышлял Лёха пытался проследить ход мыслей главного редактора, который уговорил ректора института дать бумагу, что Лёха институт закончил пораньше срока, а не отправлен в режим свободного посещения. Главное — номер диплома, серия. Бред полный. Но против бумаг, представленных Тукманёвым, главредом, возражать было нельзя. Глупо и вразрез с его задумкой и планом, который, наверняка, был хорошо продуман и защищён.

— Короче, — сказал майор. — Морская пехота забита полностью. Десант. Вот в десантуре есть ещё три места. Одно под Алма-Атой. Одно — в Туркмении. И вот ещё: карантин и учебка в Туле. Служба твоя будет проходить в сто тридцать седьмом Гвардейском Рязанском парашютно-десантном полку ВДВ. Вот туда и поедешь. Завтра в десять приходи. Билет заберёшь на Рязань. Поезд в четыре пятнадцать после обеда. Вот эту сопроводиловку и своё личное дело завтра захватишь. Из дома возьми еды на три дня и оденься попроще. Щетку зубную, мыло, таблетки от поноса. Поезд – дело для живота заразное. А тебе надо здоровым приехать. Найдешь часть, это недалеко от десантного училища. В городе все знают, покажут. Дежурному по части отдашь эту бумагу, папку с личным делом и поступаешь в его распоряжение. Он тебя и командирует на месяц в учебку Тульскую. Давай, кру- угом! Шагом — арш!!

Лёха вышел из военкомата и стал думать, ломая о коробок спички. Одна всё же не успела переломиться и он прикурил «приму».

— Бляха, как же это редактор пробил такую  серьёзную бумагу, будто я институт досрочно закончил? Это же типичная подделка документов. Лет на пять потянет для каждого из них. Хотя… Хотя диплома-то реального нет в природе. Это редактор придумал, чтобы я год отслужил и — обратно на работу. Год-то – не два. И оба знают, что случись по этому поводу какой-нито  кипиш, то дочка Альтова скажет папе, а папа заглушит эту тему   намертво за три минуты. Да, собственно, кому это важно? Вон, в военкомате номер-серию прочли, а диплом показать — на фиг не надо. На бумагах же такие печати солидные. Областная редакция. Орган обкома партии. Институт государственный. Прав был вожак комсомольский Клавинец: врут коммунисты не прерываясь.

— Ну, ясно, — успокоился  Леха и засмеялся. В армию, особенно в ВДВ, ему очень хотелось по двум причинам. За год он в десанте получит очень специфичную, но крайне пригодную для жизни физическую и моральную подготовку — это раз. Второе. Возможно, обозначившийся уже разлад в семье и заметная пока только Наде и Алексею тоненькая трещина на теле любви их, ранее намеченная быть вечной, затянется за время разлуки. Она, слышал, Лёха где-то, любовь только укрепляет.

Дома у родителей он собрал в старую спортивную сумку всё, что майор приказал. Поцеловался с плачушей обязательными в таких случаях слезами мамой, которой пообещал писать, а если будет возможность, то и звонить.

Мама его прижала крепко к себе, как бы переливая свои самые нежные родительские чувства в организм сына, потом легонько оттолкнула и утерла глаза платочком, который всегда держала в рукаве.

— Ну, всё! Иди. Служи верой и правдой!

Прибежал Алексей в редакцию, бросил сумку на отцовский стол и побежал к главному.

— Привет, Алёха! — Николай Сергеевич, тёзка отцовский, вышел из-за стола и крепко пожал ему руку. — Давай, служи честно! Зарайск и газету нашу не посрами! Через год твое место спецкора никем занято не будет.

— А это самое… — Лёха сделал сложное движение пальцами, показывающее исполнение замысловатого футбольного финта и одновременно извилистый способ движения змеи. — Оно на фига? Вам причёску не потреплют наверху?

Ну, послужил бы и два года, не треснул.

— Ерунда, — сказал главный. — Так надо было. И потом, институт ты всё одно закончишь. Диплом дадут. А мне надо, чтобы ты статьи писал. Год потерплю. Ничего. А два многовато.

— Это я ценный такой кадр? — засмеялся Алексей.- Без меня газете невпродых как тяжко! Ну, хорошо, раз так. Буду собой гордиться. А вам спасибо за всё!

Лето, осень, зима, и я в мае опять — по полям и знатным передовикам!

Попрощались они за руку и пошел Алексей к бате.

— Я у мамы был. Поплакали вместе перед разлукой. Она повелела служить верой и правдой. Только не спросила, где я буду служить, чем заниматься. Ну, ей это и не надо. Для неё армия – просто армия.

— А куда тебя определили? — отец оторвался от рукописи. — Не в стройбат? А то бы добавочную профессию имел, годную в мирных целях.

— В  ВДВ послали, — Лёха сел на стул. — Голубой берет, тельник, парашют, рукопашный бой. Нормальный набор.

— Годится, — батя похлопал его по плечу. — А ты что, сам, один поедешь? Призыв уехал уже?

— Ну, — Лёха подал отцу руку. — Как мне служить-то?

— Как-нибудь так, чтобы парашют всегда открывался, — улыбнулся отец.

По дороге домой Алексей купил Наде цветы возле парка. Подснежники. Зарайск на севере Казахстана. Рядом с Сибирью. До солидных цветов ему минимум месяц ещё подснежники нюхать. Злате в универмаге взял музыкальную шкатулку. Ручку крутнешь сбоку, крышка открывается и   выныривает балерина гуттаперчевая перед зеркальцем. Крутишь ручку дальше и музыка звучит красивая, классическая. Композитора Штрауса. А балерина крутится, вальс танцует. Хорошая игрушка. Развивающая.

Надежда что-то писала за столом. Горела настольная лампа, хотя на улице ещё светло было. На носу у жены Лёха с удивлением обнаружил аккуратные перламутровые сиреневые очки.

— Привет! — сказал он и медленно уложил букет подснежников на тетрадный лист.

— Привет, Леший! Что-то ты рано сегодня, — Надя понюхала букетик и отложила его в сторону. Рядом со словарем синонимов в английском языке. — Ты есть хочешь?

— А Злата где? — Лёха заглянул в спальню.

— У мамы пока. Мне тут добить надо главу диссертации. Завтра её будет один профессор читать. Мне это важно. — Злату мама вечером принесёт. А ты пока  найди что-нибудь в холодильнике. А, ну ты же обкомовское не ешь. Другого пока нет. А ты, пока я работаю, сходи в «Колос». Рядом же. Поужинай там, а дома вечером чай с тортом попьём. Мама испекла.

— Ладно, пойду, — Малович Алексей почесал затылок. — Схожу к Жердю. Попрощаюсь.

— Он уезжает куда-то? — спросила Надежда, не отводя глаз от страницы.

— Ну, — Лёха обулся и открыл дверь. — В Америку. Его президент пригласил дворником в Белый дом. Но дворником в Америке, сказал Жердь, лучше, чем директором промтоварного магазина в Зарайске. Зарплата больше.

Надя что-то сказала вслед, но Лёха не разобрал. Хлопнула дверь и шум от щелчка замка поглотил её последние слова.

Прибежал Алексей к Жердю, который писал статью в газету «Ленинский путь» о проблемах пчеловодов в Притобольском совхозе.

— Я в армию завтра ухожу. В десантные войска, — Лёха сел на подоконник. —

На год всего. Редактор выбил фиктивную бумажку у ректора нашего. По ней я экстерном институт закончил и даже номер диплома написал. И серию. Во!

Один поеду. Когда призыв отправляли, я в командировке был.

— Ну, ништяк! — воскликнул Жердь. — Меня не берут. Плоскостопие. А я бы тоже не прочь. Ладно, давай. Уже начинаю ждать тебя обратно. Пиши. Будешь писать?

— Буду, конечно. Ты же друг мой последний и единственный, — Лёха подержал Жердя за плечи, оттолкнулся и ушел.

Идти, собственно, было некуда. Разве что фильм какой посмотреть. Как раз вечер будет. А там и ночь быстрая, да снова военкомат. До отъезда можно посидеть на вокзале. Он купил билет на шесть часов вечера в кинотеатр «Казахстан». Кино называлось «Без права на пощаду». Отсидел он фильм до конца, хотя раза три подмывало уйти. Он ближе к середине фильма угадал, кто в  этом детективе убийца. А в конце ещё добавилось, что в войну он фашистам помогал. Сволочь, в общем. После плохого кино настроение совсем скатилось до подошв кед Лёхиных. Он посидел до девяти вечера на скамейке в парке. Послушал живой духовой оркестр, который, казалось, был, есть и будет всегда. Менялись музыканты. Кто спивался, кто помирал, но приходили новые и не играл духовой только в морозы, когда мундштуки труб, тромбонов и альтов прилипали к губам.

Поздно вечером он пришел домой, выпил чаю с сухариками и лёг на диван дочитывать книгу  Юрия Германа «Я отвечаю за всё». Надежда продолжала писать. Злату решили оставить на ночь у бабушки, чтобы мама успела подготовить работу. Почитал он с полчаса, потом сходил к Альтовым, отнёс Злате музыкальную шкатулку и подержал её минут десять на руках, целуя и дыша нежностью, которую излучала её бархатистая, как у мамы, кожа.

— А мы уже спатоньки готовимся, — просюсюкала бабушка Лариса. — Покушали уже. Сейчас искупаемся – и в манежик. Да, Златонька?!

Дочь что-то пролепетала, смеясь и перебираясь на руки Ларисы Степановны.

— Ну, я пойду тогда, — Лёха помахал дочери рукой, глядя на неё внимательно, ласково и грустно. — Счастливо всем. Встретьте хорошо все праздники в этом и начале следующего года. Здоровья вам всем.

Игнат Ефимович отдыхал после работы и в прихожую не вышел.

— Вот какой шутник у нас папа! — сказала Лариса Степановна внучке. — Обязательно будем здоровы. Ну, пока. Нам купаться пора.

Вернулся Алексей домой. Снова взял книгу, лег на диван, почитал час под усыпляющий шепот жены, повторяющей замысловатые английские идиомы, да и уснул. А проснулся когда Надежда уже приняла душ и что-то дочитывала за столом, помечая отдельные слова простым карандашом.

— Я уже чай попила, — сказала она с улыбкой. — Он ещё не остыл. Иди тоже выпей с овсяным печеньем.

Леха пошел в ванную, почистил зубы, умылся, в прихожей нацепил на себя то, в чем надо было прибыть на службу армейскую и перекинул через плечо сумку с бумагами и всякой мелочью. Консервы собирался купить где-нибудь в городе.

— А ты уходишь уже? — подошла Надя. — И  куда тебя понесёт сегодня?

— Сегодня понесёт в ряды советской армии. В сто тридцать седьмой гвардейский парашютно-десантный полк. На год. В Рязань. Призыв. В девять надо быть в военкомате. В четыре часа — уходит поезд.

— А почему не сказал раньше? — обиженно спросила жена.

— Раньше я и сам не знал. Меня выловили по рации в совхозе. Прямо на поле. И оттуда на машине кинули до военкомата. Один поеду сегодня. Призыв весь там уже. Одного не ждут.

— Ждут, — сказала Надя и поцеловала его в щёку. — Такого одного как ты — ждут.

— Где, кто? — засмеялся Малович Алексей.

— Я тебя жду, — Надежда прильнула своей бархатной щекой к его небритой.

— Ты серьёзно? Будешь ждать? — недоверчиво спросил Лёха. — С дочерью я попрощался уже. Она ждать будет точно. Потому, что других дел пока нет у неё. А ты ради чего ждать будешь? Тебя ведь могут отправить на курсы подготовки кандидатов наук в Москву. В аспирантуру. Это же важнее.

— Я буду тебя ждать, — повторила Надя. — Ты мой муж.

— Ну, это не гора, муж, — обнял её Лёха. — За год тебе может встретиться доктор наук по английской филологии. Родственная душа. Есть о чем говорить. А со мной – о чём? О тракторах, комбайнах и передовиках производства? Или о шестах фиберглассовых? Ладно, пора мне.

— Я буду тебя ждать. Ты пиши. Звони, если сможешь, — она стояла в дверях, а Лёха уже сбегал по ступенькам.

— Обязательно, — крикнул он на ходу.

А в четыре часа пятнадцать минут сорок третий поезд « Алма-Ата-Зарайск-Москва» уже прыгал по привокзальным стрелкам, набирая скорость, выходя на прямую железнодорожную  магистраль и унося Лёху из одной  жизни в совершенно другую. В ту, которую обязан прожить каждый  мужчина, готовый защитить себя, семью и Родину.

 

 

 

Глава двадцать вторая

 

 

Куда бы ты ни направлялся — есть огромный смысл в том, каким образом тебя туда несёт необходимость твоя.  В декабре 1730 года девятнадцатилетний  Михаил Ломоносов сбежал из дома, чтобы попасть в Москву и там учиться наукам. Будущий академик пёхом прошагал пол-России позади продуктовых и товарных обозов. Он шел три недели и одолел весь путь — 1168 километров, не обломавшись ни телом, ни рассудком. Наверняка в дороге своей пешей и повидал он много,  научился думать и дела делать так хорошо, как могут только трудности научить. И до него, и после разные люди всегда перемещались в пространстве так, как получалось. Несколько тысяч лет назад и пешком  человек брёл к нужному месту, и на лошадях верхом или в повозках, потом паровозы таскали массы людские с одного края света на другой. Затем автомобили добавились, а уж с победой технической цивилизации самолёт перехватил первенство. Вот он и убрал у граждан, менявших одно место пребывания на другое самое главное – возможность видеть и чувствовать изменение пространства и времени. Он отобрал ощущение изменения жизни. Откуда бы человек ни улетал, не успевало у него в уме закрепиться осознание того, что там, куда по небу прёт его, разрывая часовые пояса, самолёт, всё другое и всё не так. А прошлая жизнь двух-трёх часовой давности, в которой осталось всё своё, родное —  время, расстояния и события — всё это сразу отрывается от него, проваливается и теряется, как монета из дырки в кармане. И вот это очень плохо. Потому, что чем дольше путь, тем больше надо думать о том, как себя вести в другом месте и в другой жизни, да ещё и при другом деле. Не успеешь вдосталь обмыслить перемену житейскую — так и  обернётся для тебя без пользы долгий или не очень дальний путь твой, пролетевший  мгновенно в другую сторону от своего родимого куска планеты.

Лёха в армию ехал поездом. Повезло ему. Потому, что катился состав  сонно сквозь майские дни и ночи мимо деревенек придорожных, где шло время не спеша, последовательно, в спокойном, столетиями сложившемся течении.

Деревеньки исчезали, меняясь в окне вагонном на маленькие тихие речки, озера и болотца с лесами разноцветными. В них подолгу жили и думали о вечности осины с берёзами, липами, ясенями и кленами, молодыми дубами да ивами возле лесных речушек. И не только, наверное, Лёхе одному на  пути  неторопливом, мимо красот неписанных да сквозь дорожные замедленные дни  являлись спокойные, упорядоченные раздумья о разнообразии сущности земной. И о том ещё, что медленно приближающееся будущее надо будет и к себе суметь приспособить, и самому с ним поладить миром да с пользой.

Все его старшие родственники мужского рода армию прошли. Кто при мирной жизни, кто при военной. И все они гордились тем, что служили не КПСС, не государству и правительству, и не их охраняли от реальных или возможных бед. Они служили Родине. Большой, общей для всех, и своей маленькой. Той, где дом, семья, родня и друзья. Где место жизни твоей, судьбой назначенное. Поэтому за время пути до Москвы и пересадки на Рязань было у Лёхи много времени, чтобы умом и сердцем настроиться на служение отечеству с оружием в руках. Причём в особенных войсках, всегда передовых, всегда бесстрашных и настроенных на победу любой ценой. В воздушно-десантных, легендарных, с головой покрытых доблестью и военной славой.

В Рязани ему быстро довелось найти свою часть. Пришел он на КПП и доложил дежурному, что прибыл одиночно для несения службы. Дежурный позвонил в штаб и через три минуты на КПП влетел крепкий парень в голубом берете и линялой форме с двумя лычками на синих погонах. Форма его была опоясана ремнём так, что бляха свисала вроде бы специально  почти до самого низа гимнастёрки.

— За мной, салабон! — скомандовал воин и побежал обратно. Лёха ускорился и не оставал. Прибежали к длинному двухэтажному дому белого цвета, перед входом в который по бокам стояли на древках два флага. Один красный с серпом и молотом. А другой — голубой сверху, зеленый внизу, а посередине полотна два желтых контура самолётов. Между ними парашют с красной звездой на стропах и слева направо внизу золотыми буквами слова: «Никто, кроме нас!»

— Потом рассмотришь, — оглянулся младший сержант. — Сейчас бегом за мной к подполковнику Соболю. Он зам.нач.штаба. Ты, салага, уже в полку. Поэтому гражданские слюни вытри и веди себя как солдат. Понял? Зайдешь к Соболю — не мяукай. Книксены ножками не делай, а щелкни каблуками и скажи: « Здравия желаю, товарищ подполковник». Дальше оно всё само пойдёт. Он постучал и  открыл дверь.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник!

— Разрешаю, — сказал Соболь.

— Опоздавший прибыл самостоятельно. Разрешите войти!

— Разрешаю, — подполковник отложил в сторонку бумагу и ручку.

— Здравия желаю! — выкрикнул Лёха. — Алексей Малович из Казахстана. Направлен для прохождения службы в сто тридцать седьмой полк ВДВ. Был по работе в командировке, потому не смог прибыть с командой призыва.

— Проходи. Вот твой стул. Бумаги все сюда клади.

Он минут десять изучал всё, что было в папке, после чего распорядился.

— Рядового Маловича переодеть, накормить и в девятнадцать ноль-ноль не опоздать и отправить его в тульскую школу боевой подготовки на почтовом автобусе. Сопровождающий — сержант Воловец. Вопросы есть?

— Никак нет! — встал по струнке младший сержант.

— Выполняйте, — Соболь передал ему папку, снова придвинул под глаза лист и взял ручку.

Через час Лёха, накормленный до отвала в пустой солдатской столовой двумя большими кусками рыбы, картофельным пюре в глубокой алюминиевой чашке и чаем с толстым ломтем хлеба, на котором как-то разместились два больших кубика масла, пошел с сержантом на склад и переоделся в новенькую форму. Выдали ему точно по размеру гимнастерку, галифе, тельняшку, голубой берет с эмблемой ВДВ на боку и звездой спереди. Ну, а ещё ботинки на толстой подошве. Высокие, сужающиеся кверху, они зашнуровывались по всей высоте.

— Всё! Хоть и без присяги пока, но ты уже не просто солдат. Ты  теперь герой десантник, — сержант Воловец хитро улыбнулся и спросил: — Какой у нас, героев, девиз-то?

— Никто кроме нас! — бодро ответил Лёха.

— Ну и молоток, что сообразил, — сержант пошел к скамейке, на которой курили несколько крупных фигур в беретах. — Садимся тут и ждем почтовика. Бумаги не потерял свои? А, вот они. Хорошо. Ждём. Вольно. Расслабься.

В девятнадцать ноль-ноль почтовый автобус остановился возле скамейки. В него погрузились трое парней с автоматами да Лёха с сержантом. Автобус тронулся, выехал из части и Воловец толкнул Лёху плечом в плечо.

— Зовут как?

— Лёха, — ответил Малович Алексей.

— Ну, поздравляю, Лёха! — сказал сержант. — С этой минуты пошел срок твоей службы. Запомни её.

Лёха сосредоточился. Огляделся вокруг. И запомнил. Цветут яблони, летают ласточки, бежит сбоку длинный серый бетонный забор части. Понятно стало, что солдатская жизнь пошла от нуля к дембелю. И, чувствовалось, что будет в ней столько всего нового и нелёгкого, чего никогда не забудешь. Даже слегка жутковато стало с непривычки.

В тульской «учебке» сначала отбирали солдат на пригодность к разным работам в армии. В ВДВ ведь не только технично драться учили и смело с парашютом прыгать. Это делали все. Но у каждого ещё своё дело было. Одни работали радистами. Стучали ключами азбуку Морзе. Другие изучали подрывную диверсионную работу. Разведчики осваивали сложности маскировки и поиска секретов, которые предстояло незаметно рассекретить и донести командирам. Были штурмовые роты. Они целыми днями и  ночами отрабатывали искусство внезапно, перепрыгнув незаметно через любые препятствия, напасть, порушить всё и победить. Да много чего ещё было такого, о чём Лёха сам в жизни не догадался бы.

Вот привели его в учебный класс на следующий день утром. В комнате за длинным столом сидели три офицера. Посередине учебного класса стояла табуретка с инвентарным номером тридцать шесть на ножке. Капитан с большими русыми усами и наколкой «ВДВ» на левой кисти кивнул Лёхе на эту табуретку.

Пока все трое читали его личное дело, Алексей покрутил головой по сторонам. Справа стоял на ножках какой-то пульт с рычажными переключателями. Слева — стол с пятью телефонами и такими же рычажками-переключателями на гладкой плексигласовой поверхности. На стенах висели какие-то крюки, багры, веревки, завязанные странными узлами, ножи разных размеров и видов. В общем, почти музей.

— Интересное у вас, рядовой Малович, личное дело, — наконец сказал майор, который сидел в середине. Седой, без берета.

— Вы кроме почти уже мастерского навыка в лёгкой атлетике ещё что-нибудь пробовали в спорте? — спросил второй майор. Он был в полевой форме. Сбоку на поясе в чехле висел большой нож, а на груди болталась стального цвета рация.

— С детства и до сих пор вратарём был футбольным. В дворовой, школьной и  институтской  командах играл. Баскетболом тоже в школе и ВУЗе занимался. За институт играл. Параллельно с «лёгкой» на бокс ходил года два в пятом и шестом классах. Потом тренер по лёгкой меня оттуда выдернул насовсем, — Лёхе даже неловко стало от того, что он тут расхвастался. Универсальный спортсмен, блин.

— Здесь у Вас, рядовой Малович, будет возможность тренироваться и участвовать в серьёзных всесоюзных соревнованиях  в рамках советской армии и военно-морского флота по лёгкой атлетике. Вам тут, я смотрю, по очкам до мастера спорта совсем недалеко, — сказал капитан с наколкой.

— Но к армейским рабочим специальностям это не относится, — добавил майор с рацией и ножом. — Вас бы, воин, с вашими спортивными данными надо, конечно, в разведбатальон определить. Или в штурмовую роту. Но Вы поздно прибыли. Всё там уже занято. И свободного довольствия там для Вас нет. Но у нас есть ещё и другие работы. Они потруднее, конечно, но престижные. В десанте есть своя служба противовоздушной обороны. Там  несколько специальностей. Проверимся на самую трудную. У нас в группе контроля всегда напряженка с разводящими диспетчерами.

Он ещё и договорить толком не успел, как сбоку, там где сидел майор с ножом, почти из-под стола вылетел круглый белый щарик и через половину секунды был уже справа от Лёхи, в метре примерно. Лёха, почти не глядя. выбросил ладонь и шарик перехватил, зажал в кулак. Но после этого каждый из офицеров швырнул довольно сильно  по теннисному мячу. Где они там у них хранились, Малович так и не сообразил. Но все три поймал без особых усилий.

— Хм, — довольно улыбнулся капитан. — Лихо. Яшин Лев Иванович. Годится.

Он вышел из-за стола.

— Иди сюда. Видишь, пять телефонов. Вот у меня секундомер. Как только я им щёлкну, ты берешь все телефоны по очереди, но так, чтобы каждый телефон был из другого ряда. В каждую трубку ты должен сказать два слова:

«Комета, секунду», не укладывать трубку на рычаги и в обратной последовательности каждому собеседнику условному сказать «слушаю».

— И ничего больше? — удивился Лёха.

Капитан засмеялся и вытянул руку с секундомером.

— Полминуты у тебя на всё про всё, — и запустил секундомер.

Как Алексею удалось выполнить задание, он и сам не понял. В последнюю трубку крикнул «слушаю» и услышал второй щелчок.

— Сколько? — спросил седой майор.

— Двадцать восемь секунд, — капитан глянул на Лёху с интересом. — А ну-ка, пойдем сюда.

Они переместились к столу с тумблерами. Под каждым из них был написан номер. Всего их было двадцать девять.

— Вот на листке я пишу какие тумблеры по очереди ты должен поднять вверх и какие из них после этого опустить вниз, — капитан стал писать, не глядя на стол. — Тебе надо поднять одиннадцать тумблеров и четыре из них начать опускать после моего свистка. Понял? Гляди на лист, запоминай последовательность включения и выключения. Потом я включу секундомер. Сорок пять секунд у тебя. Свисток не пропусти.

Оба майора вышли из-за стола и подошли к тренажеру. Минуту Лёха смотрел на лист и запоминал.

-Хоп! — крикнул капитан и нажал секундомер. Потом тихо свистнул.

Через сорок пять секунд он щелкнул ещё раз. Остановил время. И все трое начали сверять номера на листе с номерами под тумблерами.

— Ха! — уже совсем весело произнёс капитан. — Всего один пролёт. Вместо пятого поднял шестой. Остальное — точно всё.

— Ну, совсем рабочий вариант, — улыбнулся майор с ножом и рацией. — Вы, боец, случайно на коммутаторе телефонном не работали?

— Он сразу в редакции после ВУЗа стал работать. Корреспондентом, — улыбнулся седой. — Давай напоследок вслух нам книжку почитаешь.

Он подвел Лёху к табуретке, усадил и принёс со стола книгу. Что за автор — не показал. Открыл её на развороте и уложил Алексею на колени.

— Начинаешь читать слева сверху и заканчиваешь на правой странице. На последнем слове внизу. Читаешь очень громко и предельно быстро. Но так. Чтобы все слова были нам понятны. И смысл тоже. Раньше, чем капитан врубит секундомер в текст не смотреть. Задание понятно?

— Ну, да, — сказал Лёха.

— Не «ну, да», а «так точно», — поправил седой майор. — Солдат уже. Не корреспондент.

— Я готов, — Лёха для верности и отсутствия подозрений у офицеров поднял взгляд на потолок.

— Минута тебе, — капитан наклонился над книгой и через мгновенье нажал на кнопку секундомера.

Лёха из текста уловил только то, что кто-то описал своё погружение под воду в акваланге и раскапывал что-то на дне, после чего на него напала акула, которую он в довольно долгой борьбе заколол в нос кинжалом.

Капитан щелкнул секундомером и спросил майоров: — Всё понятно было?

— Да, и, главное — не запинался, слова не искажал. Скорость какая была?

— Пятьдесят шесть секунд, — капитан был доволен и ходил по комнате, подбрасывая выше головы свой секундомер.

— Значит, берём в группу контроля? — спросил майор с рацией и ножом.

— Так точно, — ответил капитан. В пару со «стариком» Крудешко Сергеем. Тот его за пару недель натаскает. Толковый может получиться разводящий диспетчер.

— Вы свободны, — поднялся со стула седой майор.

— Есть, — сказал Лёха. — А сейчас мне куда?

— Иди в пятую роту. Сержант в коридоре. Он проводит, — капитан открыл дверь. — В пятой роте разведчики и ты с ними месяц поживешь. Занятия в классе после завтрака. Потом строевая. Потом тренировка на полигоне. После обеда занятия в подземном бункере на копиях рязанской аппаратуры.  Воловец. Бойца в пятую роту. Проследи, чтобы устроили по уставу и дождись с ним ротного, капитана Даниленко. Сдашь ему новобранца по правилам и свободен.

Весь месяц Лёха провёл как в аду. Сразу после сна и построения такая начиналась карусель, что к вечеру голова звенела изнутри как с перебором накачанный мяч, ноги подгибались и дрожали руки до самого локтя, а перед глазами крутились полупрозрачные мутные «мухи». Разведчики в роте относились к нему дружелюбно, приглашали даже в картишки перекинуться перед отбоем. Но Лёха физически не мог держать тело ровно, извинялся и падал поверх одеяла на кровать. А время в «учебке» всё равно незаметно проскочило. Однажды после завтрака к нему подошел сержант Воловец и сказал, что его ждёт майор Завадский. Тот самый, седой. Он, оказывается, начальник учебно-боевого корпуса.

— Оценку мы тебе поставили заслуженную. Пятерку. Вот «учебная книжка» твоя. В Рязани отдашь её подполковнику Соболю. И всё. Начнёшь через каждые сутки дежурить под землёй в группе контроля. А в остальное время всё будет как у всех. Тренировки, прыжки, ученья, рукопашный и так далее. Удач тебе, боец!

— Никто, кроме нас! — торжественно сказал Алексей Малович, чем развеселил майора. Он пожал новому воину руку, отдал честь.

— Вольно, разойдись! Воловец, отправить солдата в Рязань и доложить мне.

На следующий день к шести часам вечера Лёха уже сидел в кабинете Соболя, который, прочитав всё из «учебной книжки» сказал.

— Ну, это же, блин, совсем другое дело. У вас, бойцов группы контроля, отдельный этаж в четвёртом корпусе. Вас всего восемнадцать человек. Взвод.

Режим службы и отдыха особый. О нём доложит командир роты капитан Каракульный. Такая смешная фамилия. Но командир не смешной. Строгий. Всё. Служи, боец.

— Разрешите идти? — обратился Малович Алексей.

— Разрешаю, — подполковник похлопал его по плечу. — Иди, сынок.

Лёха вышел на улицу, добрался до курилки, высмолил свою «приму», вспомнил дом, родителей, Надю и дочь. Погрустил. И пошел искать свою роту, свой взвод. Нашел. Дежурный по роте отвёл его в комнату диспетчеров,  познакомил со всеми, кто не вкалывал сегодня под землёй. Лёха поболтал немного с ребятами и сел на табуретку у окна. За стеклом ветерок колыхал ветки с яблоневыми и вишнёвыми цветками, вереницей росли уходящие вдаль высокие сосны и остроконечные ели. Птицы летали, не соблюдая никаких правил воздушного движения. Ковром лежала зелёная изумрудная газонная трава, ровненько постриженная. И всё это происходило пока ещё в другой, почти потусторонней жизни. Всё ещё непонятной и волнующей неизвестностью начала её и, тем более, конца.

Привычной жизнь солдатская стала где-то через полгода. Лёха уже плохо представлял себе начало дня без вопля дневального: — « Рота! Подъем!» Орал он эти избавляющие его от одиночного стояния возле тумбочки слова с такой радостью, будто сразу после вопля своего он переодевается в парадную   форму и сваливает на дембель. Не видел Алексей радости в том, что когда-то вернётся время, в котором не будет утреннего построения. Продравшие глаза бойцы сначала, естественно, чистили свои дорогие высокие ботинки, потому, что самый первый взгляд сурового ротного падал на них при построении. А уже после них чистили зубы, хотя командир их сроду не разглядывал. И только потом гвардейцы выставляли себя, красавцев, напоказ ротному в две шеренги  и ждали, когда любимый капитан Каракульный рявкнет навесь корпус: «Десантура!»

Все от рыка его просыпались окончательно, подтягивались в струнку и в сто глоток счастливо орали:

— Ггга-а-а-а-а-а-а-а!

Каракульный поправлял подвинутый к затылку мощнейшим выдохом гвардейцев  берет и, довольный статью и здоровым духом воинов, уже потише приказывал: « Равняйсь! Смирно!»

Ежедневный этот ритуал напоминал Лёхе раннее детство. По утрам ещё живая в пятидесятых годах бабушка Стюра  от порога низким своим голосом

кричала ему и родителям: « Кому на работу — подымайтесь, кому делать не черта — спи дальше!» Мама с отцом безропотно слезали с кровати, а Лёха, приятное исключение, мог дальше сны смотреть. Хотя после истошно исполненного бабушкиного разрешения спать снова уснуть мог только глухой или имеющий нечеловеческую волю.

И после развода по службам снова начинала течь бурная река бытия армейского. Если описывать ежедневную суету воинов-десантников, то, как ни странно, ничего такого особенного, сногсшибательного и не напишешь. Всё одно и то же. Все работали по специальности своей, а после работы тренировались каждый по своему гражданскому виду спорта, потом на плацу пару часов изучали тонкости рукопашного боя. Иногда всех по очереди  двумя или тремя взводами возили за город на тренировочный  аэродром. С «Аннушки» бойцы, увешанные карабинами, автоматами, ножами, фляжками, гранатомётами «муха», а кто-то и рацию поднимал с собой на километровую высоту, делали по одному-два прыжка на древних перкалевых парашютах «Д 1-8» — и обратно в часть. По стапелям из брёвен разной толщины и высоты лазить и бегать, через огонь прыгать, метать тяжелые десантные ножи, забираться на третий или четвёртый этаж макета дома с помощью багров, крюков и толстых верёвок. Ползать по пятьдесят метров в тоннеле из колючей проволоки, перебираться на скорости по канату на пятнадцатиметровой высоте, под которой на всякий случай вырыли котлованчик с водой, потом при полной выкладке перебираться через двухметровую глубину этого же котлована с берега на берег, не вплавь, а прыжками, то выныривая, то исчезая под серой водой. Дальше — стрельба стоя, лежа и на ходу по внезапно появляющимся мишеням на стрельбище, которому отдали очень много места на территории части. Ну и всё такое прочее, друг на друга почти похожее: снятие часовых, штурм макета танка или грузовика, незаметное проникновение в охраняемое помещение, освобождение «своих» из «вражеского» плена, одиночный проход к условному « командному пункту», обходя и устраняя по пути охрану, чтобы пункт этот обесточить и порушить аппаратуру. Ну, и всякая разная похожая деятельность. Рутина.

Лёхины суточные дежурства в группе контроля относились вообще-то к профилю войск противовоздушной обороны. Для чего это подразделение нужно было гарнизону ВДВ, никто никому не объяснял. Да и незачем было. Надо, значит, надо. В первый раз на рабочее место его отвел лейтенант Шаров, заместитель ротного. Прошли они через весь военный городок и недалеко от забора высокого остановился Шаров и сказал.

— Дальше — сам.

— Что — сам? — спросил Алексей. — Куда идти-то? Нет же ничего. Кусты, трава, четыре дерева. Где моё рабочее место? Под ёлкой, что ли?

Лейтенанта это недоумение Лёхина очень обрадовало:

— Под ёлку ты можешь по-маленькому быстренько сбегать. А работать надо вот посередине этих кустов. Видишь, сбоку тоненькая тропка врезается в кусты?  Вот по ней пройди, а там и увидишь, что надо.

Пошел солдат Малович по тропке и метров через десять увидел ступеньки, уходящие вниз. Ступенек было двадцать, не больше. И подходили они к двери из толстого железа, покрашенного в зеленый цвет как и ступеньки.

— Зимой всё это красят в белый цвет. Под снег, —  пояснил лейтенант. — Ну, пошли.

Он открыл дверь и Лёха увидел, что ещё многие десятки ступенек уходят вниз и поворачивают направо. Там была площадка. А за ней открытый лифт с поручнями по периметру.

— Он пневматический, — пояснил Шаров. — Комнатную антенну телевизионную ты видел, конечно. Вот под площадкой такая же конструкция. А включается лифт вот так.

Он сунул руку под площадку на левой её стороне и нажал невидимую кнопку. Лифт плавно поплыл вниз в полной темноте.

— Тридцать метров вниз, — услышал Малович голос лейтенанта. Три минуты хода.

И тут площадка сравнялась с полом огромного светлого зала. Сбоку он был перекрыт до высоты пятиметрового потолка десятиметровой перегородкой из прозрачного плексигласа, испещренного желтыми и синими виляющими линиями разной длины. Каждая отдельная линия заканчивалась жирной точкой, а уж от неё шла другая до следующей точки.

— Это называется «планшет». Линии — это траектории движения всего, что сейчас летает по всей территории СССР, Европы и Ближнего Востока, — показал пальцем лейтенант. — За планшетом ещё один зал небольшой. Там сидят радисты и передают полученные с радаров и высотомеров сигналы бойцам-планшетистам в наушники.  Они рисуют по данным радистов пути движения самолётов, вертолетов и, если будет случай, то и ракет.

— А я где буду работать? — тронул его за рукав Лёха.

— Вон она, слева, твоя группа контроля.

Алексей повернул голову и увидел большую длинную стеклянную комнату, стоящую на высоком метровом фундаменте. В ней сидели два солдата и беспрерывно переключали тумблеры, ни на секунду не прекращая говорить по пяти телефонам каждый.

— Лихо, — сказал Алексей. — Так и умом тронуться недолго. Перерывы-то бывают у диспетчеров?

— Ну, естественно, —  засмеялся Шаров. — В туалет можно сбегать. Для этих случаев рядом с группой контроля два сменных диспетчера сидят. Кто в туалет или на обед, на ужин — так подменка быстренько на его место. Через восемь часов вот эти пойдут спать. Этажом выше комната с тремя кроватями. С ними дежурный офицер тоже отдыхает. На отдых — два часа. Потом снова все меняются. Сутки проходят — всех четырёх и офицера меняют. А эта смена поднимается на землю и два дня отдыхает. Тренируется, стреляет, бегает, прыгает и дерется вместе со всеми. Ну, короче – отдыхает, как все братаны  десантурные.

— А кто тут больше всех в авторитете? — спросил Лёха, разглядывая планшет.

— Диспетчеры разводящие, конечно. Это элита в части. Так что, тебе повезло.

Тоже будешь в элите. Тонкая работа, ответственная и самая тяжелая. Ладно, пошли. Сменишь вон того парня, наголо бритого. К нему мама приехала. Командир ему увольнительную дал на трое суток.

Через три минуты Лёха уже сидел за пультом, точно таким же, как в «учебке». И потом через каждые двое суток  двадцать четыре часа с редкими и маленькими перерывами в бешеном ритме вместе с диспетчерами всей страны координировал движение гражданских и военных летательных аппаратов, особенно следя за перемещением их вблизи границ СССР со всеми странами. Один раз за службу ему даже  пришлось посадить бомбардировщик, летевший без  закодированного пароля — сигнала «я-свой».

Поднял с трёх аэродромов по два истребителя и они пригнули непонятный самолет к земле, после чего завели его на аэродром под Архангельском. Интересная была работа. Нравилась Лёхе. Только вот один недостаток был у неё. Она выматывала как бег на лыжах по асфальту. И во время дежурства, и полдня после неё звенело в ушах, болели пальцы и вообще руки до плеч, трещала голова. Опухал язык и слезились глаза от внимательного разглядывания тонких линий и засечек на планшете. А ночью ничего не снилось, но слышались голоса летчиков и диспетчеров со всех точек полётов и слежения огромной страны своей.

Когда положено было отдохнуть во время дежурства, выбирался Алексей на воздух с блокнотом и ручкой, ложился неподалёку от бункера в траву под елью и писал стихи для своих песен. Получилось так, что за службу сочинил он целых двадцать штук. Пел и ребятам в роте, и после дембеля на гражданке друзьям. Ну, конечно, и домой письма писал чуть ли не через день. Вечерами пустыми. Не занятыми подземным диспетчерским сумасшествием. Родителям писал, Наде, Жердю и другу Трейшу из института. Надежда отвечала ласковыми письмами, рассказывала о том, как быстро растёт и развивается дочь Злата, как интересно ей работается преподавателем на своём же факультете, о тесте с тёщей писала, о братьях. Родители Лёхины писали, что скучают и ждут, что всё у них хорошо. И без этой бумажной связи с родиной своей и родными людьми не так бы умело и чётко служилось Алексею.

И пролетел год как истребитель над головой. Вроде только разглядел, почувствовал движение его, а он уже исчез за спиной, оставив долго не пропадающий след. Много чего было за службу, да и прошло. Научился драться, напрыгался от души с «АН-2», выполнил на Всесоюзных армейских соревнованиях норматив Мастера спорта СССР в десятиборье, в самоволку набегался, разок и на «Губе» посидел за «самоволку». В общем, по полной хлебнул из солдатского котелка. Настало время клеить снимки в дембельский альбом. Зима ушла, растаяла. Вылезла вокруг бункера и казармы новая трава, которая не успеет вырасти в полный рост до увольнения в запас. Вскоре и новый призыв привезли. Смешные ребята такие приехали, как Лёха год назад. Расхристанные, патлатые, многие в джинсах редких и тёмных очках. И ждала их армейская «весёлая» жизнь. Как волк терпеливо лежит  в траве и точно знает, что скоро обязательно прибежит заяц или какая-нибудь другая еда. Армия, понял Лёха к концу службы, особенно ВДВ — это тот самый волк, от которого бежать не надо. Съест тебя суровая армия. Но обязательно с пользой и для себя, и для служивого. Больше чем от службы в рядах её пользы можно получить только от правильных книг и мудрых людей.

Двадцать седьмого мая утром на разводе ротный объявил, что сегодня трое — Малович, Левашов и Олиенко на службу не заступают. Сегодня после двух они получают документы об увольнении в запас. Проще — сегодня пришел неизбежный, как крах капитализма, долгожданный дембель.

Лёха сложил в свою сумку бритву, щетку зубную, дембельский альбом и новый парадный берет. Форму со значками отличия и голубым с белыми стропами металлическим парашютом он надел новую, как и ботинки. А все дембеля уезжали домой в своих отслуживших вместе с хозяином линялых боевых беретах.

Попрощался он после всех официальных процедур с командирами, друзьями по службе, обменялся с ними адресами, спустился на пять минут в подземелье, после чего взял в роте сумку и пошел на КПП.

— Дембель? — завистливо спросил дежурный.

— Он, — ответил Лёха и щёлкнул  дежурного по звезде на берете. — Куда ему на хрен от меня было деться!

Он ещё пару часов погулял по Рязани. Полюбовался в последний  раз  старинным  русским, красивым как игрушка городом. Но только в поезде, не снимая формы и ещё ощущая внутри себя запах подземелья, слыша до сих пор шум голосов в телефонных трубках группы контроля, понял Лёха всеми мозгами, чувствами и нервами, что он снова гражданский человек, не успевший снять форму гвардейца воздушно-десантных войск.

Он вышел в тамбур. Закурил возле окна, за которым убегала назад матушка Россия и приближался Казахстан. Дом родной. Там ждали дела. Много начатых хороших дел. Которые просто необходимо было сделать.

— Никто кроме нас, — вслух сказал Лёха. — Никто!

 

Глава двадцать третья

Вот найдите мне хоть одного человека, который бы возвращался из дальних странствий в край родной, навек любимый, без необъяснимого трепета душевного. Ну, чтобы он так же равнодушно приближался к дому родному, как будто возвращался с работы, куда тоже ходил каждый день без внутренних восклицаний. Нет такого человека. А найдёте если, бойтесь его и держитесь подальше. Это равнодушный, даже вообще бездушный гражданин, которых практическая жизнь предлагает бояться больше, чем врагов и просто явных злодеев.

Притяжение малой родины – это такой магнит, который ещё за сотню-другую километров от твоего города или деревни притягивает тебя носом вплотную к стеклу вагонному, автобусному или к выпуклому иллюминатору. И  напрягаешься ты, узнавая не столько глазами и ушами, а шестым, седьмым  даже чувством ветерок, который бывает только на родине, понимая, что гуляющие по траве возле насыпи железнодорожной ненасытные коровы — это уже не чужие, а свои, родимые. Или разбитая шоссейная дорога под колёсами автобуса — ну, уже совсем по-другому подбрасывает народ в салоне. Как-то по-свойски, дружелюбно, как и должна встречать тебя земля родимая.

Лёха ещё за сто километров до Зарайска, на станции «Тобол», где поезд стоит почему-то аж полчаса, спрыгнул на перрон и пошел к самому поселку. Метров пятьдесят от вокзала всего. И вот уже там, возле первых старых  одноэтажных домов, возле бог знает когда сколоченных заборчиков из некрашеного корявого штакетника, за которым росла трава, источающая запах детства твоего и юности, там уже просыпалось не воображение возвращения своего, которое сопровождало его в вагоне, а настоящее чувство вернувшейся «своей» жизни. Дорогой, изученной, единственно родной. И такая охватила Алексея радость от того, что всё дома осталось прежним. Длинный год не исковеркал ничего и не ухудшил. Всё так же, как могло быть только в зарайских краях. Знакомо орали друг на друга тётки возле привокзального магазинчика. Как и раньше, уверенно виляя и покачиваясь, бродили по перрону проглотившие по поллитра «бормотухи» обходчики и стучали молотками по муфтам колёс. По-прежнему безнаказанно и бесконтрольно лилась чистейшая питьевая вода из колонки перед магазином. Никто никогда и не пытался её отремонтировать и закрыть. Потому, что воды в зарайских краях было столько, сколько не было даже в Северном Ледовитом океане.

Тепло стало Лёхе на сердце и как цветок весенний, нагретый солнцем, распустилась и расцвела душа его, истосковавшаяся по родимому воздуху, земле, траве, деревьям и людям зарайским, которых бы он в секунду вычислил хоть в Рязани, хоть  в Париже, если бы занесла его туда судьба кривая да нелёгкая.

А сам городской вокзал через час выплыл на повороте из-за похожих на толстые ступени космических кораблей серебристых цистерн нефтебазы. И пошли перед вокзалом чередой милые взгляду двухэтажки грязно-бежевые с остроугольными крышами, на каждой из которых кирпичом выложили строители год сдачи дома жильцам. Тысяча девятьсот сорок седьмой, пятьдесят первый, шестьдесят второй… Ну, и деревья перед домами были тех же лет рождения, только без подписи. Насладился Лёха видением долгожданным, поправил форму, ремень подтянул и сдвинул на правое ухо берет, что в армии обозначало высокий боевой статус десантника, а не кокетство. Уже видны были белые колонны вокзала, которые снизу частично перекрывали готовящиеся к старту пассажиры, а сверху — блистающие листья серебристых тополей, основной зарайской  растительности. Лёха взял сумку и, задевая в вагонной качке плечами плацкартные полки, почти бегом двинул в тамбур.

— Что, солдатик? — спросила его проводница. Она открыла дверь и, держась за поручень, высунулась на полкорпуса, показывая кому-то далёкому свёрнутый желтый флажок. — Любимая-то встречает тебя? Бежит навстречу поезду и глазами все окна сверлит?

— Не, не встречает, — Лёха закурил. В тамбуре стояли ещё четыре мужика с папиросами в зубах. Так что, волновался Алексей групповым методом, не в одиночку.

— А я бы рядом с поездом бежала и на тебя глядела. Ты, солдатик, красавчик! — проводница засмеялась. — Женат, небось? Был бы не женат — тут бы ниже тамбура девчушка летела вровень с нами и кидала бы в тебя поцелуи воздушные.

— Женат, — сказал Лёха без выражения.

— Ну, вот когда разведешься, меня найди. Я за тебя, солдатик, с превеликим удовольствием выскочу. Мне ж двадцать шесть всего. А муж бросил в прошлом году. Езжу много. Дома меня по пять дней нет. А он ел-ел в столовой, матери бельё стирать относил, да и надоело ему. Ушел. Женился на бухгалтерше. Она после шести зимой и летом — одним цветом. Вся в муке и пятнах от стирального порошка.

— А чего это я разведусь? С какого пня? — выдыхая кольца дыма, ухмыльнулся Алексей Малович.

— Ну как? Ты же в армии был. Место твоё на койке паутиной стало зарастать. Вот приедешь домой, ты глянь сразу: есть паутина или нет. Если есть, живи дальше. А нету — так и не жди, разводись сразу. И давай ко мне. Уволюсь из проводниц ради такого орла. Дома буду сидеть. Тебя кормить и по голове гладить.

Тормоза издали жалостный стон, вагоны дернулись последними судорогами и поезд, которому обрыдло четверо суток болтаться между рельсами, прошипел тормозной пневматикой и застыл.

— Ладно, жди! — засмеялся Лёха и, не касаясь ступенек, слетел на перрон и обогнул здание вокзала со скоростью вольного степного жеребца.

Дома его не ждали. Телеграммы не давал, не звонил. Хотел объявиться сюрпризом. Дверь открыла тёща в махровом халате и с мухобойкой в пухлой руке.

— Злата! Папа приехал! – крикнула она и за рукав втянула Лёху в прихожую.

Из спальни выбежала маленькая, красивая как кукла девочка в разноцветном трикотажном костюмчике и с розовым бантом на макушке. Она остановилась, открыла рот и, улыбаясь, смотрела на почти незнакомого дядю.

— Это я, папа! — Лёха бросил сумку, подхватил дочь и стал целовать её с головы до ног, прижав к себе так, что тёща испуганно взвизгнула.

— Кости сломаешь ребёнку! Поставь на пол.

Лёха аккуратно приземлил Злату, не отпуская, и разглядывал её с такой счастливой улыбкой, будто самый долгожданный и не имеющий цены подарок явился от его доброй судьбы.

— Па-па! — сказала дочь и засмеялась. — Папа!

— Ладно, вешай сумку, идем на кухню. — Лариса Степановна подхватила внучку и пошла с ней на звук потрескивающего масла под котлетами на сковороде.

— А Надя? — Лёха разулся и пришел на кухню.

— Она лекцию ведет. Последняя пара. Через час дома будет. — Теща налила ему чай, поставила вазу с конфетами и вафлями.

— Как у тебя дела, маленькая? — задал самый тупой вопрос Лёха. Потому, что ещё не знал, о чём надо говорить с полуторагодовалым дитём.

— Халасё, — ответила дочь и сама полезла к отцу на колени.

— Ты руки вымой, Алексей. Или лучше душ прими, — сказала тёща. — Маленький ребенок инфекции ловит моментально. А вагон твой был на сто процентов сальный и грязный. Любую заразу ты сейчас можешь тут разбросать. Иди мойся.

Лёха  долго искал в своём шкафу свой спортивный костюм. Но нашел. Он был вчетверо сложен. Год  пролежал, а потому выглядел так, будто его весь погладили «в стрелочку», которая извивалась и по рукавам и по спинке, не говоря о брюках. На них было две «стрелки» вдоль и три — поперёк.

Переоделся и нагнулся, чтобы поднять упавший почти под кровать ремень.

Он его ещё и взять не успел, как заметил почти рядом с бляхой перламутровую перьевую авторучку. Поднял. Оглядел с разных сторон и быстро понял, что видел её уже не раз. На колпачке перед самым зажимом светилась красная лаковая точка. Эту ручку хороший приятель Лёхин Володя Кирсанов, корреспондент районной Лесовской газеты, к которому они с Надеждой несколько раз ездили отдохнуть на красивом лесном озере и порыбачить, купил в Москве. Он туда ездил репортаж делать с ВДНХ. И привез её издалека потому, что ручек с паркеровским пером в Зарайске и области ни у кого, кроме высокого руководства не было.

— Ни хрена так, — вслух сказал Лёха. — А говорят, что чудес не бывает.

Он сунул ручку в карман гимнастерки, повесил её и галифе с тельняшкой в шкаф и пошел в душ.

Жизнь гражданская, похоже, началась с неожиданностей. От которых Лёха в армии отвык, потому как там неожиданности были только служебные.

— Забавно, — подумал он и стал крутить краны, добывая себе почти горячую воду. – А, может, ручка просто очень похожа? Может, из обкома она?

С этой мыслью он за полчаса и отмылся от всей скверны, налипшей на него после неминуемого дембеля.

Непривычно чистый вышел из ванной Лёха, поскольку армейская баня была только раз в неделю по четвергам, а всю неделю приходилось в ротном умывальнике холодной водой слегка освобождать туловище  от пыли и грязи Они липли к поту на тренировках и в рукопашных боях на плацу, забивали поры после стапелей и ползанья на пузе в коридоре  из «колючки», во время перехода вброд грязного глинистого котлована при полном боекомплекте, который тянул на дно, и от глины приходилось толкаться коленями, руками ли прикладом карабина СКС. Так что, с полны кайфом, почти продирая шкуру до дыр жёсткой лохматой мочалкой, Лёха помылся, считай, впервые за год. Вышел он в костюме своём спортивном, изрезанном глубокими полосами-вмятинами от долгого лежания под гнётом других шмоток, понимая неожиданно, но верно, что настоящий дембель пришел только сейчас. После ядрёного душа домашнего и размещения красных от горячей воды ступней в коричневые махровые домашние тапки.

— Я Игнату Ефимовичу позвонила, — доложила тёща. — Сказала про тебя. Он подойдет сейчас на пять минут. Рабочий день-то ещё не кончился.

— А оно прямо так невтерпёж меня увидеть? – засмеялся Лёха. — Я и вечером дома буду. К родителям только сбегаю, чтоб увидели мои целые руки с ногами. Минут на пятнадцать всего.

— Так ты подожди. Надя ведь тоже сейчас придет. Вот-вот, — тёща что-то раскладывала на столе, звеня серебряными ложками. — Иди пока перекуси слегка. Ехал-то почти трое суток, да?

Выпил Алексей чаю с печеньем, засыпал в рот две пригоршни изюма, а красную рыбу и бутерброды с икрой черной вроде бы как просто не заметил. Изюм разнообразный, белый, янтарный и тёмно-фиолетовый был всегда на кухне Альтовых, и традиция эта, естественно, плавно перетекла и в дом Надежды.

Звонок в дверь подкинул Ларису Степановну со стула и ничего по поводу бутербродов  сказать она не успела, хотя видел Лёха, что хотела.

— Ну, Алексей батькович! Ну, прямо гренадёр! Выправка, стать, плечи пошире стали, лицо строгое, бойцовское! — Игнат Ефимович пожал Лёхе руку крепко, с приятным мужским прихватом. — Поздравляю с возвращением. Готовься. Послезавтра, в субботу не планируй ничего. Едем на дачу. Отметим увольнение в запас и готовность твою к гражданской жизни. Нет возражений?

— Мои родители едут? — спросил Лёха.

— И родители, и Андрей да Илья с женами. И маленькие дети поедут, ясное дело. А ещё Исаак мой. Эйдельман с супругой. Ничего?

— Отлично! — Алексей Малович ещё раз пожал тестю руку. Тоже покрепче. И

Игнат Ефимович ушел дорабатывать начальственный свой день.

— Надя-то когда вернётся? — Лёха закинул в себя ещё пару щепоток изюма.

Лариса Степановна глянула на часы.

— К семи примерно. Через полтора часа.

— Ну, тогда я на скорости к мамане с батей сгоняю, — Лёха обулся в кеды. — Я им тоже не сказал когда вернусь.

Бежал он быстро. Не замечая уже цветущих яблонь, слив и ранних цветов майских. Кто-то с ним поздоровался раз пять за всю дорогу. Он отвечал, не видя никого, и наконец долетел до серой  родительской бетонной пятиэтажки.

В дверь не звонил, а поскрёбся как кошка. Только ногти его нужного шума не произвели. Но мама всё равно услышала.

— Кто там? — осторожно спросила она, взявшись за дверной ключ.

— Гвардии рядовой сто тридцать седьмого парашютно-десантного полка Алексей Малович. Прибыл в распоряжение гражданской жизни по причине законного дембеля! — торжественно доложил Лёха.

Ах, сколько было обоюдной радости, поцелуев и слёз маминых, счастливых, которых она прямо-таки очень много сберегла за год для этой встречи. Она крутила сына вокруг его оси, щупала совсем уж железные его мускулы, гладила, поднимаясь на цыпочки, по голове и прижимала к себе, и говорила только одну фразу.

— Ну, слава богу, слава богу!

— Мать, ты мне-то оставь манехо радости потискать воина нашего! А то ты его сама-одна раздавишь и сделаешь то, что суровая десантная служба с ним не смогла сделать: сломаешь на фиг! — батя втиснулся в прихожую, отодвинул маму и, крепко сжав Лёхины плечи, трижды поцеловал его в щёки. Так во Владимировке всегда встречали своих, которые по разным надобностям надолго оставляли родные места.

— Ну и чего? — отец был весело настроен. — Ты уже маршал или просто генерал? Без парашюта удалось хоть раз прыгнуть?

— Так мне за это генерала и дали! — подыграл Лёха. — У меня его и не было, парашюта. Я ж поздно приехал. Уже разобрали все. Так прыгал. Носовой платок над головой держал.

Отец засмеялся. Все прошли на кухню и сели вокруг стола.

— Ну, рассказывай! — мама приготовилась слушать, поставила локти на стол и подперла ладонями подбородок.

— Да чего рассказывать? — засмущался Лёха. — Отбарабанил своё и всё. Служилось легко. Всё там интересно и полезно. Но рассказывать, правда, нечего. Служба как служба.

— Ну, мы кое что почитали  в «Красной звезде» о десантных войсках. В редакции подшивка есть. Я домой приносил. Так что мама за тебя очень сильно переживала, — отец подошел и обнял сразу и Лёху, и маму. — Она поняла из газет, что служба в ВДВ тяжелая и опасная.

— Да ерунду пишут, — улыбнулся Лёха. – На тракторе тяжелее работать, чем у нас служить. Ладно, не будем про службу. Я ведь гражданский человек. Могу о цветах говорить, о пляже на Тоболе, о жизни семейной. Но тоже пока нечего сказать. Надя вот только минут через пятнадцать с работы придёт. Так что, побегу я. А в субботу, тесть сказал, все поедем на дачу к ним. Там и отдохнём, и поболтаем. Лады?

— Ну, давай! — протянул руку батя. — Беги к жене и дочери.

Мама обняла его ещё раз от всей души и всплакнула легонько. От переизбытка чувств, конечно.

Прибежал Лёха в обкомовскую квартиру, отдышался минут за пять, а тут и Надежда пришла.

— Леший! — она повисла на шее Лёхиной. — Я так ждала. Ну, наконец-то. Больше никуда не отпущу. Ты хоть целый вернулся? Не сломал ничего, не вывихнул? Кормили хорошо? А Злату видел уже? Выросла, правда?

— Выросла,- Лёха заулыбался. —  Конфетка, а не девочка. Меня узнала. «Папа» говорит.

— Ну, ну нас тоже все в порядке. Мама помогает. У меня работы много. Папа сказал, что на следующий год договорится, чтобы я поступила в корпус аспирантов и защитилась в институте Мориса Тореза. Это же высший класс. Я обрадовалась так! В общем, перспектива замечательная. Ну, давай поужинаем, да мне  надо писать планы работы на завтра. Две лекции веду и семинар. Надо подготовиться. Часов до двенадцати вечера сделаю всё…

— Ну, я-то в поезде отоспался. Так что, подожду тебя. — Лёха тихо, чтобы Злата не проснулась, прошел за женой на кухню. — Спать-то в честь праздничка, дембеля моего, вместе ляжем?

— Ну, ты что, Леший! — Надя начала расставлять еду на столе по новой, поскольку тёща после Лёхиного ухода всё сразу убрала. – Конечно, вместе.

— А ты вообще хоть соскучилась? — Алексей снова запустил пальцы в вазу с изюмом.

— Спрашиваешь! Конечно! — на ходу ответила Надежда по дороге в спальню. Хотела, наверное, посмотреть, как Злата спит. Вернулась она минут через пять в бордовом шелковом халате. На пространстве большого декольте висела другая, теперь уже золотая цепочка, с золотым медальоном.

— Ух, ты! — удивился Лёха. — Ты ж золото не носила раньше. А что в медальоне?

Надежда сказала что-то вроде того, будто носить золото ей посоветовал доктор-кардиолог. Предупреждает золото усталость сердца. Так он ей пояснил. Надежда вытянула из декольте всю цепь и открыла медальон.

С левой стороны была её фотография, справа маленький портрет Златы, снятый, похоже, совсем недавно.

— Удачный снимок, правда же? — Надя поцеловала фотографию дочери. — Ну, ты ешь давай, а я пойду пока приготовлю всё, чтобы до полуночи планы эти чёртовы написать. У нас перед занятиями теперь их сам декан смотрит. Строго стало.

Она ушла в свою комнату, а Лёха оглядел стол. Та же рыба красная. Кета, наверное. Бутерброды с икрой. Сервелат, и тонко нарезанный и мощно пахнущий свиной карбонат.

— Считай, поел, — сказал Лёха тихо, выпил чай с печеньем, набрал в горсть изюма граммов сто и пошел курить на балкон.

Стоял, смотрел на подъезжающие к разным подъездам черные «волги», притащившие солидные тела в серых и тёмно-синих костюмах из дали невидимой, аж в пятистах метров от их домов расположенной, именуемой областным комитетом партии. Закончился у власти рабочий день, тяжелый как крест Иисуса Христа. Только сын божий нёс его пёхом на горбу, а сыны партии коммунистической, маленькие божки маленькой местной власти, к кресту как и Христу отношения не имели вообще и потому всю тяжесть восьмичасового сидения в кабинетах перетаскивали до жилья своего, сидя возле правого окна на заднем сидение машины. Лёха глядел на это бессмысленное скопище бессмысленных с житейской точки зрения мужиков и даже не пытался понять, что заставляет их целых пятьсот метров сидеть  поджав ноги, и годами сквозь тёмное стекло пять минут пялиться на один и тот же кусок городского пейзажа. Пройти по площади мимо парка, который весной уже источал трогательные цветочные ароматы, было куда полезнее для их натруженных мозгов. Но мысль эта шла фоном. Да и не мысль это была, в общем. Так, подсознательная фиксация мозгом нелепого факта.

А мысль суетилась в голове Лёхиной примерно такая: «Ну, странно же, блин. Год меня не было дома. Я ведь сейчас просто обязан  прыгать от счастья и всех на руках носить, включая тёщу. А неохота. И счастьем не пахнет. Всё так, будто я этот год путался под ногами и этим поднадоел изрядно всей компании кроме дочери и моих родителей. И, интересно ещё то, что от самой Рязани я точно ехал в тот дом, где мать с отцом. Так я чувствовал. И сейчас в квартиру, где жена, где дочь родная, пришел как не к себе в дом, а к ним. Почему, блин, я не улавливаю ни нервами, ни мозгами, что здесь моё жильё? Что это за хрень?»

Сигарета обожгла ногти. Охнарик маленький уже не держался меж пальцев и, кружась, раскидывая искры завалился между травинками. Лёха ещё раз попытался сам себе объяснить, почему как-то не так, как-то слишком уж буднично встретила его Надя. Но не получилось.

— А чего ты вообще хотел, придурок? — сказал сам себе Лёха. — Чтоб оркестр был духовой, чтобы тёща розы метала под ноги, а жена ползла, обезумевшая от счастья, вцепившись в ногу его, и  выла, целуя ему ноги от коленок до подошв? Ладно. Нормально же всё. Кроме видимой раньше любви в её глазах. Но ведь и времени со дня знакомства прошло — ого-го. Любовь — это же не матрёшка, от времени облезлая, с потёртой нарисованной улыбкой. Но раскроешь её, а там свеженькая, новенькая, да в ней ещё одна, такая же с новенькой краской и золотистой искоркой в глазах, а и её открой — опять новенькая, нетронутая и ясным взглядом тебя ласкающая. Нет… Любовь, видно, это что-то вроде сказочного меча богатырского. Только что откованный — он жаром пышет, искрится. Но для дела непригоден, слаб.  Закалиться ему надо в воде холодной, остыть, наточиться о камень раздирающий, шершавый. Вот это будет меч! Так и любовь. От пыла страсти до верной и надёжной стальной прохлады — вот правильный путь любви. Так укрепил в себе понятие об уже устоявшейся любви Алексей Малович, выдохнул от удовлетворения мыслью правильной, логичной, и пошел в дом.

Надежда сидела за своим столом и писала планы. Алексей глянул через плечо жены. Листок был исписан так плотно строка к строке, многое было подведено красным фломастером одной чертой, а кое- что — двумя. Серьёзный был рабочий документ. Алексей тихо вздохнул и незаметно для жены исчез в комнате, где в одиночку управлялась с десятком кукол Злата. Она смеялась, переползала с места на место, рассаживала кукол и переодевала их, надевая наряды одной на другую. Лёха сел на ковер , посадил дочь себе на ноги и они стали играть в  вдвоем. Злате очень нравилось как папа заставляет кукол играть в догонялки, делать сальто и соревноваться в прыжках — кто прыгнет выше и дальше. Дочь весело заливалась хохотом и Лёха с радостью отметил, что голос её такой же приятный, бархатный, как у Нади, а быстротой и удивительно точной координацией движений эта маленькая красавица похожа на него. В восемь часов вечера вернулась Лариса Степановна, которая покормила мужа  пока Лёха к своим бегал.

— Злату я заберу, — сказала она, внимательно, разглядывая Алексея. — Она вам сегодня совершенно ни к чему А ты, солдат, как? Привык уже к жизни без формы и командиров? Считай, уж четвертый день как ты освободился.

— С зоны освобождаются и с кичи. Из тюрьмы, пардон, — Лёха искал за дверью прихожей свои гантели. Перед армией он их затолкал между дверью, стенкой и вешалкой. Чтобы никто не запнулся. Но не нашел. — Из армии увольняются в запас. А гантели мои куда уплыли?

— Это я их закатила в чуланчик под полку нижнюю, — вспомнила тёща. — Минут пятнадцать ногой толкала. Так-то поднять и отнести — тяжеловато мне. Тебя не было, а чего им под ногами торчать? Убиться можно. Да и пол под ними тоже мыть надо.

Пошел Алексей в чуланчик, принес гантели. Поставил их за открытую всегда дверь из прихожей в коридор, из которого пути расходились по комнатам и на кухню.

— Ну, вот зачем? — возмутилась Лариса Степановна. — Надо тебе позаниматься — принеси. Кончил пыхтеть с ними — отнеси обратно. Не понимаю я такой настырности.

— Так вы попробуйте об них споткнуться, — Лёха стал заводиться. — Вот они за дверью, да ещё и за вешалкой стоят. Попробуйте.

Он взял тёщу за руку и подтянул к себе.

— Где гантели? Вы их видите? Ну, пройдите вплотную к вешалке и двери.

— Тьфу ты! Ну и зануда ты, Алексей! — Лариса Степановна пошла одевать Злату, которая тихонько играла на ковре в спальне с куклами. Украшала их ленточками.

— Надь, ну ты б хоть раз заступилась что ли, — подошел к жене Лёха.

— Ей вообще нечего встревать в наши с тобой дела, — крикнула тёща.

— Ну, тогда и вы в мои не встревайте, — тоже крикнул Алексей.- Привыкнешь тут к жизни без командиров.

— Мама, да пусть ставит, где хочет свои гантели, — Надя произнесла это между прочим, не отрывая ручку от тетрадного листа. — Он и так ничего, кроме гантелей, не пожелал перенести в свой дом от родителей. Значит, дом у него всё ещё там.

— Ну как это не пожелал? — Лёха взялся руками за косяки двери в спальню. И разговаривал уже с Ларисой Степановной. — Этюдник принёс — унёс. Краски пахнут нехорошо. Магнитофон унес. Включать нельзя. То дочь пугается, то жену музыка от чтения отвлекает. Чего ему в чулане жить? Баян купил перед армией. Кто мне сказал, что при маленьком ребенке громко играть нельзя? Вы. Унёс я баян. Мои коллекции камней — агаты, рубины, цеолиты, циркон, берилл, топаз, турмалин, гранат, благородный опал – где они? Я их годами на рудных разработках в породе после взрывов пальцами из земли выковыривал. Вам они чем мешали в коробке железной из-под конфет? А сто двадцать штук  сигаретных пачек заграничных зачем выкинули? Мне их друзья спортсмены из разных стран привозили. Я их коллекционировал, блин. Одеколоны мои «Арамис», «Чарли» и  «О”жён» тоже обратно утащил. Кому они не нравились? Вам. Запах от них дикий. А Ваша «Красная Москва» у меня лично нос травмирует. Я после близкого разговора рядом с вами никакие запахи не различаю пару часов. Но я ж тайком их не краду у вас. Потому, что не умею — это раз. И знаю, что вы через час новые купите. Потому, что у вас есть не только вкус к ним, но и деньги. У меня нет денег. До армии Наде отдавал зарплату как положено. А после службы вообще без них живу пока. Майки мои старые, носки, шесть пар примерно, две  рубашки поплиновые с луком и стрелами нарисованными на груди, кто Вам разрешил выкидывать? Себя поставьте на моё место. У Нади ключ есть от вашей квартиры. Я его тихо беру, тихо к вам прихожу и выношу всё, что, по-моему, лежит не так и вообще мне не по вкусу. Представили? А у вас, ой, сколько всего, чего я бы в жизни не принёс в свою квартиру.

После длиннющего Лёхиного монолога лицо тёщи стало каменным. Она молча накинула на внучку тонкий свитерок, взяла её на руки и ушла, не сказав «последнего прости» никому.

— Нарвёшься на отца, Леший, — не отрываясь от тетради буркнула Надежда.

— И что будет? Из твоего дома меня попрёт? — хмыкнул Лёха. — Или на пятнадцать суток посадит за хулиганство?

Надежда промолчала и он снова пошел на балкон. Говорить почему-то не хотелось даже с женой.

— Блин, даже в гостинице народу разрешают свои вещи держать. Одеколон, любые рубашки, да и гантели дежурная по этажу не тронет. А тут вроде жилище, в котором ты живёшь на одинаковых правах с женой. Но её штучки-дрючки отец с матерью не выбрасывают почему-то. Хотя лишнего — не дай бог сколько. Он сел на корточки и без интереса смотрел на окна, в которых светились лампочки сквозь самые безвкусные аляпистые портьеры с изображениями раскидистых цветков или индийских кувшинов с длинными носами и скрученными в спираль ручками. Проторчал он на балконе часа полтора и выкурил четыре сигареты. Голова гудела и пальцы почему-то слегка дрожали.

— Десять уже. Мне вставать рано. В восемь лекция, — выглянула Надя. — Давай ложиться. Я в душ сначала, потом ты.

— Ну, пора, так пора, — Алексей вдохнул побольше свежего вечернего воздуха и, пока Надя полоскалась в душе, с трудом нашел в шкафу свои плавки, которые купил перед призывом и не разу не надевал. Полотенце своё отыскал внизу, в стопке, где среди пары десятков третьим снизу лежало его старое, спортивное, мгновенно впитывающее воду.

— Ты в самоволку-то ходил там? — Надя вышла в голубом халате китайском с маленьким драконом на отвороте воротника и большим на спине.

— Ну да. Какой солдат без самоволки? Один раз из-за неё на «губу» попал.

— И чего ты там делал? — улыбнулась она. — По музеям ходил? По церквям? Их, говорят, в Рязани навалом.

— Ну да. По музеям. В театры. В ботанический сад и в картинные галереи.

— Нет в Рязани ботанического сада. Ты, наверное, перепутал с парком культуры и отдыха. Ну, где танцплощадка, пивнушки, — сказала устало жена и пошла разбирать кровать. — Ну всё. Твоя очередь в душ.

Искупался Лёха, облился горячей, потом холодной и снова горячей. Вытерся. Влез в плавки, глотнул немного воды из-под крана и тоже двинулся в спальню. Свет Надя погасила и в темноте, при наглухо сдвинутых толстых портьерах, Алексей на ощупь нашел кровать и лёг с краю.

— А ты тут ходила в самоволку? — спросил Лёха шепотом. — У нас тут и музеи, и Дома культуры, да тот же парк с танцплощадкой.

— Ну, Леший, скажешь тоже! — Надя обняла его и прижалась к телу. — Когда мне. Институт, Злата, домашняя подготовка к завтрашнему институтскому дню. Вся самоволка. Мама есть готовит и со Златой целыми днями. Даже на работе почти не бывает. Вместо неё  заместитель вкалывает. Дед один, старый большевик. А ты чего в плавках? Снимай, Леший. Ты уже не в армии. Дома. С женой.

Лёха сел, стянул плавки и бросил их вниз на ковер. Обнялись они не сразу. Лёха думал о том, что как-то не очень то и плещет в нём страсть, которая ещё года полтора назад мгновенно приводила кровать в такое движение, что у обоих возникало опасение сломать хорошую мебель. Надежда, прижавшись к нему, тоже, видно, пыталась расшевелить в себе то же самое. Страсть или хотя бы что-то её напоминающее. Не получалось у обоих. Минут через десять безрезультатного барахтанья голых тел по всей территории широкой кровати Надежда обняла его за шею и тихо сказала.

— Ты устал. Устал же? От армии. От дороги. От мамы моей тоже. Да и я сегодня не очень себя чувствую. Студенты нервы мотают, декан. Отдохнем немного. С полчасика. И попробуем ещё. Давай?

— Долг супружеский, как и карточный, отдавать надо всегда, — грустно сказал Лёха. — Плохо только, если нечем отдавать.

— Да глупости, — поцеловала его жена. — Есть чем. Просто надо отдохнуть.

Отдохнули. Молча. Глядя в потолок. Лёха сделал ещё одну пустую попытку долг отдать и перевернулся на спину. Полежал минуту, потом свесил ноги с кровати, нащупал пальцами плавки, поднял их ногой, надел и пошел на балкон, где лежали сигареты со спичками.

— Ты зря расстраиваешься, — догнала его Надя и пристально посмотрела ему в глаза.-  Завтра всё будет, как должно быть. Покури и ложись спать. Ты действительно устал. А я уже почти сплю. И она ушла. Сидел Лёха на балконе долго. Курил. Думал. Не переживал. Просто пытался понять, что с ним случилось. И довела его мысль до логического вывода. Не виновата тут ни усталость, которой и в помине не было. Ни отсутствие желания. Никуда оно не делось. Было. Да ещё какое! А не позволила страсть излить и даже механически долг супружеский отдать маленькая штуковина, которая торчала в его мозгу как огромный гвоздь, который пробил насквозь все нужные для изъявления любви и страсти скопления нейронов. Это была маленькая, красивая перламутровая авторучка с паркеровским пером и точкой, поставленной кровяным лаком для ногтей.

— В данном случае очень плохо, что я не дикое животное, у которого подсознание главное и его инстинкты. А у меня не волчий мозг. И серое вещество, тяжелые мысли мои, в нем расплодившиеся, легко гасят даже самые зверские мои инстинкты.

С этой умной мыслью моментально сжился Лёха и успокоился. Чтобы разобраться в себе, в любви, которая сжалась и сморщилась, надо было сначала лечить не следствие, а причину. То есть, хозяина авторучки вылечить, который, похоже, обронил её и не нашел за толстой ножкой кровати совсем недавно. За пару дней до Лёхиного возвращения. Иначе обкомовская уборщица, которая наводит порядок в квартире по субботам, её бы нашла и бросила на письменный стол. И Алексей бы тогда её точно не увидел.

— Ну, вообще-то, женщина она молодая, полная гормонов. Год без мужика — это ещё то испытание, — выскочила самая последняя, многое объясняющая, логичная мысль.

Но Лёха всё же решил к ней особо не прислушиваться. Пришел в спальню. Надя спала. Он лёг с краю, поправил под себя подушку, извинил сам себя за вынужденную немощь. И тоскливо сказал мысленно сам себе — никто, блин, кроме нас…  И уснул. И, похоже, всю ночь видел странные черно- белые сны ни о чём.

 

 

Глава двадцать четвертая

 

 

Любовь редко исчезает вместе с неудачами в постели. Скорее сами неудачи-

это уже не причина, а следствие. И вот что интересно: никто пока толком и не смог объяснить  единственную и неповторимую причину скоропостижной или после долгой  и продолжительной болезни кончины казалось бы незыблемой, вечной любви. Видно, нет единственной причины. Есть примеры, когда пара дня без скандала прожить не в силах. Даже без мордобоя регулярного. Но никуда не девается их любовь. Не могут друг без друга оба. И через пару дней после битья посуды да поражающих как пуля оскорблений эти двое честно и искренне докладывают сами себе о том, как они друг друга любят. И ведь не врут. А бывает наоборот совсем. Достойная высших похвал семья, состоящая из доброжелательных, умных, спокойных, ещё пару лет назад по уши влюбленных людей, которые с утра до вечера говорят друг другу всякие приятности, живут, считай, в неразрывных объятиях, которые даже в мыслях не имеют обидеть любимого словом или, не дай бог, делом, вдруг как-то незаметно оба обрастают скорлупой равнодушия к милому партнёру и  мучаются усталостью от вроде бы тех же, что и раньше отношений. Они вообще не ссорятся, не травмируют себя мелочными разборками, говорят, что любят и  кажутся любящими посторонним, да  родителям даже кажутся. А сядут однажды напротив, вглядятся в глаза друг другу, прощупают душой чувства обоюдные и не находят их. Ну, тех самых, которые называются любовью. Что это за парадокс и нонсенс? Ведь чтобы разлюбить — повод надо иметь. Это полюбить без повода можно. А разлюбить — нет. Никогда. Страсть пылкая притухла — не повод. Не она – основа любви.  Разные вкусы в литературе, музыке и моде — вообще не аргумент. Любовь — это потребность постоянной телесной и чувственной необходимости не разделяться, потребность  естественного, природного, стихийного желания слиться двумя телами и душами в одну плоть. Пусть это слияние воображаемое, не физическое, какого быть не может. Но и его достаточно, чтобы  не проходящее обоюдное притяжение  называть действительной любовью.

Вот об этом думал Лёха, сидя на последнем коричневом кресле с жесткой дерматиновой спинкой в маршрутном автобусе «Зарайск-Лесовое». Он ехал к своему хорошему товарищу и коллеге, корреспонденту лесовской районной газеты «Нива» Володе Кирсанову, с которым подружился года три назад на районном празднике урожая. Шеф Алексея отправил тогда в Лесовое  за репортажем с мероприятия. А Володя как-то случайно объявился рядом и целый день они делали одно дело каждый для своей газеты. Потом стали перезваниваться. То он в Зарайск приезжал, то Лёху звал к себе пообедать. По степным меркам восемьдесят километров — не расстояние, ну и обедали они в районном ресторане «Родник», после чего Малович забегал в какую-нибудь районную контору, брал там материал для маленького, но любопытного сообщения в своей газете и к четырём уже сидел в редакции, отписывался. Володя тоже частенько приезжал к ним в новую квартиру и они допоздна, до последнего автобуса в Лесовое, увлеченно втроём болтали на разные  темы. Это у них получалось хорошо, интересно. Потому и стали встречаться часто. То Лёха с Надей ездили к нему отдохнуть возле озера в центре леса, рыбу ловили, грибы собирали. То сам Кирсанов появлялся, чтобы потрепаться, посмотреть вместе новый фильм, который к ним привезут недели через две, поиграть вместе с Лёхой в минифутбол на площадке центрального парка, что было очень популярным увлечением у молодежи в конце шестидесятых и начале семидесятых.

Редакция «Нивы» прилепилась к огромному зданию красной кирпичной трехглавой церкви прямо в центре большого села. Лёха выпрыгнул из автобуса прямо рядом с церковной оградой, поднял голову, чтобы в который раз порадоваться красавцам куполам, сделанным из обвивающих купол винтом золотистых и голубых эмалевых пластин, над которыми громоздились несоразмерные куполам огромные сверкающие кресты. Володя сидел за столом и говорил по телефону с каким-то совхозом. Уточнял  то ли важные цифры, а может имена героев очередной статьи. Руку он подал, не прерывая работы по телефону.

Лёха постоял возле стола, потом вышел на крыльцо, сел на деревянную ступеньку и закурил. Минут через десять вышел и Кирсанов.

— Когда дембельнулся-то? — Он ещё раз пожал Лёхе руку и сел рядом.

— Домой приехал вчера, — Лёха с натугой улыбнулся. — Друзей вот своих хороших обхожу-объезжаю. Соскучился.

— Да и я тоже, — Володя Кирсанов обнял Лёху за плечо. —  Давай я тебе в честь дембеля подарю книжку свою. Две недели назад вышла. Да в нашей типографии и выпустили. Помучились, но неплохо сшили. Называется она

«Уральские сказания». Я тут человек пятьдесят стариков опросил о своём крае. У нас, блин, столько тайн всяких в лесах, столько явлений загадочных, даже сверхъестественных. Классно вышло!

Лёха поднялся и встал напротив.

— Ты сиди, не вставай. Книгу я возьму. Дорогой подарок. Но не сейчас. Сегодня подари мне в честь возвращения на «гражданку» ручку. Ну, помнишь, ты на ВДНХ купил перламутровую с паркеровским пером. Я давно тебе завидовал. Вот бы мне, думал, такую. А тут и повод подарить её самый клёвый. Друг из армии пришел. Отслужил Родине. Я же друг тебе. Вова?

— Ну, нашел о чем спрашивать! — напряженно сказал Володя. —  Друг. Конечно. Только вот ручку эту я жене подарил на восьмое марта.

— Моей? — Лёха ухмыльнулся и отошел на шаг.

— Почему? Своей, — Кирсанов неожиданно скис и отвернулся.

— Не, Вова, ты, наверное, был пьяный в праздник и перепутал. Вместо своей Люды подарил моей Наде.

Кирсанов поднял голову, но глаз поднять не смог.

— А она…- Лёха сделал паузу. — А она ей разонравилась. Отвези, говорит, Володе эту ручку. Больно уж она тяжелая для слабой женской руки. И пусть он мне презентует на следующий год золотую лёгонькую цепочку.

Кирсанов поднялся.

— Что? — невпопад спросил он, бледнея.

Лёха вынул из кармана ручку, взял Володину руку и вложил это перламутровое чудо ему в ладонь лаковым пятном вверх.

— Забери, — сказал Алексей Малович. — Я её вчера под нашей кроватью нашел. Возле ножки. Надя сама уборку не делает, а уборщица только завтра придет. Вот бы и зажучила тётка неизвестная твою потерю. Ни тебе — ни жене моей. А так — вот она. Скажи дяде спасибо. Дня два назад был у Надежды?

Володя сошел с крыльца и двинулся куда-то вбок. За угол.

— Давай лучше на озеро сходим. Давай, — Лёха догнал его и взял за рукав. — Пошли.

И они медленно двинулись в лес. К озеру, где любили отдыхать.

— Служилось-то как? — Кирсанову Володе надо было что-то говорить. Без звука процессия гляделась откровенно траурно.

— Нормально служилось, — Лёха шел чуть позади и жевал травинку. В самом начале поля сорвал. — Хотели Героя Советского Союза присвоить. Я командиру части добровольно паркет натёр в кабинете. Но отказался я. Какой тут героизм? Каждый бы так поступил на моём месте.

— Ну, скажешь же… — задумчиво сказал Володя. — Сам услужить пожелал. Нелепица. Так я тебе и поверил.

— Ну, тебе тут, как я понял, тоже служилось не хреново, — Спокойно и медленно  произнёс Алексей. — Надеже моей не успел намекнуть, чтобы она папу уболтала в нашу газету тебя перевести? Или успел? Ты ж у нас без пользы для себя шага не сделаешь.

— Никогда ты мне такого не говорил, — тихо удивился Кирсанов.

— Ну, так  и ты никогда такого не делал, — ещё тише сказал Лёха. — Всё когда-то происходит однажды. Потом дважды, трижды. И попёрло-понесло. И тормоза отказали.

Прошли через лесок берёзовый, пахнущий немного дёгтем и слегка смолой, ещё не обсохшей на недавно родившихся листочках. Над низкими весенними цветами тарахтели как мотороллеры толстые шмели и издавали звуки скрипичного альта пчёлы разных пород. Желтые и тёмные как навозные мухи. Из-за стволов выпрыгнуло в глаза озеро, над которым орали летающие как снаряды утки, то ли смываясь от врагов – змей водяных, то ли тренируя тела перед весенним спариванием. Камыш не шумел и не гнулись деревья. Тишина воздуха, покой, который всегда живёт возле тихой воды, просили присесть в траву, вдыхать флюиды  волшебной весны и думать о счастье.

— Приехали, — сказал Лёха. — Повернись. Как ты сам догадываешься — сказать я тебе ничего не хочу. Иначе бы уже давно сказал.

Он подошел к Володе Кирсанову вплотную и без размаха коротко, быстро и резко  метнул кулак в его солнечное сплетение. Вова охнул и согнулся. Алексей сверху так же резко воткнул ребро ладони ему в шею. Кирсанов издал захлёбывающийся звук и тяжело упал в траву перед самым берегом.

Лёха подождал когда Володя смог, наконец вдохнуть в себя воздух и протяжно, как астматик, закашлялся, не открывая глаз.

— Извини, Вова, — Лёха пару раз легонько шлёпнул его по бледным щекам. — Всё по совести. « Jedem das Seine. Каждому своё» – как было написано на воротах Бухенвальда.

Он ещё раз наклонился к Кирсанову, убедился, что дыхание потихоньку возвращается и пошел через лес к автобусной остановке возле церкви. На душе было пакостно и мерзко. Хоровое пение майских птиц, в такт руладам своим раскачивающихся на молодых ветках берёз, не будило в душе тёплых чувств  и упругость веток нижних, которые сгибались под его плечами и  со свистом возвращались на место — не мешали его переживаниям.

— Блин, наверное, не надо было… — Лёха плюнул от досады под ноги. — Не надо было, твою мать!

Ни зла он не чувствовал, ни удовлетворения. Ничего не чувствовал. Ни приятного опьянения от справедливого отмщения не было. Ни зла на бывшего друга, который и не хотел, конечно, а семейную жизнь Лёхину подкосил как «литовкой» при хорошем замахе с плеча. Но, что больше всего поразило Алексея – не имелось в душе даже намёка на обиду к Надежде. Вместо неё почему-то гуляла в голове огромная степная пустота. В которой не на что было опереться и не за что ухватиться. И, что странно, вот это наполненное пустотой безразличие сразу стало для него спасательным кругом, который не давал ему погрузиться в море печали и разочарования. Жизнь шла дальше. Не так и не туда, куда хотелось ещё  позавчера в поезде. Но щла туда, видимо, куда было легче. То есть под горку.

— Ну, а куда ещё? — мрачно сказал вслух Лёха. — «The Love Story» как памятник пусть вверху стоит, а мне, похоже, как колобку придется вниз скатываться. Чтобы и от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от тебя, Лиса…

В Зарайск он вернулся сразу после обеденного перерыва. От автостанции ближе всего было до редакции. Зашел сначала к отцу в отдел. Батя сидел в одиночестве. Правой рукой он быстро набрасывал шариковой ручкой на лист свои остроконечные буквы, странные, и на буквы не похожие. Хотя читались легко. Левая рука его автоматически трепала кудрявые волны на шевелюре. Помогала голове извергать мысли.

— Ты чего? — спросил батя, не отрываясь. — К главному пойдешь?

— Схожу. Отмечусь. Но мне ещё две недели отдыхать, — Лёха постоял у подоконника. Мимо окна бежали люди с сумками и сетками-«авоськами». Значит, к остановке уже подъезжал автобус «Военный городок-Центральный рынок».

— Дома хреновые дела? — не то спросил, не то утвердил отец. — Мать Надьке твоей звонила. Она плачет, но толком ничего не говорит.

— Тёща тоже плачет? — сострил Лёха.

— У мамы спроси. Мне твоя тёща – как собаке пятая нога.

— А Надьке чего бы плакать? Всё прекрасно у неё. Скоро диссертацию защитит. Мы с ней вообще не ссорились даже  вежливо и интеллигентно.

Лёха постучал пальцем по стеклу и пошел к редактору.

— О! — обрадовался Главный. — Вот тебе плуг. Земля пахнет. Пахать пора. Про службу забывай. Если не будет войны, а её не будет ещё долго, то и не фига армию долго в голове держать. Отслужил путём?

— Как и положено зарайскому гражданину. Не посрамил! — Лёха отдал честь при пустой голове. То есть без берета. — Но батя мне сказал, что вы распорядились, чтобы я пару недель погулял.

— Так гуляй! — Николай Сергеевич засмеялся. — Ходи не в ногу с населением и не ложись спать «по отбою». Жду через неделю и пять дней. Понедельник как раз будет.

Лёха  пожал Главному руку и пошел в фотолабораторию к Моргулю Михаилу Абрамовичу. Обнялись.

— Ой, Алёха, мне с тебя смешно! — покрутил его по оси дядя Миша. — Я тебя уважаю, хотя уже забыл за что! Ну, ты посмотри на этого патриота за мой счёт! Это ж натуральный маршал без лампас и эполет. Хорош! Такого бы зараз купили на Привозе за цену самой дорогой рыбы «бычок».

— А Носов Витька где? — освободился Алексей. – Бухает, небось, в кафушке?

— Алеша, ша! Возьми на полтона ниже и брось арапа запускать! Он строгает лаве на халтуре. В детском садике снимает этих будущих негодяев и поцев.  Бухает!!!  Шо ты такое говоришь?! Иди купи селедку и морочь ей голову!! И не тошни мне на нервы.

— Ладно, на улице подожду, — Лёха вышел, закурил и сел на скамейку возле входа. По центральной городской улице проистекало неторопливое, как вода в Тоболе, движение людей малочисленных, переполненных автобусов и ничейных собак, переходящих от одного продуктового магазина к другому.  По пути они останавливались возле тёток с большими ящиками на ремне, в которых лежали пирожки с ливером. Тётки доставали из внутренних карманов пиджаков под белым халатом копейки, кидали свои деньги в ридикюль с деньгами наторгованными, государственными, после чего  давали каждой из пяти собак по большому пирожку. Собаки ели, не спеша, поскольку  их жизнь голодной не смогла бы назвать даже самая последняя сволочь.

Тут и Нос появился, увешанный с трёх сторон кофрами, фотоэкспонометрами, дальномерами и штативом в чехле. Он попытался обнять Лёху, но обоим этот шаг сразу показался травматичным, и Нос пообещал сбросить всё барахло в лаборатории, и вернуться немедля. И ведь вернулся, не смог запрячь его Моргуль в любое нелюбимое самим дядей Мишей дело. Посидели, поболтали. Нос про армию спрашивал много, хотя стать солдатом ему не светило после того, как ему вырезали после аварии в командировке одну почку. Лёха его про зарайские новости поспрашивал. Лучшей новостью оказалось честное признание Витькино, что он после Лёхиного отъезда женился через месяц на Лильке со швейной фабрики «Большевичка». Он с ней познакомился там ещё три года назад. Но тогда ни денег на свадьбу не было, ни места, где можно было жить. Ничьи  родители к себе их не пустили. Хотя, вроде бы вполне нормальные были люди. Просто Лилька не нравилась родителям Носа, а сам Витька — Лилькиным. Ну, бывает так. Ну, потом Нос ещё кучу новостей вывалил. Но стоящих особого внимания не оказалось среди них.

— Слушай, Нос, — Лёха положил ему руку на плечо. — Пойдем в «Колос». Вмазать хочу.

Витька ошалел и уставился на Лёху как на бабуина, которого незаметно подменили и посадили рядом  вместо Маловича.

— Ты чего? — задал умный вопрос Нос.

— Да ничего,- Лёха улыбнулся. — Новую жизнь начинаю. Веселую и распутную.

— А есть причины? — Витка пристально посмотрел ему в глаза. — Ну, вижу. Есть. А я пробовал тоже по причине. Пару лет назад. Когда Лариска меня дурканула, за фраера одного, заведующего магазином выскочила. Ты знаешь. Кончилось неважно. Повеселился, конечно. Сейчас почка одна. Юрка, сын, родился с дефектом  черепа и пальцев на ногах. Ходить ему рано ещё. А будет-не будет ходить — не ясно даже врачам. Говорят — бухаловка моя наследила. Так я сейчас мало пью. А ты решил уже? Точно?

— Так идём или как? — сказал Лёха.

— Да пошли. Помалеху вмажем. Вздрогнем да по домам, — Нос поднялся и пошел.

— Только у меня денег нет, — Лёха догнал его и вывернул карманы. Я второй день как дембельнулся. Не работаю пока.

— Ну, ты, мля, испортился в армии, — заржал Нос. — Во, глянь.

Он вывернул правый карман, который до отказа был забит трояками, пятёрками и десятками.

— Артель — эффектный труд, — засмеялся потише Витька. — Папы-мамы на детишек не жалеют бумажек.

Через пятнадцать минут на столе в «Колосе» уже стояла бутылка портвейна номер двенадцать и две тарелки с винегретом.

— С возвращением, — поднял стакан Нос. Чокнулись.

Лёха «махнул» двести пятьдесят разом. В один приём, в три глотка. И ничего не почувствовал кроме запаха. Который попадал в нюх тысячу раз уже, потому как общался Алексей со многими, а они пили в основном этот портвейн, де ещё «три семерки» Посидели, разговорились. И вот во время непринуждённого трёпа Лёха понял, что ничего он не понял из довольно длинного разговора. В голове было вращение всего, что она внутри имеет, живот разогрелся так — хоть яичницу на нём жарь, мышцы расслабились до состояния домашнего холодца, а ног он вообще не чувствовал. Постучал по коленке кулаком и успокоился. Нога отозвалась лёгкой болью.

— Ещё? — поднялся Нос. — Заполируем принятое? Чтобы гладко было в кишках.

— Не. Хорош пока. Я ж первый раз. Размазало с непривыку. Спать хочу. А негде. — Лёха попытался снять с губы хлебную крошку, но промахнулся. Зацепил пальцем нос. — Домой не пойду. Жену не хочу видеть. К матери тоже не пойду. Расстроится. Ей одного бати хватает по части бухаловки. «Кобылки» есть старые мои. Штук пять-шесть, к которым бы я не прочь загульнуть. Но там ведь надо это самое… А желания никакого. Тошно мне, Нос. Я кента утром побил. Одного из лучших. Вроде вас. Но вы-то с Жердём братья мне. А Вовка — просто кент. Побил за дело. Но противно на душе, один хрен. Пойду я переночую на вокзале. — Лёха поднялся и его плавно, но крепко мотнуло вправо и назад. Он взялся рукой за стену и удивился.

— Оп, ты, чтоб ты! — криво улыбнулся Малович Алексей. — Ты не герой-десантник, ты, Ляксей, дерьмо на палке от мороженого.

— Спать – ко мне, — Нос оторвал его от стены, взял под руку и аккуратно, чтобы не повалить столики, вывел его на улицу. – Лилька слова не скажет. Она с уважением к тебе. Поспи. Потом вечерком поправимся. У меня дома маленько водочки есть. И ночуй потом у меня. А завтра на трезвяк подумаем, куда, что и как. Лады?

— Лады, — Лёху мутило. — Только водку я не буду. Возьми портвешка, что ли того же.

— Аленка! – крикнул Нос в открытую дверь кафе. — Вынеси флакон двенадцатого. Деньги вот они.

Через пять минут они уже брели через дворы к Витькиному дому, бормоча друг другу хорошие, добрые, дружеские слова. А через час спал Лёха мёртвым неправедным сном. В котором не было снов. А значит, не было ничего. Пустота и сон разума. Который обязательно родит чудовищ. Чего Лёха с непривычки, да в прострации плавая, еще и представить себе был не в состоянии.  Он не знал ещё, да и подсказать ему, отрубленному, никто бы и не смог. Что началась другая, уже четвертая его жизнь. Самая, пожалуй, глупая и злая.

Разбудил его истошный собачий лай. Нос жил в отдельном доме отцовском. Который завещал его Витьке. После смерти матери отец стал жутко пить, прихватил сразу несколько болезней основательных, сходил к нотариусу и завещал сыну дом. А через полгода помер от цирроза печени. Двор был небольшой у дома, но с яблонями, вишней и землёй под огород, на которой Лилька самозабвенно выращивала всё, что желала. От капусты и помидоров до горькой черной редьки. Собака охраняла дом огромная. Волкодав. Звали пса  Демон. Вот он сейчас и встречал во весь голос незнакомого ему гостя. Через пять минут зашел свежий, будто и не пил вчера, Нос и сказал Лёхе, что за ним заехал знакомый из Притобольского совхоза. Надо было поехать с ним и забрать баранью тушу свежую. Вернется он часа через полтора.

— Не, я ждать не буду. Пойду, — Лёха поднялся. Одеваться не надо было. Уснул он в спортивном костюме и даже одеялом его укрывать не стали. Лишнего не было, а будить пахнущего портвейном Лёху, чтобы вытащить из-под него толстое одеяло, не решились. Пусть спит. Ну, поднялся с горем пополам Алексей и сразу понял, что ходок  из него сегодня получится плохой. Мутило, кружилась голова, болел затылок и во рту пересохло так, будто он без воды пешком дошел до середины пустыни Кызыл-Кумы. На ватных ногах, не прощаясь ни с кем, он вывалился во двор, погладил всегда любящего Лёху Демона и вышел за ворота. Он не видел, что жена Витькина стоит на крыльце и никак не может, глядя на него, стереть с лица смесь удивления с ужасом. Алексея она знала давно и ей в голову не могло прийти, что он когда-нибудь выпьет спиртное. Постоял Малович Алексей возле дороги, подышал усиленно свежим воздухом майским и не нашел лучшего места куда можно было пойти в таком отвратном виде, чем родимая редакция.

— Посижу у бати. Он пока один в отделе. Корреспонденты в командировках, воды попью побольше. Может, отпустит похмелье хотя бы к полудню.

Отец долго смотрел на Лёху, который открыл дверь и держался за ручку, не пытаясь войти. Лицо его имело серый оттенок, глаза — красный, а ноги полусогнуты в коленях. Устал пока дошел.

— Ты чего? — спросил батя безрадостно. – Пить, что ли, начал?

— Ну, — Алексей всё же протолкнул себя в дверь, закрыл её за собой и на вялых ногах добрёл до стула, взял графин со стола и выпил из горлышка почти литр. — Нервы лопнули. Вроде не с чего, а лопнули. По всему телу порвались.

— Ни с чего ничего и не бывает, — Николай Сергеевич подошел, поднял Лёхе подбородок и внимательно посмотрел ему в глаза. — Ты, что, целую бутылку портвейна засадил? Дома плохо у тебя?

— Чёрт его знает, — Алексей снова отпил из графина с поллитра. — Вроде нормально. Если не вдумываться – в глаза ничего нехорошего не бросается. Всё культурно, вежливо, ни слова громкого, ни интонаций обидных. Ну, короче — вполне  счастливая, богом поцелованная семья. Все при деле, прекрасное дитё. Дом полный всего самого-самого. Полнее некуда… А вот дембельнулся я, приехал домой, а чувствую, что не домой вернулся. Вот как это, батя? Жена встретила так, будто я на пятнадцать минут за сигаретами в магазин выходил. Нет, мне не надо, чтобы она лила слёзы счастья и не выпускала сутки из страстных объятий. Но, блин…

— Я так догадываюсь, что гульнула она от тебя, — отец посмотрел мимо сына в окно. — И даже знаю с кем.

— Я тоже знаю. Поговорил уже с ним. Ездил вчера. А ты-то как догадался?

— Да это у него ума не хватило, — батя усмехнулся. — Позвонил мне, чтобы уточнить,  когда ты приезжаешь. Ты Надежде не сказал, что ли?

— А на фига? — Лёха держался за больной затылок. — Я сам толком не знал.

— Вот, — отец прищурился. — Слушай. Он же мне в жизни не звонил никогда. Жена твоя примерно предполагала когда ты заявишься. А надо было точно знать. Она маме нашей звонила дня за четыре до приезда твоего. Но мама тоже понятия не имела. А им нужна была информация поточнее. Риск ведь был. Ну, он тогда ко мне. Не было у него больше варианта. Потому осмелел. Мол, хочу друга на вокзале встретить. Соскучился. А мне почему-то показалось, что вот эти два звонка маме и мне – связаны. Не знаю почему. Но так я подумал. Жене твоей-то он звонил раньше, чем нам. А она ничего тоже не знала.

— Ты прав, батя, — Алексей допил воду в графине. — Я его ручку с паркеровским пером знаю хорошо. Раньше видел. Она необычная. Перламутровая. И красная лаковая точка на колпачке. Так вот я когда приехал с вокзала и переодевался, ремень упал почти под кровать. Я его поднимал и увидел возле ножки эту штуковину перламутровую. Ну, короче, успели напоследок. Такая пена, батя, на пиве…

— Да пёс с ними, — сказал отец. — Год без мужика женщине молодой — пытка. Это у всех солдат — одна беда. Вопрос в другом. Тебе надо жить с ней дальше так, будто ты ничего об её загуле этом — ни сном, ни духом. И жить именно так как хочешь сам. Ты-то хочешь чего-нибудь? Знаешь, зачем жить? Только вот разводиться не надо. Как идёт оно всё, так и пусть идет. Жизнь совместная, но у каждого разная.

— А что, так можно  прожить в согласии? — удивился Лёха.

— Да конечно. Только так и можно. Когда станет невозможно — судьба вас сама уберёт друг от друга. Тихо и незаметно. А пытать её начнёшь — лицо потеряешь и зло разбудишь в ней. Зло у самого доброго человека спит внутри до случая. А, как говорит наш еврей Моргуль, оно тебе надо? Спросят как жизнь, отвечай всем: «Не хочу вас расстраивать, но у меня всё хорошо!»

Лёха тогда и сообразить не мог, как прав был отец. Похмелье скачками и поэтапно покидало организм. После каждого забега в туалет и освобождения от воды из двухлитрового графина становилось постепенно так, как было до портвейна. Ну, Алексей, конечно, для усиления эффекта подставлял в туалете голову под кран, который выгребал из-под земли почему-то почти ледяную воду. Так что к обеду впервые нажравшийся бормотухи Малович Алексей имел вполне сносный вид и довольно внятный разговор. Поэтому батя распорядился, что на обед они вместе идут домой. Мама сварила суп с клёцками и спекла в духовке пирог с картошкой, луком и чесноком.

— Алексей! — обрадовалась мама. — Как хорошо, что ты пришел. Соскучилась я по тебе просто безумно. Садись. Ешь и рассказывай.

— Давай, мам, я тебе много чего расскажу вечером. — Лёха стал есть наперегонки с отцом. — Я ночевать сегодня у вас буду. То есть, у себя дома.  Напротив секретера моего, со своей любимой книжкой перед сном. И магнитофон же я перетащил обратно! Во! Послушаю от души.

— Так дом у тебя теперь там, где Надя и Злата, сын, — мама села напротив и грустно стала глядеть на то, как быстро Лёха уничтожает суп. — А что, дома не готовят, что ли? Ты вроде как дня три не ел. Что там у вас вообще? Ты и вчера там не ночевал. Сегодня вот тоже… Вы не поссорились? Надя звонила. Плачет. Говорит, что ты из дома ушел. Обиделся на неё.

— Ма, на неё обидеться невозможно. Потому как не на что. Она – идеал жены. Дочь родила — сравнить её не с кем. Чудо, а не девочка! А работает как! Все студенты на руках её носят! И ко мне она как относится!! Не каждому так везёт! За всё время ни разу не поссорились! Ни единого раза! Показатель любви?

— Показатель, — согласилась мама. — А зачем тогда из дома ушел? Ночуешь, где попало.

— Ну, дом родной родительский – это уже не где попало. А сегодня у Витьки Носа ночевал. Он тоже не ком с горы. Друг с пелёнок. А то, что ушел — это не её вина, а мой косяк. Я не сдержался. Не буду повествовать — почему. Но нахамил ей и тёще. Вот от стыда и ушел на пару дней. Стыдно им в глаза смотреть.

— Всё! — сказал батя и дотронулся до сына одним пальцем. — Тему поменяем? Давай, расскажи, что на службе делал. Это поинтереснее.

И Лёха долго, до самого позднего вечера изливал родителям память души о замечательном времени, длившемся всего год в сто тридцать седьмом гвардейском парашютно-десантном полку. Все слушали и ахали. Мама поярче и погромче, батя — сдержанно, но одобрительно. На работу он больше не пошел. Решил вечером дома дописать.

Часов в девять вечера  позвонила Надя.

— Лёша у нас будет ночевать, — после пятнадцати минут беседы с ней о каких-то выкройках, которые Надя ей достала у студентки своей. — Успокойся. С ним всё в порядке. И простите его с мамой за его идиотское  хамство. А завтра он сам извинится. И больше не посмеет.

Лёха одобрительно поднял вверх большой палец.

— Молодец, ма!!!

Дело было вечером. Делать было нечего. Лёха поиграл на баяне от души. Послушал «битлов» любимых на стареньком своём магнитофоне «AIDAS», cделал на холсте карандашный набросок пейзажа за окном. Через фонарь на столбе и угол дома  выписал степь, незастроенную пока и украшенную вечерним маревом. Потом до двух ночи перечитывал любимую книгу Льва Успенского «Слово о словах».

После чего лег как бы спать, а на самом деле думать. Было о чём. И было зачем. Жизнь шла и всё произошедшее за последние пару лет надо было в ней рассортировать, а потом сложить правильно, аккуратно и бережно, как умные маленькие дети складывают пирамиду из кубиков. Вроде бы шаткое сооружение. Но подсказки взрослых помогают установить её так прочно, что ни вихри ей не страшны враждебные, ни столкновения случайные и нечаянные.

А перед тем как уснуть повторял Лёха внутренне фразу отца, которую надо было не просто запомнить, а носить всегда с собой  как карту для ходьбы по местам незнакомым, переполненным препятствиями.

— Ты же знаешь — зачем жить? Так живи!

Вот, оказывается, как оно всё просто. Наверное, так живут самые счастливые.

Если, конечно, повезёт.

 

 

Глава двадцать пятая

 

 

Легко посоветовать: «Живи как хочется». И принять такое заманчивое предложение тоже нетрудно. В каждом нормальном человеке тонны накоплены нетронутой решительности, отчаянной смелости и готовности поменять судьбу лично, не дожидаясь вмешательства внеземных сил. Любой может жизнь свою либо с головы на ноги перевернуть, либо наоборот. Это уж к чему больше повлечет. Но, главное, повторяю, в каждом эта сила есть. Лежит она в дальнем закоулке души, потому, что на каждый день не требуется эта сила. Вынуть её из недр и спустить с цепи, на волю её вызволить надо только в крайнем случае. В тупике, стоя, уткнувшись лбом в во что-то невидимое, прозрачное, но непроходимое. Когда даже  пуговица на рубашке, и та орёт во всё горло, что тебе Вася, Петя, Федя, Коля, Нина или Зина  надо отклеить лоб от преграды, развернуться, но не туда бежать, где ты уже был и туда больше не хочешь, а куда ноги несут. Как говорят одесситы: «Вы будете долго смеяться, но я себе знаю, а вы думайте, как хотите!» В переводе на наш небогатый каламбурами словесной вязи язык это значит примерно следующее.

— Да вы хоть сдохните все, а я пошел жить-поживать и того добра наживать, которого вы мне сроду не дадите. А я найду его в другой жизни и сам возьму!

Вот с этой мыслью, не забывшейся за ночь, от отца услышанную, шустро спрыгнул Лёха с кровати и  так же мгновенно решил  сделать мудрую мысль правилом своего существования. Правило простое: «Что можешь вытерпеть — терпи, а что не хочешь терпеть — меняй!»

— Алексей, если ты проснулся, беги умывайся, быстро завтракай с нами, потом все разбегаемся по своим делам, — крикнула мама.

Батя ушел первым. Перед дверью обернулся и сказал увесисто, как гвозди в доску вбил.

— Живи с женой. Дружи. Не лайся. Делай что попросит. Не хами. К родителям её — с почтением всегда. Но существуй так, как душа просит. Слушай её внимательнее, чем жену, нас и мудрецов. И подчиняйся только желаниям души своей. Будет тебе от этого, когда очень плохо, а когда просто очень замечательно. Но вот это всё и будет то самое, ради чего тебя пустила на Землю природа и выдала тебе твою личную судьбу. Которую нельзя обманывать. Надо идти с ней в ногу. А этому в армии тебя научили.

— Буду! — ответил Алексей  уже хлопнувшей двери, но батя, конечно, его услышал.

— Ладно, мам, я побежал на стадион! Ночевать буду у Нади, — он снял с крючка спортивную сумку со всем, что нужно для тренировки и через три ступеньки слетел с четвертого этажа на тротуар перед подъездом. Бежать до стадиона было делом пяти минут. От хмеля ничего не осталось, поэтому несся он как на соревнованиях, выкладываясь и чувствуя, что стакан портвейна сил не отнял вообще.

— О! — воскликнул Ерёмин Николай, тренер. — Маршал Малович, уволенный в запас по выслуге лет и в связи с проявленным героизмом! Ну, иди сюда!

Он поднял Лёху, обняв за талию, покружил его, отпустил и крепко руку пожал. — Как отвоевал?

Лёха сунул руку в сумку, достал плоскую коробочку от конфет, открыл и по очереди вложил в ладонь тренера удостоверение и значок мастера спорта СССР.

— Да ладно!? — обрадовался Николай.- Надо же! И где сделал норму?

— На Всесоюзных армейских. На стадионе ЦСКА в Москау-сити.

— Ну, всё равно, к Мастеру тебя я подвёл. Они там только воспользовались, — уверенно заключил тренер.

— Да ясный, блин, день! — подтвердил Малович Алексей.- На девяносто девять и девять десятых процента в этом звании — твоя работа. Один процент — мой!

— Вот ты дипломат, Алёха! — Ерёмин ещё раз поднял его и крепко прижал к себе.- Но всё равно мне приятно. Ты же искренне говоришь?

— Коля Яковлевич!  Да чтоб я сдох! Как на духу! Вещаю только правду. Временами истину.

— Пойдём в тренерскую. Там все сейчас. Надо похвастаться! — Ерёмин потянул Лёху за руку.

В тренерской народу было действительно навалом. И все порадовались за Маловича и его тренера не фальшиво, а по-настоящему.

— Делай теперь «международного мастера», — пожал ему руку тренер борцов Никитенко.

Лёха с Николаем вышли  на стадион и сели на нижнюю скамейку трибуны.

— Ты только пить не вздумай продолжить, — сказал Николай  печально. — Хана всему труду многолетнему.

— А с чего видно, что я пил? — удивился Лёха. — Это ж позавчера было. Стакан портвейна.

— Я твой естественный запах за восемь лет выучил и запомнил  как свой собственный. От кожи тянет спиртным. Изо рта — нет. А кожа смердит. У нас, Лёха, в июне два соревнования по области, потом, в июле, республиканские в Алма-Ате. И зональные Союзные в августе в Свердловске. Ну и в сентябре, как обычно, Кубок области.

— Я – всё! — убеждённо заявил Алексей. — Выпил, конечно, по причине. Не для развлечения. Нервы сдали. Но это всё!

— Тренироваться сегодня не надо, — сказал Коля, встал и ушел в тренерскую. Даже не попрощался.

— По Сеньке кепка. Всё логично, — Лёха взял сумку и через стадион, потом через кладбище выбрался в центр города, нашел телефонную будку, двушку в кармане и позвонил Надежде.

— Ты откуда, Леший? – Почти плачущим голосом сказала она. — Я в институт не пошла сегодня. Сказала, что заболела. А на самом деле жду, когда ты позвонишь или появишься дома. Злата спрашивает, где папа. Леший, приходи! Ты не говоришь мне, но я знаю, что чувствуешь, будто я предала тебя. Я догадалась. Я хочу, чтобы ты смог поверить. Ничего не было. Он заходил, чтобы передать шампиньоны. И три литра мёда к твоему приезду. Я не верю ни в чертей, ни в дьявола, но уверена, что это их работа. Это они выкинули из нагрудного кармана перламутровую ручку. Я люблю только тебя! Слышишь? Люблю тебя! Приходи. Мне ужасно  плохо. Не могу больше жить с таким грузом подозрения. Приходи быстрее.

Лёха слушал молча, закурил и чувствовал, что нет у него зла к жене. И неприязни нет. Раздражения — и того не чувствовал Алексей. Но вот думал он, слушая Надю, о том, что нет в сердце прежнего трепета ни от голоса её бархатного, ни от признаний. И, что самое страшное, куда-то провалились ощущения нежности, любви, страсти и родственности. Странно. Жутко. Дико.

Это, видно, двигала им злость на Вову Кирсанова, придурка хренова, который был большим мастером, не хуже Лёхи, завалить в койку любую практически даму, если сильно захочет, — размышлял Малович Алексей. — А у Вовы причина сильно постараться была на лбу написана крупными заголовочными буквами. Через Надежду он точно мечтал вырваться из деревни своей и сделать так, чтобы папа её протолкнул его для начала простым корреспондентом в областную газету. Сучок, короче, ещё тот. Лёха с ним хоть и не дружил близко, но успел разглядеть, что суть Володи Кирсанова — в его желании  любым способом прорваться в верхние эшелоны журналистских профессионалов. Прорваться из деревни сначала в Зарайск, потом в Алма-Ату, а повезет — то и в Москву. Хмырь, но целеустремленный. Ладно. Свой заработанный честно нокаут за сверхактивность в движении к цели он получил в полном объеме. И пусть с ним.

Леха помолчал. Выбросил сигарету из будки. И сказал без выражения только одно слово.

— Иду.

Перекинул сумку через плечо и не побежал. Пошел. Медленно и спокойно.

Домой.

А дома всё было как всегда. Много книг и тетрадей на столе жены. Чистота в квартире и сверхъестественный порядок, на который Лариса Степановна натаскала обкомовскую уборщицу. Как толковую охотничью собаку, которая откуда-то притаскивала дичь без единой дырки от дроби. Чтобы  хозяин  думал, что попал и гордился собой и собакой. Девушка Валя, два раза в неделю вылизывала пространство комнаты ровно так, как виделся порядок Лёхиной тёще. В прихожей было много всяких шкафчиков и ящичков. Потому кроме цветов в настенных вазонах, маленькой люстры и двух больших зеркал, стоящих на ножках — одно точно напротив другого, не видно было ничего. Всё скрылось в глубинах шкафов. И обувь, и сезонная одежда, щётки, кремы для обуви  да мази всякие, отталкивающие пыль с сапожек и туфель. В прихожей можно было поставить диван, кресла и стол. Этого вполне хватило бы для того, чтобы прихожую можно было называть гостиной.

Злата бегала как могла, вразвалочку и размахивая руками для равновесия, по всем комнатам. И на ходу, не останавливаясь, оповестила сама себя, что папа пришел. Надя в это время стояла, обняв Лёху за шею. Голова её, удивительно приятно пахнущая зарубежным шампунем да иноземными духами, лежала боком на плече мужа. Дверь входную закрыть не успели, Чего, собственно, особо и не требовалось. Квартира на площадке была одна, как и у родителей. Так, что видеть два застывших возле порога силуэта никто не мог. А зря. И печальная, и одновременно одиозная была эта статуя из двух слившихся тел. Лёха молчал и аккуратно гладил жену по спине. А у неё расплылась тушь с ресниц и вместе с редкими крупными слезами впитывалась в светлую рубашку мужа. Злата подбежала и потянула маму за тонкое бирюзовое платье. Надя нацепила его, красивое и модное, специально. И макияж  тоже нарисовала именно для Лёхи. И цепочку золотую сняла. Серебряную накинула.

— Леший, — сказала Надежда, не поднимая глаз. — Не было ничего. Вон шампиньоны его в холодильнике. Мёд мы без тебя не пробовали. Так и стоит в шкафчике на кухне.

— Хм, — ответил Малович Алексей как бы и невпопад. — А когда я успел тебе сказать про ручку, которую нашел под нашей с тобой кроватью? Я ни словом вроде и не обмолвился. А мед привез и грибы – «ОН». У которого дьяволы ручку вышибли, как карманники?  Но про НЕГО я тоже не говорил. ОН — это кто? Кто, блин, так заботится о моей семье? Анонимно, блин. Да ещё ручку роняет не на кухне, куда ставит мёд, а прямо в спальне под кровать.

— Володя мне звонил после того как ты его… Ну, в общем сказал, что ты ему больше не друг. Коли даже разбираться не стал.

— А тебе? — Алексей за плечи нежно отодвинул Надежду так, чтобы увидеть глаза.- Тебе он кто теперь? Мне не друг, а тебе… товарищ бывший настоящего мужа?

— Не знаю что говорить, Алексей,- серьёзно сказала Надя. Слёзы высохли и потёкшая тушь делала красивую внешность её печальной как лицо Пьеро из «Золотого ключика», которому Карабас-Барабас навсегда нарисовал след слёз на тряпичной физиономии. — Но ничего между нами не было. И не могло быть.

— Не может быть только того, чего быть не может, — тихо сказал Лёха. — Но, к сожалению или радости — всё абсолютно может быть. Кроме чуда. Давай будем считать чудом, что между вами ничего не могло быть. И не было. А ручку нашла на кухне и бросила под кровать Злата. Играла с ней и обронила на бегу. Пойдёт версия?

— Давай жить, как жили до армии твоей, — жена снова прислонилась к нему и сложила руки на его груди. — Я люблю тебя. А ты?

— И я люблю, — сказал Лёха. Не соврал. Он её любил действительно. Не так, как три года назад — страстно и фанатично. Но любил. Точно. Он ничего не путал. Любовь как бы переоделась, поменяла причёску и прошлое мощное магнитное притяжение, но осталась любовью. Он взял Надю за руку, захлопнул дверь и повел её к дивану. Сели. Прибежала Злата из спальни и принесла маме куклу, а папе картонный домик, внутри которого и мебель была, и даже ковры.

— Она хочет там жить, — сказала дочь. — Посадите её в домик.

— Посадим обязательно. Вечером. Ты подожди. — Лёха поднял дочь и поцеловал в щечку. — Вот поговорим с мамой и с тобой поиграем. Хорошо?

— Халасё, —  радостно ответила дочь, забрала игрушки и убежала.

— Жить так, как до армии не получится, — Лёха просто еле выдавил из себя начало фразы. — Я больше не буду исполнять команды твоей мамы, поскольку видел в армии настоящих командиров. Мама твоя до них крупно не дотягивает. Ну, а кроме того, ты живёшь без оглядки на то — нравится ли мне твоя всепоглощающая страсть к языку и учёности. Именно всепоглощающая. Ты меня просто не видишь в доме. Тебе некогда. Надо всегда читать и беспрерывно писать. А я подотчетное лицо. Я обязан жить под контролем твоей мамы. Ты сама ни разу не спросила, что я вообще делаю. Жизнь идет. Но моя чешет как бы мимо тебя. Где я работаю?

— В редакции, — Надя улыбнулась. — Ты чего, Леший?

— А кем я там работаю? Вот ты — преподаватель в институте. А я кто в редакции?

— А кто? — удивилась Надя.- У вас же все корреспонденты и главный редактор.

— Уф – ф! — выдохнул Лёха. — А в спорте у меня какое звание? А на чём я играю в ансамбле  ВИА «Нота-бене»? А выставок картин моих сколько было за три года? А сколько я написал рассказов и песен? Песни слушала мои? Рассказы читала? Они опубликованы. Газета всегда дома есть. О чем, кстати, я пишу в газету? А кто друзья мои кроме несущего нам в дом мёд и радость Вовы Кирсанова? Жердя помнишь, Носа…? Это мои с пелёнок друзья. Не товарищи. Братья кровные. А в институте я что сдал наперёд ещё за два месяца перед годом армейским? На  каком курсе я, Надюша? Ты же работаешь там.

Надежда молчала. И голову положила снова на плечо Алексея. Но молчала недолго.

— Я исправлюсь. Обещаю. Будем жить полно. Каждый своей жизнью. Так жить просто необходимо для развития личности. Но я всё буду знать о тебе. А ты обо мне. Идёт?

— Давай попробуем, —  Алексей кивнул головой. — Мысль красивая сама-то. Чего б и не попробовать?

А день тихо перекашивался в вечер. Тёща приходила, забрала Злату.

— Я её сегодня купать буду, — сказала Лариса Степановна, хитро окинув Лёху взглядом своих чёрных глаз, подведенных чёрной тушью, что проваливало глазницы и делало из лица тёши некрасивую рожу Бабы-Яги. — Нагулялся, Алексей? Заразу не приволок Надежде?

— Ну, мама! — вскрикнула Надя. — Ну, ничего поумнее сказать не имеешь? Так идите тогда. Мы тут разговариваем о жизни. Не киношку пересказываем.

— Ладно, мы пошли. Завтра с девяти — на дачу. Иван Максимович твоих родителей отвезет, Алексей, потом нас, потом Илью с Андреем и женами. А Эйдельманы на своей машине приедут.

— А чего приспичило тебе её купать перед дачей? — Надя засмеялась. — Придумала бы чего-нибудь пологичнее.

— Ну вас. Ладно, пошли мы, — Лариса Степановна взяла внучку на руки, помахала родителям её маленькой ручкой и ушла.

После разговора, который обе стороны приняли и посчитали законченным, пошли Надя с Лёхой на кухню и поужинали тем, кому что бог послал. Надежде подкинул он домашнюю колбаску, карбонат, бутерброд с красной икрой и цейлонский чай с овсяным печеньем.

— Ешь, Леший, — произнесла она  пустое и бессмысленное предложение.

Лёха чай выпил, печенье достал из шкафа производства зарайской кондитерской фабрики и съел две магазинных булочки. Залив их сверху бутылкой «катыка».

Потом, не выходя из кухни, болтали они о всяком — разном, совершенно для читателя незначительном и не интересном. А тут подкрался и вечер поздний.

— На дачу завтра рано, — сказала Надя.

— Ну, да. Не рано. Сначала моих отвезут. Часов в десять и мы поедем. Но спать пора, уснул бычок. Лег в коробку на бочок.

— Только слон не хочет спать? — продолжила игру Надежда.

— Спать — нет, не хочет. Он хочет в душ и в кровать супружескую.

Лёха поднялся и минут за десять навел на теле санитарно-гигиенический порядок.

— Кто за мной занимал? Заходите! — крикнул он сквозь улыбку и залег в постель, сбросив с бёдер полотенце и не укрываясь одеялом. Минут через пятнадцать, делая вид, что ей холодно, прибежала Надежда в такой же набедренной повязке из полотенца. Она сбросила его под ноги и закатилась Лёхе под бок, источая неизвестный индийский аромат какого-то терпкого и  одновременно сладкого масла.

И пропала ночь как время, предусмотренное для сна. И прошла она в неосознанных, но вполне осуществимых, хоть и незаметных попытках разрушить прекрасную кровать родом из дружественной Румынии. Пролетела она необычайно быстро, хотя обоим хотелось, чтобы длилась она дольше или не кончалась вообще. Перевозбужденное дыхание, стоны, рождённые острыми и несравнимыми ни с чем приступами  радости плоти, стук боковины кровати о стену и громкие частые вскрики со словами «люблю тебя» и «господи, как хорошо!» вполне могли бы разбудить соседей за стеной. А может и разбудили. Но за стеной жили интеллигентные люди из обкома и не посмели нарушить стуком по батарее или в стенку этот долгоиграющий приступ счастливого обладания друг другом, который длился с короткими передыхами до шести утра.

Уже рассвело. Лёха поцеловал мокрую от пота грудь жены, накрутил вокруг бедер полотенце, взял со стола сигареты, спички и ушел курить на балкон.

Он сидел, обессилев как после последнего в десятиборье забега на полтора километра, смотрел на раскрашивающий горизонт абстрактными розовыми волнами рассвет. И ни о чем не думал. Потому, что устал и  как раз сейчас никакие мысли  не требовались. Да и быть их не могло. Поскольку все они до последней растаяли и растворились в необычайно ярких и светлых чувствах. Которых было в Алексее так много — хоть прохожим раздавай. Но не было ещё никаких прохожих. Только рассвет, пьянящие чувства и  двое любящих — Надя и Лёха. Законные муж и жена.

— Завтракать я не могу, — вышла на балкон улыбающаяся Надежда в голубом шелковом халате, украшенном спереди и со спины такими же вышитыми дракончиками как на халате розовом.

— Икра красная протухла? — засмеялся Лёха. Хорошо ему было. Приятно от того, что жизнь воссоединила их с женой. Хоть и таким примитивным способом.- Так ты чёрную возьми. Или сыр «рокфор» со сметаной.

—  Вот ты, Леший, язва! — восхитилась Надежда. — Я физически не могу завтракать. У меня нет сил жевать. Из-за тебя, кстати, испорченного армией.

— На воинской службе нам в чай бром лили, чтобы мы сначала думали о Родине, а потом о себе. И уж совсем чтобы не думали о женщинах.

— А о женах? — засмеялась Надя. — Так ведь жену и забыть недолго.

— Не, — Лёха поднялся, потуже полотенце завязал на бёдрах. — Жену ты не забудешь. Она-то в голове у тебя, и в сердце. Но в самоволку бегать и снимать на улицах тёлок  у тебя мечту бром гасит. В самоход солдат пойдет, но максимум, что ему очень захочется — это завалить стакан-другой водочки. А потом сходить в картинную галерею. Я, кстати тоже есть не хочу. Организм насытился удовольствием так, что больше никакого удовольствия ему пока не надо. Даже от  еды.

Время шло быстро. Засуетились люди во дворе. Машины-«волги» поранее становились в очередь перед подъездами, чтобы сотрудники аппарата обкома

не ждали свой транспорт, помогающий им добраться до подъезда с большими дубовыми дверьми, которые находились в десяти минутах неспешного пешего хода от дома. Через двор обкомовской «деревни» одиночными пулями быстро пролетали жители верхней части города,  работающие где угодно, на стройке, например, но в части нижней. Ускорялись они не потому, что не хотели смущать обкомовцев простецкой

одеждой или ботинками местной фабрики. С утра во дворе всегда дежурили три милиционера, а на четырёх выходах с территории поселения начальников

тоже дежурили  сержанты с кобурами на боках. Вот мимо них надо было не пройти, а именно промелькнуть. Народ этот ничего незаконного не делал, но милицию остерегался инстинктивно, возможно даже  на генетическом уровне. Время, когда людей хватали и сажали без разбора прошло вроде давно, но подсознание нового поколения имело почему-то ту же осторожность в общении с властями, что поколение предыдущее. Больше ничего забавного во дворе не происходило. Не торчали возле детской площадки тётки с большими бидонами, которые и зимой и летом возили в город из ближайших сёл молоко. Тех, кто рыбу возил свежую  на повозках с лошадью и бричкой, где в сене лежали караси, окуни и щуки — тоже не тянуло сюда. Мясо свежее со своих подворий, картошку, лук и прочую надобность на маленьких УАЗиках  колхозный народ продавал в рабочих районах, на площади возле вокзала, но только не здесь. Потому, что в этом здоровенном дворе каждая квартира была забита всем этим добром из спецмагазинов и таких же специальных продуктовых баз.

Где-то в половине десятого прибежала тёща в спортивном костюме, какие выдают членам сборной СССР, в кроссовках «puma» и бейсбольной кепке.

— Привет, молодёжь! — сказала она бодро и громко, как только открыла дверь своим ключом и ворвалась в прихожую. – Через полчаса едем. Подходите. А я тут у вас вчера забыла забрать свои резиновые перчатки. На даче тоже ведь надо посуду мыть. Ой, а чего это вы такие?

— Какие? — удивилась Надя. — Нормальные вроде.

— Нет, вы как будто не спали совсем, — тёща насторожилась.- Вы не ругались случаем всю ночь? Знаю я одну такую пару.

— Лариса Степановна, нам не с чего ругаться. Повод всю ночь искали. Это да. Но не нашли к утру. Попутно играли в шахматы. В шашки и в карты. В дурака, — Лёха веселился. — Год же не виделись, потому и не играли. А тут  — на! Целая ночь до дачи. Только в шахматы пятнадцать партий сыграли. Надя победила.

Лариса Степановна ещё раз внимательно оглядела обоих, недоверчиво хмыкнула и неистощимая энергия унесла её обратно, оставив легкий ветерок, пахнущий «Красной Москвой» и бразильским кофе, который она по утрам молола кофемолкой и варила в турке.

Скучные полчаса прошли намного медленней, чем бурная ночь. Подъехал Иван Максимович, багажник загрузили под самую крышку и уехали на дачу.

В одиннадцать на площадке возле дома дачного, уже утонувшего в яркой окружающей зелени майских деревьев, собралась вся бригада родственников и примкнувшая к ним дружественная пара Эйдельманов. Исаак  Абрамович выставил на стол бутылку несуществующего в Зарайске «бренди», а Элла Моисеевна прислонила к ней огромную коробку конфет «Слива с коньяком в шоколаде». В Москве, наверное, купила. Возможно, летала специально за коробочкой. Лёхины родители привезли три солёных арбуза. Отец сгонял во Владимировку. Оттуда же он приволок три больших банки солёных сырых груздей и банку вишневого варенья, сваренного из дикой вишни лесной по рецепту прабабушки Лёхиной бабушки. Братья Илья и Андрей, как и Лёха, кроме жен и детей не взяли с собой ничего лишнего. И началось дневное интеллигентное пиршество, которое обозвали пафосно: «Во славу защитников Родины нового поколения». Лёху поздравляли, говорили ёмкие и содержательные тосты, не соответствующие  его патриотическому тонусу, отсутствие которого  Лёха ухитрился ничем не выдать. Потом выступил лично гвардии рядовой Алексей Малович и заверил всех, что если завтра война, если завтра в поход, то он пойдёт в первом ряду защитников. Все поаплодировали и на этом торжественная часть закончилась. Маленьких детей отпустили вольно бегать и ползать по изумрудной траве, Мужчины взрослые пили «бренди» и сосредоточенно беседовали о серьёзном, важном и насущном. Женщины ушли планировать будущий размер огорода и прикидывать — куда что посеять, посадить или  вставить готовую рассаду. Молодые семьи рассортировались по интересам. Илья, Андрей и Лёха пошли купаться на Тобол, несущий свои мелкие волны прямо за забором дачи. А жены их переоделись в купальники и залегли привлекать на себя загар поверх одеял, которые расстелили за пределами дачного двора на открытом месте среди ранних рыжих цветков и молодого клевера.

И пошло время потихоньку от утра к вечеру. Далеко до него было. Поэтому занятия менять требовалось примерно через каждые полтора часа, чтобы день долгожданный дачный и выходной не прошел однообразно и отдых был полноценным. Мужчины-отцы сходили в гости на следующую дачу к первому секретарю обкома зарайского Алексею Мироновичу Бахтину и его жене Нине Ивановне. Пошли они с двумя бутылками пятизвездочного «армянского» из запасов Игната Ефимовича и ружьём «Белка», которое Альтов купил другу и начальнику Алексею ко дню рождения. Праздник этот у Бахтина был первого июня, но всегда в Москве. На даче друга детства Леонида Ильича Брежнева. Поэтому свои, местные друзья, дарили своё заранее, хоть это было и не правильно. Примерно через час все они — Бахтин, Альтов, Эйдельман и батя Лёхин пришли на мостик, с которого молодёжь прыгала на дальность и со всякими фокусами: задом, ласточкой и с выполнением переднего и заднего сальто. Устали все прилично, а, значит, хорошо отдохнули. Правильно.

— Привет вам, Андрюха, Илюха и Лёха, — сказал первый секретарь, пожал всем руки и похлопал их по  животам. — Прессы у всех на зависть старикам. Но у нас, имейте в виду, в вашем возрасте такие же были. Ну, короче — орлы все трое. Всё нормально у вас?

— Ещё как нормально, — ответил Лёха.

— Пойдёт. Работаем, детишек растим, — сказал Андрей за себя и Илью.

— Вот это я приветствую. В следующий раз приедете — приходите ко мне. Вы же все на гитарах играете, поёте. А я люблю гитару. И песни простецкие, дворовые. Гитара у меня японская. Таких тут нет ни у кого. Придете?

— Обязательно. Когда вы из Москвы вернётесь, — пообещал Илья.

Взрослые мужики поплавали  неподалёку от берега и пошли к Альтовым допивать бренди, а также  итальянский вермут, которого  Бахтину прислали из Москвы столько, что, как он сам сказал — « чтоб я тут спился и опустил область до уровня дикой африканской провинции». Каждый из мужиков нес по одной бутылке, а сам Алексей Миронович — две.

— Вермута, похоже, и мы хряпнем, сказал Андрей и пошел со всеми. Лёха остался на мостике один. Нашел в кустах свою удочку, уцелевшую за год бездействия, копнул палкой немного червей возле берега в мягкой земле и сел рыбачить.

— Это хорошо, что ты тут один, — тесть сказал это издали, прямо от калитки. — Нам с тобой надо десять минут на разговор. Я от них, пьяниц, откололся. Сказал, что пошел к охраннику указание дать. Так что, попробуем уложиться в десять минут.

— А на самом деле — указание не охраннику, а мне, — догадался Лёха, вскинул удилище, проверил червя и бросил поплавок в маленькую заводь, где не было течения и водился ёрш.

— Удочку на мостик  кинь, — тесть сел рядом. — Речь о вас с моей дочерью.

Но, чтобы понятно было тебе сразу и мы уложились бы в десять минут, я с себя начну. И с тёщи твоей. Кстати, о тёще…Унеси ты, правда, гантели свои к родителям. Для неё  они — пунктик, бзик. Вечный повод потрепать тебя. Я понимаю, что они не мешают никому. Но унеси…

— Ладно, черт с ними, — ответил Лёха. Унесу. — Но говорить-то о другом будем?

Игнат Ефимович зачерпнул ладонью воду и плеснул себе в лицо.

— Да если о нас с Надей речь, то о чём говорить будем? — Алексей всё же забросил леску по новой. — У нас всё прекрасно и нет не то, чтобы проблем. Разногласий малых, и то нет.

Лёха вопросительно глянул на тестя.

— Мы когда поженились — страшно, до колик в сердце любили друг друга, — начал Альтов. — Она деревенская. С Украины. Я её перед войной встретил. Поехали с товарищем помочь выкопать картошку в деревню к его дядьке. А Лариса — дочка этого дяди Степана. Я от неё обалдел с первого взгляда. Она тоже. Через неделю я приехал один, поговорил с отцом её, с ней самой часа два, самогона со Степаном выпили литр и я забрал её с собой. В  Днепропетровск. Жили мы у меня дома. Ну, не в моём доме, а у брата. Его потом убили в первую же неделю войны. Она дома сидела. А я работал секретарём комитета комсомола на одном большом заводе. Девчонок там было – тьма. Ну, я парень шустрый был. Вроде тебя. Погуливал отчаянно. Она узнала. Шепнул кто-то. И Лариска в отместку мне тоже схлестнулась с соседом. Через два двора жил. Мне бабка, она напротив нас жила, пришла и рассказала. Ну и как тебе ситуация? Оба знаем всё. А ведь пожениться уже собрались.

— Хреновая ситуация, — сказал Лёха. — И как выпутались?

— Мы ругаться не стали, — тесть смотрел в воду. — А сели думать: что легче — простить или разбежаться. Решили, что разбежаться, конечно. И тут она говорит. Ну, мол, то, что легко — любой дурак  сделает. А давай попробуем сделать так, как труднее. Тут и будет понятно — есть любовь меж нас или это все так было — развлечение. Мучились мы с ней, простить друг друга пытались, почти полгода. И получилось! Тогда я перед войной в Зарайск её отправил, а самого забрали политруком. На всю войну. И когда я приехал после демобилизации в Зарайск, первый мой вопрос был: есть у неё кто или нет? Четыре года всё же. А она говорит: я тебя сейчас возьму за руку и мы обойдем с тобой весь этот город. Если хоть один человек скажет, что видел меня с посторонним мужчиной один на один, то я в тот же день уеду на Украину и мы больше никогда не увидимся. Такое, говорит, моё слово. А про тебя, говорит, я даже знать не хочу. Ты на войне был. А война всё спишет. Это не праздник и не гулянка.

— Зачем рассказали мне всё? — Лёха поднял удилище и снова забросил леску в Тобол.

— Я всё почти знаю про твою прошлую жизнь. Знаю, что ты любитель менять девчонок, как носки. Раз в три дня, — тесть взял его за плечо. — Про Надю тоже знаю. Ну, пока ты в армии был, она тут тоже поддалась одному…

— Вы-то откуда знаете? Вы же вон где! На небесах! До вас и не доберётся никто. Даже если за месяц вперёд запишется — не факт, что попадёт.

— Не поверишь, — тесть смотрел ему в глаза. — Она сама сказала. Не матери. Мне. Плакала и просила совета: что делать? Она любит тебя. И хочет жить с тобой. Понял ты?

— Ну, так и я хочу, — Лёха опустил глаза.

— На следующий год я отправляю её в Москву в аспирантуру. На два года в институт Мориса Тореза.

— Ни фига! — Лёха оторопел. — Через год. И что мне делать?

— Вот поэтому я и говорю с тобой сейчас, — медленно и отчетливо произнес Альтов. —  Она всё знает про тебя. В институте нашлись люди, которые помнят почти все твои похождения. Знают страсть твою к  свободе и воле, знают, что ты плевать хотел на все авторитеты. И про связь с уголовным миром Надежде тоже известно. Но она сказала так мне: «Поговори с ним. Тебя он услышит. Пусть живёт без ограничений. Так, как ему хорошо, интересно и полезно. И пусть знает, что я его люблю, но тоже хочу жить так, как мне надо. Язык, наука, дочь и Лёха». Она хочет и станет ученой. Звания будет иметь. Я уверен. Это смысл её жизни. Пойми и ты её.

— А сама почему со мной  не…? — Алексей даже в лице изменился. Обиделся, а, может, просто не понял.

— По кочану, — улыбнулся тесть. — Мне с тобой легче договориться, чем тебе с ней. Вы оба молодые. Жар внутри. А я пожил. Знаю, сколько бывает счастья и как его добывать, и как его хранить, чтобы не рассыпалось в труху.

Ты — человек не из нашей среды. У нас не принято, чтобы руководитель из верхов, у кого есть дочь или сын, разрешил жениться или замуж выйти за человека из другого пласта населения. Потому, что нам надо держать свой клан с помощью и поддержкой своих людей. Из своего клана. У нас, понимаешь ли, много секретов и даже тайн. Мы не оторваны от жизни, как считают многие. Мы в ней, внутри, но над массами. Так стало давно. Сразу после революции, а после Сталина намертво закрепилось. Но я в области один единственный босс, у которого все трое детей живут, как хотят и с кем хотят. Вернее, с тем, кого любят сами, а не по моему указанию.

И ты живи, работай, занимайся своими любимыми делами, но и Надежду понимай. Допускай, что её ценность жизни не только в тебе и дочери, но и в любимой работе. А за ту нечаянную измену прости её. Я тебя сам лично прошу. Она не хотела этого. А соблазнителя ты уже наказал.

— И это вы знаете? — Лёха даже привстал. — Откуда? Даже Надя не в курсе.

— Мне по штату положено, — засмеялся тесть. — Стуканули из их райкома. Первый секретарь ихний позвонил. Ты ж его уделал – он сам не дошел. Его искать стали и возле озера нашли.

— Ну, хорошо, — Алексей успокоился. — Всё принято. И Вова дня за три очухается. Нормальный ход. А вот на два года вы меня тут не побоитесь одного оставить? Дочь мою, Злату, мне тёща не доверит. В квартире жить я один  не буду. Так что, «гуляй рванина? Гори огнём житуха шалая?»

— Решим, — пожал ему руку Альтов. — Хорошо, что выслушал и со мной согласен. — А эти два года её аспирантской учёбы будешь жить с ней.

— В Москве? — Алексей  растерялся.

— Можно и в Париже, — засмеялся тесть. — Только аспирантура её в Москве. И я тут через друзей договорился, что она будет учиться. А с тобой решим чуть позже. Ну, ладно. Всё. Пойдем к своим.

— Вы идите. Я посижу немного. Минут пятнадцать. Как-то мне голову надо выправить. Переполнилась. Нырну пару раз и прибегу.

Альтов ушел, а Лёха доплыл до середины Тобола, лег на спину и, глядя в синеву майского неба, уже окончательно понял, что у него как у кошки, у которой по поверьям семь жизней, наступает уже шестая. Вроде бы понятная. А вот что произойдет в последней, седьмой жизни — пока молчали все. И силы небесные, и судьба, которая знала, конечно, всё, но ни радовать Лёху, ни огорчать, как всегда, не желала. Будет так, как будет, — ясно слышал Алексей её шепот на ухо.

— Ну и черт с ним со всем. И с тем, что будет, и с тем, что пропадёт. Это говорил он себе уже на бегу к даче. Отдыхать и вместе со всеми радоваться обновляющей жизнь весне.

 

 

Глава двадцать шестая.

 

 

А годы летят, наши годы как птицы летят… Песня с такими словами есть. Поют иногда её те, кто слова знает. Но спорно всё. Птицы, во-первых, не все одинаково скоростные. Самой медленной птицей считается представитель семейства бекасовых – вальдшнеп, лесной кулик. «Титул» самой медленной птицы вальдшнеп получил за низкую скорость полёта — всего  восемь километров в час. А сапсан – сокол, тот, напротив, пикирует на скорости почти в четыреста километров. По горизонтальному полёту быстрее всех иглохвостый стриж и ещё один представитель соколиного рода — чеглок. Они  больше ста шестидесяти километров за час отмахивают. Так что, годы, они тоже для кого ползут, еле ноги передвигая, для кого, как молнии  мелькают. Вот Лёха то ли сам прикинулся пикирующим соколом сапсаном, то ли просто перестал чувствовать перемещение времени, но год просвистел у него над головой как снаряд реактивный. Только успел голову пригнуть, чтоб не задело, а поднял и видит, блин, год уже другой, семьдесят четвертый. Да и тот к концу своему бежит как гепард. Куда торопится?

Ну, как куда?! Спешит Алексея Маловича  перебросить в другую жизнь. Как кошку — уже в последнюю, седьмую. За время это много чего было всякого-разного. Но о похожем я рассказывал уже и повторять  описания всех Лёхиных соревнований, командировок от газеты, встреч с друзьями, получениия диплома в институте. Описания выставок, концертов со своим ВИА, редких, но метких «склеиваниях» девчушек, противоречащих кодексу семейной жизни, общения с уголовным миром — нет больше смысла. Короче, жил Алексей быстро, полно, причём так, как хотел. Именно это и советовали ему тесть с отцом. Хотя и без их напутствий делал бы он то же самое. Но улетел в никуда год. В общую кучу всего прошлого. И вот весной семьдесят четвертого жена его, Надежда, резко увеличила обороты постижения глубин знаний чужеземного, но престижного английского языка. То есть, она вообще прекратила делать что-либо. Кроме исписывания от корки до корки толстых тетрадей  и медленного перелистывания очень умных учебников для аспирантов. Злату полностью взяла в оборот Лариса Степановна и Лёхина мама. Какая-то нечистая сумела их сдружить и они владели внучкой  попеременно, либо сразу вместе. Были они женщинами умными, добрыми, прогрессивными  и правильными, а потому за ребёнка никто и не волновался.

Злату они научили читать в три года, писать тоже, а рисовать, лепить и делать полноценную зарядку никто из бабушек сам не умел, но внучку научили и этому. Лёха с Надей считали, что им крупно повезло друг с другом, с дочерью и родителями. По крайней мере, дома от бабушек пользы было побольше, чем от дедушек и родителей. Лёхе тоже всегда не хватало времени на дела свои, не говоря о Надежде, у которой его не то, чтоб не хватало, а не было вообще. В июле ей надо было ехать а Москву, в институт Мориса Тореза и становиться аспирантом, чтобы  через пару лет защитить диссертацию и называться кандидатом филологических наук. Учёной дамой, проще говоря. Лёха дома был редко, ночевал, правда, всегда, но поздно приходил и рано убегал. Как-то сами собой потерялись в общении между супругами разговоры о любви. Да за шесть лет законного брака как бы и несерьёзно это тему тянуть за уши. Раз уж живут вместе дружно и мирно, то уж точно — не за счёт ненависти. А зачем вообще талдычить одно и то же про любовь? Такие проверки влюблённые друг другу устраивают на первых порах, пока сами к себе со страстью, но и с опаской: а вдруг сбежит к другой любимый или любимая? А через шесть лет уже ты по рукам и ногам опутан проверками временем, неудачами, проблемами и всякими прочими испытаниями, включая сюда и ребёнка, который не кукла игрушечная и от родителей требует ответственности. В общем, с виду крепкий брак был у Лёхи с Надей. Знакомые относились к их совместному бытию с одобрением. А родители  просто радовались. Всем повезло. Совместное существование двух родственных семей наладилось и работало как швейцарские часы или  советские холодильники «Саратов». То есть, без поломок и перебоев.

Лёха, правда, чаще «поддавать» стал. То в старый край свой убежит в свободное время к одноногому постаревшему дяде Мише. Они могли весь вечер с двумя бутылками  портвешка «три семерки» по ноль семь десятых литра каждая да с тарелкой солёных помидоров и огурцов из погреба обсуждать вечно напряженную ситуацию в мире или способы заточки коньков для фигурного катания. Дяде Мише была по плечу и языку любая тема, а Лёха просто отдыхал. Михалыч для него был как тёплый душ, который льёт на тебя всегда одинаковую воду, но не уменьшает никогда приятности ощущений. Пить он уже научился. Это, оказывается, несложно и не долго. Он через год после первого ужасно пережитого стакана практически без последствий и видимого опьянения заглатывал бутылку портвейна и шел ровно, мыслил почти так же, но не бегал бегом. Вот и вся разница.

После дяди Миши сбегал на хазу к уголовникам, поиграл там на гитаре, Выпил стакан вермута крепкого красного, сыграл с жиганами в дурака на интерес и показал по просьбе урок пару интересных приемов « вырубания» нападающего, которых из ВДВ привез много, да и пошел домой.

Надежда писала, Златы  не было. Тёща увела. Было тихо и пахло книгами.

— Леший, ты так сопьёшься, — Надежда повернула к нему голову. — Плохо кончишь.

— Я и не начинал пока ничего, — Лёха лениво развалился на диване. Делать ничего не хотелось. Да и захотел бы, так кроме чтения книжки ему тут и заняться было нечем. Всё, что могло с пользой занять его время, Алексей под  нудной настойчивостью тёщи унёс к родителям. — А сопьюсь, то будет у тебя аргумент не тратить на меня время и внимание, а всю себя отдавать науке. С пьяницей вообще жить легче. Он даже не ест. Готовить не надо. Спать с ним противно. Вон сколько времени высвобождается для занятий. А пьяница пошарахался тихонько часок, да и отрубился, как я, например, на диване. И никто тебе жить не мешает.

Лёха повернулся лицом к спинке дивана, что-то еще промычал и уснул.

Надежда спустила с глаз очки, посмотрела на него без выражения, открыла форточку пошире, чтобы дух портвейна с вермутом  на улицу вылетал, и включила настольную лампу.

— Ну, дело твоё, — сказала она раздраженно и открыла следующую тетрадь.

До события, которое перевернёт их общую судьбу и разделит её напополам осталось всего три дня и три ночи. И хорошо, что они об этом не знали, да события этого заранее испугаться не успели. Испугаются теперь вовремя. Тогда, когда ничего другого и не останется. Ни будущего, ни настоящего.  Только прошлое никуда не денется. Но его станет просто некогда и незачем вспоминать.

Поскольку дружба со спиртным очень быстро побеждает любую другую дружбу, включая сюда и любовь, то Лёхе, собственно нечему и удивляться было. Отец ему ещё зимой в редакции нарисовал картину будущего. Сначала повалятся дела в спорте, потом подкрадётся раздор с друзьями близкими, не увлеченными этой  самоубийственной забавой, затем семья стабильно дружественная начнет прихрамывать и прибаливать. Далее — работа корреспондентская тяготить начнет. Не Лёху самого, а начальство. С похмела или под мухой так тонко, как это Алексею удавалось делать раньше, писать получаться перестанет. Тогда начальство сделает и кривую рожу, и оргвыводы. Ну, и вообще сильно поменяется жизнь. В нехорошую, ясное дело, сторону.

Отца Лёха, конечно, не просто выслушал, но понял и поверил. Батя всю эту отрицательную диалектику деградации не из книжек выучил. Не придумал.

Сам продрался через заросли интенсивного пьянства с дружками  всякими, деревенским и зарайскими. Человек он был умный и интересный, да ещё и баянист на все лады. Потому кореша многочисленные его по головке гладили и своим считали. А со своими граммульку не врезать — оскорбление. Да девки ещё. Батя по этой линии двигался уверенно и легко, как канатоходец с двадцатилетним стажем бегает по проволоке. Видным парнем был отец Лёхин и тянулся к нему народ дамского пола как кролик к гипнотизёру-удаву. А даме что надо для обнажения страсти? Как минимум, шампанское. Как максимум, ликёр тридцатиградусный. Ну, он за годик примерно и  затонул с головкой в пойле различном. Дело к разводу не шло. Бежало. И тогда дядя Саша Горбачёв повез его в районную психбольницу втихаря. Знакомая врачиха поставила отцу за пять дней пять капельниц. И – как бабка отшептала. Стал батя снова трезвенником. Дружков, правда, почти всех растерял. А оно оказалось к лучшему. И жизнь полноценная  за полгодика  воспряла духом, да вернулась к Николаю Сергеевичу Маловичу.

Отец как в воду глядел. Утром Лёха пошел на тренировку. Тренер Ерёмин Николай глянул на него издали и, не здороваясь, послал его трех или даже пятиэтажным посылом с убедительной просьбой больше на стадионе не появляться. В этот же день главный редактор позвал его к себе, чтобы отправить  на неделю в Ленинский район для сбора проблемного материала на целую полосу. На всю страницу — для незнающих терминологии газетной

Лёха сел на стул и приготовился слушать. Но главный, рассмотрев Маловича вблизи, передумал.

— Вот ты сейчас иди домой. Три тебе дня на то, чтобы вид у тебя был как у начищенной бляхи солдатской, а состояние — как у невинного ребенка, который только молоко мамино пьёт. Или я из специальных корреспондентов переведу тебя в отдел культуры, где все всегда пишут — как топором машут. Поскольку одно и тоже про нашу высочайшего уровня культуру можно писать даже в приступе эпилепсии. Иди, и чтобы в таком виде тебя даже сам Господь бог не узрел. А он, если, конечно, существует, видит всё. Куда бы ты ни спрятался.

Лёха вышел, заглянул в отдел к отцу, но ничего сказать не успел. Батя  опередил.

— Э-э! Давай чухай отсюда, чтобы наши тебя не видели. Ты чего, Ляксей? Сдурел? Изо всех областных газетах республики ты — самый молодой спецкорр. Это ж особое положение. Элита. Ты, сопляк, в элите числишься!

Не позорься сам и газету не позорь. У нас поддают — да. Но «старики». Они это право десятилетиями горбом зарабатывали. И то не наглеют. А ты, я так понял, от главного идёшь. Он же вызывал тебя. Вылететь хочешь из газеты?

Давай, прыжком — за пределы редакции.

Вышел Лёха на улицу и не  сразу понял, что как-то уж шибко кучно стрельба по нему пошла. Надя, тренер, главный редактор, батя… Для начала — слишком уж. Пошел к будке, позвонил Жердю.

— Гена, слышь, давай по пятьдесят граммов засандалим. Горит после вчерашнего внутри.

— Не, не хочу. Я статью дописываю для отдела промышленности. Про рудник наш. Завтра сдавать, — Жердь подумал немного. — Ты вяжи это дело. Чего с копыт слетел? Надо в люди выходить. А подшофе выйти можно только в сортир. Там всё получится.

— Ну, бляха, друг с тебя стал… — обиделся Лёха. — Как пуля из дерьма. Ладно, Хемингуэй, дерзай.

— Хемингуэй тут причём? — удивился Генка, но Лёха в это время уже вешал трубку.

Носа не было. Это он знал точно. Его загнали снимать открытие  огромного памятника-монумента целинникам за триста километров в Красносельский райцентр. И ноги Лёхины отдельно от него пошли в кафе «Колос». Ну, а как без ног-то? Лёха их догнал и достигли они порога кафушки вместе. Там он просидел пару часов, залил в себя три стакана двенадцатого портвейна из автомата, который здесь когда-то давно наливал газировку. Потом  посидел на лавочке до сумерек, вернулся, купил бутылку с собой и попёрся домой в настроении, при котором порядочные люди, уронившие честь, стреляются или прыгают с обрыва в глубокие воды с камнем на шее.

Надежда открыла дверь и замерла.

— Ты зачем? Зачем, Леший? — натуральный перепуг метался во взгляде её. — Нам же…Мы ведь… Скоро папа должен к нам прийти. У него для тебя есть новость. И поговорить он с тобой собирался.

— А хрена ли! — Лёха прошел мимо жены. — Побазарим. Я ж не в отрубе. Мычу ещё пока.

— Ты же терпеть не мог пьяных. И от спиртного  воротило тебя. Смотреть на него не хотел и презирал, — жена держала пальцы возле губ. — Иди быстро в ванную. Горячий душ, холодный, опять горячий. И так пять раз. Потом молока выпей и два пальца в рот над унитазом. Потом я тебе шипучку сделаю содовую с уксусом. И нашатырь понюхай. Там, в чулане, сухой нашатырь кусками. В баночке от леденцов. Да я сама принесу. Не надо, чтобы папа тебя таким видел. Ой, не надо!

— Откуда знаешь вот это всё? — Лёха вошел в ванную, разделся и включил душ.

— Читала. Читаю много. Думаешь, англичане и американцы не нажираются до свиноподобия? — Надя задёрнула клеёнчатую штору, чтобы вода не плескалась по всем стенам. — Я побежала к маме. Злату отведу. Не хватало ещё ей тебя такого. Она и не узнает папу, наверное.

Долго Лёха отмокал под кипятком почти и под ледяной водой. Час, наверное.

Вышел в халате, переоделся в спальне в спортивный костюм и прямо из горлышка выпил две бутылки молока. Тут же его затошнило и до унитаза он добежал, с трудом удерживая рвоту. И, странно — стало легче. Намного. То есть превратился Алексей в трезвого.  Правда лицо помялось как лист бумаги в кулаке. Надя дала ему какие-то кремы. Разрезала свежий помидор из обкомовской теплицы и натёрла обеими половинками шею и лицо мужа. Потом помазала кремами, отшлепала его ладошками, чтобы всё впиталось, поглядела издали и успокоилась.

— Папа не догадается. Если, конечно, ересь всякую нести не будешь и блатной жаргон не включишь. А так — сойдёт вроде. Ну, Леший, ты и хорёк!

— Хорёк, — согласился Лёха. — Завязывать надо. Не прёт мне пойло. Организм не берёт. Другие вон по полтора флакона водяры засасывают, да поют потом, танцуют, веселятся. Не по мне это дело.

— Ну, хоть понимаешь. И то хлеб. Не безнадёжно, значит, — Надя  отвела его на кухню и налила крепкий чай в бокал. — Пей, сейчас папа придет.

И точно. В шесть двадцать вечера он позвонил в дверь.

— Привет, девушка, — он обнял Надежду. — А внучка где? Чего не встречает деда?

— Она у мамы, — Надя улыбалась.- Чтобы не мешала вам разговаривать. Алексей на кухне.

— Тут я, — Лёха вышел и подал тестю руку. — Инструктаж предстоит или  же суровое наказание?

— Наказывать пока не за что. Не заработал, слава КПСС, — пошутил Игнат Ефимович. — Инструктаж рано пока давать. А вот планы твои на ближайшие два года я тебе, извиняй уж, без спросу поменял.

Они прошли в зал. Тесть в кресло сел, а Лёха с Надеждой плюхнулись на кожаный диван.

— Я с международного положения начинать не буду, если вы не возражаете?

— Не, пап, давай сразу, — и Лёха мгновенно понял, что Надя тему знает также как и отец её.

— Конечно, сразу, — Лёха засмеялся. — Сейчас я только валерианку приму.

Тут уже и тесть не выдержал. Расхохотался в голос. После чего одной фразой легко поменял Лёхину, намеченную раньше, биографию на совершенно чуждую и даже немыслимо безобразную.

— Алексей. Надежда в июле едет в аспирантуру в Москву. И ты едешь в Москву. Будешь два года слушателем Высшей Комсомольской Школы при ЦК ВЛКСМ. Факультет журналистики. В ней из тебя будут делать руководителя молодежного комсомольского издания. Газеты, журнала или телевидения. Практика там занимает семьдесят процентов. Сидение в аудиториях — тридцать. Практиковаться — только в столичных газетах и журналах. После ВУЗа экзаменов нет. Одно собеседование и всё. В конце диплом о высшем политическом образовании.

— Это вы лично с Брежневым договаривались? — съязвил Лёха.

— Нет, я сначала с Господом богом обсудил, а потом с одним приятелем из ЦК партии, — тесть ответил в тон. И попал. Лёха смутился.

— Ну, так я же болван полный в политике. И руководить не хочу никем. А поскромнее ничего не было? Давайте, я поеду с Надей, устроюсь там, в аспирантуре или институте ночным сторожем. И два года отпашу. А чего?

— Короче, я уже всё решил и с людьми серьёзными оговорил. Ты меня подвести хочешь? Так они в жизни мне больше ничем не помогут. И вычеркнут меня нафиг из «своих». Из надёжных и доверенных. Смотри. Я-то тебе предлагаю то, что тебе толчок вверх и вперёд даст. А ты-то предлагаешь, что меня унизит в глазах вышестоящих товарищей. Так по какому пути пойдём? Если я тебе зла желаю — откажись.

Долгое молчание тихонько перемещалось по всей квартире. Так оглушительно тихо, что кухонные часы электронные, работы которых никто никогда  и не слышал, зазвучали вдруг как Кремлевские куранты.

— Согласен, — сказал Алексей.- Поставили Вы мне мат в один ход.

— Ты готов был меня одну в Москву отпустить? — прошептала Надя.- А сам тут…

— Не, не был готов, — оборвал неуютную мысль жены Алексей. — Я тоже поехал бы. Писал бы там в газеты, работал бы сторожем. Не у вас, так ещё где. Москва большая.

— Тогда так, — тесть поднялся. — Тебе Алёха, надо завтра сбрить усы. Иван  Максимович заедет в десять и отвезёт тебя к нашему фотографу. Сделаешь

там три снимка на личное дело в ВКШ и четыре — на партийный билет.

— В смысле? — изумился Лёха.

— В прямом, — Игнат Ефимович пошел к двери. — В ВКШ принимают только членов КПСС. Снимки потом мне занесешь домой.

И он вышел. Аккуратно щелкнул английским замком.

— Ни хрена так загнули меня, — произнёс Лёха. — Усы-то зачем брить? Нормальные усы — он открыл дверь и крикнул тестю вдогонку.

— На партбилет — только без усов, бород и длинной стрижки. Женщинам — без ожерелий, цепей и с классической укладкой волос.

Последние слова Лёха еле расслышал. Удалялся Игнат Ефимович.

Сел Лёха на диван и задумался. Надежда ужин готовить пошла. А Малович Алексей и аппетит потерял и все мысли, которых ещё полчаса назад было в избытке.

— Лихо меня крутанули, — говорил он себе под нос  одну фразу. — Лихо меня прогнули.

Но деваться и вправду было некуда. Тут или сразу разводись или езжай, учись у старых коммунистов как стать лидером в волчьей комсомольской стае. Иначе, имея опыт общения с комсомолом, Лёха будущее своё теперь представлял только так. Грубо и зло.

Поздно вечером Надежда что-то переписывала в общую тетрадь. Верхнюю люстру не включал никто, а польская настольная лампа могла так изгибаться ножкой своей, скрученной из нержавеющей блестящей спирали, вставленной поверх гибкого медного прута, что свет от неё ложился точечно ровно туда, куда нагнёшь ножку. Поэтому Лёха с дивана видел часть щеки Надиной, кусочек носа и фрагмент очков. Ну, ясное дело руку высвечивала лампа, ручку в ней и тетрадь. Верх авторучки шевелился так быстро в разные стороны, будто пытался вырвать всю ручку из пальцев и пропасть где-нибудь. Отлежаться, передохнуть. Но нежная рука жены привычно сжимала инструмент очень крепко.

— Не, не вырвется, — с сожалением решил Лёха. — Главное, чтобы пластмасса вытерпела, не разрушилась.

Он пытался придумать себе дело. Но дочь забрала на ночь тёща, а, стало быть, даже поиграть в детские игрушки он мог только сам. В одиночестве. Но это могло неважно отразиться на взрослой психике, потому решил Алексей книжку почитать. Подошел к жене. С ней рядом стоял книжный шкаф.

— Надь, ты лампу поверни на минутку. На книжные полки свет направь. Я возьму что-нибудь почитать.

— Леший, ты спать лучше ложись, — жена скороговоркой предложила ему дельную мысль, переворачивая страничку книги, откуда списывала. — Мне отрываться нельзя. Не успеваю я. Конспект ждёт завтра завкафедрой, проверить хочет текст. Его мне надо в диссертацию вставлять. Тут без мнения специалиста можно не попасть точно в задание

— Ну, я тогда люстру включу на минуту. Ничего? — Лёха сделал шаг к выключателю.

— Ой, не надо! — почти воскликнула жена. —  Мысль перебьет за мгновение яркий свет. Я вот только сосредоточилась. А ты, серьёзно, поди, отоспись получше. Тебе завтра на партбилет фотографироваться. Это же навсегда. Его как паспорт не меняют с возрастом. И потом папа же сказал, чтобы ты усы сбрил. Помнишь?

— Как я электробритвой усы срежу? — Алексей почесал затылок.- Родители твои не спят ещё? У отца вроде бы станок с лезвием. Даст?

— Позвони, — не поворачивая головы сказала Надя. — Леший, ты, честное слово, меня отвлекаешь. Мне бы успеть поспать хоть пару часиков.

Лёха набрал номер телефона Альтовых. Трубку тёща сняла.

— Лариса Степановна, извините, что поздно. — Лёха говорил тихо,  боялся ещё раз отвлечь Надежду от трудового процесса. — У тестя моего хотел станок бритвенный попросить. У меня электробритва. А усы большие. Даст?

— Секунду подожди, — тёща прижала трубку микрофоном к халату и что-то громко пробубнила. — Приходи, Алексей. Только прямо сейчас. А то мы уже одной ногой в кровати.

Побежал Лёха. Лариса Степановна вынесла из ванной прибор и уже протянула его зятю. Но вышел Игнат Ефимович из спальни, взял бритву и провел ей по щеке.

— Лара, там на стеклянной полке новый пакетик лезвий. Одно принеси. Это туповатое уже.

Тёща ушла. Лёха молча стоял и разглядывал пижаму тестя. Она была льняная, светло-бежевая и вполне могла бы сойти за летний выходной костюм для жаркой погоды.

— Я забыл сказать тебе, Алексей, — Игнат Ефимович потёр глаза. Видно много читал и на работе, и дома вечером. — Приедете в Москву, сначала устройтесь в свои общежития, но потом снимите квартиру. Причём, чтобы обоим было  удобно добираться. Отдельно не живите. Я перед отъездом дам вам номера трёх  телефонов. Обязательно позвоните этим людям и отнесите каждому то, что я передам. Хорошо? И ещё. Высшая Комсомольская Школа — заведение элитное. Туда кого попало не направляют. Во всём СССР туда очередь длинная. И отбор из лучших в неё делают. Знания ты там получишь редкие. Уникальные. Ни в одном учебнике по политике или экономике такого не пишут. Многое на лекциях вам не разрешат записывать. Потому, что вам, как будущим руководителям партийных и советских органов, а также прессы – нужны реальные знания ситуации во всех сферах жизни страны. Чтобы у вас не было иллюзий и вы смогли управлять делами , понимая, что надо знать населению, а чего не надо. Вот на это настройся и с профессурой тамошней не спорь. Они дадут прекрасный запас реальных знаний о подлинной ситуации состояния страны и положения провинций. Ты будешь иметь подлинную информацию о достижениях и проблемах жизни Союза, партии, Советов и народа.

— То есть, всё совсем не так как нам говорят здесь и сейчас? — Лёха произнёс это так, будто и без уникальных лекций  знал это давно. — И в газету мы пишем то, что положено. Ну, а выучусь я, стану главным редактором и что, смогу знания, взятые в ВКШ, переносить на газетные полосы?

— Вот как раз наоборот, — тесть ещё раз потёр глаза и зевнул. — Ты точно и без подсказок сверху сам будешь знать, чего населению рассказывать не стоит. Потому, что строительство социализма, могучего строя, не может идти гладко. Есть ошибки, промахи досадные. Но внедрять в мозги суть и причины некоторых провалов в управлении таким огромным государством – это только вредить и государству, и партии, и портить психику народа, вызывать недоверие к строю. И так много диссидентов, которые громко хаят власть, не имея верных знаний о причинах наших проблем. А это уже подлость. Давай, учись. Ты неглупый, а потому сможешь стать толковым руководителем.

— Да я вообще-то не хочу руководить, — тихо сказал Алексей.

— Но надо! — тесть тронул его за плечо. — Что нам делать, старикам? Дураков к власти ставить? Если ты умный — стань полезным партии, народу. Не прав я?

— Ну, раз уж еду туда учиться, то у меня потом и выбора не будет. — Весело ухмыльнулся Лёха. — Научусь скрывать правду профессионально. Это  же сейчас главное для партийных руководителей?

— Короче, ты езжай, учись, — тесть тоже улыбнулся. — А вот когда вернёшься, посмотрю я на тебя. И потолкуем тогда на равных.

— Ну, с вами на равных… — засмеялся Лёха. — Скажете тоже!

Тёща принесла новое лезвие, Лёха пожал тестю руку и побежал домой брить усы, которые носил с восемнадцати лет. Жаль было брить.

— Ну и как без них? Узнаёшь меня? — спросил Алексей жену. Надя, конечно, не обернулась. Шептала что-то.

Пошел Алексей в спальню, ещё раз глянул на облысевшее своё лицо в трюмо, хохотнул с отвратительной интонацией  и разобрал кровать. Читать было нечего, думать ни о чём больше не хотелось. И он уснул, тупо глядя на белый  потолок, который ночью выглядел как пустое место, никем и ничем не занятое. Утром он дождался водителя. Лучше бы, конечно, пешком было сгонять, но Лёха не знал — куда. Фотографировали его долго. То подбородок низковато был опущен, то глаза прищурены. Ну, галстук фотограф ему два раза сам поправлял. Ответственная была съёмка. Будто был он членом Политбюро и здоровенный его отретушированный портрет собирались прибить к кремлёвской стене для живых представителей народа и грядущих поколений. На паспорт, кстати, за пару минут сфотографировали. А тут, конечно, документ раз в сто поважнее. Партийный билет члена КПСС.

— Завтра в десять заберете. И на личное дело, и на партбилет, — фотограф сел на стул и взялся читать «Известия».

— Охренеть! — сказал сам себе Алексей, когда вышел .- «Куды мы котимси!»

Так покойная бабушка говорила всегда, когда  узнавала из газет, что СССР совершенно правильно поссорился с очередной капиталистической страной.

Проснулся он утром на следующий день в восемь, но жены уже дома не было. До десяти ещё времени оставалось навалом и  пошел Лёха к Жердю.

— Еду я учится уму-разуму в Москву, Генаха! — доложил он другу. Жердь собирался уходить. Написал статью. Сдать надо было в редакцию. Поэтому отреагировал он на ходу и быстро.

— Москва – столица, Родины моей!

— В Высшую Комсомольскую Школу при ЦК ВЛКСМ, — добавил Лёха.

— Ну и дурак, — Жердь обулся. — Пошли.

— Ну, жену тесть в аспирантуру пристроил и решил, что я тут один без присмотра жены по рукам пойду и по чужим койкам. Потому и насчёт меня тоже договорился. Ему это — раз плюнуть. На партбилет снялся. В партию примут. Буду образцовым коммунистом.

— Я ж уже сказал, что дурак ты, — Жердь стал медленно спускаться по ступенькам. Нога у него болела. Колено. — С тебя, блин, коммунист, как с атеиста верующий.

Лёха развернулся, не сказал ничего в ответ и пошел за фотографиями. Тихо. Медленно. Подождал с полчаса, забрал и двинул прямиком в обком.

— Мне надо товарищу Альтову передать фотографии. Он просил доставить, — сказал мрачно Алексей дежурному, сидящему за большим столом в углу холла. За спиной у дежурного висела доска размером  под два метра вширь и метр ввысь. На доске висели всякие ключи, под которыми краской  написали номера.

— Это сколько же кабинетов в обкоме? — нечаянно для себя спросил Алексей Малович.

— Сколько надо, — сердито глянул на него дежурный. — Оставьте пакет. Его помощник спустится и заберёт. Я позвоню.

Выбрался Лёха на волю и автоматически, не думая, направился к стадиону. Сел на нижнюю ступеньку трибуны и смотрел как Николай Ерёмин гоняет начинающих легкоатлетов. Увидел его Николай и подошел. Вынул изо рта свисток.

— Привет, Алексий. Третьего июня выступишь на первенстве области?

—  Если пустишь, — ответил Лёха.

— Тогда  послезавтра к одиннадцати на тренировку. Прогоним все десять видов и третьего бери хотя бы третье место. Не занимался долго, выше не поднимешься. Но очков команде дашь навалом.

— Ладно, — Алексей поднялся и пошел к маме. У неё в этот день два урока всего. Позвонил по дороге. Она была дома и про ВКШ уже знала. Тёща просветила. Поговорили, и она тоже одобрила выбор Игната Ефимовича.

— И знания там хорошие дадут, и практики много, руководителем станешь. Ничего плохого в этом. Ну и с Надей разлуки не будет. И это главное.

— Я позвоню, — Лёха набрал домашний номер.

— А, Лещий! — обрадовалась жена. — Хорошо, что позвонил. Папа заходил. На обед шел. Он сказал, чтобы ты в десять утра завтра дома был обязательно.

— Завтра буду. А сегодня ночую у родителей. Не хочу тебе мешать готовиться к аспирантуре. Путаюсь под ногами. Есть иногда прошу. Отвлекаю тебя. Давай. До завтра.

= Давай.- Надя чмокнула микрофон трубки и отключилась.

Отец поздно пришел. Сказал, что учёба в ВКШ ему не нравится.

— Ты тут без инструктажа коммунистического хоть не врёшь в статьях, а вернёшься, будешь врать. Там только этому и будут учить.

— А то у меня другой выбор есть, — психанул Лёха, сказал, что есть он не хочет и пошел в спальню. Почитал на кровати рассказы Эдгара По и уснул в одиннадцать, не раздеваясь.

На следующий день события вогнали его в ступор. Мало того, настроение у него испортилось настолько, что сразу после десяти он ушел из дома, засел на пару часов в кафе «Колос», а потом, после пары стаканов портвейна, понесло его на хазу к уркам.

А в десять часов он ждал дома звонка в дверь. Надежда писала. Злата играла у бабушки. Позвонили ровно в десять. Лёха открыл и увидел стройного молодого парня в красивом сером костюме, фиолетовом галстуке под голубую рубаху.

— Как денди лондонский одет. И, наконец, увидел свет.А то всё кабинет, кабинет и кабинет… -улыбнулся гостю Лёха и пропустил его в прихожую.

— Ваше личное дело уже отправили в ВКШ, — сказал он хорошо поставленным солидным голосом. — А это ваш партийный билет. Первые взносы до июля уже внесены и пропечатаны. Он подал красную книжечку Лёхе, пожал ему руку, сказал «поздравляю». Повернулся и ушел, сказав на ходу: « Удач вам!»

— Твою мать! — громко сказал Лёха.- Это что? Сейчас так принимают в партию? В нашу великую КПСС?! А где комиссия, экзамен на зрелость и знание теории марксизма-ленинизма. Где вопросы по работам Владимира и Леонида Ильичей?! Он мне партбилет сунул, как месячный проездной, бляха! Тьфу, скотство!

Надя поздороваться с пришельцем не успела. Отвлекаться нельзя было. Лёха глянул на неё со спины, но лица не увидел. Жена работала, низко склонив голову над тетрадью.

Он бросил красную книжицу с профилем Ленина на кровать, плюнул себе под ноги и пошел жечь-прожигать жизнь от большого расстройства и разочарования.

 

 

Глава двадцать седьмая

 

 

 

Очень большие города от маленьких, собственно, не отличаются ничем. Если глядеть на них с простой житейской точки зрения. Коренной житель Шанхая, где кроме него радуются жизни в самом огромном городе мира ещё двадцать три миллиона счастливчиков, никогда Шанхая-то и не видел. Существует конкретный житель только в небольшом районе, где и работает. Дом у него там, школа для детишек рядом, магазины, пивные, любовница тоже под боком. Какого  лешего щарахаться ему за много километров в неизвестное место? Убедиться, что там тоже тот же Шанхай? Всё чужое, незнакомое, да хорошо ещё, если обратную дорогу запомнил или карта при себе есть. А то ведь и пропасть нетрудно, кануть в неизвестность. Это в родном-то городе.

Ужас? Нет — кошмар!

Поэтому в мегаполисах народ живёт, мягко говоря, оседло в небольшой своей городской «деревеньке» и заставить его броситься в полное неожиданностей путешествие на другой конец обожаемого туристами  пятнадцатимиллионного Стамбула может либо горькая нужда, либо лихое внезапное психическое расстройство. Достопримечательностей, к которым слетается поочерёдно половина мира, коренной житель не видел никогда и путешествовать к ним ему некогда. Потому что вот работа с утра до вечера, вот любовница в обеденный перерыв, а кроме них — магазин по дороге домой и пара пивных.

То есть, провинциальный городишко, который при хорошем попутном ветре

переплюнуть из конца в конец можно без особого напряга, знаком коренному его жителю до последнего раздолбанного бордюра и сто лет знакомого попрошайки на базаре, а всё население — наполовину друзья-товарищи-знакомые, а  наполовину родственники. И на местные, не знакомые миру достопримечательности, ты устал натыкаться  ежедневно по пять раз.

Вот Лёха с Надей приехали на полусонном поезде в город-герой Москву

набираться ума до внутренней поверхности черепной коробки, поскольку после первого института маленько места для дополнительного ума  осталось.

Возле вокзала Казанского они разделились на мобильные группы из одной персоны состоящие и полдня добирались до заветных мест. Лёха — в Вешняки уехал, почти к большому окружному кольцу. Там на территории  бывшей усадьбы графа Шереметьева в заповедном  парке Кусково коммунистическая партия разрешила разместиться Высшей комсомольской Школе при ЦК ВЛКСМ. В этой кузне ковались руководящие комсомольские кадры, обязанные впоследствии естественным образом сменить в креслах сошедших с круга на пенсию либо в могилу ответственных посланцев КПСС. Школа, живущая в двух старинных, удивляющих красотой архитектуры домах двухэтажных, похожих на дворцы, имела помимо того несколько современных многоэтажных общежитий и  комплекс из стекла и бетона размером со столичный дворец спорта. В комплекс втолкали огромную столовую, ещё и спортзал,  бассейн плюс кинозал. По периметру Школа была опоясана трёхметровым ажурным кованым забором с двумя проходными КПП,  где  проверяла пропуска военизированная охрана. Попасть во двор ВКШ чужому было сложно. Примерно так же, как в рай без разрешения апостола Петра. Лёха сдал в канцелярию документы и получил  вид на жительство на первом этаже небольшого дворца графа, в комнате номер шесть. А в другом крыле и на втором этаже обосновалось руководство среднего звена и разместились учебные аудитории. Сервис, по тем временам — просто недостижимый для любых других учебных заведений. Продрал слушатель с утра глаза, выходя из своей комнаты, а перед носом уже ему — большая  дверь. Заходи и постигай  всякие науки с помощью лучшей учёной профессуры московской и не только.

Ну, до собеседования ещё три дня оставалось и Лёха попытался обойти школьный двор по внутреннему периметру. Для первого ознакомления со столицей Родины. Где-то на шестом километре пути попал он в чащу тонких берёз и колючих елей, после которых вдоль забора простиралась длиннющая клумба, утыканная какими-то волшебными цветами.  Они  разливали в воздух такой приторный, вязкий аромат, что даже пчёлам многочисленным от него становилось дурно и они, прихватив дозу нектара, мгновенно улетали за забор, где, похоже, таилась за кустами пасека. Рванул Алексей на скорости сквозь сладкий воздух и остановиться уже не смог. Так и пробежал ещё километров семь и остановился только возле пропускного пункта номер два.

— Ты откуда? — вежливо спросил его охранник с кобурой на поясе. — И куда?

— Я слушатель. Приехал учиться на первый курс. Вот пропуск мой.

— А зачем тогда через забор лазишь? Вот же будка с двумя дверями и турникетом,- охранник взял Лёху за руку и подвел к двери. — Запомнил?

— Я вообще-то от первой будки вдоль забора шел посмотреть — большой ли двор, -сказал Лёха, с трудом вынимая руку из ладони человека в форме и с кобурой.

— Ха! —  обрадовался охранник. — Двор, если гектарами мерить площадь его, тянет примерно на десяток этих гектаров. А то и побольше.

— Ни фига! – восхитился Алексей, новый слушатель.  -А зачем столько?

— Ну, забор не я городил,- улыбнулся человек с кобурой. — Но скажу, что в  Москве это самый элитный ВУЗ. После Высшей Партийной, конечно. Тут советских меньше половины учащихся. Остальные — молодые коммунисты со всех стран. Лучшие представители. Что наши, что импортные. Элита! Ей все привилегии!  Даже территория самая большая. Такой ни у одного университета нет, даже у МГУ. Гордись.

— Всё, пошел гордиться. Мне бы для начала свой корпус «Б» найти, — Лёха огляделся

— Иди вот по этой аллее, через два километра повернёшь направо, а оттуда

метров пятьсот проскочишь, и за деревьями увидишь колонны перед входом. Это твой корпус «Б».

Ну, туда Лёхе, правда, и не надо было. В кармане у него записная книжка лежала, а в ней адрес общежития Надежды. Где-то на каком-то знаменитом Матросском Мосту возле Сокольников. Провинциалу, который в больших городах бывал только на соревнованиях, никогда не удавалось эти города посмотреть. Отработал свои виды — и в аэропорт. Денег на лишний день в гостинице, на прогулки и восхищения прелестями  Свердловска или  Алма- Аты у команды не было. Потому Лёха и смотрелся в огромной Москве как пастух из степи, где три куста больших на гектар и штук десять маленьких. Двести баранов и ничего больше вокруг на десятки километров. Он, конечно, пыжился, виду вроде не показывал, что принесло его в безразмерный город из глухомани беспросветной, но в Вешняковское метро, которое ныряло под землю только через километр, все равно вошел с опаской. Там надо было пятак бросить в щель турникета и успеть проскочить быстро открывающиеся и так же скоро захлопывающиеся лапы металлические, вылетающие с двух сторон с шумом и мощным щелчком. Зазеваешься — перешибет тебя железо напополам чуть ниже пояса, что просто совсем нежелательно. Через полтора часа в вагонах, летящих как самолет сквозь отраженный от бетонных стен тоннеля грохот колёс, да ещё с двумя пересадками на кольцевых линиях достиг-таки Лёха желанной станции Сокольники. Вышел из метро как из центрального казахстанского стадиона. В метро, конечно, футбольного поля не было, но народа находилось столько же, сколько на матче «Кайрат — Спартак» в Алма-Ате. Тысяч двадцать — не меньше. Куда столько людей могла погнать острая надобность, Лёха так и не додумался. А ведь линий в метро, судя по схеме в вагоне, было штук десять. Плюс три кольцевых. То есть под землёй зараз тряслось в вагонах и носилось по переходам тысяч сто мужиков, женщин и разновеликих детей. Два Зарайска в полном составе.

На Матросском Мосту не было никакого моста. Там сразу за эстакадой автомобильной, поднятой над землёй так, чтобы внизу тоже носились машины в разные стороны, веками, видимо, стояло длинное трёхэтажное здание страшного цвета. Ни серое, ни белое, ни желтое. Никак не назвался этот цвет. У него с торца был только один вход. Над которым крепилась грязно-голубая табличка: «Общежитие». Адрес  был тот же, что и у Лёхи в блокноте. Он зашел внутрь через облезлую высокую и тяжелую древнюю дверь да сразу уткнулся в крашенную фанерную перегородку с узким проходом, перекрытым почти таким же турникетом, как в метро.

— К кому? — не спросил, а сказал усатый мужик по ту сторону фанеры. Он был с красной повязкой на рукаве, с журналом и ручкой.

— Сегодня заселилась в аспирантское общежитие Малович Надежда. Жена она мне. Хочу посмотреть как устроилась, — сказал Лёха  по-солдатски громко и чётко.

— Сто восемнадцатая комната, левое крыло, второй этаж, — доложил мужик с повязкой, почитав журнал. — Паспорт сюда  мне.

Лёха сунул паспорт.

— Из Казахстана, значит? — почему-то обрадовался мужик. — Жил я там в конце пятидесятых. В Караганде. На шахте жизнь губил. В седьмом забое.

Иди, ладно. И паспорт забери. Свой, сразу видать.

Надежду Лёха нашел довольно быстро. Она успела сбегать в буфет на первый этаж, купила кефир, лимонад и ватрушки с творогом. Перекусили они и пошли на улицу. Чтобы снова сесть в метро и ехать назад, в Вешняки.

Квартиру надо было снять и до начала учёбы в неё перебраться. Чтобы жить вместе и продолжать семейную жизнь. Хотя, если посмотреть на эту пару со стороны, то никто бы по лицам обоих не догадался, что это любящие друг друга до гробовой доски муж и жена. Наверное, устали в поезде да при устройстве в общаги до упора.  Потому и не было на лицах того выражения, которое само образуется у крепко любящих друг друга мужчины и женщины.

А может что-то другое стерло это выражение с их юных лиц. Наверное, или то, или это. Хотя только Надя и Лёха одни точно знали, почему нет на их лицах ни оттенка счастья, ни признаков любви. Знали, но пока почему-то не могли сказать об этом  даже сами себе.

Квартиру они нашли уже к вечеру. Лёха проводил её назад в Сокольники и в свою общагу вернулся поздно. Сосед по комнате номер шесть уже спал. Лёха разделся, залёг в казённую постель с номерами на простыне и подушке и только сейчас осознал, что вот с этой именно минуты и пошла отсчитывать дни да годы его, как у кошки, седьмая жизнь. А, значит, в запасе оставалось ещё две. Прекрасная перспектива.

На следующий  день он успел утром познакомиться с «несчастным», которому «пофартило» жить в одной комнате с Лёхой.

— Сергей Петрович, — не вставая с кровати протянул руку симпатичный парень с добрым, но хитрым лицом. — А ты кто будешь?

— Алексей Николаевич, — Лёха лег на бок и руку пожал. Дотянулся.

— Ты, наверное, раньше барменом работал? Из апельсинов сок рукой выдавливал? — слегка заикаясь, пошутил Сергей Петрович и потряс кистью.

— Почти угадал, — засмеялся Лёха. — Барменом работал, но последние капли руками из бутылок выжимал. Для эффективности трудового процесса и экономии.

— И как ты из барменов на факультет журналистики приехал, да ещё в такой недоступный средним массам ВУЗ? — сосед оделся в белые брюки и белый батник. Модный и новый.

— А я жалоб много писал на шефа бара, — Лёха надел  спортивный костюм и новые свои китайские кеды. — Их публиковала областная газета, пока меня не выгнали из бара. Ну, редактор и направил меня сюда. А обучусь — возьмут вместо редактора. Он пообещал. Сам, говорит, пойду слесарить. С детства, говорит, мечтал уйти в слесарный цех на реммашзавод.. Но не было кандидатуры толковой на замену. А теперь тебя буду ждать.

— Вот я сам с юмором, — заикаясь, сказал Сергей Петрович. — А ещё теперь и ты рядом. Весело будем жить, в любви и согласии.

— Вот именно так я с женой  своей жить буду недалеко от Школы нашей. Квартиру сняли. Она в аспирантуру приехала. В институт иностранных языков, — Лёха глянул на себя в зеркало, достал бритву «Харьков» и щетину убрал. — Но есть у меня такое чувство, что скоро я обратно в общагу вернусь. Ты уж тут мою койку стереги. Чтоб не упёрли. Комсомольцы — шустрый народ.

— Короче, будем дружить вдвоём. Семьями не получится. Я с женой развёлся весной, а новую ещё  не купил. Да и денег пока нет, — Сергей Петрович почистил щеткой свои бежевые остроконечные туфли. — А ты мне сразу понравился. Когда спал ещё. Не храпишь, во сне не материшься.

— Да я вообще не матерюсь, — засмеялся Лёха. — Я же коммунист. Вот мой партбилет. Нам, коммунистам, можно ругаться только словом «сука». Но это действует только на детей дошкольного возраста.

— Блин, приятно дружить с мужиком, у которого есть чувство юмора, — сказал Сергей Петрович.

— А что, мы дружить будем? — Лёха засмеялся.

— Да сто процентов! Ты мне подходишь. И похож ты на одного югославского актёра. А он мне давно нравится, — уверенно ответил новый друг. — А пока поехал я в Калинин город. В бывшую Тверь. К родителям. Живу я там. Сейчас к годам учёбы забрать надо кое — что. Ты не обижайся, что я заикаюсь. Это за три года жизни с женой началось и вот после развода пока не проходит.

И он ушел, стуча металлическими набойками на туфлях по коридорному паркету. А Лёха поехал в Сокольники забирать на квартиру жену и пару чемоданов с разным барахлом. Забрали, привезли и стали обживать однокомнатную квартиру в панельном доме на десятом этаже. В ней были грязные обои, потёртый линолеум и давно рассохшиеся окна, щели в которых зимой придется затыкать размоченной газетной бумагой. В доме этом было отвратительного вкуса вода и потрясающая слышимость. Всё, что происходило за стенами, под полом и над потолком добавляло много всякого хорошего и плохого к тихой жизни Нади и Лёхи. Надежде веселье и буйство соседей мешало учить уроки, а Алексею — писать учебные статьи, по которым заведующая кафедрой  обучала журналистов,  как  стать хорошими журналистами.

Жить вместе вдали от её мамы и папы было сложнее. Некому квартиру прибрать вместо Нади, готовить обед с ужином некому. Тёщу-то с собой не взяли. Лёха бегал в ближайший магазин и варил пельмени заводские, почти такие же безвкусные как в Зарайске. Колбаса, яичница, кефир и чай с булочками были и на завтрак, и на ужин. Обедали, слава КПСС, в столовых. Там, где учились. Надя каждое утро до учёбы и каждые вечер после неё сидела как и в Зарайске над книжками, писала много в тетрадки, заучивала что-нибудь вслух наизусть. Поэтому лишний раз на улицу не выходила, не говоря уж о прогулках по знаменитым местам Москвы. Лёха, наоборот, дома долго сидеть не мог, поскольку безостановочная учёба супруги засела ему в печень, а как-нибудь отвлечь Надежду, подсократить или размешать хоть чем-то процесс углубленного познания английского языка не смог бы даже библейский Змей-искуситель. Не клюнула бы на его соблазны жена. Ей надо было стать кандидатом наук. Поэтому Алексей мешать ей не стал и вместе с Сергеем Петровичем, который и Москву хорошо знал, и друзей в ней имел много, мотался после занятий по заповедным местам, которых в столице и считать не стоило. Все равно, не пересчитаешь. Да и без него в одиночку Лёха шарахался по всем без исключения местам, о которых слышал или читал в Зарайске. Музеи разные, ВДНХ, Парк Горького, панорамный кинотеатр, Третьяковка, цирк на Цветном бульваре, театры — от МХАТа до Таганки, где покупал билеты у спекулянтов, Замоскворечье, Лужники, кремль, ГУМ и Новодевичье кладбище – тут он побывал в первые пару месяцев жития в Москве. Потом пешком гулял по старой Москве, по закоулкам, проездам и узким улицам со старыми двухэтажными домами, похожими на сказочные жилища призраков людей из древнего прошлого.

— Надь, я сегодня вокруг знаменитой таганской тюрьмы гулял, — подошел однажды Лёха к жене и сел на стул рядом. – Точнее, вокруг того места, где была она. Снесли в пятьдесят восьмом. Так там до сих пор тюрьмой пахнет. Не выветрился запах. Такой же, как в нашей «четвёрке» зарайской. Табличку поминальную почитал. Так в ней, в Таганке, представляешь — сколько интересных людей парились кроме уголовников. Савва Морозов, Павел Флоренский, Леонид Андреев. Причем сначала Савва Морозов внес залог за писателя Леонида Андреева, которого обвиняли за связь РСДРП, а  потом — бац! Сам на 5 месяцев влетел в тюрьму эту. И хотя Морозова оправдали, но за время следствия он, богач известный, разорился нафиг! А ещё сидели там…

— Леший, слышь! — прервала его Надежда. — Не надо про тюрьму. Противно. И ещё я хотела сказать тебе, что, наверное, перееду в общежитие. Мне библиотеки не хватает. Да и на занятия я прилетаю в мыле вся. Половины не улавливаю пока не очухаюсь от дороги и пересадок в метро. Ты не будешь против?

— Делай как тебе лучше. Моя учёба в ВКШ — формальность. Послал  меня папа твой просто на шару. Чтобы я на виду у тебя был. Я бы и без ВКШ в газете своей продолжал работать. Но ему и тёще требовалось, чтобы я всегда с тобой в Москве был. Так я и буду в Москве. Езжай, раз надо.

Утром он взял те же два чемодана, отвезли они их в общагу на Матросском мосту, да и поехал Лёха обратно.

— Ты приезжай по выходным, — сказала Надя и погладила его по голове. Да не дури там. На занятия ходи. Ладно? Потом поедешь в «Ленинский путь» минимум замом главного.

— По выходным только? — переспросил Лёха.

— Ну, да. Работы — сам видишь сколько.

— Хорошо. По выходным да по праздникам. Не будет по праздникам работы у тебя над книжками? Ну, на Новый год, на восьмое марта? — Лёха тоже погладил её по бархатным смоляного цвета волосам, выдохнул шумно, повернулся и быстро побежал по длинному, как тоннель метро коридору к выходу.

— В следующий выходной приходи! — крикнула вдогонку жена.

Но через неделю — это всё равно долго. Семья явно разваливалась. А восстановить её, уже фактически рассыпавшуюся, можно было либо только вдвоём, либо не восстанавливать вообще. Потому, что один в поле любви, поросшим кураями и степными летающими «перекати-поле» — не воин.

А за уходящую любовь и пропадающую семью воевать уже надо было. Но не в одиночку. Да только такой армии, воюющей до победы за любовь — увы, никогда не имелось  на этом свете. « Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» правильно определили Ильф с Петровым. На все случаи жизни. Была бы только нужда. Было бы только желание. Но вот их-то как раз и не замечал Лёха ни в себе, ни в жене. И куда что делось, спросить было некого. В Москве не знал, ясное дело, никто. А ехать в Зарайск, чтобы своих допросить с пристрастием, нельзя было. Учёба. Стремление к вершинам познания. Святое дело. И на час его бросить, да даже на пять минут  — преступление.

Приятно вспомнить было и начало любви, и разгар её. Радость от рождения дочери и любовь к ней — тоже священное воспоминание. И то, что шесть лет, если не считать армейской службы, прожили Лёха с Надеждой без единой ссоры, ни разу не повысив голос друг на друга, — замечательно. А сколько почти до самого отъезда на учёбу случалось нежных, не обойдённых любовью, интимных ночных и дневных соединений! Ведь как в родном доме роскошно жила в единой их плоти любовь, у которой не было повода уходить. Так, может, выгнал её кто-то злой, завистливый и сильный? Но ведь и с их стороны тоже сила была немалая. И сами они желали семье своей только счастья и радости, и родители делали для их счастья всё только доброе, друзья, братья Надины. Да не было никого, кажется, кто бы захотел и смог «сглазить» эту огромную, крепкую и необъятную любовь. А если и был  такой злодей, то обломал бы зубы, руки и исдох бы от бессилия разрушить  то, что подготовлено было существовать до гробовой доски обоих.

Но растаяла, тем не менее, любовь вместе с нежностью как, красивое облако

в голубом чистом небе. То ли ветер разметал его в пространстве бесконечном, разделив на невидимые молекулы, то ли превратилось оно в грозовую тучу и пролилось дождём  на лежащую внизу жизнь, истощившись до последней капли. Не понятно было Лёхе всё это, а Надю он и не спросил ни разу о том — как и где они обронили и не нашли потом любовь свою. Самую дорогую и неожиданную потерю.

И стала другой жизнь. Сначала Алексей как по графику каждое воскресенье путешествовал в метро к Надежде. Месяца через три  мотался в Сокольники уже через неделю, а потом вообще стал забывать, что надо навестить жену и вспоминал случайно, причем без особого восторга. Надежде по-прежнему всегда было некогда. У них и по выходным тоже всегда что-то очень нужное происходило. То встречи с лингвистами из Англии, то «языковые» праздники, когда в большом зале института собирались иностранцы, «свои» студенты, аспиранты, преподаватели и почти целый день говорили только на английском, распивая чай с тортами и конфетами. Ну и всего разного прочего было невпроворот.  Изъять жену из учебной  и  общественной плотной, прочной как канат паутины за полтора года ему удалось только три раза. И то на полчаса. Или минут на сорок. В последний раз он сначала забежал в бар на проспекте Вернадского, напился там коньяка и ликёра, после чего пешком добрался до её общежития. Его, пьяного, конечно не пропустили. Лёха перелез через трёхметровый кованый забор напротив «черного» хода и  долго разыскивал Надину комнату. Нашел, но там никого не было. Зато через три двери на другой стороне коридора орала музыка, шумел народ и гнулись доски старого пола от ног, плясавших явно не вальс и не танго. Он открыл дверь и увидел через тела танцующих Надю. Она сидела на кровати в обнимку со светловолосым парнем, нацепившем дорогую голубую  красивую «водолазку». Они раскачивались в такт музыке и увлеченно пели песню на английском.

— Эй, девушка! — дернул Лёха за рукав одиночно танцующую  барышню с дымящейся сигаретой в зубах. —  Надю Малович позови. Вон она сидит.

— А ты кто? — барышня наклонилась к нему, не вынимая сигареты.

— Скажи, муж из тюрьмы откинулся и ждет её в коридоре, скучает.

Надя вышла минут через пять. Лёха сам выпил не мало, но от неё запах водки почуял за метр.

— У нас тут день рожденья, Леший! — Надежда с разгона чмокнула его в щеку и обняла за шею. Лицо её раскраснелось. Танцевала, наверное, недавно. Высокие каблуки не давали стоять ровно, а красивое коричневое тонкое платье на котором были напечатаны пурпурные розы с редкими зелёными листьями, помялось в районе глубокого декольте. И видно было, что под платьем бюстгальтер отсутствовал.

— Модно у вас без хомута плясать? — спросил Лёха, оттянув декольте.

— Да жарко, Леший! — Надежда покачнулась. – Гляди, людей сколько. Все жаром пышут. Ели, пили, прыгали на танцах. А ты чего пришел?

— Пришел, чтобы спросить, как пройти в библиотеку, — сказал Лёха, оттолкнул жену и пошел по коридору к тому же черному ходу. — Теперь сам

найду.

— Идем к нам! — крикнула Надя. — День рожденья. Отдыхаем. И ты отдохнешь. Весело у нас, а ты смурной. Тоже весело будет.

Но Лёха уже поворачивал за угол. Там рядом и лестница была. На первом этаже он быстро вычислил запасной выход, перелез через забор и пошел вниз по улице, в обратную от Сокольников сторону. Достал по дороге деньги из заднего кармана. От стипендии, очень солидной, кстати, которая равнялась

достойной зарплате на достойной работе и была выше его редакционной, осталась через три дня получки половина. Тоже хорошо. Он шел и искал глазами хоть какое-нибудь питейное заведение. Но попадались только магазины.

— А и пёс с ним, с баром или кабаком, — разозлился Алексей Малович. Зашел в «универсам», купил две бутылки трехзвездного  армянского  в плоских  тонких поллитровых флаконах и маленькую коробку щоколадных конфет. Откупорил  пузырь  и, не сбавляя шага, «дёрнул» из горла граммов сто пятьдесят  сразу, не  обращая внимания на толпу прохожих, которые тоже никакого интереса к нему не показывали. Так он доплёлся до метро и поехал в Вешняки, в своё общежитие,  к другу Сергею Петровичу. Пил и в вагоне, допивал первый пузырь по пути от станции «Вешняковская» до проходной ВКШ. Видеться с «вохрой» желания у него не было. Проглотил он последние пятьдесят граммов перед забором, аккуратно сунул пустую бутылку в траву, а полную сзади за пояс, перемахнул как трезвый через забор с коробкой конфет в руке и через пятнадцать минут они с Сергеем Петровичем  помыли стаканы, открыли бутылку и коробку да начали вечернюю попойку. Лёха от недоумения, психоза и потрясения. А Сергей Петрович в знак полной и такой желательной поддержки  отчаянного раздрая  в душе друга своего.

— Сука она, — говорил Лёха, пьянея уже со скоростью. В путешествии на другой край Москвы он напрягся и держал себя усилием воли. Чтобы не раскваситься и не подтянуть к себе милицию. Никого больше его пьяная рожа не волновала. — И ведь не пойму, чего всё так задом наперёд и наискось перевернулось? Я ж и прямо сейчас её люблю. Она там шалавится, но тоже любит, сука, меня! А?

— Они суки все, — допивал вторые сто пятьдесят друг Сергей Петрович. — Моя точно. А насчёт твоей тебе и знать положено больше. Я со своей развёлся. И хрена потерял кроме сына? Ни хрена! Сын вырастет и поймёт, что маманя у него прорва поганая, а батя всю жизнь это самое… Ну, короче, допьём, тогда скажу. Если ты напомнишь.

Тут вдруг раздался страшный грохот и пение, похожее на предсмертные стоны быков на бойне. Это возвращалась из парка Кусково, где дворец графа Шереметьева красовался перед гостевым «итальянским домиком», дружная кодла молодых коммунистов из Бразилии. Они колотили в разные по форме и звуку барабаны, плясали, подпрыгивая и вращаясь вокруг своей оси. Им было всегда хорошо и весело. Они никогда не ходили поодиночке. Только кучей. И пели всегда. И барабаны не брали только на лекции.  Все латиноамериканцы жили в этом корпусе. Занимали почти два этажа. И  вот только в четырёх комнатах разместили советских членов КПСС, любимцев судьбы, пробившихся в малую элиту ВКШ, откуда обязаны были  вскоре выпрыгнуть в элиту большую. В число заоблачного пока клана партийных боссов. Зарубежные молодёжные активисты-коммунисты по идее должны были вернуться в свои страны, до корней волос наполненными знанием тайн и сути марксизма-ленинизма, тонкостей организации масс для борьбы за построение социализма, а за ним коммунизма хоть где. Хоть в Намибии  или в Португалии, в почти советской Болгарии и в Кубе родной нам всем, без особых удач рвущейся догнать идеологически и материально материнскую страну Советов. Как их тут обучали — не знал никто из граждан СССР. Да оно никому и не надо было. Главное, самих учили правильно. Занятиями не перегружали, но зато приглашали читать лекции и по политике и экономике таких людей, которых Руководство КПСС держало рядышком и относилось к ним по отечески трепетно. Потому, что только эти люди знали, что и как есть на самом деле. И потому, что только они могли подсказывать всем, начиная от Генерального секретаря и кончая отраслевыми министрами, что надо делать, что говорить народу, чего опасаться и как двигать социализм без осложнений и недоверия масс. Где попало, даже в разношерстном МГУ, этих профессоров увидеть студентам не суждено было. Их звали только в «закрытые» заведения вроде ВКШ, ВПШ и института Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Отсюда таинственная и правдивая информация не могла случайно вырваться на вольные просторы советские и зарубежные. Её место было только в патриотических мозгах слушателей элитных заведений, а мозги эти по ходу учёбы затачивались на правильное использование редких знаний в обществе. Тогда обществом можно было управлять без опасения проболтаться, а руководить уверенно. Зная точно, что должно вливаться в мозги масс, а что хранить только в своих и благодаря этому тренировать людей уважать строй и коммунистическую партию.

Вот это всё после барабанного боя Лёха с Сергеем Петровичем, добивающие содержимое плоского флакона, обсуждали вполголоса, подчеркивая попутно уникальность самого того факта, что именно им выпала такая честь — слушать то, чего не могли услышать никакие студенты никакой другой страны.

— А давай я сгоняю за решетку и принесу из бара «Вешняки» ещё пузырь «джина» или «бренди», — обнял Лёху Сергей Петрович.

— А завтра же две лекции и семинар по журналистскому мастерству, — вспомнил Лёха.

— Тогда ещё по паре баночек пива зацеплю. Поправимся с утра да пойдем. А чё? — порадовал друг.

— Да точно. Кто нас поругает? – взбодрился Алексей Малович.

Пока Петрович ходил за пойлом, Лёха прогулялся по коридору и заглянул в комнату к девчонкам из своей группы. Они обе лежали в трико на койках и читали что-то, но явно не учебное.

— Привет, лапоньки! — поклонился Лёха. — Меня вот завтра забирают в отряд космонавтов. Будут готовить к полёту вокруг солнца. Сергей Петрович меня уже проводил. Напутствия дал. Сейчас придет из бара, принесет чего-нибудь.

Вы как? Не против тоже меня проводить и проинструктировать? Чтобы не опозорил ВКШ и советскую космонавтику.

Девочки были не против и провожали они втроём Лёху почти до утра. С обниманием, горячими поцелуями, после которых одна пара ушла в девичью комнату, а Лёха с хорошей девушкой из Тбилиси остался в своей. Утром все вернулись по местам и Петрович сказал.

— Ты, Алексей Николаевич, не против выколоть на груди мудрую ленинскую мысль: «Нет в жизни счастья!»?

— На лбу надо колоть, — убежденно выразил мысль Лёха. — Там где ум расположен.

— Тогда нам надо колоть на заднице. Ум у нас с тобой – только там. Так нажрались без праздника.

— Ладно. Завтра после семинара начнем, — Лёха разобрал кровать, разделся и смог лечь почти правильно. Даже одеялом прикрылся.

Он думал. Что уснет мгновенно. Но не получалось. Лезла всякая чепуха в голову. И он её видел как живую. Вот Надя рядышком сидит. Обнимает его, целует и говорит- Любовь никогда не проходит. А у нас её вон сколько. Никому не отдадим.

— Вот же, мать твою! — сел  на кровати Лёха. — Вроде с ума схожу. Или кажется?

Он лёг на бок. Успел подумать только о том, что семьи, любви и будущего со своей любимой Надеждой больше не будет. И заплакал.

Может потому, что выпил много. А, может, от того, что случайно на секунду протрезвел и ужаснулся от действительно жуткой  правды.

 

 

Глава двадцать восьмая

 

 

Самое трудное смотреть на сложные вещи просто.  Без страха или удивления. Чего, мол, только на свете не бывает. Значит, и это может быть. Полтора года прошло Лёхиной учёбы в ВКШ и Надежду, пока ещё жену законную, не видел он почти столько же после встречи в корявом коридоре её общежития на весёлой гулянке. Вот почему-то именно тогда обломалось с треском  да  напополам их единство. Добило Лёху разъединение. А ведь можно было ему

ко всему, что у него годами происходило с  женой, проще относиться. Ну, не обращает она на него и трети внимания, направленного целиком на разгрызание глыбы гранита наук. Да и пусть с ним!

Ради хорошего дела ведь не обращает, не со зла. Ну, не пахнет давно в их когда-то тесном мире той искристой любовью. Так закономерно же. И объясняется это просто, как таблица умножения. Любовь, умноженная на время, даёт две разных любви. У него она такая, а у неё — сякая. А две разных любви,  делённые на то же время, равняются нулю. И после этого хоть вычитай одно из другого, хоть прибавляй — нуль и останется. То есть во что-то другое превращаются прежние чувства. И ведь не сразу допрёшь, во что. Ну, ведь просто же всё. Естественно и закономерно. Лёха ведь все эти годы тоже не пялился на жену вытаращенными от счастья глазами с утра и до утра. Крутился по жизни, дела свои делал. Дома, как и любой, занятый  многими  интересами мужик, бывал набегами. В виде добытчика он был не нужен. Всё добывалось само по себе. Воспитателем дочери тоже не стал. Место главного теоретика и практика взращивания  дочери занято было тёщей. То, чем занимался он вне квартиры, не интересно было никому, и никто его никогда о работе да увлечениях не спрашивал. И получалось так, что он, Лёха Малович, просто не портил образ семьи Альтовых. Не дурак, силой тоже не обидела его природа-мама, не урод лицом, манеры приличные в соответствующем обществе умел соблюдать одинаково легко, как и неприличные за пределами дома. Окружающие и знающие семью Альтовых и захотели бы, да не смогли найти против Лёхи слова гадкого. И всех всё устраивало. Надя вышла замуж по любви и не за придурка. Алексей, хоть и не по чину сел не в свои сани, но нигде этим не хвастался и малейшей милости к себе у могучего тестя не просил. Короче, картину дружного, благородного во власти своей клана Альтовых Лёха свей фигурой не испоганил и достоинства семьи не уронил. Ну, просто же всё! Хотя со стороны глядя, сложно выглядит.  Паренёк «из простых», человек в общем-то уличный, своенравный, упертый и не чествующий авторитетов, не рвущийся к должностям и не принимающий привилегий, отпущенных семье —  это ещё та заноза. Тихо хихикать по углам о таком несуразном приобретении Альтовых мог кто угодно. Может и хихикали, конечно, но слишком высоко сидел Игнат Ефимович, чтобы до него смешки эти долетали.

Много раз садился Алексей где-нибудь уединенно и размышлял о странном расставании с женой. Сначала путался в сложностях бытия совместного, метался мыслями в такие глубины, откуда и вынырнуть тяжело. Но никак не находил в глубинах ничего такого, что могло быть необъяснимо сложным. И однажды влетела в мозг простая как палка мысль, похожая на единственно истинную. Всё, что было у них с Надей с начала и до приезда в Москву – не стоило называть любовью. Страсть, которая привела к женитьбе – да. Но не любовь. И она, страсть, канула в никуда как и положено, как у всех. В Москве, вдалеке от родителей и знакомых, уже не было необходимости «играть на публику», изображать неугасимую любовь для родственников, друзей, да и для себя тоже. Вот как всё оказалось просто до примитивности.

И тогда решил Лёха продолжать отдельно свою жизнь так, как сам себе представляет. Жена его делала это давно и думами о растерянности мужа себя не тяготила. Дойдя до такой простоты в изучении философии любви своей, понял Лёха, что такая простота действительно хуже воровства. И убедил себя, что спешка, с которой они двое плотно связали одной верёвкой

две несовпадающие ни в чём жизни свои, нужна, елки зелёные, только при ловле блох.

Но убедить-то он себя убедил. И решил твёрдо. А решить самому казаком вольным стать всё же легче и проще, чем это сделать. Ныло что-то внутри. Расслабиться не давало. Потому и не получалось сразу забыть про жену и нырнуть в океан беспечной свободы и не шибко тяжких грехов. Тянуло Лёху к Надежде. После того, как отловил он её на гулянке, ехать к жене  решил потерпеть. Да и она же ему ясно сказала, чтобы не путался часто под ногами, учить труднейшие предметы не мешал. Но что-то, может и любовь, просто изменившаяся лицом, заставляло его первые пару месяцев после глупого расставания возле комнаты с гулянкой их весёлой позвонить по телефону на вахту. Позвать Надю и поболтать как раньше. С удовольствием и нежностью. И шел Лёха на переговорный пункт рядом с метро «Вешняки»,  и покупал жетонов на полчаса разговора, а с ними бежал к обычному телефону-автомату, который почему-то в этом районе принимал только эти жетоны, а не копейки. Он вставлял жетон в щель, но набрать номер не мог. Немел палец в дырке с цифрой девять. И не решался Лёха дозвониться, потому как боялся, что она говорить с ним откажется. Ведь сама-то ни разу тоже не позвонила. А ведь и телефон, который на вахте КПП, Лёха ей оставил. И тоже звонить просил. А она говорила «обязательно». Ну, что делать? Вот так раза три бегал он каждую неделю с жетонами в первые месяцы. От неё тоже звонка ждал. Но и от Надежды не дождался, и сам не набрался смелости набрать номер. Потом пошли они к телефону вдвоём с Сергеем Петровичем. Снова Лёха втыкал палец в диск и больше ничего не делал. Как заколдовали его.

— А чего ходишь тогда? — ехидно спросил друг. — Ну, давай я наберу и поговорю с ней. Скажу, что ты болеешь и по ней скучаешь. Просишь, чтобы она позвонила.

— Не, — Лёха вынул жетон из щелки и вышел. — Глупо будет. Только вот чего, правда, она сама не звонит? Может я помер уже от холеры.

— Пошли лучше в вешняковский бар, — предложил Сергей Петрович. — Пивка дерябнем с креветками.

И они засели в баре на полдня. Кружек пять каждый выпил и креветок сгрызли столько, что в тарелке гора отходов выросла.

— Я думаю, что раз она не звонит, значит ей по фигу, как ты тут. И ты сам по фигу. Успокойся. Когда припрёт, позвонит. А не припрёт, то и говорить не о чем.

— Точно, — согласился Лёха. — Она ждёт, чтобы я поклонился первым. Как будто виноватый. Вина есть, значит, иди первым на поклон. Это правильно. Но у меня её нет. Я ничем её не оскорбил.

— Так чего мучаешься? – хмыкнул Сергей Петрович. — Не звони тогда. Не виноват, значит, она хочет, чтобы был виноват. И ждет тебя с повинной. Пусть сама первая звонит.

— Ну, бляха! Трезво мыслишь, братан. Так и будет, — он достал из кармана горсть заветных жетонов, занёс кулак над горой огрызков и высыпал жетоны в красную массу бывших креветок. — Всё. Ветер дунул с верной стороны и жизнь поменяла направление в сторону свободы.

И отпустили Лёху муки душевные да переживания с волнениями. И вернулась к нему, не сразу, конечно, та его старая жизнь, то чувство свободы мыслей и поступков, которое когда-то давно и сделало из пацанчика Алешки самолюбивого, сильного и крепкого духом Лёху Маловича. С той минуты и рванул он обратно. В ту жизнь, где хоть и не было страстной  любви, зато свободы, воли и  желаний всевозможных уже никто не мог ни отнять, ни ограничить.

После чего он легко и с удовольствием влетел в распахнутые  для активных и целеустремленных людей объятия Высшей комсомольской школы. А быстро произошло это. Через пару  месяцев всего после расставания с женой и тяжких раздумий, которые привели к самому простому и верному выводу.

И он сразу увидел, какие интересные, умные, простые, улыбчивые и добрые люди населяли территорию школы. Думал Лёха до приезда сюда, что встретит в ВКШ таких же комсомольских лидеров, каких полно в Зарайске. В родном городе это были  почти полностью зажравшиеся юноши с  очень отборными девушками, чей апломб и неуклюже пристроенная к внешности важность вызывали только смех и неприязнь обычных ребят. Взрослые вообще на комсомольцев-руководителей  смотрели зло и с отвращением.

А здесь, в комсомольской школе, как по заказу собралась  очень большая компания милых, талантливых, умных и простых  ребят со всего СССР и со всего зарубежья. Все руководители школьные вели себя со слушателями как старшие друзья. Даже преподаватели, приходящие в ВКШ из засекреченных научных институтов, чьи  имена даже в правительстве и руководстве КПСС произносили с честным уважениям, а там они ни много, ни мало,  жестко консультировали власть и поправляли стратегию и тактику управления Советским Союзом, и те на лекциях и семинарах держали себя  просто и уважительно к молодежи. Правда. какие-то лекции конспектировать не рекомендовали. Зато в них было столько поразительного, неизвестного и мудрого, что неглупым слушателям  достаточно было только уловить смысл и запомнить фактуру, чтобы их знания были правдивее и полнее, чем у тех, кто таких лекций не слышал. Просто больше негде их было слушать. Разве что в Высшей Партийной Школе. Вот там, в ВКШ, Лёха, собственно, и разобрался в устройстве и проблемах государства, в его перспективах весьма не радужных. В нереальности коммунизма, в причинах не очень дружеского отношения к Союзу большинства стран социалистического Содружества. Много понял он о дефектах планирования в экономике и в организации процветания советского общества, о разбазаривании денежного богатства Союза и придуманном КПСС железном занавесе, за который страну упрятали свои, а не идеологические враги.

Много было интересного и полезного дано всем, кто внимательно слушал честных мудрых и знающих людей. Жаль было только одного. Рассказывалось всё без традиционного «ура-ура!» только за тем, чтобы  эти правдивые знания помогали умно врать народу. Но у Лёхи не было желания врать в своей газете, а потому знаниям полученным судьба была положена одна. Тихо лежать в мозге. Потому как ни один партийный или юный комсомольский редактор газетный напечатать даже сотую часть этих мыслей не позволит себе даже с дулом пистолета у виска.

Но учеба в Школе – это только треть жизни слушателей. Кроме неё ВКШ давало практику. Журналисты после лекций бежали в те газеты, куда кого направили.  Учиться думать и  писать на уровне высшего всесоюзного класса. Лёхе повезло, наверное, чуть больше, чем остальным ребятам из группы. Его внутренние факультетские работы позволили одному из группы практиковаться в самой  яркой и уважаемой в те времена «Комсомольской правде». Передать словами те ощущения, которые он испытал в разговорах с «классиками» журналистики Анатолием и Валерием Аграновскими, (которые, кстати, вели в группе ВКШ курс «мастерство журналиста), со знаменитыми Василием Песковым, Ярославом Головановым, Юрием Ростом или с Александром Моралевичем, потрясающе изящным и остроумным фельетонистом. К нему в «Крокодил» привел Лёху друг «комсомолки» Володя Гречанинов. Моралевич был единственным журналистом в Союзе, которого приняли в Союз писателей СССР без единой написанной книги. Только за великолепные журнальные фельетоны. Эти люди кроме того, что понимали то, до чего не добирались умы многих других, были удивительно просты, доступны и даже слишком мудреные  понятия излагали так, что и самый круглый изо всех круглых дураков понять всё мог запросто. В этом Лёха сам был убеждён, но только теоретически, потому как ему повезло и дураков, даже квадратных, ни в Школе, ни в редакциях вообще не видал ни разу.

Практика в «Комсомолке», ясное дело, не только благотворительные беседы с мудрецами. Маловича  почти с первых дней практики, рассчитанной на полтора года, гоняли в командировки по Союзу на все четыре стороны света.

Молодой. Положено бегать. Свои публикации в самой популярной тогда газете Лёха не вырезал, а складывал в стопку целиком все газеты. На память. И, конечно, чтобы потом гордиться и хвастаться умеренно, но невзначай, если подвернётся располагающая к хвастовству ситуация. Его, возможно, после учёбы и забрали бы корреспондентом в «Комсомолку», но в одной из командировок, в городе Чебоксары, во время ужина в гостиничном ресторане  какой-то пьяный придурок  с соседнего столика сказал громко Лёхе, чтобы слышно было многим.

— Таким сопливым козлам как ты, мороженое надо лизать на ночь, а не коньяк жрать. Весь номер теперь заблюёшь, долбо…

И плеснул в Маловича водкой. Не пожалел ста граммов. Хотя пил Алексей виноградный сок из графинчика, а сосед его, действительно, употреблял малость коньяка.

Тут из Лёхиной головы напрочь испарилась мысль о том, что он  не ком с горы, а представляет в Чебоксарах солидную газету. Он вытер салфеткой губы и сказал придурку:

-Встать можешь?

Тот встал и сделал шаг в сторону Алексея, после чего протаранил спиной два соседних столика и успокоился, лёжа на паркете, покрытый местами разными соусами, вином и салатами. Тут же прибежала гостиничная милиция. Офицер и сержант. Посмотрели документы обоих и пошли советоваться в сторонку, пока официанты наводили порядок и пытались усадить упавшего на стул.

Потом офицер подошел к Лёхе и расспросил, что и как было. Выслушал и сказал.

— Тут, парень, должен быть большой скандал. Ты вырубил генерала-майора в штатском. Он тут в командировке из штаба Центрального военного округа.

Раз не ты первый начал, что подтвердили свидетели, мы тебя за хулиганство привлекать не будем. Но на работу твою обязаны сообщить. И ему тоже в штаб напишем, что он оскорбил представителя центральной прессы.

— Ну, я же не могу вас просить, чтобы вы не сообщали в редакцию, — Лёха понял, что это бесполезно. В те времена угощать милиционеров деньгами принято не было. А, может, и было, но не знал этого Малович. Да и денег у него было мало.

— Ты иди, давай. Данные твои мы переписали. Свободен. Иди в номер  от греха подальше, а завтра лучше уезжай в Москву.

Лёха работу к этому вечеру сделал и сам планировал завтра город посмотреть, а через день уехать. Утром он проснулся рано и пошел в буфет выпить кефира с коржиком. Открыл дверь и обомлел. На ручку была намотана простынь с  кровавым пятном. К простыне иголкой  кто-то крепко  приколол бумажку.

« Ночью здесь произошло изнасилование несовершеннолетней. Горничная».

— Во! — удивился Лёха. – Простынь-то когда она из-под несовершеннолетней вытащила?

Он отнёс простынь и записку горничной, которая удивилась не меньше.

— Вы тут дорогу никому не перешли? — спросила она тихо. — Сделано это грубо, но, похоже, продолжение следует. Вам бы лучше съехать.

Собрался Алексей, выписался из гостиницы, погулял по чувашской столице, а ночным поездом  отправился в Москву.

Через неделю заведующий отделом, где Лёха практиковался, передал ему слова  главного редактора.

— Пусть практику закончит, но из Москвы не выезжает. После практики я дам справку, что он её прошел на отлично, но потом пусть больше к нам не приходит.

— Понял, — Алексей Малович уже догадался, что к кому-то из начальства ВКШ ему придется идти «на ковер». Из редакции, конечно, уже позвонили.

Обошлось всё не то, чтобы жестко, но нехорошо. Проректор  сказал, что справку с отметкой «отлично» они к сведению примут, но в зачётке будет стоять оценка «удовлетворительно».

Вышел Лёха от проректора, уже точно зная, что ни в одну московскую газету его после учёбы не распределят. А направят обратно туда, откуда приехал. Ну, возможно, пошлют в молодежную казахстанскую газету «Ленинская смена», которую он почему-то не любил. Странно там как-то писали. Лёха знал, что в любой газете пишут так, как нравится главному. Потому решил, что куда бы не послали его, поедет он домой. Работать в родном «Ленинском пути». До конца практики бегал Малович Алексей от имени «Комсомольской правды» только по столице и главный слово сдержал, поставил ему за практику «отлично». С того дня дорога в «Комсомолку» для него закрылась.

Но было это намного позже, перед самым « дембелем» из ВКШ, и огорчения уже не вызвало. Хотя заведующая кафедрой журналистики, замечательная. умнейшая Нина Фёдоровна Рубанова почему-то верила, что главный передумает и его примет.

Ну, да ладно. Конец учёбы пришел ещё только через год, а вся жизнь школьная, насыщенная интересными делами, событиями и замечательными

молодыми людьми, такими же слушателями, съехавшимися со всей страны и из государств зарубежных, далёких и близких, пришлись по душе Алексею.

Он с друзьями факультетскими выпускал огромную, длиной метров в пять стенную газету с названием, которое никто почему-то не запретил — «Земля и воля». Писали туда все и обо всём. О себе, о преподавателях и своём представлении будущего ВЛКСМ. Было много критики, которую почему-то с удовольствием читали доценты, профессора и частые школьные гости из ЦК ВЛКСМ. В конце газеты последний ватманский лист был  полностью юмористическим. Назывался он «Ежевика», и в нём всё написанное было ёжиками, про ёжиков, с весёлыми картинками про них же.

А ещё Лёху, как и всех, кто окончил институт иностранных языков, сделали кураторами «Клуба интернациональной дружбы». Ну, если проще, няньками и гидами молодых импортных коммунистов. Лёхе достались группа из Канады английской и из Южной Африки. Канадских, правда, через пару недель передали двум девушкам. Она была многочисленной и Лёха не успевал дружить на всю катушку с такой оравой. Зато ребят из ЮАР было всего шесть и они заняли всё свободное время Алексея. Он играл за их команду в минифутбол на отличном школьном поле, в волейбол, баскетбол

И прыгал с пятиметровой вышки в бассейн, удачно помогая команде набирать очки.

Кроме спорта «Клуб интернациональной дружбы» устраивал в огромном зале столовой вечера международных встреч. Зал набивался до упора. Приходили все, кто не болел и не уехал гулять по столице. Пили редкую для советских ребят кока-колу и пепси, ели разные экзотические блюда, которые столовая каждый день готовила для иностранцев. В те времена к темнокожим и белым американцам, совсем черным и коричневым как дубовая кора африканцам, немцам, полякам, молодым коммунистам из Бразилии, Мексики, Чили, других стран относились в Союзе почтительно и по-доброму.

И вот там, в столовой, все через переводчиков, куда затесался и Лёха, болтали обо всём, знакомились, чем-то обменивались, пели под гитары латинос, банджо американцев и баяны наших, советских всё подряд, начиная с «Подмосковных вечеров» и кончая жгучей песней-призывом «Венсеремос». Потом наши переходили на песни Ободзинского и Пугачёвой, которые наугад пытались повторить даже чилийцы. Но с особым упоением все иностранцы на русском, огромным хором, под гитары и баяны  громко, ясно, душевно и восхищенно исполняли «Интернационал». У всех иностранцев, заметил Алексей, было одинаковое состояние души — остро страстное, революционное. Таких людей называли и тогда и сейчас «пассионариями».

В них бурлила страсть к победе над старым, прогнившим. Они хотели сказки.

Такой, как советская действительность. Они жили в Москве и учились правильной борьбе, учились понимать, как в боях за светлое будущее и такую жизнь, как в СССР — свободную, честную и равноправную — свергать и уничтожать своих угнетателей, как когда-то это совершили русские. Но, что очень веселило Лёху, наши советские ребята, равноправные хозяева демократической жизни в СССР, к революционному энтузиазму пришельцев из чужеземных стран относились иронически, хотя и миролюбиво. Никто из наших ничего никогда не говорил иностранцам, что вовсе и не сказка жизнь

при социализме, что проблем у нас побольше, чем удовольствий и что идем мы к коммунизму всё равно, что к звезде Денеб. Она живёт в  далёком созвездии Лебедя и  «допилить» до нее на самой скоростной ракете можно минимально за полторы тысячи световых лет. У наших комсомольцев и в самых потаённых уголках привыкших к советскому социализму душ сроду бы не появилась мысль что-то в стране менять. Потому как жилось всем хорошо, уютно и приятно, как пескарям и ершам в тихой заводи без волн и водоворотов. Но страстные, с яростным   огнём в глазах революционеры из Намибии или Чили им чисто по человечески нравились именно той «пассионарностью», которая самим была давно не нужна.

Ну, кроме вот этих замечательных дружных посиделок в прямом смысле понятия «всем миром» много чего ещё удивительного происходило в Школе. Африканские революционеры с той же революционной страстью влюблялись в наших воронежских, тульских или литовских белокурых девчонок и вечерами увозили их в лучшие московские рестораны, после чего до утра шлындили с ними под ручку по аллеям почти безразмерной территории ВКШ, нашептывая что-то на уши им, возможно, на своём родном языке, что для влюблённых никакого значения не имело.

В спортивном зале после учебы каких только не было соревнований «сборных» разных стран по многочисленным видам спорта и даже по боксу. Дружелюбие всех национальностей друг к другу достигало самых высоких параметров. Если бы совершенно посторонний человек с улицы мог бы попасть в любую комнату нескольких общежитий, то у него бы точно «поехала крыша». Грузины беседовали с девочками из Замбии на своём языке и те совершенно в тон отвечали им на своём, после чего обе стороны понимающе смеялись какой-то удачной шутке. Американцы на банджо, мексиканцы на гитарах, африканцы на разных барабанах, французы на аккордеонах, а русские на баянах упоённо играли полонез Огиньского, а поляки пели, потому, что откуда-то знали слова, которых для полонеза никто вроде бы не писал. Обстановка дружелюбия между советскими слушателями временами напоминала картину неизвестного художника размером двадцать в длину на три метра ввысь. Стояла она на четырёх больших столбах на одной из площадей ВДНХ. На ней улыбались светлыми улыбками, держась за руки крест на крест, молодые люди в национальных одеждах. Картина вместила все национальности, живущие в стране Советов. И было видно по лицам их, как хорошо им вместе. Вот примерно так же было и в ВКШ. Вечера были заняты встречами сегодня у украинцев, завтра у дагестанцев, послезавтра у грузин, потом гостей звали латыши, литовцы, русские, узбеки, казахи и так далее и далее, и далее. Грузины узнавали, что такое бешбармак, жая, карта и кумыс, казахи с удовольствием метали лаваш под сациви, шашлык и капусту по-гурийски, запивая всё это чачей, армяне и дагестанцы звали всех соседей покушать «долма», а узбеки и каракалпаки наповал укладывали и русских, и литовцев с якутами своим непревзойденным пловом. Разношерстными интернациональными группами ВКШовцы носились по Москве, ухитряясь за день и в Сандуновские бани сходить, и на Останкинскую «иглу» посмотреть вблизи, да ещё и в Пушкинском музее побродить, одинаково чувствуя силу и красоту великого искусства классиков всего мира. Лёхе вместе с Сергеем  Петровичем и ещё десятком ребят из Таджикистана, Эстонии и и Белоруссии довелось попасть в Политехнический на творческий вечер Булата Окуджавы, после которого они долго и взахлёб рассказывали соседям в общежитии обрывки стихов, которые удалось запомнить. Нигде и никогда больше не довелось Алексею встретить в таком концентрированном виде естественной, никем не назначенной, искренней дружбы разных народов и органичного уважения одной нации ко всем остальным. Только в Высшей комсомольской школе.

Но самым потрясающим видением для Алексея Маловича был человек, которого знал и почитал как героя весь мир нормальных людей. Однажды ранним  летним вечером ходили они с друзьями из своей группы по аллеям школьным, спорили о чем-то нужном всем для работы, и вдруг увидели, что навстречу им идёт с двумя парнями в белых рубашках Луис Корвалан. Поравнялись.
— Buenas noches, amigos! — первым поздоровался Корвалан и приподнял лёгкую белую соломенную шляпу.

— Buenas noches! — сказали все по очереди, прижавшись к кромке дорожки.

— Это же точно Луис Корвалан? – спросил непонятно кого Федя Сучков из Якутии.

— Это снится, Федя! — улыбнулся Сергей Петрович.

— Надо сегодня зайти к чилийцам и спросить, надолго ли он у нас поселился. Да так, что и не знает никто, — предложил  дагестанец Дадаш Салахов.

— У нас безопасно. Явно Политбюро поэтому у нас его и спрятало. Только болтать даже в общагах о нём не надо, — сказал Лёха, провожая восхищённым взглядом легендарную личность. Ни он, да и никто другой не знал тогда, что

18 декабря 1976 года по решению Политбюро ЦК КПСС в обмен на генерального секретаря Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана из СССР в Швейцарию был выслан советский диссидент Владимир Буковский.

О Буковском и не вспоминал никто вообще, кроме близких по духу и отвращению к Советской власти соратников. А про Луиса не было известно ничего. Где он, что с ним? А он вот где! У нас. Живёт отдельно в красивом старинном белом домике среди берез и елей, так популярных в ВКШ при ЦК ВЛКСМ. А вот когда и куда он потом делся — тайна ещё покрупнее, чем тот секрет его таинственного у нас проживания.

ВКШ не была монастырём для лучших представителей мирового и местного коммунистического движения. Лёха себя к когорте этой не пристёгивал. Поскольку сам коммунизму не бежал, задрав штаны, да и другим не советовал. Ему нравилось главное. В движении и борьбе зарубежных страстных революционеров за построение для начала социализма в задолбанных буржуазией странах, или вообще без малейшего желания каких либо перемен в жизни, которого давно не имели привыкшие к миру, покою и всем радостям советской жизни наши комсомольцы – было одно общее для всех. Все искренне уважали и подобных себе, и тех, кому учёба здесь нужна была только для повышения своего статуса на родине после окончания школы. Поэтому и дружили все, пили вместе до упаду, ночуя временами под густыми елями в глубине двора. Отношения между полами тоже были такими милыми, что к концу учёбы Лёха уже и себе перестал удивляться в выборе временной подруги из какой-нибудь далёкой страны, а другим  ребятам и девчатам, тем более. Причем развратом отношения между временными влюблёнными и не пахло. Всё было пристойно. Прилично и нисколько не противоречило священному понятию чистой искренней дружбы.

Был на факультете пионерской и школьной работы один отличный парень — Юра Ломов из Тамбова. Вот он случайно, видимо, но стал символом международной и сугубо советской дружбы. На одном мероприятии, где обсуждали какой-то очень деловой вопрос с минимумом спиртного и флажками своих стран или республик, он поднялся, покачиваясь от энергии употребленной недавно чачи и сказал слова, которые потом все перевели на свои языки и взяли их девизом для общей жизни .

— Я из Тамбова. У нас в лесах много волков. Которые, кстати, никого не трогают, хотя и злые они, и зубастые. И когда кто-то к кому-то набивается в товарищи, его отшивают  одинаково: «Тамбовский волк тебе товарищ!»

Так вот я, ребята, тамбовский волк! И я всем вам товарищ! А так же друг и брат! Будьте и вы такими же верными товарищами как мы, тамбовские волки!

Тут Юре и аплодисментов перепало минут на десять. Переводчики перевели почти афоризм Ломова на все языки, после чего раздался оглушительный свист, крики «Хей!», потом те, кто к Юре поближе был, подкинули его раз десять к потолку. Качали с удовольствием, от души. А экспромт его потом стал в ВКШ девизом.

— Я твой верный товарищ как тамбовский волк.

И это было признание в лучших чувствах и  самом прекрасном расположении к человеку. Конечно, о Высшей комсомольской школе давно пора отельную книгу написать. Возможно, я это и сделаю. Потому, что ни одного места на земле,  более доброго, наполненного мудростью ученых и  желанием жить счастливой честной жизнью молодых ребят, Лёха никогда больше так и не нашел. Это был хоть и не самый первый, но всё же самый щедрый подарок не очень вредной Лёхиной судьбы.

И всё же лично для него в ВКШ самыми нужными и полезными оказались две вещи: практика в «Комсомольской правде», о которой вы уже прочли, и «Клуб интернациональной дружбы». Именно он открыл Алексею совсем иной мир совсем других людей, а это открытие, к его, Лёхиному, изумлению

незаметно, но навсегда  укрепило в нём уважение к другим мирам и людям, живущим по другим законам, правилам и укладам.

 

Я понимаю, что многим читателям  может показаться инородным телом глава эта в повести о ярком рождении и странной смерти любви Алексея и Надежды. Но мне кажется, что вот без неё-то как раз до конца и не будет понятна причина исчезновения чувств и семьи. Зарайскую плавную, до последнего сантиметра размеренную  и наперёд полностью понятную жизнь,  фактически держали на руках своих  родители. Они  управляли ей так неназойливо, незаметно, но уверенно, что  сумели без усилий  забрать у своих детей вожжи. И жизнь-лошадка  увлеченных своими делами  Лёхи и Нади ехала туда, где взрослые отчетливо видели счастье семьи своих детей.

Полностью  избавленные от проблем, домашних общих дел и забот друг о друге, они лишились главного — чувства потребности друг в друге. А оно не пропадает у людей только тогда, когда каждый их двоих не просто обязан, а вынужден  помогать другому и  поддерживать его дела и интересы. Вот у Маловичей родители, искренне желающие  детям только добра и счастья, как раз все эти главные житейские необходимости и отняли. И ещё в Зарайске, где даже воспитание дочери перехватили бабушки, семья фактически уже исчезла. А любовь без необходимости жить заботами друг о друге, поддержкой и помощью — это уже не любовь. Так…Совместное проживание.

Москва  просто показала обоим, что есть другая жизнь. Которую не опекают папы и мамы, которая разнообразна, увлекательна, полезна и  вообще непредсказуема. Она намного ярче и притягательнее той, какую до этого имели Надежда и Алексей. Море нового, незнакомого и страстного, оказалось, можно без поддержки переплыть в одиночку. И последняя капля из этого моря  другой, независимой жизни, упала ровно между Лёхой и Надеждой. И окончательно разделила их. Жизни в солидной аспирантуре института имени Мориса Тореза я не знаю, но думаю, что она чем-то всё-таки была похожа на бурное и чудесное существование в Высшей Комсомольской школе. Потому я и решил написать главу о ВКШ. Чтобы читателю стало понятней  расставание людей, которым раньше не довелось ничем проверить свою любовь на крепость и стойкость. А когда довелось, то и забыли они друг о друге хоть и не полностью, но без желания жить одной жизнью.

А поскольку читатель уже и не ждёт чуда, которое вернёт когда-то любящих Надежу и Алексея друг другу, то и закончим мы эту повесть в оставшихся главах, которые завершат рассказ о ВКШ и вернут Лёху в родной Зарайск, где и начнется его предпоследняя, восьмая кошачья жизнь, полная разочарований и приключений.

 

 

Глава двадцать девятая

 

 

 

«Нет повести печальнее на свете». Так бы мне хотелось эту свою повесть закончить. Но, блин, такую простую красивую фразу на заре расцвета художественной литературы приватизировал Вильям наш, так сказать, Шекспир. И стырить тихонько и без последствий  простейшие эти слова — себе дороже. Поэтому я придумал формулировку абсолютно другую, но с той же смысловой нагрузкой.

«Печальнее нет на свете повести». Нет претензий? Хотя те, кто читал её с начала и добрёл вместе со мной до последней главы — ничего печального могли вообще не засечь. Ну, была любовь. Ну, развалилась. Что-то новое? Прямо-таки оригинальное и неповторимое? Вот тогда  надо бы было действительно опечалиться всерьёз и переживать за искорёженные судьбы Лёхи с Надей, если бы любовь бывшую как ветром сдуло, а они всё жили бы семьёй, калеча психику себе, родным и ребёнку. Так что, видимо, придется для верности  свернуть  сюжет чисто русской поговоркой, у которой  вариантов десять минимум, которую народ и к печальному событию лепит

безошибочно, да и к радостному тоже: все, что ни делается — делается к лучшему. Точнее, всё что ни делается — делается правильно.

А почему правильно? Потому, что к великому счастью и великому горю – мы только пыжимся и надуваем важно щёки, когда врём, что мы сами — хозяева своей судьбы и сами ею управляем. Не знаю, что за сила соединяет и разъединяет людей, но точно не любовь, вспыхнувшая и потом пропавшая. Это субстанция эфемерная, непонятная, не имеющая за десятки тысяч лет даже точной формулировки, которую бесполезно пытались вывести и мудрецы и высоколобые учёные. Поэтому просто всплакнём  совместно с сочувствующими по развалившемуся счастью Лёхи да Нади и продолжим жить дальше. Хотя, конечно, можно было кому-то  одному из них застрелиться и больше не путаться у жизни на светлом её пути.

В общем, в начале июня, за полтора месяца до окончания Школы, Алексей как обычно с переговорного пункта в Перовском районе, где обосновались Вешняки, позвонил домой.

— Алексей, — сказала мама после обязательных расспросов о здоровье и делах домашних да рабочих. – А Надежда двадцать шестого мая домой вернулась. Защитилась. Показывала нам всем диплом об окончании аспирантуры. Всё. Она  теперь кандидат наук. Завтра на работу выходит. Она теперь заведующая кафедрой  на вашем факультете. Ты хоть проводил её в аэропорт? А то она много так привезла всего. Каждому из нас по подарку скромному, но приятному.

— А она вам что, ничего не говорила? — Лёха аж закашлялся.

— Почему? — мама засмеялась.- Много рассказывала, как вы с ней Москву изучали, как ты заставлял её хоть иногда отдыхать от учёбы, чтобы не переутомилась. Про то, что ты провожал, тяжести нёс, забыла, наверное, сказать. Но предупредила, что ты тоже скоро приедешь. Чувствуешь, сказала, себя хорошо. Экзамены выпускные сдал на четыре и пять, дипломную пишешь. Ждёт тебя, сказала. Давай там поскорее. Соскучились все.

— Да? — удивился Алексей.

— Что — да?! — мама тоже почему-то удивилась.

Лёха растерялся на секунду.

— Ну, что я экзамены сдал? Так нет и  не будет у нас экзаменов. И не было в ВКШ их никогда. Тут вступительное и заключительное собеседование. И  свою дипломную работу не защищаешь, а просто сдаёшь комиссии. Она её принимает или не принимает. Всё. Как-то вот так у нас.

— Ну, значит она тебя не правильно поняла. Перегрузки же были у неё сумасшедшие. Устала. Переутомилась. Домой прилетела похудевшая, и такая

уставшая. Ужас просто. Но к твоему приезду уже отдохнёт, я думаю.

— Ладно, ма, я больше звонить не буду. В конце июля приеду. Бате привет. — Лёха чмокнул три раза трубку.

— Надежде что передать? — мама тоже послала в трубку несколько поцелуев.

— Не надо ничего, — попросил Алексей с улыбкой. — Я сам ей позвоню. Всё. До встречи!

Приехал Лёха в общежитие расстроенный. Вот теперь и родителей как-то надо будет в чувство приводить. Надежда, оказывается, их неформальный развод скрыла. А зачем? Но не в курсе, конечно, только его мама с отцом. Свои-то наверняка знают всё, как есть. А зачем она так сложно всё закрутила — не понятно. Потом они с Сергеем Петровичем закрутились по делам всяким школьным, да к отъезду стали заранее готовиться. В общем, разговор с мамой на второй план ушел сначала, а потом и забылся.

И как-то уж совсем быстро пробежали дни до отъезда. Пришли их с Сергеем Петровичем провожать человек пять, которые пока оставались в Москве. Пришел и друг иностранный, который был в группе клуба интердружбы у Лёхи, и с которым они почти побратались за два года. Звали его Сиса Нгуана,

Законченный патриот, страстный революционер, борец против апартеида. Жил и боролся он в ЮАР.

Это был замечательный чернокожий парень, весёлый, интересный. Много чего любопытного рассказал, на многие неожиданные политические ужасы глаза Лёхе открыл и  пытался убедить Маловича, что в СССР глупостей политических тоже навалом. Лёха, естественно, отстаивал страну родную. А поскольку говорили они только на английском, то никто из соседей советских так и не понял, что за два года жизни в Союзе Сиса напрочь разочаровался в нашем социализме, не верил в будущий наш коммунизм и революцию в ЮАР хотел так возглавить, чтобы создалась в итоге такая страна, о какой писал Кампанелла. Ну, проще говоря, чтобы не ЮАР была, а кампанелловский «Город Солнца». Обнялись они на дорогу со всеми, кто пришел проводить, выпили по стаканчику коньяка, обменялись адресами, хотя всё заранее знали, что вряд ли будут переписываться. Ну, после всего этого взял Лёха свою спортивную сумку, а Сергей Петрович портфель. Да пошли они через парк Кусково, мимо усадьбы графа Шереметьева пешком к следующей станции метро «Текстильщики». Хотелось Лёхе в последний раз пройтись по столице. Хоть и по самой её окраине.

— Не хочу домой ехать, — Лёха закурил, разглядывая улицы, на которых за два года ни разу не был. — Семьи нет больше, как и у тебя. Загуляю я там. Кентов много. Биксы тоже — не дефицит. С работы выгонят – и года не пройдёт.

— А хрена ты тогда маешься? — сказал друг Сергей Петрович. – Поехали ко мне в Калинин. Там работу нам батя найдет за пять минут. Он же у меня полковник, пятнадцать лет с секретной миссией по многим странам мотался. У нас в городе, да и в Москве, ему почет и вход в любое место. Хоть к первому, хоть к  Председателю исполкома. Так что, работа нам будет. У нас шесть газет как-никак.

Пожил Лёха неделю в Калинине. Отец Сергея Петровича сходил в два самых высоких кабинета. Оттуда дали команду устроить двоих выпускников ВКШ в любую редакцию. Но ничего не вышло. Забиты были штаты редакционные и помирать никто из корреспондентов не планировал. Переезжать — тоже.

— А вы двигайте в Горький, — посоветовал один из главных редакторов. — У нас вот мест нет, а они, наоборот, штаты свои забить не могут. И не понятно почему. Большой прекрасный Нижний Новгород. Много интересного в нём   и вокруг. Вдоль Волги и Оки. Чего они людей набрать не могут — загадка.

Посидели друзья в скверике рядом с газетой. Подумали.

— Не, я не поеду, — наконец твердо сказал друг. — Я тут буду пахать в обкоме комсомола пока. И потом ещё есть одна закавыка. Ольгу помнишь из группы пионерских и школьных организаций? Помнишь. Так вот она через две недели здесь будет. И я на ней женюсь. Это точно уже. Нормальная баба. У нас не то, чтобы любовь… Но мне с ней спокойно. А ей неплохо со мной. В любовь я поиграл уже. Как и ты, собственно. Теперь буду просто жить с хорошим человеком. Езжай один. Там газета молодежная, как и у вас в Казахстане, « Ленинская смена». Редактор — Саша Рабков. Нормальный мужик. Езжай. Я тут рядом. Будем видеться.

И Лёха поехал в Горький.

О его приключениях на Волге и  Оке я уже написал отдельную повесть.

«От дороги и направо» называется. Её можно найти в «ПРОЗЕ.РУ» и Московских издательствах «Ридеро» и «Литрес». Там Лёха живёт под другим именем, но сути дела это никак не меняет. Потрепался он по области, по волнам и маленьким пыльным древним городкам, и всё же через полтора месяца решил вернуться в Зарайск. В свою газету. Чтобы путешествовать не по великим рекам, а по родным степям. И сорвался он неожиданно для себя с хорошего места в молодежке, пересел с парома на попутку, добрался до ближайшей железной дороги, вернулся в Москву, а оттуда сорок четвертым поездом «Москва – Алма-Ата» рванул в Зарайск.

Утром часов в шесть вышел Лёха на перрон Зарайского вокзала, присел у красивой клумбы с бархатцами, оторвал стебелёк, растер пальцами, вдохнул пряный, любимый с детства аромат, напоминающий сразу всю прошлую жизнь, посмотрел прямо вперёд вдоль улицы Ленина, спускающейся к Тоболу, и сказал сам себе, но громко.

— Всё! Дома!

И почему бегом понесли его ноги вниз по центральной этой улице не к родителям, а в тот дом, где жила пока ещё законная жена с его дочерью, он не успел понять даже тогда, когда нажимал кнопку звонка справа от красивой кожаной двери.

— Кто? — через пять минут спросила сонная Надя, дотрагиваясь до дверной ручки.

— Малович Алексей Николаевич, — тихо сказал Лёха.

Никакого шевеления не произошло за дверью. Даже дыхания Надежды слышно не было минуты две. Потом она прислонилась к двери и в щель между косяком и дверью спокойно и отчетливо произнесла шесть отдельных, ожидаемых слов, но всё равно тяжёлых как удары ломом по голове, душе и сердцу одновременно. Она негромко, но отчётливо сказала.

— Я с тобой жить не буду.

Не удивился Алексей. Но ноги к плитке, выложенной на лестничной площадке как вроде приклеились. Он попытался уйти сразу, но не получилось. Стоял как идиот ещё минут десять даже после того, как мягкие шаги Надины стихли в глубине квартиры. Потом как то отклеил от плитки кеды и медленно спустился под ещё не погасшую лампочку над подъездом.

Сел на скамейку, покурил и подумал, что он, оказывается, давно уже не сидит на скамейке, когда прямо перед носом его оказалась серая стена дома на улице Степной, где жили родители. Вот их он будить рано не стал. Ждал. Обкурился, стоя возле входа в подъезд, и только в восемь часов позвонил в крашеную суриком дверь. Мамино движение он услышал моментально. Как только она сделала первые шаги от кровати.

— Я приехал, мама! – сказал он так громко, что, наверное, прокляли его соседи со всех этажей и даже, возможно, из другого подъезда.

— Господи! — мама открыла дверь, Лёха шагнул вперед и мог бы просто расплющить её в объятиях. Но вышел батя, аккуратно оторвал маму от сына и сам обнял его так, что Лёха взвыл:

— Батя, так не было мне приговора о смертной казни!

Мама закрыла дверь и они втроем сели за кухонный стол, на котором не было ничего.

— Что, будем жить? — хлопнул его по плечу отец.

— Ну, Коля! — испуганно убрала она батину руку с Лёхиного плеча. — Он же не знает ещё ничего про Надежду.

— Знаю, — сказал Лёха. — Поэтому батя прав. Будем жить. Надежда останется теперь как один единственный день в том октябре шестьдесят восьмого.

— Я твой день в октябре, Надежда! — крикнул он так громко, что  отец даже засмеялся.

— Думаешь — услышала?

— Думаю, — сказал Лёха. — И этот день — в прошлом. А в будущем пока нет ни черта понятного.

— Разберёмся, — сказала мама. — Бывало и похуже.

— Разберёмся, — повторил отец. — Давайте собираться. Завтракаем. Ты в школу, а мы с Алексеем в редакцию. Попробуем вернуть жизнь Лёхину в старое русло.

И через полчаса разошлись они. Мама на работу. А сын с отцом пока ещё только к первому  разочарованию.

Лёха неважно относился к философии, которая как бы обобщала, уточняла, объясняла и упорядочивала всё, чем обставлено наше существование. То есть берётся философами сразу одним куском весь мир, вываливался в одну кастрюльку и там, в посудине, всё, что было перемешано и перепутано, разбирается по кусочкам, огрызкам и обрывкам, раскладывается что по краям кастрюльки, а что и за борт выбрасывается. Потом философы  разглядывают под лупой непонятную им фигню, чёрт знает как вообще попавшую в это месиво, и как-то мудро очень объясняют всем нам, придуркам  — правильно ли весь этот бардак смешан и что в нём важнее для варева, которое народу предстоит расхлебывать.

Ну, это, если по-колхозному на философию смотреть. Без научной культуры обобщения всяких разностей вселенского масштаба.  А вот если умно философствовать, научно, то надо отстраниться от всего сущего и со стороны суметь разглядеть, как устроен наш белый свет.  Как трутся в нём друг о друга материальное и духовное? Хаотичен наш непонятный до конца  мир или упорядочен? Какое место в мире занимают закономерность и случай? Что есть истина и как отличить ее от заблуждений или преднамеренных искажений? Что нам, бедолагам всё-таки надо понимать под совестью, честью, долгом, ответственностью, справедливостью, добром и злом, красотой? Что такое личность и какая фея добрая или сволочь конченная выдаёт ей, личности, место и роль в обществе? В чем смысл человеческой жизни и что означают слова:  вера, надежда, любовь?

Вот вроде бы на все вопросы уже должен быть ответ. Философии-то уже не одна тысяча лет, а самих философов чуть меньше, может, чем звёзд на небе. Но почему вот она, зараза, философия ничего Лёхе за его длинную двадцати шестилетнюю жизнь ни хрена не разъяснила толком – что есть любовь, какая вера ей, замечательной? Какая надежда должна была быть на Надежду свою? Заблуждались ли они, полюбив друг друга, или намеренно и сдуру чувства свои специально исказили? Где, блин, истина в этом хаосе страстей и меняющихся как погода чувств? И должна ли одна личность выпрашивать у другой, такой же совестливой и честной, достойное место и роль в его жизни?

Путаница сплошная и неразбериха выплывают, если смерть любви и семьи с философской вышки рассматривать. Никакой логики при простейшем «разборе полётов» за шесть лет. Вроде все хотели только добра и счастья, а поимели  раскол, разлом и рассыпание в прах. Вот о чём думал Лёха по дороге в редакцию. Он понимал, что нервы от разрыва с Надей будут болеть долго. Проситься обратно, припав на колено и стиснув руками сердце, он не сможет. Потому как характер уже сложился и личность приобрела конкретные очертания. А всё это вместе не разрешало ему бить поклоны и гнуть спину ни перед кем. Тоже, конечно, плохо. Но переделать это не было возможным в принципе. Так же, например, как поменять местами четверг с воскресеньем.

Молча шли они с батей к редакции. Лёха думал о том, что я только что описал, а Николай Сергеевич, наверное, формулировал в голове построение очередной своей статьи. Возле кабинета Главного отец сказал:

— Ты там много языком не размахивай. Окончил Школу. Как обещал – вернулся. Не по направлению поехал в «Ленинскую смену», а в родную прибежал газету. Понял?

— Бодро говорить? Или устало? Мол осточертело учиться, рвусь в поля и совхозы, чтобы творить шедевры?

— Давай, пошли. Балабон, — батя постучал и открыл дверь.

Редактор Тукманёв встретил Лёху с объятьями. Вышел из-за стола.

— Возмужал! — сказал он радостно. — Окреп больше, чем в армии. Ума стало ещё больше. Прямо сквозь голову видно. Садись.

И сам первым сел на своё место, к столу, заваленному бумагами и  заставленному разноцветными телефонами.

— Николай, — махнул он рукой отцу. — Ты иди работай. Мы с Алёхой сами потолкуем.

Батя посидел ещё с полминутки, постучал тихо пальцами по столу как по кнопкам баяна, нехотя поднялся и вышел.

— Как отучился? — спросил Тукманёв.

— Ничего, — Лёха внимательно глядел на стену, где раньше висел портрет Ленина, а теперь там висел фотооблик Леонида Ильича со звездами и орденами по всему пиджаку. — Что, ленинизм сдаёт позиции? Новые идолы теперь?

Редактор улыбнулся.

— Да тот портрет вынесли. Я злой был после одного звонка, да трубкой потом махнул и стекло разбил. Портрет бумажный порезал крепко. Скоро заменят.

— Ну, мне когда можно приступать? — потёр руки Лёха. — Я отдохнул уже. Могу хоть завтра в самый дальний совхоз ехать.

— Сейчас не получится, — глядя в бумаги сказал редактор. — Ты уехал, а я принял спецкором Романа Кадырова. Ну, ты знаешь его. Из Рудного он. Замом главного работал в городской газете. Справляется. Увольнять не за что. Больше пока нет мест ни в одном отделе. Но с первого января от нас уходит заведующий отделом промышленности Пак. В Южную Корею семья переезжает, к родственникам. Так что, до Нового года гуляй пока. Отдыхай ещё лучше и готовься к сложной работе. Отдел промышленности, это ж…

— А это Вам Игнат Ефимович Альтов мысль подкинул? То есть приказ? — Лёха поднялся и встал позади спинки стула. — Я вообще-то живу у отца. Так и у него место есть в отделе. И Кадыров пока всё так же в Рудном, оттуда как собственный корреспондент заметки присылает. На моём месте временно исполняющая обязанности  Валя Марченко. До моего приезда оформлена.

— Так не надо со мной говорить, — Тукманёв тоже поднялся. — Никто мне не намекал и, тем более, не приказывал. Хочешь ждать до Нового года, жди. Не хочешь, иди в Обком комсомола инструктором. Ты же Высшую закончил, комсомольскую. Самое там тебе и место.

Лёха поглядел на редактора так, как смотрит болельщик на  вратаря своей команды, который пропустил «дурной» мяч.

— Ну, Альтов вам, действительно, и  позвонить-то сроду не осмелится, — спокойно сказал Лёха на ходу и уже за дверью тихо выматерился.

К отцу он заходить не стал. Но батя, видно, исход разговора знал заранее и потому сидел на улице. На скамеечке. Газету читал.

— Не ходи никуда. Домой иди. Не психуй. Против Альтова — всё одно, что против ветра…

— Ты думаешь, он шлагбаум опустил? — Лёха закурил и плюнул под ноги.

— Не знаю. Может, Тукманёв сам страхуется. Лично. Все же тут знают, что ты с женой разошелся. А вдруг Обком его потом против шерсти причешет?

— Да откуда все знают-то? Сама Надька на весь город растрындела? Так вряд ли, — Алексей тоже сел на скамейку. — Мы не разводились. Да и не было меня в городе. Учился я ещё. Эйдельман, друг тестя трёкнул? Он же этажом выше проектным руководит. С редактором коньячок пьёт иногда в обед. Или баба его болтливая разнесла по всему городу? У неё знакомых и подружек только в морге нет. Там все с номерками лежат и не слушают больше никого.

— Не знаю, — повторил отец. — Давай, иди. Что-то здесь явно не то. Разберусь — скажу.

— А Толян Носов где, у Моргуля в лаборатории?

— В запое. Неделю уже, — батя поднялся, сложил вчетверо газету и пошел в кабинет. – Матери не говори пока, что не взял тебя редактор. Я, может, улажу ещё.

— Батя, не вздумай улаживать! — Лёха разозлился.- Мы что, на помойке с тобой себя нашли? Не унижайся. Ты Малович или  хрен собачий!? Пусть нищие возле церкви милостыню просят. А я домой не пойду. К пацанам схожу. Развеюсь. Давно не видел. Два года, блин.

— Пей только в меру. А то потом из ямы тяжко на карачках выползать. Ногти обломаешь, — отец показал Лёхе здоровенный свой кулак и скрылся за стеклянной дверью.

У Змея на хазе всё было как обычно. Накурено. Пахло перегаром и свежей водкой. Кто-то лёжа тихо дёргал струны гитары. Четверо в карты играли. А две марухи в юбках длиной вровень с задницами делали хитрую причёску третьей. Змей сидел у окна и читал книжку.

— Чарли, мля! — увидел он в табачном дыму Лёху. — Дорогой! Откинулся? Всё? Ученый теперь аж два раза! Ну, чего ты смурной как безответный фраер, как тюха бацильный? Случилось чего? Зекать больно на тебя. Ты ж у нас бардым козырный всегда был! Ну-ка, пойдём! Куцый, стопаря притарань и ампулу «столичную» зацепи. Чарли приехал, но с «бородой», с обидой какой-то.

— Может, марафету ему? — крикнул Куцый, слезая с кровати.

— План будешь? Дурь – свежак, — обнял Лёху Змей.

— Не, — Алексей сел к столу. — Кончайте свои заходы бубновые. В рамках посижу. И то пару стаканов, не больше. А «верёвку глотать» не буду. Ни «колеса», ни анашу, ни кокс. Ну, Змей, ты же знаешь меня.

— Всё! Булды не будет. Бухнём, потом вкатим в двадцать одно или в буру. А вон ещё биксы тебе путёвые, видишь? Любую варюхой можешь себе брать.

Шмары новенькие, чистые. Влупить — одно удовольствие. У нас же не гадюшник. Хата — гренуля культурная.

И началось! Лёхе надо было убрать камень с души. Вроде бы и готов он был к такому повороту. Отлуп от Надежды заранее предчувствовал. Думал, что сначала отпрыгнет она от него специально для того, чтобы он покаялся про жизнь свою независимую да раздольную и подсел незаметно под каблук. Карьеру чтобы солидную начал делать под папиным присмотром. Она-то росла над простолюдьем. И он должен был поспевать за ней. А потом и отца сменить после его пенсии. Для чего его держали?  Для чего в элитную Школу засунули!? Вроде всё понимал Лёха. И вот от того было мерзко внутри, гадко в голове, которая без спроса продолжала строить версии одна хреновее другой.

Короче, надрались они со Змеем до зелёных соплей, но вели себя как неваляшки. Шарахались по двору, песни горланили и вспоминали годы молодые. Когда Змей ещё вором был, а Лёха  его от этого дела оторвал и перевел просто в торговца теневого, подпольного. Но уже не треплющего уголовный кодекс за опасные странички. Очень  зауважал Змей старого интеллигентного кента своего за это, хотя и раньше относился с уважением за ум и силу.

…Проснулся Лёха под толстым одеялом часов в десять утра, перелез через голую маруху, которая неизвестно как попала под то же одеяло. Пошел на улицу покурить. Змей сидел на завалинке и держал в руке ополовиненную бутылку водки. Лёха хлебнул граммов сто из горла. Стало светлее в голове. Почти как на улице.

— Пойду я, Толян, — он подал Змею руку. — Спасибо за то, что дал мне разрядиться. В напряге я был. С семьей «гроза». Выправим, ладно.

— Заходи, дорогой, — Змей обнял его. — И грудь выпяти. Чтоб так съёжиться — надо только расстрельную статью поиметь. А остальное всё — кизяк. Туфта и фуфел дешевый. Держи грудь! Я на твою любую беду дам голос. Что надо — только скажи.

И они разошлись. Змей на хазу пошел, а Лёха за ворота. Закрыл за собой калитку и остановился.

— А куда идти, собственно? — почесал он затылок. — Кроме дома — некуда. А мама с отцом ещё на работе. А пойду пока к Михалычу, другу безногому со

старой квартиры. Пора уже и с мудрыми людьми начать советоваться. Жить-то надо. И, главное, хочется. Надо просто понять, как жить. А без мудрой подсказки маяться ещё самому да маяться.

Хотел побежать. Как обычно. Но уже не получалось. Голова как стружкой стальной набитая, ноги не слушаются, не стелятся легко над землёй, не летят, а зависают, упираясь в землю раньше тела так, что Лёха на выставленную вперёд ногу натыкается. Ни голове водка добра не даёт, ни телу. Надо завязывать. Тем более, что желания к спиртному нет никакого. Есть явная потребность просто утешить нервы. А они, блин, просто так не затихают. Болят. Выпьешь — тупеют все плохие ощущения.

— Кто-то да подкинет мне мысль, как или тихо расстаться с семьёй, или так с  женой поладить, чтобы не унижаться и лбом о землю не биться. Не шибко-то  виноватиться  без вины. У самого нет мыслей чётких. Сквозняк в голове.

Родной  край открылся как  волшебный Сезам. Вроде вот только что ничего своего не виделось, с детства любимого и привычного как, например, серебристые тополя вдоль всей улицы Лёхиной. А тут он, придавленный невнятными от водки раздумьями, уже за угол повернул на улицу Пятого апреля и как будто в другое кино попал. Которое сам снял и главную роль в нём сыграл. Колодец, в пятьдесят втором году выкопанный,  с деревянным срубом над далёкой водой, в живых остался. Магазин бывшего купца Садчикова из кирпича, который и бомба не поломает — вот он. Люди с авоськами ходят в него и обратно, пригнувшись от тяжелых бумажных кульков с маслом, сахаром, пряниками и бутылками любимого в Зарайске лимонада «Крем-сода». Сквер из одной акации желтой, с асфальтовой дорожкой от края к краю обновил Горкоммунхоз. Посадил сразу высокие ясени вдоль дорожки по обеим её сторонам. А так — ничего больше не изменилось. Трава у дороги с тем же старым запахом ирисок «Кис-кис», бархатцы и космеи с цинниями в каждом палисаднике, сквозь штакетник которых  кроме бархатцев высовывались и обожаемые горожанами  цветы бессмертника. Невзрачные, обделённые ароматом, а любовь заслужившие терпением к холодам самой поздней осени. И дышалось на своей улице сразу всем, что на ней стояло и росло. Столбами, просмоленными на метр выше земли, нагретым от солнца шифером с крыш, куриным помётом несло со всех дворов через разноцветные дощатые заборы. И сами дома старые, белёные и обитые узенькими дощечками, нарезанными  под углом, пахли родиной. Единственной, оставшейся в душе на все времена. До смерти.

В свой старый двор Лёха вошел так аккуратно, как входят только в музеи.

Он сел на лавочку перед внутренним палисадником, где дозревала капуста и чёрная редька, где так и торчал березовый пенёк. Берёзу сдуру давным-давно спилил пьяный сосед и, конечно, огрёб за это от спортивного семнадцатилетнего Алексея по полной. Потом сосед помер от перепития, а берёза от корня новыми тонкими стволами проросла. И они, все три, качали сейчас верхними листочками уже на пятиметровой высоте.

— Михалыч! — крикнул Лёха в открытую дверь подвала. — Лёха Малович вернулся из заключения в очередном ВУЗе! Вылетай!

Минут через пять заскрежетали подшипники тележки. Это дядя Миша пристёгивал тело ремнями к крючкам, ввинченным в низкие борта. Потом послышался грохот движения подшипников по широкому деревянному настилу, соединяющему подземелье с вольным воздухом двора, по которому и сегодня нехотя гуляли куры, поросята и три здоровенных индюка с красными «соплями» почти до земли, как привязанные бродили за двумя невзрачными индюшками. Михалыч вылетел на тележке из подвала, будто катапультой его вышвырнули.

— Ляксей, мать твою! — заорал дядя Миша так громко и торжественно, что многие курицы аж присели. — Дорогуша ты моя, Ляксей батькович! Вот, блин, клянусь, скучал так только по жене Ольге, когда её профком в санаторий посылал. Так то ж на месяц всего. А тут два года промахнули как деньги с пенсии. Вжик — и опять в кармане мелочь одна. Но ты, Ляксей, не мелочь. А вон, какой мужик! На миллион рублёв тянешь! Здоровый, фигура как у артиста одного…Забыл, бляха! Ну, он индейца играл, помнишь?

Подбежал Алексей к Михалычу, встал на колени, обнял голову его белую, прижал к груди и чувствовал, что волос его седой пах так же, как и десять лет назад. Табаком, портвейном и подушкой его любимой с гусиным пухом внутри.

— Раздавишь деда, подлец! — засмеялся Михалыч, но не вырывался, а сам крепко обнял Лёху, обхватив вокруг пояса.

Так и сидели они, слившись телами. Один на коленях замер, а другой на концах обеих своих культей, отходящих от бёдер сантиметров на тридцать.

Сидели, пока не выбежала тётя Оля. Не брало её время. Любило и берегло. Лицо почти без морщин, как и руки, быстрая походка, платок на голове, который она и в конце пятидесятых носила, да новенький фартук на синем с цветочками платье. Она тоже обняла Алексея и три раза поцеловала, сделала шаг назад, да перекрестила его размашисто и гипнотически. Потому, что почувствовал Лёха какое-то озарение в мозге. Светлое, яркое. А может и показалось ему это, но то, что стало легче на душе — это уж точно.

Долго сидели они на скамейке с тётей Олей, а Михалыч возле их ног, говорили что-то, вспоминали, смеялись, а когда Лёха сказал, как любила при жизни любимая бабушка Стюра и двор свой и соседей, ставших за жизнь почти родственниками, тётя Оля всплакнула и слёзы её сделали влажным край передника.

— Ладно, я пойду обед готовить. Скоро есть будем. Ты, Алёша, за бутылкой не бегай. У меня  припасено для хорошего случая, — и она почти бегом добежала до двери подвала.

— У тебя с лица, Ляксей, грусть-печаль капает, — посмотрел в глаза Лёхины Михалыч. — Со рта водкой несёт. А ты ж в рот сроду не брал. Так как оно у тебя выходит? Сдуру начал керосинить иль печаль какую глушишь пакостью этой?

Лёха взял его за плечи, посмотрел в старые умные глаза друга с детства, да за какой-то час с небольшим и рассказал ему о жизни своей в семье Альтовых, о треснувшей любви, пропаже семьи, о московской окончательной размолвке. Ну и, конечно, «приговор» Надин, сквозь закрытую дверь вынесенный, тоже передал.

Дядя Миша слушал всё это без выражения на лице. Только губы изредка у него дрожали, да папирос выкурил с десяток.

— Обед готов. Давайте! — крикнула снизу в открытое окно тётя Оля.

— А, ну тебя. Не пропадёт. Разогреешь, — Михалыч махнул ей рукой. — У нас тут дело мирового значения. Некогда нам!

— Ну и что думаешь, дядь Миш? —  спокойно спросил Лёха и закурил. Пальцы слегка дрожали и пару спичек он сломал о коробок.

Молча сидел Михалыч минут десять, глядя прямо в старые доски ворот на заборе. Пальцами он скручивал сыромятный ремень возле бедра, а головой покачивал в такт каким-то мыслям своим. Глубоким, уверенным.

— Тебе не надо туда идти больше. Звонить не надо, — сказал он наконец хрипло и откашлялся. Волновался, видно. — Они все тебя ждут. И тесть с тёщей, и жена с дочерью. Дочь пока не понимает ничего. А жена и новая твоя родня понимают как раз всё. Но только так, как им надо. А надо ей и тёще с тестем, чтобы ты лёг к её ногам. Чтобы по тебе можно было ходить всем им, а ты бы только счастлив был.

— Но намёка на это не было сроду, — возразил Лёха. — Они все говорили: живи и делай то, что любишь и хочешь.

— Ты, Ляксей, сам статьи пишешь. Рассказы. Песни. Как ты пишешь? — Михалыч уложил руки Лёхе на колени. — Как ты сам хочешь, да? Но сначала идёт начало. Оно может быть добрым и ласковым. Потом  развитие идёт. Оно уже проясняет цель и задачу писания твоего, задумки твоей. А конец от начала может так отличаться, как зима от лета. В начале у тебя всё мягко и тепло, а в конце — жестко и холодно. Так и здесь у тебя. Сперва всё мило и любимо в тебе. Потом появляется цель — сделать тебя ручным и направить туда, куда им надо, чтобы семья твоя считалась весомой в обществе и властной. А ты брыкаешься. Не ложишься вроде подстилки. Но тебя должны дожать. Никто с тобой не собирается разводиться. Весь спектакль почти прошел. Остался финал. И вот он — холодный и жесткий как февраль. «Я с тобой жить не буду»

— Ты считаешь — провоцирует меня вся семья через Надежду? Так она уже в Москве меня как бы отшила. Не звонила, к себе не пускала, — Лёха насторожился. – Думаешь, это всё договорено с родителями?

— А то! Именно так! – дядя Миша покатался на тележке по двору и подъехал снова. — Ты что, знаешь, о чём они говорили до того, как тесть устроил тебя в школу эту, а не в  какую-нибудь газетёнку московскую? Их там сто штук. А ему это — как два пальца…Отработал бы в ней пару лет и уехал с женой обратно. А он тебя легко туда втолкнул, куда захочешь — хрен попадешь. И учат там не сваи заколачивать, а властью уметь правильно орудовать. Шишкарей там готовят. Ну, вот и думай: на хрена он тебя в эту школу воткнул и как это заранее обговорил с женой твоей да с тёщей? И что твоей жене, которую ты вроде безумно любил, было сказано, чтобы она сделала тебя в Москве именно провинившимся и чтобы ты потом ползал и просился обратно?

— А, может, и не просился бы, — сказал Лёха.

— Не может, — Михалыч посмотрел на часы. — Портевешок пора пить, однако.

Ты чего ко мне пришел? Чтобы выяснить у меня, дурака калеченного и старого, проситься назад или не надо. И не говори, что нет, мол, хотел просто пообниматься да похвастаться новым образованием.

— Да прав ты, Михалыч, — впился в него глазами Лёха. — Да только на кой пёс им было такую шпионскую почти операцию проводить? Ну, взял бы, да и заставил меня служить компартии в обкоме. Он может. Заставить он кого хочешь, может. Туз козырный.

— Ага! — заржал дядя Миша. — Тебя заставишь! Ты ж как пружина. Чем сильнее надавишь, тем резче она выпрямится. И жена твоя это знает. И тесть с тёщей. А так, спектакль разыграли удачно и у тебя теперь выхода нет. Дочь без отца. Хорошая жена непокорного мужа пнула коленом под зад. Тестя ты подвел. Осрамил, можно сказать, перед московскими тузами, которых просил воткнуть тебя в ряды элиты коммунистической. Это плохо и тебя надо наказать.  Нет у тебя выхода, по их разумению. Должен приползти и покаятся. Тебя простят. Но тогда ты останешься их общей подстилкой и дальше тебя можно двигать как пешку. Куда владыка подвинет. Вверх, конечно. Себе на замену. Больше у него нет шансов придержать власть на пенсии. Только через тебя. Послушного и преданного. Тебя это устраивает?

— А оно так и будет? Не густо разливаешь, Михалыч? — Лёха, кажется, сам увидел описанную картину его будущего.

— Попробуй, похлебай, — мрачно сказал дядя Миша. — Жена твоя здесь, в игре этой, тоже пешка. Её саму он вытащил на доступную ей верхотуру. Он ей отец и ноги лизать она ему не будет. Но сделать так, как он захочет, отказаться не посмеет.

— Так мне что делать? Валить подальше и забыть всё как страшный сон? — вздохнул Лёха.

— Её и дочь ты не забудешь и так никогда, — Михалыч закурил уже черт знает какую по счёту папиросу.- Но к ним не ходи больше. Не звони и не пиши. Жить тебе здесь он, конечно не даст. Оскорбил ты его донельзя. Но ты душу-то расправь, плечи, ум-разум. Ты самец. Мощный, жесткий, бесстрашный. И согнуть тебя — целую ораву надо звать. Ты жизни ведь не боишься?

— Нет, — Лёха пожал Михалычу руку. — Спасибо, дядь Миш! Я свет увидел. Есть свет. И я до него дойду. Сам. Всё. Пошел я.

— А есть кто  будет? — крикнула снова тетя Оля.

— Я скоро вернусь, — крикнул Лёха уже с улицы. Он бежал. Странно. Ещё час назад не мог. Ноги не гнулись. Бежал и бежал. Тяжело дышал, спина вспотела. Но он бежал. Причем не думая, куда. И очнулся только у воды. На берегу Тобола возле зарослей камыша. Разделся, разогнался и с разбегу нырнул в осеннюю воду. Вынырнул и, болтаясь посреди реки как поплавок, говорил громко и твердо сам себе.

— Я вернусь! К себе! Я обязательно вернусь! Ждите меня там, где я обязательно нужен. Я уже  в пути. Я вернусь!

Течение медленно уносило его вниз. Заметил это Лёха. И изо всех сил рванул к своему месту.

Против течения.

 

 

 

Глава тридцатая, заключительная

 

Все совпадения названий, имен и событий — случайны.

 

 

Было у отца три сына. В сказке. Двое умных, а третий — дурак. Короче, отцу сильно повезло. Дурак всего один. А потому было ему на кого ставки делать. Но в сказке, возможно, умные детки очень сильно облегчили бы жизнь батину.  Зарплатами, женами работящими да своими собственными  мозгами крутили бы они в сторону обеспечения всем жизненно потребным родительской старости. Но в жизни есть ещё одна правильная поговорка: «дуракам всегда везёт». Сказочные умники, если кто читал и помнит, быстро набрались ума и свалили от папы с мамой в тридевятое царство, где им, башковитым, пообещали всего хорошего. Тонны денег и  море достойных ума ихнего дел. И, естественно, «кинули». Потому, что все умные всегда думают, что их, наделенных разумом, «кинуть» невозможно. Потому дурят в первую очередь именно их, к обдурёжу не готовых. Отца, ясное дело, в старости кормил, поил и радовал последний сынок. Дурак. Потому, что ему, как и всем дуракам, повезло. Положено по поговорке повезти — стало быть и повезло. Кто-то не понял вообще, что ума ему не дадено шибко уж такого блистательного, да и пристроил его на хлебное место, где надо было  только вкалывать, а не умом думать.

Лёха у родителей был один. И до женитьбы на действительно очень хорошей дочери секретаря обкома КПСС вполне сходил за умного. Учился хорошо, книжки читал и даже на работу его взяли такую, куда берут умных.

Но после женитьбы родственники все однообразно высказались, что он дурак полный. Полез кататься не в свои сани. И не стали с ним больше дружить. Да и предрекли ему судьбу неказистую, которая в ближайшем обозримом  будущем посадит его по горло в глубокую не очень тёплую лужу. Все свои и родные родственники у Лёхи сами вроде умными были, а потому женились только по рангу, и в свои собственные сани чужеродных тел не сажали. Просто им всем повезло как нормальным дуракам, которым везение на роду написано. Парадокс, в общем. Полезный.

Ну, окончив два ВУЗа, разошелся Алексей  Малович с женой, хоть и не развёлся официально пока. Вернулся на родину, а его редактор на работу не взял. Потому, что это был умный редактор, а слух о том, что теперь семье Альтовых Лёха и не родственник, и не друг желанный, разлетелся по маленькому Зарайску быстро. И подставлять свою редакторскую голову под возможный щелбан  Альтова с оттяжкой ему было не интересно.

Побегал Лёха по всевозможным, далёким от журналистики местам, чтобы хоть как-то зарабатывать даже малость. У родителей деньги просить не ворочался язык. Они его кормили и уже это было для Лёхи вполне стыдно.

Он думал о том, чтобы  вернуться на работу туда, где он уже прошел испытание. В Горьковскую молодежную газету. Но ехать было не на что. И жить в первый месяц до первой тамошней зарплаты денег тоже не имелось. Можно было занять. Но при одной мысли об этом ему становилось так нехорошо, будто он вернулся из Москвы, где не в элитном ВУЗе учился, а бичевал на вокзале два года.

Устроиться в Зарайске можно было только строителем, который пашет без квалификации на подхвате. И уже почти нанялся он в зарайский строительный трест. Но случайно зашел как-то на стадион. В то время, когда его тренер Ерёмин тренировку вёл.

— Я пить прекратил, — сказал Лёха Николаю. — Уже два месяца не прикасаюсь к стакану.

— Кто б сомневался, — пожал ему руку тренер. — У тебя психоз был. Пьянка в него вполне вписывается. Но сейчас  нервный срыв прошел, и ты должен был сам догадаться и понять, что ты дурак.

— Дурак? — улыбнулся Алексей.

— Типичный, — Ерёмин сел рядом с Лёхой на нижнее сиденье трибуны. — Ты что, рассчитывал жить прежней вольной жизнью после свадьбы? Даже если бы женился на швее с «Большевички», которая зарабатывает крохи, да ещё и сирота. Хрен бы! И там ты был бы уже не свободен. Но швея быстро бы научила тебя и по дому работать, и деньги в семью сдавать. А тебе, бляха, не повезло. Тебя взяли в семью великана местного, как  кусок пластилина. И когда надо будет, слепить из него то, что нужно семье. Взяли на полное гособеспечение. Пальцем не надо было шевелить. Всё сами в рот клали, только жуй! Был у меня такой приятель. У жены батя генералом работал. Вот приятель спился и сдурел. Он в семье не мужиком был, а  кем-то вроде ребёнка-сосунка. Всё ему дали. Даже автомобиль. Потому, что тесть хотел видеть зятя будущим генералом. Вовка-то  уже отслужил рядовым и его послали в училище. Слава богу, в том же городе. Ну, отучился и год всего лейтенантом был. А потом за три года стал подполковником. Но до того ему военная работа поперёк горла была, что он сперва развёлся, потом его с работы комиссовали вроде бы по здоровью. А делать-то он больше не умел ничего. Пить начал. Пришибли года три назад в кабаке. Сейчас инвалид.

— Похоже на мою жизнь, — сказал Лёха. — Разве что ещё не инвалид.

— Ты просто дурак. — повторил тренер. — Понимаю, что любовь — штука коварная. Но тебе надо было вовремя сообразить, что  жить тебя заставят по законам семьи. Работать определят туда, где ты будешь расти вверх и заменишь тестя своего во власти. Андрюха-то, вон он, кстати, разминается, отказался по стопам отца идти. И брат старший тоже. Но они дети его. Им легче не согласиться и сбежать из-под контроля. А ты кто? Приобретение случайное. Подходящее. Куда бы ты, блин, делся? Забрали бы из газеты в обком так внезапно, что ты и хрюкнуть бы не успел. Но ты забузил. Верно? И с женой, я просто догадываюсь, вы стали жить каждый по-своему. Без надзора тотального. Ну и  жена тебя, мягко говоря, попёрла. И теперь тебе здесь, в Зарайске — не жизнь. Даже если тесть не приказывал ограничить тебя в допуске к престижным работам, то ни один начальник тебя сам не возьмет. Подстрахуется на всякий случай.

— Да верно ты всё говоришь, Николай, — Лёха комкал в руках свою сумку спортивную. — Но из  этого и  выходит, что я, действительно, круглый дурак.

А раз уж дурак, то дуракам всегда везёт. Причём всем. Повезёт и мне.

— Если обратно не станешь проситься. Скорее всего, они этого ждут.

Лёха засмеялся.

— Мне вот совсем недавно ещё двое сказали, что они ждут, когда я, виноватый, приползу весь в слезах и соплях. И меня простят, навешав кучу условий. Нет. Не вернусь. А работу найду. Дурак ведь. Значит, никуда не денусь. Повезёт и мне.

— Ну, речь не мальчика, но мужа, — сказал  тренер. — Короче, пока спорт – твоя работа. У нас в сентябре-октябре четыре соревнования, включая первенство области. Ты — член сборной, мастер спорта. Тренируйся, выступай. А я дам тебе талоны на питание, которые хоть все можешь поменять на деньги в «Колосе». Там всем нашим меняют. Это будет зарплата твоя. Примерно такая, как в редакции. Сто тридцать пять рэ. А потом и работу найдешь по профилю. Успокойся. Грудь выкати. Ты же гвардеец-десантник. Вот и не роняй слюни, герой.

Через три дня Лёха начал настырно тренироваться. И выступал неплохо. На первенстве области даже второе место занял. И снова почувствовал себя сильным. И телом, и душой. Денег хватало. Домой еду покупал. Маме – отрезы на два платья принёс из тканей, которые она любила. Бате купил фотоаппарат «Зенит-Е». Хороший. Фотографы его ценили. От Альтовых никаких движений не было. Только мама иногда привозила Злату, дочку и внучку, домой на день-два. И Лёха радовался, играл с ней, удивляясь тому, какой умненькой растёт дочь.

— Работу ищешь? — спросил его после соревнований в конце ноября Ерёмин.

— Она меня сама найдёт, — улыбнулся Лёха. — Я пока всё тот же дурак. Значит, повезёт.

— А то бери группу малышей. Тренируй. Сто пятьдесят оклад. Три раза в неделю по два часа. Плохо, что ли?

— Здорово, — согласился Алексей. — Но мне надо в газету. Я отравлен уже, Николай. Журналистикой. И противоядия нет. Не придумали пока.

В начале декабря Лёха прилетел с соревнований из Свердловска. Отдохнул дома день, а с утра  девятого числа пошел в городской комитет комсомола. К первому секретарю Андрею Клавинцу. Просто так пройти не вышло. Тормознули на входе. А у Лёхи из документов — паспорт и всё. Этого оказалось мало, чтобы приблизиться к самому высокому комсомольскому начальнику.

— А позвонить вы ему можете по внутреннему? — спросил Лёха дежурного милиционера.

— Ему не могу. Только в приёмную, — сержант набрал номер. — Что сказать?

— Алексей Малович из Москвы вернулся. Хочет встретиться.

Через пять минут он уже сидел в кабинете Андрея, огромном как зал торжеств в ЗАГСе. На стенах портреты вождей, возле стен всякие флаги, кубки на тумбочках с тонкими ножками, стенд с фотографиями, на которых комсомольцы строили дома в совхозах, укладывали рельсы на БАМе и  буртовали лопатами зерно на элеваторах. Стол Клавинца покрыт был сверху зелёным сукном, на столе стояла большая настольная лампа. Основание лампы сделали из малахита, а абажур из прозрачной зелёной ткани. От стола Первого  шел длинный стол заседаний. Стульев десять было по обеим его сторонам.

— Привет, Малович! — искренне обрадовался Андрей. — Из ВКШ приехал? Меня заменить Альтов намылился  твоей просветлённой в ЦК ВЛКСМ личностью?

— Обалдел ты, Андрюха! — развеселился Алексей. — Да под ружьём не пошел бы. В обком же инструктором мог попасть? А чего не попал? Думаешь, тесть не хотел? Не… Я не хотел. Так что, правь и властвуй дальше!

— Да пропади оно пропадом, это  правление! — вздохнул Клавинец. — Вот тут уже сидит. Я раньше, ещё пару лет назад, намыливался в горком партии пересесть. Хоть третьим секретарём. А оттуда лет через пять тем же третьим — в обком. Прямо ныло под ложечкой, так хотел. Столько дел! А я, сам знаешь, пахарь. Сидеть просто так не могу. И под постоянными указаниями всяких мелких сошек вроде зама председателя городских профсоюзов — тоже жить тошно. Пойдем погуляем на площадь. Там и расскажешь, зачем  ко мне приходил. А то у меня уже задница всмятку. А в двенадцать, в три и в шесть вечера совещания у меня сегодня. Вот  смотри: указявки пришли из горкома.

Две штуки. Из обкома одна. Завтра отчитаться надо. Пошли пройдёмся. А то сдурею на совещаниях прилюдно. Укушу кого-нибудь из своих.

Андрей засмеялся, накинул пальто и через десять минут они вышли из парка прямо на площадь обкома. Точно к огромному памятнику Ленину,  протянувшего руку в сторону Тобола. И так скульптор ухитрился руку вождю направить, что если смотреть на неё чуть слева и присесть, то казалось, что Ильич просить кого-то неведомого хоть что-нибудь в эту руку дать. Но не ружьё, явно. Или денег партии, или еды народу.

— А чего ты не сорвешься со своего первосекретарского места? — тронул Лёха Клавинца за плечо. —  То, что ты хочешь в городе выправить, тебе не дают. Отсидишь ещё года три и пойдешь в тот же Облсовпроф замом. Будете вместе с председателем балду гонять. Ещё больше тошнить начнёт. Уходи. Больным прикинься. Или с ума сойди на такой работе. Ты же физмат окончил. Преподавать будешь в строительном техникуме. Куда веселее, да и толк будет сразу видно.

Так рассмеялся Клавинец Андрей, что редкая публика, гуляющая по площади, стала на него оглядываться.

— Нас, руководителей города и области в месяц три раза все медики осматривают обкомовские. Анализы, кардиограммы, эхограммы. Башку проверяют. Хрен сорвёшься. Собственное желание об уходе я могу подать только в Горком партии Первому. Он доложит или Альтову, или Бахтину. Вызовут. Спросят: люблю ли я Родину. Я скажу, что люблю. Или, думаешь, что я её реально не люблю? Нет, правда — Родину люблю. Горком свой — нет.

Обком партии — тоже не люблю. Вообще мне даже моя власть невеликая — поперёк горла. И люди многие на меня косятся. Ну, вроде подлиза я и подхалим обкомовский. Как тебе это?

— А я с женой разошелся, — сказал Лёха невпопад. — Всё. Нет больше у меня опекуна Игната Ефимовича.

— Да я знаю, — сказал Андрей.

— По радио передали? — засмеялся Лёха.

— Так у нас своё радио. Межведомственное. Да и фигура ты здесь не нулёвая. Быстро новость разлетелась. Не знаю что и как, но ты правильно сделал, что не от жены ушел, а с семьёй расстался. Они бы тебя всё равно согнули.

— Не я ушел. Выставила она меня, — Алексей вздохнул. — А любил я её по-настоящему. Может, и сейчас люблю. Познакомился — долго не знал, чья она дочь.

— А всё равно — не спроста она тебя шуганула, — задумался Клавинец. — Скорее всего просьбу папину выполнила. Ждут теперь, чтобы ты пришел, но уже скромный, послушный. Знаю я эту технологию. Будешь потом делать, что скажут.

— Ты мне не первый это говоришь. А, значит, так оно и есть, — сказал Лёха. —

Но я не пойду. Точно. И тебе советую найти способ и свалить. Я в ВКШ много чего интересного узнал про особенности нашей политики. Валить тебе надо, пока не постарел. Сейчас хоть устроиться сможешь тем же толковым преподавателем  в институт или какой-нибудь техникум.

— Вот ты можешь устроиться в Зарайске? — улыбнулся Андрей. — А я вообще номенклатурный работник. Могу уйти из номенклатуры двумя путями всего. Или ногами вперед после инфаркта в кабинете. Или, бляха-муха, пойди свистни мусорка с вахты. Мол, безобразие происходит возле святого памятника. Он выскочит, а я при нём ширинку расстегну и отолью на левую хотя бы ногу вождя мирового пролетариата. Отойду и перекрещу его знамением православным. И молитву «за упокой» прочитаю громко.

— Знаешь её? — Лёха удивился.

— Бабушка вдолбила мне и «отче наш» и «за упокой», и все десять заповедей я выучил. И семь смертных грехов знаю. Но нет у меня из номенклатуры другого выхода. Ты вовремя нашел. А я раньше не подумал, что это капкан крепче, чем на слона. А чего ко мне-то приходил? — Клавинец глянул на высокие дубовые двери обкома.

— Да так. Повидаться, — Алексей засмеялся. — Хотел, чтобы ты помог мне через свои связи в какую-нибудь районную газету устроиться. Хоть в самую далёкую на краю области.

— А чего? Попробую. Есть у меня кое-кто кое-где. Замом или сразу редактором?

— Корреспондентом обычным, — Алексей остановился. — Точно попробуешь?

— После ВКШ — корреспондентом? С высшим политическим образованием? — Андрей тоже остановился.

— Корреспондент — высшая должность в редакции. Он газету делает. По степям носится. В шахты лезет. На башенные краны — стройку получше рассмотреть и снимок сделать, — сказал Лёха.

— Ну, так мне отлить на ногу Ильичу? — засмеялся Андрей Клавинец. — Или пожить ещё? Могут и расстрельную дать.

— Номенклатуре не дадут, — серьёзно сказал Лёха. — Отправят километров за триста в совхоз парторгом. Будешь оттуда врать в область про энтузиазм трактористов и страсть всего народа совхозного вступить в ряды КПСС.

— Значит, оно того не стоит, — Клавинец взял Лёху за рукав и они повернули обратно в парк. — Насчёт тебя поговорю обязательно. Позвони через неделю. Вот мой прямой телефон.

Он протянул Алексею страничку из блокнота, где крупно написал номер. И они разошлись. Клавинец — руководить дальше. А Лёха зашел в народный театр, где играл в юности. Там никого не было.

— А где Мотренко Валерий Иваныч? — спросил он у тётки на вахте.

— Так он в Москву уехал. В кино роль ему дали. В каком — не знаю.

Лёха прошел через базар, купил стакан семечек у знакомого мужика из Владимировки.

— Ну, как там наши? — спросил он  мужика.

— Разъезжаются ваши, кто куда. Василий с Валей остались да бабушка с младшей дочерью. Дядя Гриша Гулько помер весной. Дядя Костя Малович болеет крепко. Лежит. Уже, видать, не встанет. А так, всё по-прежнему. Ты грызи. Я подсолнух этот семенной у Паньки, деда твоего, брал за год до того как помер он. Узнаёшь вкус?

— Родной вкус, — Лёха пожал мужику руку и пошел домой. Новостей для него не было. Всё про Владимировку отец ещё два месяца назад рассказал.

— Надо бы, конечно, съездить туда, — рассуждал вслух Алексей Малович. — Соскучился. Но я же им даже после развода — враг на всю жизнь. Предал-то всех давно. А тем, что разошелся — грех не искупил. Я своих знаю. Не простят никогда. Шурик так хоть сейчас в рожу плюнет, если встретится. Да… Когда друзья и родня становятся  тебе врагами — это хуже, чем враги, которые и были врагами всегда. Но, к сожалению, а, может, к счастью, никаких врагов кроме близких своих родственников и  некоторых друзей детства судьба ему пока подкинуть не успела.

— И то хорошо. Иначе бы — только в монахи уходить. В схиму одиночества. Где только ты, да образа и неба огрызок в узком маленьком окошке кельи. — Так завершил Лёха размышления свои о возможном и невозможном будущем.

Дома не было никого. Он позвонил отцу в редакцию. Батя сказал:

— Дома будь вечером. Разговор есть хороший.

И вот какой чёрт от радости грядущего хорошего разговора с отцом  после работы поднял Лёху с дивана, заставил его взять у мамы из баночки для выкроек цветные мелки и понёс его бегом в институт. Там он узнал у секретарши декана ин”яза, что заведующая кафедрой английского языка Надежда Игнатьевна Малович уже ушла. Зашел в открытую всегда комнату

завкафедрой, подошел к столу, раздвинул по сторонам бумаги и написал розовым, синим и белым мелками одну фразу: « Я твой день в октябре шестьдесят восьмого. Поминай его девятого числа как  погибшего под колёсами безмозглой судьбы».

Зачем написал? Кто там у него сидел внутри? Какой чёрт-провокатор дернул Лёху сделать эту детскую глупость, задумался он уже дома. Главное, бежать обратно и стереть было не поздно ещё. Но, блин, не хотелось, и всё тут.

— А и пусть, — Лёха взялся двумя руками за голову. — Это ж не самая глупая глупость изо всех, что я наклепал за жизнь.

А тут и мама пришла с работы. Сели есть и разговаривать о всяких пустяках, чтобы, не дай бог, не начинать разговора о главном. И за обедом этим почти весёлым канули в никуда первые полдня. Забылись. Испарились. Вечером придёт батя и тогда уже от обсуждения какой-то новой его идеи никуда не денешься. Лёха нутром чувствовал, что именно она снова заставит его  начать очередное движение против ветра и в гору.

…Странно смотрелся первый месяц зимы в окно из Лёхиной комнаты. В начале шестидесятых ещё видел бы он сейчас, незадолго перед закатом, огромные, почти в рост взрослого мужика сугробы. Светло желтые с солнечной стороны и почти черные — с теневой. К вечеру ближе всегда почти позёмка начинала носиться, скручиваясь местами  винтом, поднимаясь крутящейся белой пылью на высоту телеграфного столба и рассыпаясь метров на десять в диаметре. Как брызги воды от крутящейся трубы фонтана в парке. Ветер декабрьский в Зарайске так отдресировал население, что даже когда тихо было на улице как в спальне — всё равно мужики шли как бы против ветра, с наклоном вперёд, а женщины двигались как-то боком, периодически поворачиваясь к несуществующему вихрю согнутой спиной. А бывало, что без намёка на ветер небо открывалось как ковш огромного экскаватора и вываливало на Зарайск сотни тонн больших как окультуренные  ромашки  хлопьев. Вот тогда хоть наклоняйся, хоть вообще задом перемещайся, а лучше, конечно, как все — наугад. Не видно было ничего, даже конца вытянутой руки. Но граждане вслепую без повреждений добредали до остановки, куда автобус в жизни не приезжал по расписанию, зато потом нёсся с включенными фарами сквозь стену снежную и не было случая, чтобы он либо приехал не туда, либо снёс что-нибудь вроде столба или придорожного дерева. Вот это была зима! А сейчас глядел Лёха на проплешины черные и серые, тротуарные, и думал: почему не хватило на небесах снега, чтобы прикрыть этот срам и не позорить зиму. Зарайск, он ведь от Омска недалеко, от сибирского города. Да и сам лежит в нижнем Зауралье, южнее гор уральских. Значит за десяток лет что-то стряслось в природе. И весна прилетала как «скорая помощь». Взвоет кто-нибудь жалобно и недовольно: «Давай, весна поживее! Начало марта как-никак. Смотришь вообще на календарь!?» И она — хоп! Тут уже! Ручьями народ тешит. Сосульки с крыш валятся как с бомбы с самолёта. Все в резиновых сапогах и на всякий случай с зонтиками, за пояс заткнутыми. Потому как весенний дождь — это почти ливень всегда. В отличие от осенней мороси.

И вот как это назвать? Хуже, неправильнее стала природа? Или наоборот — идет Высший разум навстречу народу? Не морозит его до одури всю зиму и весну раннюю быстренько переводит в лето величественным движением вселенского ума. Но никто изменения в зиме, весне, лете и осени не ругает. Не печалится, что пропали бураны, с ног сбивающие ветром, что осень придерживает на ветках разноцветные мёртвые листья аж до самой середины ноября в тепле и редких слабеньких дождиках, не способных даже листья оторвать от веток и постелить цветастое покрывало на бурую траву.

— Вон даже в жизни великой природы, матери всего живого, и то что-то странное творится. Странное, которого наверняка тысячу лет минимально не было. Не читал ни разу нигде, — грустно подумал Лёха. — А я тут над своими мелочами несуразными трясусь как больной на всю голову и раненую душу. Придурок. Всё же продолжается. Ничто не скончалось скоропостижно. Сбежало, соскочило, смылось — да! Но не померло. Ни прошлое, ни сегодняшнее, ни будущее. Покувыркаемся ещё, ногами посучим.

Долго, видно, философствовал Алексей. Был у него этот грех — вдумываться очень глубоко в то, что не стоило разбирать по винтикам и болтикам. Но тут, хорошо, отец в дверь позвонил и Лёха оторвался от окна, показывающего ему уродливый декабрь.

— Алёха, привет! — заглянул батя в комнату. — Всё душу терзаешь? Давай, завязывай. Подумаешь — трагедия! Жена от него отказалась. Ещё неизвестно, что лучше. Продолжили бы жить вместе — могло быть всё хуже и хуже. Потому как и хорошее и плохое имеет свойство стремиться к развитию. Было бы всё прекрасно меж вами — были бы и натуральные надежды, что отношения станут ещё лучше. А раз пошло дело к развалу, причем беспричинному, как я считаю, что хоть зубами цепляйся за спасательный круг один на двоих — всё равно потонете. Только медленно, в муках, страхах и истериках. Лучше рубить концы как только заштормило. Больше шансов, что откинет вас друг от друга подальше, и не разобьётесь вы как корабль о бетонный причал.

— Николай, ты бы уж не размазывал снова эту кашу по тарелке, — взмолилась мама вполне серьёзно. — Он и так об этом не может прекратить думать. Уже синий весь стал от переживаний и похудел. Давай о хорошем будем беседовать. Всем же надо приходить в себя…

— Батя! Ты гений! — Лёха обнял отца, ухитрившись обхватить его накачанную грудь и мощную спину. У лыжников классных не руки — самые рабочие детали, а спина. — Надо записать! «Рубить концы как только заштормило» Ух, ты!  Напиши повесть, па. Или роман.

— Вот балабон. И не проходит с возрастом, — засмеялся отец. — Пойдем на кухню. Я есть буду и новость рассказывать, когда прожую и проглочу.

— Идем, сынок, — мама аккуратно повела Алексея за руку. Сели. Подождали пока отец прожуёт первую котлету и закусит её солёным огурцом.

— Завтра едешь в Притобольский, — батя наколол на вилку вторую котлету. — В редакцию замечательной  газеты нашей «Строитель коммунизма». Прокопенко Сан Саныч на работу тебя берёт. Корреспондентом широкого профиля. Ну, короче, тоже спецкором. Писать будешь по его заданию на любые, нужные ему темы.

— Ура! — тихо сказала мама, чтобы не пугать соседей панельного дома, стены которого передавали соседям и кашель и чихание. Даже пыхтение Лёхино во время манипуляций гантелями. — Вот замечательно-то. Ура ещё раз!

-А это, ну…понимаешь же? — спросил отца Лёха.

— У него и спросишь, — улыбнулся батя. — А оклад — сто двадцать. Пока хватит. Это ж не «Известия» тебе.

— Спасибо! — Лёха крепко пожал бате руку.

— Только целоваться не лезь, — засмеялся отец. — Я ничего не делал. Спасибо Прокопенке и скажешь. А я только доложил ему, что тебя приказали не брать в «Ленинский путь». А он сказал, что они все козлы. И велел в десять завтра быть у него. Всё. Я читать пошел. Мама — тетрадки проверять. Алексей — валять дурака у себя в комнате. На баяне вон поиграй. Мешать не будешь.

Лёха с трудом дождался утра. С огромным напряжением. Прокопенко он знал давно и уважал за свободный от разных догм ум. Опубликовал самую первую свою работу Алексей в этой газете. Да и потом часто писал Сан Санычу статьи. Материала, не вошедшего в работу для областной газеты хватало на добротную статью и в «Строитель коммунизма». В общем, ровно в десять он сидел в кабинете редактора.

— Зарайский район самый большой, Лёха, — сказал Сан Саныч. — Заданий у меня много для твоего конкретно пера. Успевать обещаешь? Я понимаю, что надолго ты у меня не задержишься. Алма-Ата есть. С твоими данными тебе, собственно, там и место. Или даже в Москве. Но жизнь — сука ещё та. Корёжит, как правило, тех, кого как раз и не надо бы. Но пока не улетел никуда — работай.

— Вы Альтова не боитесь? Батя же Вам всю историю рассказал?

— Я, Лёха, хоть и коммунист, но не нормальный. Я верующий. Не смейся. Серьёзно. У меня жена умирала и ни один врач, даже алма-атинский, помочь не могли. А тёща постоянно ходила в церковь и просила Господа, Николая Угодника и пресвятую Деву Марию. Слёзы лила и свечи палила. Потом к ней священник Димитрий подошел, взял её руку и сказал, что мольбы её он слышал все. И знает, что услышали их те, кому она поклоны била.

— Иди с Богом, — сказал.- Поправится дшерь твоя, сестра Валентина.

— И ведь выздоровела Наталья. Из могилы, можно фигурально сказать, поднялась, — редактор закрыл глаза и отвернулся к окну. — Сейчас она бухгалтером в сельхозуправлении работает. Но в Бога не верит. Думает — врачи всё же помогли. Верю я. Потому, что не дурак, и от врачей проку не видел. А я верю в него и боюсь только его. Хотя пока меня карать не за что. А потому и Бахтин, и Альтов мне по… Ну, ты понял.  Их бояться — Бога предать. Работай спокойно. Здесь тебя никто не тронет.

И отпахал Лёха в «Строителе» почти два года. Жил дома. Батя мотоцикл купил. «Ковровец». Отдал Лёхе. Для удобства посещения знакомых, но далёких пространств. За это время никто, кроме бабушкиной сестры тёти Панночки и её мужа дяди Вити,  с Алексеем прежних добрых отношений установить и не попытался. Во Владимировку он больше не ездил. Шурик встречался только с отцом и по-прежнему Алексея считал предателем. Шибко уж зацепил неравный Лёхин брак брата батиного. Лучшего в прошлом  друга и наставника. Шестеро владимировских умерло. Остальные  разъехались кто куда. Кто в Россию, кто почему-то в Германию. Чудны, хоть и бесспорны, зигзаги судеб людских. И родственников к пришествию быстро и незаметно семьдесят шестого года осталось у Алексея так мало, что кланом Маловичей-Горбачёвых остаток народа своего называть уже было неловко. Друзья тоже разбежались по краям СССР. Жердь на Север крайний, Нос в Свердловск уехал к двоюродному брату. Брат не пил и Нос бросил. Жук после женитьбы Лёхиной тоже выскочил по собственному желанию из друзей и обратно возвращаться даже после развода не захотел. Были у Алексея товарищи новые и старые. Много. Но друзей не стало. Кроме дорогого Сергея Петровича из Калинина, с которым навсегда подружился в ВКШ. И он привык к этому. Друг — один. Хватает! И сам себе поклялся друзей больше не заводить. Расставаться с ними слишком уж тяжело и больно.

После Нового года нужное событие случилось в жизни Лёхиной. Оно даже не случилось, а нагрянуло. Может, даже стряслось. Четвёртого января тормознул желтый таксомотор с шашечками на двери  возле редакционного крыльца и вышел из него очень замечательный человек, журналист классный и старый Лёхин приятель Толян Ермолович. Яркая личность, отчаянный смелый парень, жесткий и уверенный в себе. Он интенсивно жил, временами ошибался, что-то важное терял, но потом сам, без нытья и просьб о помощи, быстро восстанавливался и продолжал свой бег не к вершинам властным, а вперёд. Там, впереди, далеко, наверное, но совершенно точно

лежали и ждали того, кто первым до них добежит – ключи от двери, где маялось взаперти высшее твоё мастерство. Их было много, таких ключей. На каждого, кто хотел бы стать мастером в своём деле. Просто не всем бежать хотелось неизвестно куда и как долго. Толян бежал. И Лёха тоже нёсся за своими ключами от двери, за которой томится в ожидании только его личное мастерство. И вот это было общим у Алексея и Анатолия.

Пообнимались они с редактором, у которого Толян несколько лет оттрубил, с Лёхой  тоже. Как старые уважающие друг друга товарищи. Сидели часа три, болтали обо всем. Ермолович и редактор по двести граммов за новый год приголубили «столичной».

— Попроведать приехал? — спросил Прокопенко.

— И это тоже, — Толян взял Сан Саныча за плечи и в глаза поглядел. — Я в городе в редакции был. С Лёхиным отцом говорил. Николай Сергеевич сказал, что Алексей у тебя вкалывает. А я его историю с дочкой Альтова и с ним самим от главного городского комсорга услышал. От Клавинца Андрея. Встретились на улице случайно. Я-то всего на три дня приехал. Дочку попроведовать и поздравить. Подарки от Деда Мороза привёз. И решил с собой Лёху забрать.

— Куда? Забрать, бляха. Я тебе чемодан, что ли?

— Он сейчас в городе Аркалык, — пояснил Прокопенко. — Это сейчас центр новой Тургайской области. Зарайскую поделили пока ты в Москве торчал. Область большая. Да ты в те края из «Ленинского пути»  мотался по полям. А сейчас там разведали огромное месторождение бокситов. Руды алюминия. Сейчас он почти как золото всем дорог. Ну и под это управление Москва разрешила создать область. Со всеми областными причиндалами.

— Саныч хочет сказать, что там свой обком партии, а при нём такая же как в Зарайске областная газета, — Толян говорил радостно и убедительно. — Молодежь в неё сплошная со всего Союза слетелась всякая. Кто от беды смылся, кто за счастьем припёрся. Но вот ты там будешь если не тузом, так королём козырным. Едешь со мной?

Лёха посмотрел на Прокопенко.

— Езжай. Однозначно, — редактор даже заволновался. — Такой шанс. Ко мне всегда успеешь вернуться.

— Я звоню насчёт тебя главному редактору «Тургайской нови»? — Ермолович взял трубку.

Лёха ещё раз глянул на Прокопенко. Редактор кивнул. Давай, мол, езжай пока зовут.

— Звони, — Алексей сел подальше. На диван. Чтобы не слышать голос из Аркалыка.

Говорил Толян минуты три.

— Помните я Вам рассказывал про кустанайского парня с отличным пером?

Так я его уговорил. Приедем послезавтра вместе. Лады. На отдел  сельского хозяйства пока. Он согласен. Да нет, он рядом сидит. Даю.

Алексей взял трубку.

— Я — Анатолий Васильевич, — сказал редактор из Аркалыка. Мне Ермолович много про тебя рассказывал. Я тебя приглашаю работать. Лично.

— А я лично не против.  Даже с удовольствием поработаю от души, — Лёха продолжал смотреть на Прокопенко. Он одобрительно кивал головой.

— Ну, тогда ждите.

— В общежитие Анатолий устроит. Квартира через полгода. Жду, — Анатолий Васильевич опустил трубку.

…Родители Алексея тоже обрадовались.

— Ты только приезжай почаще. Тут ведь четыреста километров всего, — сказала мама.

— На «Ан-24» час лёта, — добавил батя.

И они пожали руку Анатолию Ермоловичу. А через день из скромного здания  аркалыкского аэропорта вышли с красивыми дорожными сумками два хорошо одетых молодых человека в коротких тулупах, в валенках и шапках с опущенными ушами. Ветер попутный дул так, что сумки тащить было легко. Поземка поднимала их и несла сама. Помогала. Рейсовый автобус высадил их между бокситовыми рудниками и городом.

Странное это было видение. Для Лёхи, конечно. Толян-то привык уже.

Город лежал как у циклопа на ладони. Перед ним и за городом, да на всех видимых улицах лежал почти красного цвета снег. Четырех и пятиэтажные дома тоже были красные. Одежда людей бегущих по ветру и ползущих против него тоже отливала красным. От рудника дул ветер и нёс в город красную снежную пыль.

— Что это? — удивился Лёха.

— Пыль бокситовая. Отработанный материал, — засмеялся Толян. — Несёт его с отвалов. И всё у нас одного цвета. Красно солнышко, красный как флаг обком партии, люди как индейцы — краснокожие. Зато всем платят добавку за вред здоровью. Но вреда никакого нет. Видишь — мертвые на улицах не валяются. Да и больница у нас всего одна. Пустая. Не болеет никто. Некогда.

Лёха поставил сумку на красный снег. Придавил коленом, чтобы ветер не украл её и сам себе сказал. Тихо сказал. Ермолович не слышал. Он уши шапкой затянул и щарфом обмотал. Дуло отчаянно.

— Девять жизней моей придуманной кошки кончились. Придется новую завести. И тогда ещё девять новых разных жизней нам с ней точно отмотать предстоит. И он тихо позвал несуществующую кошку.

— Кс-кс-кс!!!

— Мяу! — радостно ответила появившаяся из ржавой метели такого же цвета кошка и прыгнула Лёхе на руки.

— Значит, поживем ещё. Девять жизней — это как раз то, что такому баламуту нужно позарез.

Он махнул рукой, и они двинулись к общежитию.

— Скажу кому, что я живу в красном городе, каких больше, наверное, на Земле нет — так ведь не поверит никто.

— Привет, красавец Аркалык! Привет, город очередной красной революции и очередной первой кошачьей жизни! — во всё горло крикнул Алексей. Но никто, кроме рыжей   придуманной кошки, уютно лежащей на его сильных руках, его и не видел, и не слышал.

И кроме родителей, Прокопенко да Толяна ни один человек на Земле о разбеге с низкого старта его новой, теперь уже снова свободной жизни, и слышать не слышал, и знать — не знал.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

.