Станислав Малозёмов

ОДИН ДЕНЬ ВОЛОДЬКИ БОРИСЫЧА

Рассказ

**********

Всю ночь у Володьки Токарева изнывал коренной зуб. Прохватило его сквозняком в кабине тракторной днём ещё, а к вечеру щека «подошла» как опара кислого теста, вздулась твёрдым пузырём и стала глянцевой как коробка китайской розовой пудры, которую Наташке, жене, совхоз подарил на восьмое марта. Часов до трёх ночи Володька Токарев честно маялся в постели, надеясь, что пригреет зуб шалью маманиной, да уснёт. Попутно он считал несуществующих баранов, заталкивал голову под подушку и раза три разводил в кружке содовый раствор. Полоскал зуб. Никогда в жизни он и не подумал бы всерьёз, что такая маленькая кость во рту может разбередить всё тело. Болело всё, даже, почему-то, ноги. В три часа безразличная к мукам людским кукушка в часах заскрипела пружинками и, раздвинув пластмассовым клювом дверцы, проскрипела такую отвратительную песенку, похожую не на кукование, а на причитания «бабы яги» из недоброй сказки.

Метнул Володька в кукушку пуховый платок, но долететь он не успел и пластмассовая птица нырнула обратно раньше.

— Бляха-птаха, — без зла заклеймил Володька Токарев кукушку, вывернулся из одеяла и плавно, как балерина, снятая на киноплёнку замедленной съёмкой, переместился к окну. На улице валился сверху медленный желтоватый снег. Казалось, что расхристанные бесформенные хлопья падают, минуя редкие фиолетовые тучи, прямиком со звёзд, блестящих в просветах. И каждая снежинка несёт в сугроб под окнами по капле далёкого золотистого звёздного света.

Хоть и не ко времени, невпопад вроде встрепенулось в нём лирическое настроение, а зуб проникся душевным трепетом Володькиным и притих минут на пять, приспокоился. Плавно, не мотая тело по сторонам, подплыл Токарев Володька к буфету, нащупал вслепую стеклянную вазу, где мать хранила на всякий случай всевозможные таблетки, сунул в горлышко руку, сгрёб в кулак пакетики и пластиночки. В результате кулак получился огромным и без приключений из вазы выбраться не смог. Ваза вместе с кулаком выбралась из буфета, зависла над досками пола и только потом обрела самостоятельность. Она легко соскользнула с руки и на полу уже разлилась стеклянными брызгами. Лекарства при этом как лежали кучкой, так и остались. И не видно было в три ночи ни стеклянных огрызков, ни таблеток и порошков.

— Во! Расшустрился! Чего тебя мотыляет средь ночи? Девки что ли приблызились? — басом сказал отец, не отрывая головы от пухлой подушки.

Грубый голос у него был только спросонок. А так — вполне нормальный, мягкий говор имел батя. Проснулись, ясное дело, все. Мать — Вера Степановна, Николай Антонович, батя, да и младший брат Витька, спавший всегда как убитый, тоже сел на кровати.

— Девки…- съехидничала мама. — Не помнишь, что у сына личного с утра ещё зуб томится, всё нутро раздирает.

Отец смущенно кашлянул и посоветовал утром к Тихомирову пойти, к врачу, который в совхозе был один, но умел всё, что делал практически каждый специалист.

Младший Токарев ничего не сказал, и правильно сделал. У него и днём-то башка не шибко варит. Точнее — язык отдельно работает, а голова сама по себе. В ней, конечно, не то, что у Витьки на языке. Но что именно — покуда ещё семья не разгадала.

А сам Володька Токарев сколько себя помнит — уважал мысли тонкие, отшлифованные природным умом до приятной чистоты. Такие, какие в книгах старых писателей живут. Их, правда разглядеть и понять надо. А вот как раз это Володька Токарев и умел делать не хуже, скажем, совхозной библиотекарши Марии Васильевны, которая университет закончила и среди книг жила как у близких душой и разумом родственников.

Володька Токарев внутри поэтом был, хотя стихи писал редко и сразу прятал их на чердаке в старом дедовском рюкзаке из чистого брезента. Он чуял своё поэтическое существо интуитивно, как птица, которой мама ни разу не чирикнула, что птице положено летать. Он глядел на жизнь не так, как все и видел в ней такое, мимо чего другие умы и взгляды пролетали как ветер вдоль улицы. Без остановок и снижения скорости.

Скажем, Санин Иван, бригадир Володькин, глядит утром из кабины вперед и видит обожженную солнцем бесконечность степи. Серую, скучную. Которую надо перепахать и сделать черной. А Володька едет и нутром чувствует как в полукилометре от него, на высушенной солнцем, негнущейся траве тихо звенят, проживая свои короткие мгновенья, красивые перламутровые росинки. На них сидят разноцветные стрекозы, напиваясь росой, а маленькие мышки-полёвки нагибают коротенькими лапками стебли и слизывают чистейшую, наполненную полезностью росу. Да, Володька был настоящим поэтом, но писал всего пару раз в год по какому-то сверхъестественному наитию, потому, что писать он как раз и не умел. К великому его разочарованию. Да и некогда было стихи слагать и играть рифмами. Утром — на трактор, а вечером дома дел — выше роста. Бате под семьдесят, да и маме не семнадцать давно. Утомилась за тридцать лет на свиноферме и дома уже с напругой женские дела исполняла. Как-то вышло, что и стиральной машинки в хозяйстве не было. А с меньшого Витьки толку вообще и не ждал никто, пока не наиграется он в своём клубном ансамбле на гитаре, то есть, пока не втянет его жизнь в мир взрослых работяг.

И так сидел, прижатый к подоконнику этими мыслями Володька Токарев, держал тёплой рукой щёку и вместе с осатаневшим зубом ждал, когда безразличная к мукам человеческим кукушка в часах точно и вовремя откукует декабрьский рассвет.

Тихомиров, врач, сколько его помнили, приходил на работу вместе с рассветом. В любое время года. Наверное, грустно было ему дома, поскольку после смерти жены в аварии на трассе из города не шесть лет прошло по его личным меркам, а максимум день. А ещё раз жениться он не смог, хотя предлагали вполне достойные, культурные женщины.

— Ты б не шел сёдни на трактор-то, — проходя к печи за сухими валенками посоветовала мама. — Загубишь всю челюсть. Вставную будешь носить. В твоей тарахтелке дырок больше, чем железа. От зуба, говорят, и сердце может заболеть. Не ходи, говорю.

Володька на мать поглядел устало, но головой влево-вправо мотнул бодро.

Пойду, мол, поработаю. Тоже мне болезнь — зуб!

— У Денисыча вон язва желудка, — запил медленные слова Володька Токарев кружкой молока. — И ничего. Живой. Передовик. А как натрясётся в поле — ух, она ему даёт жизни адской! Аж в круг его сгибает. Ничего. Глотнет порошок тихомировский, перетерпит с полчаса и на работу едет. Это мужик!

Отец хмыкнул, молча оделся, валенки натянул и ушел за углем в сарайчик. Вечерняя топка на последнем издыхании держалась, пришло время обновления огня, а топил в доме только сам отец. Хотя такого, чтобы остальным запрещал, не было. Топи, кто хочет. Но нет. Никто у бати любимое занятие не отнимал, даже не покушался.

Володька тоже оделся, бриться не стал, чтобы опухоль на щеке не сердить лишний раз. Допил здоровой стороной рта простоквашу из кофейника. Там кофе не варили сроду, а под простоквашу, ну, просто идеальная была посудина. Пропустил как-то не очень тёплую простоквашу мимо зуба и тоже пошел во двор.

Над старой его Валентиновкой, которая в бумагах районных двадцать лет уж звалась совхозом «Восточный», висела изумительно синяя синева, окантованная по краю земли розовой тысячекилометровой дугой. Было в красоте небесной и розовое от восхода, и тёмно-сиреневое, последние блики ночи, и бесцветное было в середине купола, прямо над головой. Так виделась утренняя прозрачность воздуха и чистота бесконечности.

— Ах, ты ж, так твою! — ласково и громко произнёс Володька набросив голос свой на всё совхозное утро. — Это ж надо ж!

И в соседних дворах от восклицания его вздребезнулись и виновато заорали разноголосые, но одинаково виноватые петухи. Проспали они рассвет.

— Чё сёдни делать будете-то?- крикнул отец из сарайчика, кряхтя и отдуваясь от угольной пыли.

— Косить. Чего ещё? На третьем озере, на Щучьем. — Тоже крикнул Володька Токарев и словил в рот грубого как рашпиль холодного воздуха, впившегося в зуб. Пришлось нагнуть голову к воротнику фуфайки и шарфом пригреть щёку.

— Вот же вам делать не хрена! Вот же не сидится никому по домам. — Отец выбрался из сарайчика, отряхивая блестящую пыль антрацита. — Раньше скажешь, что поехал косить, то я понимаю. Лето. Время покоса сена, а осень — хлебная уборочная. А щас, гляди, декабрь. Серединка самая. А они опять – косить. Косари, ядрёна мать!

— Чего б я насмехался? – возразил бате Володька, прижимая шарф второй ладонью. — Раньше, пять лет ещё тому — простаивала техника. Трактора, косилки. Какой был коэффициент использования зимой? Нулёвый. А сейчас вон и деньги домой несу, и трактор не ржавеет на изморози. Развиваем экономическую эффективность. Сам директор сказал. Во!

— Ну, ну…Грамотный. Эффективность, — Николай Антонович задел сына угольным ведром и пошел к печи. Обеспечивать близких теплом и покоем.

Володька разозлился, что впустую холод ртом хватал. Отец так и скрылся в доме с ехидной улыбкой. Не убедил он батяньку. Плюнул Токарев под ноги и побежал сперва через огороды до грейдера, с него по лысой рощице к свиноферме, а от неё — по протоптанной механизаторами дорожке в сугробе — к воротам МТС.

Сколько бы ни ходил он лет этой дорогой, а всегда радовался тому, как три примерно поколения подряд обустраивали красивую жизнь у себя в селе. И рощу вырастили из осин, берез и елей, не срубили на дрова как соседи из Павловки. И модного асфальта «валентиновские» в меру настелили. На главные только улицы и на площади перед дирекцией. Деревня же. Не Нью- Йорк. А в деревне и воздух должен быть первозданным, природным, с вековым запахом пыли придорожной и травы, которая всегда вдоль колеи растет. Вот это запах! Душе радостно. А от асфальта дымом затухшим годами пахнет и почему-то перекаленной смолой. И в свои двадцать шесть лет уже без подглядок в газеты угадал Володька сам: почему много молодых срывается в город и работает там, где пофартит. Сматываются оттуда, где асфальтом все улицы закидали, где деревьев оставили так, для приличия, чтобы обозначить ими наличие скверов почти городских, со скамейками лакированными да урнами с вензелями. Оттуда бегут, где домов на двадцать квартир настроили, похожих на городские, но без цветов под окнами. Где дворцы культуры типовые, с застеклённым первым этажом и зрительным залом на тысячу мест. А это уже не деревня. Это – имитация города, плохая, пародийная. Но этого молодым ребятам вполне хватает, чтобы заразиться цветастой житухой городской, где и погулять интереснее, и поработать без деревенской тяготы можно легко. Короче, оригинал всегда лучше любой копии. Потому в окрестных деревнях почти все — старики. То есть, все. Кому за сорок.

А Валентиновка уцелела. Осталось деревней. И маленького клуба всем хватало, и танцплощадка деревянная, мелкой сеткой обнятая, юному народу нравилась. Тополя серебристые пробегали вокруг неё и уносились двумя рядами на все сельские улицы. А на них у каждого был свой дом, не скворечник неуклюжий, как у соседей. В котором жил народ без удовольствия.

Потому из Валентиновки не сбегал никто. И совхоз, укреплённый силами и шустростью молодых, был всегда передовиком.

— Когда человек на своей земле не временный, то он и работает всласть, — объявил однажды на каком-то митинге директор Мухин Данил Иваныч.

Володька почему-то это запомнил крепко. Главное — нигде и ни в чем не быть временным. Вот это врезалось в нутро.

Каждый день, добираясь до машинной станции думал Володька о разном, что успел увидеть, а то и хватануть от жизни. Он, может, и побольше успевал поразмышлять, если бы дорожка вела к центральным воротам метров на сто влево. Но работяги давно уже втихаря, ночью безлунной, ломами продолбили в бетонном заборе дыру, куда легко вошел бы двухметровый, в меру толстый механизатор. Каких, правда, в деревне и не было никогда. У дыры имелся и ещё один плюс. Выныривая из неё, каждый шофер или тракторист упирался носом прямо в Доску показателей, а, отвернув взгляд вправо, упирался взглядом в Доску Почета. И это стопроцентно помогало всем переключиться с домашнего настроя на трудовой. Володька Токарев привычно оценил на пятёрку своё место на Доске Почета:

— Вот тебя я сегодня сделаю как ребёнка, — сказал он фотографии Вити Гаранина, вечного передовика, глядевшего в объектив скромно, но строго.

— Что, Вовка, поправился? — спросил бригадир Санин, без интереса обследовав Володькину лоснящуюся щёку. — Зря ты ешь одной стороной. Надо и другую тренировать. Вот такая будет ряха.

Он нарисовал двумя руками в воздухе здоровенный круг.

И громко, не по-утреннему, захохотал из уважения к своему чувству юмора. До того звонко заливался минут пять бригадир, что метров в двадцати отозвалась ему дребезгом пустая цистерна из-под солярки.

— Зуб схватило, — небрежно, по-мужски, сказал Володька Токарев. — Нехай саднит. Не тресну. Где сегодня камыш режем-то? Хочу Гаранина сегодня наказать. Зубу удовольствие доставить.

Бригадир Санин почесал подбородок спичкой.

— Ну, наказать оно может и не выгорит, а рискнуть — рискни. Прояви бодрость.

— Поглянем попозже, — с натугой растянул губы в улыбку Токарев — А то и накажу! Чего мне!

Санин ещё раз почесал спичкой подбородок, глянул на часы и сказал тихо.

-У нас сегодня директор с парторгом на лёд поехали. Проверять будут, сколько мы нарезали. Работа не раньше десяти начнется. Мешать им зачем? Пусть считают. К десяти и двинемся. А ты пока двигай к Тихомирову в больничку. Ещё восьми нет. Пусть он зуб твой выдернет. А то не лицо, а тыква натуральная у тебя. И воспаление на другие зубы перекинется. Тогда не скоро на трактор сядешь. А Гаранин процентов набьёт на тройную премию. Давай, не чешись. Дело серьезное — больной зуб.

Минут через десять Володька Токарев уже скрёб веником валенки до полной сухости на больничном крыльце.

Доктор Тихомиров, молодой парень лед тридцати с небольшим прицепом, шесть лет назад приехавший в Валентиновку после гибели жены по направлению Облздрава, вправлял на кушетке руку слесаря Никишина в плечо. Вывихнул, когда закручивал в тиски заготовку для треснувшей карданной сцепки на Газ-51.

Никишин кряхтел для порядка, обозначая покорность врачу, а Тихомиров говорил ему что-то радостным, полным уверенности голосом. Он вообще был счастлив лечить кого угодно от чего ни попадя. Потому как не повезло Тихомbрову с заболеваемостью и травматизмом в Валентиновке. Болел тут народ редко, а под увечья попадал ещё реже. Потому Тихомиров большую часть дня читал какие-то книжки, стопкой сложенные за серебристым стеклянным шкафом, где в идеальном порядке ждали болезных пузырьки, ампулы, таблетки, ножницы, шприцы и скальпели. Книжки, подсмотрел Володька летом, когда проволока на сеялке соскочила как пружина и разодрала ему спину почти до рёбер. Доктор за пятнадцать минут рану подлечил и заклеил крест накрест пластырем над марлей. Тогда как раз и разглядел Володька, что там на обложках написано. Какая-то социальная психология, политэкономия, основы научной организации труда и рассказы Чехова. Ну, много чего ещё, плюс медицинские книжки.

— Привет, Токарев, — отвлекся доктор. Надежды на то, что придется с Володькой серьёзно поработать, не чувствовалось в голосе его. А глянул-то мельком, без особого внимания. — Каким ветром задуло ко мне?

— Зуб, стервец, — без выражения доложил Токарев Володька, чтоб не терять мужицкий образ крепыша, презирающего мелочи-болячки.

Никишину он плечо поправил так, что Васька сразу начал махать рукой и бодро воткнул руку в рукав телогрейки.

— Спасибо, Иваныч, — пожал бывшей больной рукой Никишин здоровенную лапу доктора.

— Нормально всё. Давай, не шустри там особо, — строго молвил врач напуnственную короткую речь.

— Ну, прыгай в кресло! — подтолкнул он Володьку. И добавил весело. — Мы его мигом загасим.

Ему было радостно от того, что работа есть. Ему было совершенно всё равно, что на человеке править. Зуб, руки, ноги, желудок или кишки. Он и роды принимал так, будто лет пятьдесят трудился акушером. Но, что самое забавное — вылечивал Тихомиров все, всегда и всех. Как это он работает сразу и зубным техником, гастроэнтерологом и гинекологом — никто вообще не вдумывался. Умеет и ладно. Хорошо же!

Он укрепил Володьку в кресле, вколол ему безболезненный укол в десну, минуту что-то там во рту делал и выбросил зуб в маленькую белую урну.

Володька понял, что уже ничего не болит и сказал сдержанно:

— Надо же. Ну, ты, Иваныч, доктор Айболит. Чудеса!

Тихомиров на комплимент не обратил внимания. Он приказал Володьке с кресла пока не вставать, а сам сел на подоконник.

— Слушай, Токарев, — он вращал меж пальцев старый скальпель. — Ты ведь тоже на озёрах камыш косишь?

— Ну, — ответил Володька, разглядывая сверкающее вращение скальпеля. — А чего?

— Ну тогда ты своим всем передай, чтобы они директору сказали. Что на всех вас и на начальника нашего я написал три жалобы: в обком, в прокуратуру и в Алма-Ату. В Совет министров.

— Жалобу? — поразился Токарев Володька. — А на фига? Мы ж ударно косим. С перевыполнением. — Нас награждать надо. А ты — в прокуратуру. Ты чего, Иваныч?

— А того, — перестал вертеть скальпель Тихомиров. — На кой ляд вы его столько нарезали? Я бумаги видел у экономиста. За чернилами к нему ходил недавно.

Это ж весь город Кустанай можно забором из ваших матов камышовых в два ряда огородить. Куда его деваете на самом деле?

— Ну, честно если, то неважно стали брать. Раньше дома все камышитовые ставили. Теперь кирпич — король стройки. Ну, на складе у нас лежит тысяч шесть матов. Из Суховки заказали на той неделе пятьсот. Из Затоболовки на ограду вокруг конезавода тоже тысячи две забирают на днях. Пока всё. Зима же. Весной ещё кто-нибудь купит тысячу-другую.

— Копейки стоят маты? — спросил врач.

— Ну, ясное дело. Не золото. Даже не кирпич. Да деньги хоть и маленькие, а в кассу капают. Так по капле и набирается…

— Ни черта там не набирается, — Тихомиров вдруг разозлился. — Вы хоть весь свой запас за раз продайте, так на те деньги даже «Беларусь» трактор не купишь. Не хватит почти половины. Так на кой чёрт вы его режете со льда, камыш?

— У нас экономист думает. И директор. Значит, есть у них хозяйственный расчет. — Володька Токарев смотрел на доктора с любопытством. Косили камыш уж лет пять как. А кроме врача никто сроду не мучил себя вопросом: зачем режем его так много?

— Про то, что вы срезали я уже молчу, — успокоился Тихомиров. — Я про тот камыш, который живой ещё. Вот на озере Восьмерке далеко он от берега уходит?

Восьмеркой звали огромное озеро, которое в одном месте от берега до берега перемыкалось косой песчаной.

— Метров на сто, — прикинул и сам удивился Володька Токарев. — Летом рыбачишь — не продерёшься на лодке. Плотный сорняк, камыш этот.

— Сорняк? — подпрыгнул на подоконнике доктор, выдернул из заднего кармана брюк папиросу «Север» и закурил, нарушая все суровые инструкции. — Вот я потому и написал не в Минсельхоз, чтобы гербицидов нам дали побольше. А, я, вишь ты, в прокуратуру, в Совмин. Какой это к маме родной сорняк? Вы что, все так думаете? С директором говорил — он тоже как попугай повторяет: «сорняк, сорняк!» Вы ведь уже пятую зиму косите?

— Лично я – вторую, — Володька выбрался из кресла и сел на корточки перед окном. — Но видел и помню когда начали косить. Меня просто не брали тогда по молодости. Провалиться можно. Смотря какая зима, какой лёд.

— Ну так ты мне тогда и скажи, — доктор закурил вторую и приоткрыл форточку. — Куда делись с озера Казаринского те же самые казарки? Они ж табунами плавали и летали. Они жучков отлавливали, которые карася гложут и карпа. Водоросли едят тоннами, которые мутят и отравляют воду. Яд в них слабый. Но прикинь, озеро-то большое. А ондатра, которой здесь пять лет назад невпроворот было, — куда пропала? А она рыбу ела сорную и больную.

Ты зайцев когда на озёрах видел последний раз? Их что, волки сожрали? Нет, это вы, передовики, почти всю живность из озёр вытравили. Лисы тебе попадались на рыбалке, корсаки, змеи водяные?

Вспоминал Володька, взяв голову в руки. Он же хорошим рыбаком был. Любил это занятие.

— Да… Как бы так. Рыбы тоже стало меньше. Щуку выбрасывали раньше как второсортную. Сазана ловили, карпа, Окунь был шире ладони. На Восьмерке

лещ шел, как лапоть. Толстый, высокий. Краснопёрка, чебак. Да… А куда они делись? Я и рыбачу сейчас редко. Клёва почти нет.

Токарев Володька, освобожденный от боли зубной, думать стал быстрее и внятней.

— Получается, что мы им всем жизнь ломаем?

— Природа никогда не делает лишнего. Тем более того, чего делать не надо, —

Тихомиров поморщился и ткнул окурок в каблук импортного сапога. — Я шесть лет назад приехал и только любовался тучами казарки на воде да в полёте. Специально ходил. В городе этого нет. Зимой по пороше на льду идешь — каких только следов не увидишь!

— Чего-то я и не задумывался, — вспоминал Володька Токарев, — так ведь и не переживает никто. Ни директор. Ни народ. Ну, нет ондатры, да и бог с ней. Не баран, шашлык не сжаришь. Чего-то и не слышал я таких разговоров: а пошто, мол, вокруг четырёх из девяти наших озер пусто стало? Выходит, мы сами всю живность вытравили?

— Я егеря Потапова из Савеловки лечил на той неделе. Глаз он веткой поранил. — Так он мне такое показал! До сих пор волос дыбом.

— Браконьеров наловил?- про браконьеров Володька сжатыми губами спросил. Скривился. Не любил он эту вонючую публику.

Доктор грустно улыбнулся.

— Браконьер — ангелок, ягнёночек невинный по сравнению с вами, передовиками и победителями соревнования. Это вы вместе с директором и прислугой его профсоюзной как кувалдами лупите по весам природы, которые, если к ним не лезть — в равновесии всегда. Мы вот болеем, когда ослабевает сопротивляемость организма. Когда баланс, равновесие организма разваливается. Ну, так и природа тоже! Мы ведь копия её. Ей созданы и благодаря её здоровью сами здоровы. А начнём ей на горло наступать, так и самим хреновины всякой выпадет — мало не покажется. Как врач говорю!

Володька Токарев надавил теплым пальцем на окно и прогрел проталину. Через маленькое отверстие в изморози в кабинет заглянула улица. Кончик ветки березовой, дрожащий на ветерке как ресницы плачущей женщины.

— Деньги получаем. Да, блин. Грамоты тоже. В газете про нас писали, что мы и зимой не спим по хатам, а делаем государству нужное дело.

— Да чего ты со своим государством!- Снова разгорячился Тихомиров.- На вот, гляди. Егерь оставил мне две бумажки. А у него таких — пара десятков. Не меньше.

Он достал из ящика стола два документа с печатями, на каждом из них было по три росписи.

— Это вот решение райисполкома о запрещении выкоса камыша на озерах и прочих водоёмах с целью охраны окружающей среды.

— Правильная бумага, — твердо сказал Володька. Бумажку на свет посмотрел. Печать была густая и не просвечивалась.

— А вот это — творение того же райисполкома. Тремя днями позже написанное. Читай.

— Разрешить хозяйствам выкос камыша в зимнее время в необходимых количествах для собственных нужд. — Мама родная, и подписи те же! Володька стал детально изучать печать и подписи. Они ничем не отличались.

— Как это? — прислонился, сидя на корточках, Токарев к углу кабинета.

— Ты лист не вздумай на зуб пробовать.- Засмеялся Тихомиров, врач. — Зуб только выдрали. Зfнёсешь с бумажки заразу и я тебя уже не вылечу.

— Не, ты-то как раз вылечишь, — тоже засмеялся Володька Токарев. Он смотрел на две бумаги и не видел ни печати, ни текста с росписями. Два белых листа так же ярко светились, как запорошенные снегом озёра пустые, без огрызков камыша, присыпанных метелями да буранами. — -Слушай, чего вся дичь почти уходит и рыба? —

Спрашивать было неловко, даже стыдно слегка. Коренной деревенский у приезжего из города про деревню расспрашивает. Позор же! Цирк на арене шапито. Приезжал сюда такой.

— Вот смотри, Вова, — доктор сел за свой стол и достал чистый лист и карандаш. — Я тогда у егеря тоже спросил, а в чем проблема-то? Камыш за три дня вырастает до прежнего состоянии. Это я читал, когда собирался лекарственные порошки из камыша делать. Корневищами в старину всё лечили. Выкопают камыш, корень сушат. Потом перемалывают. Мука, кстати, не хуже пшеничной. А мы, врачи, можем из этих корневищ лекарства делать, прямо хоть вот в таком кабинете. Причём почти от всех болезней.

— И что егерь? — Володька напрягся. Ждал чего-то шокирующего.

— Да что-что! — доктор написал первую строчку. «Мука, лекарства». — Не всякий камыш быстро растёт. Вот срезать его в воде — тогда да. Через неделю вырастет. Это ж тростник. А ещё рогоз есть. Он полезнее в корнях. Но дольше растёт. На вид не отличишь. Специалисты могут. А мы не умеем.

А вот когда его скосили по льду, да придавили сверху гусеницами — он ведет себя как простая трава. Скосишь её летом — быстро вырастет. А достань её из под снега и отрежь верхушку. Или сожги. Черта с два она весной куститься начнет. Так и камыш. Резаный в холодном льду он с воздухом уже никак не связан. А воздух и зимой должен в корни поступать. А тут вы его резанули, конец согнули, тракторами придавили. Всё. Воздух по стеблю не идет к корням. Потому и растёт он с горем пополам. Еле-еле.

Володька задумался и стал напряженно вспоминать, кого из животных и птиц он в последние годы перестал встречать на озёрах. Волков не стало. Они за зайцами приходили. А зайцы убежали неизвестно куда. Уток в прогретых телами полыньях тоже не встречал давно. Ондатра, прогрызавшая в самом тонком прибрежном льду норки и потом добиралась до дна, где и рыбку можно было выловить, и жучков разных — тоже исчезла. Раньше зимой рыбаки прямо посреди зарослей сверлили лунки и носили домой леща, окуня, чебака крупного, вообще перестали на рыбалку ходить. А чего ходить? Бестолку. Не клюёт рыба. Больше вообще ничего не вспоминалось.

— Вот возьму эти бумаги, да отчёты совхозные и поеду в область, — врач Тихомиров что-то ещё дописал и сунул лист в ящик стола. — Пусть сами кумекают, как это правая рука у ихних подчиненных сегодня пишет «запретить», а левая нога завтра рисует «разрешить». Вроде бы как будто кабинеты у них забиты недоумками, неучами и дураками.

— Жалко дичь. Озёра жалко, — грустно произнес Токарев Володька. И хоть стало ему совсем неловко трепать городского деревенскими вопросами, спросил: — Так наука как-нибудь объясняет, что не надо косить камыш-то зимой?

— Наука говорит, что нельзя делать что-то вместо природы. Леса жечь, траву на полях, камыш по льду резать. Родники закапывать на озерцах. Вместо самой природы с ней насильно ничего делать не надо. Нарушается экологическое равновесие.

— Какое-такое? – не понял Токарев.

— Ну, тесная связь всего живого в природе. Человек одурел уже от того, что он «царь зверей» и хозяин Земли. А природа-то не знает, что он царь и властелин всего, что на планете есть. Откуда ей знать? — Тихомиров открыл дверь и курить стал на улицу. Пациента ждал. – Лебяжье озеро за четыре года высохло. Пять метров глубина была. Теперь через него пешком ходим, на машинах катаемся. Так с него зимой косили четыре декабря. А в прошлом году в августе там и не стало даже лужи маленькой. Потому, что все пять родников возле берега задавили гусеницами. И вода пошла другое место искать. А вам чего? Деньги заплатили. Фотокарточки на доску Почёта прилепили. Почет. Уважение ударникам труда.

— Брось ты врачевать, — Володька поднялся, поправил одежду. То место, где был зуб, даже не напоминало о себе ничем. — Иди егерем совхозным. У нас и лесов полно, три речки, озера не все угробили. Иди, а!

Токарев пожал доктору руку и пошел в трактор. Тепло в нём было. Правильно сделал, что движок не выключил. Он ехал по своему следу и почти не глядел на дорогу. Перед глазами стояло бывшее Лебяжье озеро, где до зимы почти жили красавцы лебеди. Сейчас там такыр на дне и жухлая трава по берегам.

— Ладно, ладно, придумаем чего-нибудь. Есть же умные люди, помогут восстановить и озёра, и живность вернут..

На автобазе народ уже собрался и анекдоты травил. Грелись трактора, выкидывая в морозный воздух соляровые кольца.

— Тебе что там, пересадку сердца Тихомиров делал? – съехидничал бригадир Санин Иван Андреич. — Давай, надо косить ехать.

— Я не могу сегодня, — Володька отвернулся. — Мне в город срочно надо.

— Чего? — бригадир удивился.- Врач наш зуб не смог выдернуть?

-Во! — открыл рот Володька. — Выдернул. Но он попутно мне и операцию на мозгах сделал. Перевернул мозги как надо. Неправильно они в черепке лежали.

— Больно? — спросил молодой тракторист Шухов Петя.

— Зуб – не больно. Не заметил даже как он его. А вот мозги переворачивал — это да! Очень больно. До самой души и сейчас болит.

Он поехал в больницу и сказал Тихомирову.

— Ты в портфель все бумажки про озёра в портфель собери. А я за грузовиком сгоняю. В обком партии поедем. Вдвоём — оно легче буде с ними разбираться.

Через два часа они уже были в кабинете завсельхозотделом, показывали бумаги, рассказывали, злились и вглядывались в лицо начальника: — «Что решит государственный деятель?»

— Езжайте, работайте, — сказал заведующий.- Завтра комиссию пришлю. Остановим это безобразие.

Тряслись мужики по ухабистой трассе, но радостно было, не смотря на поганую дорогу. – Дело-то доброе сделали. Причем быстро, без волокиты привычной.

На следующий день никто из города ни приехал. И через день тоже. И через месяц. Вообще до весны не собралась комиссия в Валентиновку. И всё это время больно было душе Володьки

Токарева. Ну, а зуб зажил основательно. Вроде бы как и не болел никогда.

 

Станислав Малозёмов

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО

Рассказ

 

В субботу Прохоров Борис Васильевич как всегда пошел в баню. Жена на это святое дело дала аж трояк. Утро октябрьское было кислое как лицо супруги за неделю до его получки, грязь и сырость за ночь не подсохли, а потому после скучной дороги парился Борис Васильевич долго. В парной он не лез как молодые мужички на последнюю полку, где скручивались уши, и на самой верхней скоблёной серой доске можно было запросто поджарить яичницу-глазунью. Борис Васильевич соблюдал здоровье своё отменное для пятидесятилетнего человека, просидевшего двадцать пять лет в нарукавниках на стуле бухгалтера крупного завода. Он во всем, всегда и везде выбирал серединку. Чтобы ни в верх его не тянуло к недоступному, ни вниз не опускало до неприличия. Сидел он на среднем снизу полочке, где хорошо было как на пляже в Сочи при добром солнце и ворковании прибрежных солёных волн. В Сочи Прохорова Бориса Васильевича аж трижды засылал на двенадцать дней родимый профком. Потому, что он был очень хорошим, внимательным, вдумчивым бухгалтером и всегда сам угадывал, как округлять цифирь, чтобы начальству жилось без нервотрёпки и боязни неприятных разборок в главке.

После заключительного омовения здорового тела, а в нём — здорового духа, пошел Прохоров в буфет и с наслаждением употребил часа за полтора три бутылки «ситро» и штук шесть эклеров, что подняло эффект удовольствия от похода в городскую баню на уровень счастья  от сочинского пляжа и солоноватого ветерка с Черного моря.

Он медленно, упиваясь ароматом «Шипки», покурил на лавочке возле бани и пошел по магазинам. Это тоже входило в ритуал, потому, что в самых разных торговых точках Борис Васильевич был рад тому, что ему ничего не хотелось купить. У него было всё. Любимая работа, привычная жена и замечательная двухкомнатная квартира от завода, в которой кроме супруги он имел аккордеон, на котором с упоением учился играть много лет, и фанеру с электролобзиком, из которой он выпиливал несказанной красоты вензеля. Ими жена украсила всё в квартире. От подоконников до смывного бачка в туалете. Потому магазины он посещал как музеи, где любой наслаждается увиденным, но не имеет цели выпросить домой даже расписное китайскими каллиграфами блюдо для рыбы. Да, собственно, и денег-то Борис Васильевич не так уж много и зарабатывал. Все двадцать пять лет на одном месте в бухгалтерии. Два раза за все годы на червонец зарплату поднимали. И в карманах у него был каждый день законно выданный супругой рубль, из которого он выгадывал почти незаметный остаток. А он, остаток, со временем сбивался в очень приличную заначку, которую Борис Васильевич надёжно скрывал от жены в пустом чехле от фотоаппарата «ФЭД».

Обычно после экскурсий по магазинам Борис Васильевич домой приходил насупленный и мрачный, оседал на кухне, пил чай с сушками и с женой Галиной Анатольевной не разговаривал. А больше и не с кем было. Детей Прохоровы не любили вообще. Чужих, естественно. А потому и своих не завели, опасались их тоже не полюбить.

— Вот ведь парадокс, — мрачно думал он, хрустя сушками. — По телевизору смотришь — везде передовики. Там план перевыполнил, здесь и тут. А я вон летом пилки для лобзика неделю искал по городу. Но купил у спекулянта на толкучке. Срамота.

Сильно переживал человек. Не за себя. У него-то вровень всё. За страну обидно было. Огромная махина. Всех победила и уже к коммунизму подкрадывается. Через десять лет на всех великое счастье прольётся. Каждому по потребностям, а от него — сколько дать сможет. Праздник вечный. А ходили они с супругой недавно, галстук искали бордовый в мелкую полосочку под тёмно-синий костюм в мелкую крапинку. Так вот, нет таких галстуков. Даже в ЦУМе.

И вот этот тур по магазинам совершал он годами именно после бани. Нет, чтобы помыться и сразу домой. Так не мог он. Не хватало для равновесия души именно разочарования после большой дозы удовольствия. Равновесия не хватало. В общем, обошел он плавно универмаг, ювелирный «Агат», гастроном «Север» и уже на повороте к дому своему как всегда спустился в полуподвал. В книжный магазин «Художественная и документальная литература». Здесь было безлюдно и тихо как в аптеке, когда на  грипп не  сезон. Продавщицы по незанятости болтали в уголке о девичьих своих радостях и горестях. А одна, на выдаче возле кассы, перехихикивалась с толстым парнем в очках и при кожаном портфеле «дипломат», редкой в маленьком городе штуковиной.

Прохоров Борис Васильевич потоптался у стенда новинки, полистал «Справочник физики твёрдых тел при низких температурах» в новом издании, да пошел уже к двери. Но вот как раз в этот момент та, которая хихикала с толстым, имеющим «дипломат», нырнула под прилавок и книжку вытащила. Желтый перепёт и буквы с позолотой. Дорогая, ясное дело. А сама хи-хи да ха-ха и отдает книжку очкарику. Тот её мигом — в «дипломат», чмокнул девку в щёчку и вроде как собрался покинуть помещение.

Борис Васильевич оторопел и застыл в неудобной позе. Наклонившись в сторону подпольной сделки и приоткрыл рот от унизительного факта разочарования в советской торговле.

— Смотри-ка, она даже не стесняется. Вроде так и надо. А простой человек лбом бьётся, но Достоевского, скажем, найти не может. Да что Достоевского!

«Новые правила бухучета и счетоводческих операций» где взять? Надо, а нет нигде. Всё, надо полагать, в подсобках и под прилавками. Ладно…

Он секунду подумал, потом подошел и отсёк своим чистоотмытым

телом продавщицу от очкарика.

-Ну! — воскликнул он тихо и приторно. — Здравствуйте, добрый всем денёк!

— Здрассте! — моментально ответила продавщица, не успев изменить

приятельскую улыбку на служебную.

Борис Васильевич легонько поморщился. Чуть-чуть, чтобы только понятно было, что вот эти подприлавочные фокусы сто раз он уже видел и воротит его от них как гражданина и нравственного человека.

— Для себя, конечно, оставляли? Последние? А что было — всему городу распродали! — он аккуратно постучал по «дипломату» согнутым пальцем. — А то я гляжу — на полках нет, под прилавком навалом. Вот думаю, к заведующему, что ли, сходить? Так на кой он мне, заведующий ваш? Хорошая книга, она же лучше самого лучшего заведующего. Или я путаю чего?

Продавщица смущалась, прикрыв ладонью рот. А очкарик вскинул  «дипломат» на колено. Щелкнул кнопочками и достал эту книжку с золоченым названием. Он как-то заинтересованно и странно посмотрел на Прохорова Бориса Васильевича и подал ему книгу.

— Если Вам срочно надо – возьмите, — сказал он  так удивленно, будто Борис Васильевич был собакой, которую научили говорить и читать.

— Это «Поэтика древнеславянской литературы и устных сказаний», — произнес он с такой интонацией, с которой малого ребёнка знакомят в зоопарке с неведомым ранее павианом.

-А я, молодой человек, не из пустыни, не из безлюдной Сахары сюда забрёл, — съехидничал Борис Васильевич с удовольствием, но не глядя на книгу. — Сам вижу, что это не «Справочник электромонтажных работ. Их вон сколько всяких похожих. Половина магазина. А потому и интересуюсь, что «Поэтика». На что мне справочник?

Парень посмотрел на продавщицу жалостливо и сунул книжку обратно в «дипломат».

— Ладно, Катюха, пойду я. Два семинара в понедельник. Надо вникнуть в сказания древние. Дернул чёрт на филолога учиться. Лучше диплом зоотехника иметь. Зарабатывают они — я те дам!

Прохоров Борис Васильевич вывел его взглядом за двери, повернулся к продавщице Катюхе.

— Ну, так что, девушка? Пусто, небось, под прилавком. Последнюю выгребли?

Она, против ожидания, не стала выкручиваться а присела и поднялась точно с такой же книжкой в руке.

— Вот, — вздохнула она. — Это всё. Только я девочке из пединститута обещала оставить. Она просила очень. Экзамен у них по этой теме. Сегодня обещала выкупить.

— Э-эх! — Борис Васильевич взялся пальцами за виски и глядел на юную продавщицу серьёзно, тяжело глядел. — Тогда я совсем извиняюсь. Тогда, я так понимаю, мне не с вами надо сейчас говорить. А с заведующим. Вы не решаете вопроса. Этого вы не можете. А искусственно создавать на ровном месте дефицит, с которым вся страна борется, это — да! Это вы исполняете виртуозно. Как по нотам. Ладно, порешаем вопрос с руководством. Нет у вас возражений? Где тут оно  прячется от трудового народа?

— Тьфу-ты! — вырвалось у Катюхи, но с голосом она справилась, с эмоциями тоже. И она стала говорить медленно и спокойно. – Понимаете, товарищ, я , конечно, сейчас могу эту книгу вам продать. Но вы мне скажите честно — она вам просто позарез необходима? Книга, знаете, специфическая. Особенности художественных систем первых семи веков славянского литературного творчества…Стилистическая симметрия, метафоры, идиоматика. художественное пространство. Я для филологов откладывала, для студентов. Им без этой книжки экзамен завалить — почти сто процентов.

Борис Васильевич дослушал из вежливости и пошел искать заведующего магазином. Он поймал спешащую навстречу продавщицу и на ходу спросил.

— А где, голубка, у вас старшой отсиживается?

— А вот же кабинетик её. Идёмте. Вы же по делу?

— У меня на безделье ни времени нет, ни сил. Дела, дела, только дела!

За столом сидела неприметная женщина в серой вязаной кофточке, слюнявила палец и переворачивала какие-то талоны.

Борис Васильевич сунул два пальца в нагрудный карман, где солидные мужчины содержат удостоверения их высоких чинов, и два раза деловито кашлянул.

Старшая подняла голову и вопросительно сощурилась.

Я не надолго, — сказал он спокойным уверенным баритоном, на который долго настраивался. Пальцев из кармана не вынимал будто размышлял — доставать удостоверение или не стоит мелькать им по пустякам. — Насчёт книги я. Простой вопрос. Её вроде и нет нигде, а она есть. Сами догадываетесь, где её держат. Народу не найти. Но если вам сложно, т       о я могу и через управление торговли. Но суббота сегодня. Отдыхает управление. Да мне, собственно, и не хочется их по пустякам тревожить. Из- за одной-то книжки.

— Что за книга? — спросила девчушку старшая, послюнявила палец и стала листать талоны дальше.

«Поэтика», — продавщица улыбнулась. — Ну, нам их девять штук всего выделили. Студенты друг у друга берут на пару дней, выписывают, что надо.

Я два месяца её ищу, — прижал левую руку к сердцу Прохоров Борис Васильевич. — Ой, что Вы! Больше уже.

Старшая снова оторвалась от талонов и как-то опасливо глянула на Прохорова.

— Скажи Валентине, пусть даст.

Борис Васильевич вернулся туда, где стояли Катерина и Валентина.

— Валь, Зинаида Васильевна сказала  дать одну «Поэтику».

— Ну, вот! А сколько пошумели из-за пустяка, — улыбнулся Борис Васильевич.

— Рубль девяносто, — сказала Валентина и выбила чек. И улыбнулась тоже. Легко. Безвредно.

— А вы говорите — студентам. Да в библиотеках, небось, на «Поэтиках» этих пыли — в палец. А тут выколачивать приходится через руководство. Не по-советски это, девушки.

Он взял сдачу с двух рублей, уложил книжку в сумку подальше от мыла, между мочалкой и веником. Попрощался вежливо да домой пошел.

— Вообще-то надо было фамилию записать, — лениво мыслил он. — В Торге за такие дела  приголубили бы. На минус тринадцатую зарплату.

Дома было тихо. Пахло котлетами и жареной картошкой. Жена подшивала наволочки и пела что-то старинное, заунывное. Борис Васильевич пошел на кухню, согрел чай и сел к окну. Настроения не было.

— А чёрт его знает, чего мне надо? Кто меня всё время в бок пихает? — он принёс сумку. Мочалка всё же «Поэтику» малость подмочила. Но страницы не склеились.

— «Элементы реалистичности обычно сочетаются не только между собой, но и с элементами реальной же интерпретации передаваемого»

Закрыл книжку. Перевернул той стороной где цена и постучал себя по лбу.

Вышла жена с наволочкой. Поглядела на «Поэтику» и без выражения узнала.

— Опять про собак, что ли?

— Сама ты… — глотнул чая Борис Васильевич и бодро шлёпнул книжкой о коленку. — Про древнюю литературу. Нашла собаку, тоже мне… На, отнеси туда, где все лежат. Там уж штук десять есть точно.

— В чуланчик, что ли? — уточнила супруга, зевая.

— В чуланчик, в чуланчик, — Тоже зевнул Борис Васильевич Прохоров. Хорошая была банька. После такой всегда поспать часок хорошо. Он крепко зевнул ещё раз и отхлебнул из чашки.

Слышно было как жена снимает с полки пылесос, убирает молоток, банку с гвоздями и  шепчет себе под нос:

— Ну, куда он их набирает! Читатель. Тоже мне… Берёт и берёт. За три рубля, за пять вон ту купил. Это ж четыре кило колбасы хорошей. Горе моё! Вон их уже сколько. Да, штук пятнадцать! Рублей пятьдесят — коту под хвост! А читать некогда. Когда ему при такой работе читать?

Борис Васильевич поёжился и отхлебнул глоток побольше.

 

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ГОРЬКО

Рассказ

В деревне так говорят: — «Как свадьбу сыграешь — такую семью и получаешь».

Потому на селе женятся и замуж выходят весело, радостно. Гостей много – значит, семья крепкой будет. Ничем не взорвёшь, не сглазишь и дурной молвой не погубишь. Еды должно быть столько, чтобы в гостей она уже через пару часов не влезала, а самогона с водкой самый достаток — когда к концу свадьбы самостоятельно ходить могли бы только более аккуратные в общении со спиртным женщины и не знакомые с «дурман-питьём» малолетки.

Гармошки должны быть. Через  древние проникновенные  голоса их из прошлых времён на молодую семью благодать снисходит. Так старики говорят, которые всегда знают, что и когда надо сказать. В общем, много, всё не перескажешь, разных своеобразий и ритуальных обязательств у правящих свадьбой избранных. Кроме поставленного законно тамады на гулянье  втихомолку «правят бал» отдельные граждане из числа познавших правила жизни до глубин глубоких.

И вот они с утра уже управляли всеми процессами, от правильной расстановки столов до украшения алыми лентами большой, уложенной дощатыми щитами площадки, куда сносили подарки приглашенные.

В общем, в конце сентября 1968 года, сразу после уборки урожая, в последнюю пятницу, собирались стать дружной, на любовь опирающейся семьёй, Илья Пилкин, комбайнер, и знаменитая на весь район доярка Нинка Мятлева.

Вот когда застольная свадьба уже началась — всегда все правильно и всё как надо. Без сюрпризов и неожиданных недоразумений. Когда положено — орут «горько», тосты произносят по ранжиру. Сперва самые уважаемые, потом родители, а после них уже нетрезвые односельчане. И музыка тебе во время, и драка — когда положено, и невесту воруют всегда в нужный момент. Строго по графику, Часа через два, кстати, потом находят слегка пьяную да весёлую и жених её выкупает. Всё на свадьбе деревенской здорово, от души.

А вот перед ней — суета безобразная, разброд, шатания и сплошные нестыкухи. Вот, скажем, Нинке Мятлевой платье подвенечное сшили за полтора часа до торжественной регистрации в районном Дворце молодоженов. Нинка с утра обильно поливала всё окружающее трагическими слезами в холле районного ателье индпошива первого разряда, а тётка её по отцу, Галина Аркадьевна, билась за правоё своё дело с заведующей ателье.

— В квитанции, вот она, бумажка ваша, сказано, что готово будет к двадцать второму. А сегодня какое число, а? — прошибал обитую коричневой кожей дверь кабинета похожий на визг циркулярной пилы тёткин голос.- Вам с директором облбыткомбината хочется на его ковре поплясать в кабинете?! Так я организую вам это развлечение за полчаса. Это, конечно, если вы сейчас же не включите все свои потаённые резервные скорости, не найдёте быстренько заказ и через пару часов кралю нашу не украсите той моделью, какую мы с вами месяц назад выбрали! Излагаю доступно? Вот телефон Василия Степановича, областного вашего царя и бога.

Тетка Галина Аркадьевна потрясла открытым блокнотом перед носом заведующей, после чего всё прекрасным образом воплотилось в идиллию быстрого и качественного обслуживания. Подавленная темпераментом и уровнем знакомства Галины Аркадьевны, заведующая вместе с ней стала  в темпе грандиозного аврала метаться от закройщиков к швеям, в кабинет для уточнений и снова по тому же кругу.

— К двадцать второму, значит к двадцать второму! — добивала тётка заведующую, Субботину Н.Г. Как докладывала табличка на её кабинете. — А вот как вы работаете, так племянница моя может запросто и без мужа остаться!

— Ах, вы мне ещё до свадьбы начали нервы грызть! — скажет жених наш. Вот такой парень, скажу я вам! А потом вообще со свету изничтожите! Тьфу, скажет, на вас! И прав будет.

От этих несуразных предположений Галины Аркадьевны жених, Пилкин Илья, сидевший там же, на подоконнике под сенью десятилетнего фикуса, нервно бледнел и мысленно грубо выражался. Но вслух произносил тихо, чтобы никого не отвлекать.

— Ну, ты ж глянь, чего она такое несёт, чего она, дура, лепечет! Это ж надо такое сморозить, что я из-за какого-то платья скажу «тьфу на тебя, Нинка, и на всех вас тоже тьфу!»  Да по мне ты хоть в фуфайке регистрируйся! Какая разница!?

— Правильно, в фуфайке!- временно прекратила рыдать бегающая с тётками невеста. Как расслышала?  Загадка. — Когда сам в финской тройке, по блату из города доставленной, то ты, жена без трёх минут, хоть в пододеяльник завернись с поясом от рабочего халата — сойдет ему. А люди что скажут? Что у Мятлевых  для дочки денег нет на модель французскую, не всем доступную?

Вообще-то Нинка хорошая была, мягкая, культурная, покладистая и добрая.

Но тут же случай-то какой! Единственный в жизни! Регистрация брака. Торжественная! И гулянка свадебная с самыми распрекрасными гостями. Стресс! Нервы плавятся просто. Но, хорошо, заведующая оказалась умная, к доводам Галины Аркадьевны прислушалась чутко и дала указание — платье доработать в присутствии заказчицы и её, Субботиной Н.Г. Начальницы строгой и справедливой.

Тут же будущую супругу Ильи Пилкина начали всячески тискать в пределах трудовой необходимости три немолодых закройщика. Они вдоль и поперек по нескольку раз изъездили сантиметровой лентой крепкую фигуру Нинкину, крутили её перед собой как пустой стакан вокруг своей оси и даже на табуретку её один раз вознесли. Так, видно, требовалось для ускорения шитья. Потом примерки пошли. Нинка с лицом ошалевшей козы, потерявшей родное стадо, носилась раз пятнадцать за бархатную ширму, где пряталось большое зеркало, после чего её ещё с часик перебрасывали от закройщика к  портному, от него к вышивальщице, которая нитками такого же цвета делала снизу вверх красивые рельефные узоры. Потом — снова за ширму и опять — по кругу. Наконец, когда у всех, кто вершил красоту, да у самой Нинки и даже у Галины Аркадьевны и у жениха глаза вылезли на лоб от ожидания, старания и сотен перебежек – тожественное платье было готово.

В половине третьего молоденькая швея, возле машинки которой стоял воткнутый в кусок пластилина флажок с вышитым словом «лидер», мелкими стежками вручную прицепила прямо в начале декольте роскошный бант с розовым отливом, все счастливо заулыбались. Работники ателье, видимо, установили какой-нибудь яркий рекорд скорости качественного пошива. Жених с невестой светились как самые яркие звезды небесные — тоже понятно почему. А Галина Аркадьевна, тётка невесты излучала лицом радость, поскольку добилась своего и, главное, доброе дело сделала. А это с ней случалось довольно редко. А и действительно: радостной красоты и удивительно приятного фасона вышел наряд невестин.

-Я его потом подрежу, перекрашу в голубое и буду в нём с тобой в город ездить. В облдрамтеатр, — шепнула Нинка пока ещё жениху Пилкину Илье.

—  Во, дурная-то! — ласково оценил мысль невесты Илья и пошел на улицу к машине, запутавшейся в лентах, бантах и воздушных шариках. Шофер отцовской «волги», он же — брат Нинкин Славик, упоительно дрых на заднем сиденье, схоронив лицо под газетой «Известия»

— Жениться мне, штоль? — с удивлением рассмотрел боевую раскраску машины Пилкин Илья и сел на живот другу Славику. — Отдашь сеструху за меня, Славян? А я тебе свой мотоцикл покататься дам. На целый час. А? Отдашь?

— Перетопчешься, — проснулся Нинкин брат, потягиваясь и складывая газету вчетверо. Чтобы почитать в свободное время. От всего. От работы, ото сна, свадьбы сеструхиной, да и других напастей.

Илья со Славиком выросли лучшими друзьями с самого горшочного возраста. В Алданском совхозе на улице Пушкина в домах двадцать четвертом и двадцать шестом. Отцы их тоже дружили по-братски с войны. В пехоте в одном взводе — все четыре года. Не убило обоих и поехали они жить в деревню, где деды раньше жили и прадеды. В Алдановку. В совхоз Алданский. Это его с пятидесятых теперь так зовут. Между дворами не было забора и всё, кроме жён, было у друзей, прошедших без ран и смерти жуткие военные дороги, общее. От чего оба они испытывали гордость и удовольствие.

Славик с Ильёй были всегда вместе. Нинка, родившаяся на четыре года позже. обоих считала родными братьями с того дня, когда научилась ходить. И носило её всюду, куда решали пойти, поехать на велосипедах, поплыть на лодке или покататься между вагонами от станции Алданская до вокзала городка Шатёрск и обратно. Сообразила Нинка, что Илья чужой  поздно почему-то. Годам к шестнадцати. В связи с этим внезапным открытием у неё на три года так испортилось настроение, что обиделась она на Пилкина за невольный обман и стала его презирать, ненавидеть и испытывать к нему острейшее отвращение. Она завела дневник и всё, что думала о лжебрате скрупулёзно туда вносила. Попутно все заметили, что стала Нинка дерзкой, ехидной и своевольной. Делала, что хотела. Родителям хамила мимоходом, а в школе хоть и училась хорошо, но учителей истязала тем, что злорадно и напоказ нарушала школьные правила. Губы красила, форму не носила, слушала на географии, например, музыку из транзисторного приёмника «Романтик», ну, и так далее и тому подобное.

А вот после девятнадцати что-то в душе нежданно взорвалось, и открылось после взрыва Нинке неожиданное: настоящий брат Славик навсегда братом и останется, а вот Пилкин Илья, который ей никто и которого она презирает за всё сразу — вот он может однажды взять, как шутили в деревне, все свои ноги во все свои руки, и исчезнуть из села. Унесет его к чертовой матери какая-нибудь очередная комсомольская путёвка, которые райком комсомола пачками развозил по деревням. И Пилкина Ильи, ненавистного, больше никогда в её жизни не будет. Это открытие потрясло пока не успокоившиеся гормоны Нинкины, заставило их кипеть и через край выплёскиваться в виде града слёз, которыми она три дня подряд, не вставая, смачивала сено в стогу за сараем. А на четвертый день сила неведомая сбросила её с сеновала и унесла к Илье, который во дворе перетягивал цепь на велосипеде. Нинка полчаса говорила ему самые гадкие гадости, после чего иссякла, заплакала неслышно и без слёз, да и прижалась к Пилкину Илье. Постояла, собрала в горсть всю дерзость, накопившуюся за последние годы, и призналась ему в любви таким тоном, каким могут произнести суду самые трудные последние слова приговоренные  к смертной казни.

А к свадьбе дело подошло как-то шибко уж обыденно. Вечером в предпоследнюю субботу августа отец Ильи Пилкин Николай Ильич помылся в баньке своей, приоделся в модные бостоновые штаны и поплиновую рубаху военного цвета «хаки», выкопал из старого тряпья в сарайчике бутылку столичной  и пошел к Нинкиному отцу Гришке Мятлеву. Ну, это он только для него и мятлевской жены Варвары был Гришкой. С женой он жил, с Николаем под пулями бегал и на пузе ползал ниже колючки, сливаясь с песком, травой и грязью. А для остальные алдановцев Гришка был только Григорием Егоровичем, главным человеком в Алданском. Директором. Уважаемым  за много лет и почти  родным. Только  Пилкину одному приходился он и не другом страшной, украденной войной короткой юности, и не соседом дорогим,

А второй своей половиной. И жена, с которой Мятлев жил в радость и с обоюдным удовольствием, никогда не возражала против такой расстановки приоритетов.

Вернулся Николай Ильич Пилкин через полтора дня, в воскресенье под утро. Он разбудил сына и, стараясь не уснуть стоя, высказался так:

— Иди, Илька, к своей и женись. Решенный вопрос. Это мы с Гришкой одобряем. Потому, что и любите вы друг дружку, и на морде у обоих нарисовано, что хотите вместе жить. Дом мы вам с Гришкой построим. Хотите — позади наших избушек перед огородами, а хотите — построим там, куда пальцами ткнёте. Ну, пойди к Гришке и подтверди, что он не против.

Он не стал ответа ждать, а чтобы жену не беспокоить прошел в пустую комнату, где хороший диван стоял, упал на него и растворился в хороших, конечно, снах.

— Батя, прям счас и бежать жениться? — зевнул Пилкин младший, пытался снова уснуть, но благословление отцовское, ожидаемое, кстати, сон отшибло всё равно. — А к дяде Грише мне зачем? Не на нём, чай, женюсь. И вместо сна стал он размышлять, где лучше место для дома выбрать. С этими раздумьями он аж до самых первых петухов дотянул.

А дней за десять до свадьбы сели все за круглый стол у Мятлевых в светлице и стали составлять список гостей. Угрохали на это дело весь вечер, но гостей набрали где-то всего под сотню. Фильтровать народ было труднее всего.

— Райком, мать его, запретил руководству совхозов устраивать пышные праздники. Стукнет, не дай бог, кто-нибудь, что я половину деревни собрал, да и поеду на бюро получать пинков за нескромность и партийную расхлябанность. А так бы я мог и всю деревню собрать.

— Да, по шее получишь. Директор же, — огорчился Пилкин Николай Ильич. — И меня подтянут до пары. Хоть я простой главный прораб стройконторы.

Короче, решили кроме родственников и близких друзей своих да жениха с невестой позвать передовиков, парторга, председателя профсоюзного и комсомольского секретаря и уважаемых деревенских стариков.

— Правильно, — сказала Нинка Мятлева. — Как раз человек сто и набирается.

— А потом самоходом народ попрёт как водится, — развеселился Пилкин Илья. — Так что ты, дядя Гриша, один пёс, попадёшь на разборки в райком!

— Чего радостный такой? — прикрикнула Варвара Мятлева. — Вот отменим к свиньям собачьм вам свадьбу и празднуйте её в городе, в кафе «Мороженое». Вам и на лимонад ещё должно хватить .Бутылки на три.

Все развеселились. Поболтали ещё часок на вольные темы да и разошлись довольные. Треть дела сделали. Теперь зарегистрироваться торжественно и свадьбу провести с размахом, чтоб гости надолго запомнили.

Утром женщины стали открытки пригласительные подписывать. Григорию из района зампред исполкома пригнал на Волге полную сумку хозяйственную. Там открыток чуть ли не тысяча была.

— Во даёт Сёма.! Провокатор! — Мятлев долго смеялся. – Думает, мы столько народа позовем, а меня потом на бюро! Вот жук! Хотя это он, видать, без задней мысли, от души.

Григорий Егорович раз пять перечитал список. Всё вроде бы нормально было в нём. Но какой-то нервный червь сомнения грыз душу и потому неспокойна была душа Мятлева, волновалась и тужилась подсказать хозяину, где он чего не додумал.

— Ё!!! — неожиданно он вкатил себе с размаха ладонью в лоб. — Ванина-то нет! Ванина забыли! Пиши, Варя, ему открытку! Нет, не надо. Я его лично по телефону позову. Это ж дорогой мне человек. Ангел мой хранитель. Не он бы, так..

— Гриня, угомонись! — Жена стукнула кулачком по столу. — Ты ещё на общем собрании расскажи, почему Ванин тебе дороже отца с матерью, упокой, господи, их души, дороже дочери да жены. Блин! Надо — звони иди. Но молча. Мы и так все знаем, что без Ванина агрономил бы ты сейчас в колхозе далёком и задрипанном. Если б, конечно, живой сейчас был…

Мятлев хмыкнул, пригладил волос и пошел в контору. Звать дорогого ему человека, действительно спасителя от беды неминуемой, на лучший из семейных праздников — свадьбу дочери.

Ванин, второй секретарь областного комитета партии — чин огромный по областным меркам. К нему на приём за месяц вперёд записываются. А в те годы, когда у Григория судьба резко крутнулась и понесла его вверх, сидел Ванин в кабинете председателя исполкома Покровского района. И это он после трех встреч с Григорием быстро сообразил, кто ему нужен в заместители. Да через месяц согласований забрал Григория Егоровича вот из этого самого директорского кресла в Алданском себе под крыло. А директором Мятлев как-никак, а седьмой год уже вкалывал и давно себе место среди самых уважаемых занял. А Ванин так технично надавил на него, что Григорий плюнул, да согласился.

— Если что, вернусь обратно. Кого после меня посадят — уберут. Моё это место.

Прежнего зама своего попросил Ванин начальство забрать инструктором райкома. Послушный был зам, но глупый и без искры в груди.

Перевез Мятлев семью в Покровку. В большой райкомовский дом. Работать начал лихо, с задором и потому с Ваниным скоро сложилась дружба. Не вынужденная рабочая, а мужская, настоящая.

— И чего тебя на совхозе столько лет держали? — искренне изумлялся Ванин после пары рюмок коньяка в конце рабочего дня. — Ты же минимум — районный масштаб. Минимум! А то и в области запросто потянешь лямку не короче, чем у завсельхозотделом.

Он действительно поражался тому как много Мятлев знал и мог. Реакции его мгновенной и точной удивлялся. Любое сложное дело Григорий исполнял так, будто кто-то сверху подсказывал ему на ухо — как и что.

И всегда светило бы над головой Григория Егоровича солнце ясное и ласкало безоблачное небо голубое. И перспективы манящие уже подогревались солнышком жарким и  авансом забрасывали порции радостного тепла в душу. Но было так год всего. Ну, чуть, может, больше. А потом внезапно для него самого, совсем неожиданно для Ванина и всех приближенных, включая жену, судьба Гришина простыла, приболела, закашлялась до полного задыха и стало ей на время всё равно, что будет с хозяином.

И сломала Мятлева за год  руководящая должность. Скомкала его охромевшая и больная судьба и выбросила из обоймы руководителей. Вбок, в сторону. Близко к помойке и отхожим местам. Да, впрочем, и многих других. Тех, кто не догадывался, что невинная с виду и обязательная  в среде руководящей забава — беспрестанная выпивка, одним не даёт заболеть и утонуть в бутылке, а других превращает почти в калек. Безвольных рабов «московской», «столичной» и пятизвездной отравы с красивым именем «коньяк армянский  пятилетней выдержки». Кого-то похожий набор после года искренней страсти к нему, гробил насмерть, кого-то просто опускал ниже колен тех, кто ещё недавно был позади по росту и хлипче перспективами. Мятлеву повезло, но относительно. Он не помер, а только опустился ниже всех пределов и с должности, как ни защищал его Ванин всюду, слетел.

И ведь как просто и легко оказалось уронить в грязь лицом даже сильного мужика. А Григорий и был сильным. Только вот, когда мотался он по хозяйствам с инспекцией или по другим делам, когда вопросы решал сложные на заседаниях и украшал собой всякие важные президиумы, то после них не принято было расходиться без обеда или ужина. Руководители всегда уходили куда-нибудь перекусить и «попить чайку». Это традиция была. Не блажь.

Не распущенность. Это было одним из незыблемых правил руководящего клана.

В те времена никто, наверное, не понимал, а, вероятно, что от учёных не долетали до народа утверждения, что алкоголь у кого-то почти  ничего не меняет в организме, а многих прихватывает за горло как клещами и обращает в раба своего. Которого истязает, мучает, лишает всего, превращает в калеку. Но

сам клещи никогда не отпустит. И человек превратится в ничто.  Которое не нужно никому. Кроме тех, кто догадается или выяснит у врачей, что пленник водки тяжело болен. И спасет его только медицина. Как и всех больных. С гастритом, почками и сердечной недостаточностью.

После «чайка», бывало, так худо становилось зампреду Мятлеву по утрам, что бился он лбом о стены, рвал на себе рубаху, не снятую на ночь, и клялся: ни в жизнь, никогда, ни с кем и  даже в день Великой Октябрьской  Революции не опрокидывать в горло первую рюмку. После которой будет и пятая, и двадцатая. И боль всюду. В душе, теле, сердце, печени и совести, если она ещё оставалась через пару лет активного питья.

Но как пломбир под июльским солнцем таяли клятвы Григория Мятлева под обиженными взглядами «своих». Райкомовцев, тружеников исполкомов разных, директоров совхозов, давно знакомых ему по долгой и непростой хозяйственной работе. Застегнуться на все пуговицы и стать живым непьющим памятником означало одно. Человеческого дружеского контакта с деловыми, нужными людьми точно больше не будет.

И вот пришло время «Ч», которое уже нельзя было ни изменить, ни перенести.. Стал зампред Мятлев после очередных посиделок вынимать из портфеля рано утром бутылку, которую из дома с собой прихватывал, когда по совхозам ездил. Закрывал дверь в гостинице-люкс на ключ и «поправлял здоровье». Стакана водки сначала хватало. Он бодрел, свежел и был как пионер готов выполнить любой завет мавзолейного вождя Ленина В.И. Но потом стакана стало не хватать и дела приходилось вершить под шафе. А получались они уже не так четко, быстро и умно. Пили в любую погоду «на капоте», когда провожали до околицы Григория Егоровича из подшефного совхоза, заглатывали почти смертельные дозы в баньках после солидных совещаний. Многие после этого деловито работали, выделяясь из не пивших вчера только красными глазами. А Мятлев однажды пошел ночью, когда у одного парторга дома собрались после совещания «на чаёк», в нужник. И пропал. Искали его до утра и нашли в поле. Километрах в трёх от села. Трое соседей парторга рассказали поисковой бригаде, что в пять утра он ломился во все двери. Забыл, откуда пришел. Просил водки или самогона. Одному мужику, у которого дома спиртного не было, дал по морде, а последний, механизатор Проскуряков, вынес ему четушку самогона, после чего заместитель главы района пошел в поле. Там он уснул, а когда его нашли, выпил самогон и обматерил всех совхозных руководителей за сволочное отношения к районной власти.

Кто стукнул в райком — неизвестно. Но после короткого разговора на бюро его тихо, без шума освободили. Ванин потом бегал к первому секретарю, в грудь себя бил, на поруки брал, клялся держать Мятлева под пристальным взглядом.

Но не уговорил.

— Бюро решало, не я, — сказал первый, не глядя на Ванина. — Пусть  завяжет с этим делом, раз организм её, проклятую, не выдерживает. Тогда приходи. Самолично назначу. Обещаю.

И начал Григорий Егорович снова от печки плясать. Вернулись они с женой Варварой и Нинкой в Алдановку. Варькины братовья денег дали на стройку кирпичного дома из четырёх комнат. За месяц и построили. Переехали когда ещё тепло было, в сентябре. Ванин из райисполкома позвонил директору совхоза новому и сказал, чтобы ему привели Мятлева на разговор.

— Слушай меня, Гриша. Жить хочешь? — сразу спросил он. Не поздоровался даже. — Тогда езжай сейчас в город на улицу Пролетарскую, дом 17, кабинет номер девять. Там Алексей Свиридов. Неделю поживешь в гостинице. А Алёша поставит тебе семь специальных капельниц. От него уйдешь и никогда больше пить не будешь. Если, конечно, сам решишь.

— Решил, — ответил Мятлев. — Спасибо, Сергей Данилович.

— Я тут до тебя с директором перетолковал. Будешь работать вторым агрономом пока. А там видно будет. Не переживай. Выберешься. Поможем.

Съездил Григорий Егорович в город на неделю и вернулся другим человеком. Вернее — прежним. Каким был до взлёта в исполкомовское поднебесье.

Стал Мятлев окончательно выбираться из болота, откуда его вовремя потянули Ванин с Алексеем. Рюмку на праздниках поднимал. Но символически. За год глотка не сделал.

— Ну, у тебя воля, Гриня! — удивлялась жена Варвара. — Как у космонавта.

— Сравнила тоже! — радовался вместе с ней Григорий Егорович. — Никакой воли. Не хочу — не пью. И не буду. Воля тут каким боком? Выпил своё с запасом.

Агрономом он поработал с полгода, а потом Ванин перебросил его заведующим шестым отделением совхоза. После того как заведующий Фёдоров уехал к сыну в город. И здесь Мятлев за год сделал из отстающего зернового отделения лучшее по совхозу. За год всего.

— Ну, вот, а ты боялась, дурочка! — долго смеялся в телефонной трубке Ванин.- Орёл! Мужчина!

И через неделю директор совхоза убыл в район управлять отделом в заготовительной конторе. А на Григория пришло из области обкомовское  предписание-распоряжение. Назначить его директором совхоза. Два с половиной года всего прошло. Такая малость. Сел Григорий Егорович в своё кресло, которое  новый директор не менял. Он вообще ничего не тронул в кабинете. Понимал, видно, что Мятлев сюда обязательно вернётся. Сел он, значит, в кресло, достал из правого ящика стола свой чернильный набор, пресс-папье, маленький портрет Ленина на откидной подставке. Поставил всё это туда, где раньше стояло. И заплакал. Хорошо, что не было никого. Засмеяли бы. Мужчины плакать не должны ни с горя, ни в радости. А тут как раз и Ванин позвонил. Поздравить.

— Давай! — сказал он — Дыши как дышал. А там видно будет. Ты всё же масштабный работник. Покрутись пару лет ударно — верну в район. Хотя самого меня через пару месяцев пересаживают туда, куда и  взгляд не дотянется, и шапка свалится. Аж вторым секретарём обкома партии. Во как, брат. А ведь не просился, не намекал.

— Спасибо, — глотая перегородивший горло комок, произнес восставший из руин и пепла Мятлев. — Спасибо душевное, что не забыли обо мне.

— Так мужик ты толковый, — серьезно закончил разговор Ванин. — Чего тебе пропадать по глупости? У нас у всех её полно. Только разная у каждого. Живи. Вкалывай. Меня не забывай тоже. Ну, привет семье!

Григорий стал чаще в район ездить. Крутился по всем серьёзным организациям специально. Изображал пустяковые потребности и просил всех подсказать решение. А на самом деле и надо-то ему всего было,  чтобы все его увидели живым, здоровым, деловым как раньше.

— Пусть видят, что я в порядке. Хуже никому от этого не станет. Спасибо Ванину.

Пять лет прошло. Ванин правил всей областью, Мятлев держал совхоз в тройке лучших. Урожаями поражал своими, качеством молока и свинины.

И прошлое утонуло. Григорий Егорович чуял нутром, как скребётся оно на волю, душу царапает, но рассуждал жестко.

— Это тебе, сука-водка, пожизненное заключение. Ты меня чуть не похоронила. А я, вишь ты, добрый. Упрятал тебя на задворки души, но пощадил. Убивать не стал.

В конторе Мятлев долго держал трубку «вертушки», настраивался. В обком звонить на самый верх — это вам не по-маленькому в сортир сбегать. Хоть и звонишь высокому, но другу, можно сказать.

Ванин взял трубку сразу. Обрадовался. А когда узнал, что Нинка замуж выходит, обалдел натурально.

— Да я же, бляха, её такой куклой помню. В кармане можно было носить! — Засмеялся он искренне, по-доброму.

— Я Вас, Сергей Данилович официально приглашаю ко мне домой на празднование свадьбы. Двадцать второго к восемнадцати часам местного времени. От имени молодых приглашаю и от жены Варвары. Вы запишите. У Вас столько забот в обкоме. Можно и запамятовать.

— А вот на календаре и записал. Это получается — через десять дней. Постараюсь, Гриша, вырваться. Спасибо за приглашение! Ну, Нинка! Ну, коза!

Всё. Жди. Благодарю, что позвал! Ну, пока. Отбой!

Десять дней мелькнули как скорый поезд мимо стоящей на переезде машины. Мгновенно. И уже вернулись с регистрации молодожены. Совсем другие люди приехали. Взрослые. Семья. Муж с женой. Нинку уже не стесняло непривычное пышное одеяние и фату она сдвинула набекрень. Прекрасно чувствовал себя в образе мужа и Пилкин Илья. В голове его струились невнятные пока ещё мысли о семейном счастье, а карман пиджака топорщился от твердой корочки свидетельства о браке.

Тёща со свекровью носились вместе с молоденькими девчонками от пятнадцатиметрового стола, стоящего посреди двора под брезентовым навесом. Бегали они до кухни и обратно, путаясь под ногами у серьёзных электриков, делающих  не просто освещение, а сложную праздничную иллюминацию. Потому на тёток и девчонок добродушно злились и покрикивали.

— Только сами не ешьте пока! А то народу не останется ничего!

— Кто ест? Сдурели вы, пацаны! — урезонила электриков Нинкина подружка Наталья, дожевывая кусочек окорока. — Нам нельзя. Мы ж на работе. Вы, смотрю я, лампочки свои не едите! А пора уже. Время ужина.

— Дура ты, Натаха! — радовались специалисты по электрификации. — Потому мы тебе дадим откусить только одну лампочку на сто ватт. Иди бегом сюда, а то прокиснет!

Весело было перед началом свадьбы. Радостно. Торжественно. Хорошо.

Славик, брат Нинкин, от души выспался на заднем сиденье «волги» пока буйствовала суматоха в ателье. Поэтому сил у него скопилось — девать некуда. И он тратил их на развешивание динамиков, из которых гостей будет заливать замечательная музыка. Магнитофон Славик пристроил возле розетки на крыльце дома. А вот динамиков всяких у него было штук пятнадцать, поскольку охмурил его пяток лет назад радиолюбительством совхозный киномеханик и вдвоём они собирали то приёмники, то передатчики, из которых делали рации для механизаторов и даже спаяли натуральный радиоузел в клубе. Из него на весь совхоз местная библиотекарша вещала утром и вечером о новостях своих да районных. А так же о всяких предстоящих событиях. От дней рождения до коммунистических субботников по облагораживанию родимой Алдановки. Так вот Славик придумал так сделать, чтобы музыка на свадьбе не с одной стороны долетала до последних столов, а окружала гостей. Чтобы весь празднующий народ ел, пил и радовался за молодую семью, находясь внутри музыки. Чтобы  проливалась она дождём прекрасных мелодий

Сверху, струилась снизу, как бы из-под земли, и как нежный ветер овевала народ с боков. Славика видели то на крыше, то на столбе возле ворот. Потом он залез в погреба — свой и соседский, поставил там по большому громкоговорителю, а в маленькие ямки, которые выкопал под столом и вокруг него, тоже разложил по динамику. Он радовался, что хватило провода и задумка реализовалась.

Вскоре пришли почти все деревенские собаки, которым ветер подробно доложил всю мясную кухонную программу. Собаки поменьше, суетливые и взволнованные сразу же стали беспорядочно бродить по двору, ласково заглядывая в глаза братьям своим большим и наступая им на туфли и босоножки. А крупные экземпляры такими глупостями не занимались. Они солидно расселись вдоль забора, подстелив под себя хвосты, и погрузились в спокойное ожидание. Они знали, что всем на праздниках огрызков достаётся столько, что хозяева их потом пару дней не кормят. Не лезет ничего в собак сразу после больших мероприятий с изобилием еды.

Мужчины возрастом от восемнадцати до семидесяти совместными усилиями истязали глубоко народную футбольно-хоккейную тему, а юные невестины подружки, не отвыкшие толком от школьной формы, торчали тонкими хворостинками посреди двора в неудобных пока «взрослых» платьях. Они как-то испуганно перехихикивались и сверлили завистливыми взглядами незнакомую взрослую женщину в потрясающем наряде и с лицом подружки Нинки Мятлевой.

После четырёх, с опозданием в рамках приличия, дружно подтянулись знатные люди, передовики производства. Механизаторы и животноводы. Все были в костюмах, украшенных всевозможными значками, медалями, а Ляпин, выдающийся комбайнер, имел на лацкане орден «Знак Почета». Передовики пришли солидно. Молча. И лица их отражали внутреннее состояние души. Состояние было уважительным и торжественным. Четверо из них несли огромную коробку, опоясанную почти по всей территории лентами. Ленты сходились в толстые пучки, зажатые в большие кулаки механизаторов.  Они аккуратно приземлили коробку перед площадкой для подарков и все свободные от дел подбежали и прочли надпись: Телевизор  «Рубин-102». В деревне было всего три телевизора. У Мятлева и ещё двух рекордсменов-хлеборобов. Но Илья с Нинкой не собирались жить у Мятлевых, поэтому подарку этому были рады больше, чем другим.

В пять часов общий невнятный гул перешиб скулящий стон тормозов директорского «УАЗика», хлопнули дверцы и окрестности расцвели от серебряных переливов  аккордеона. Это привезли клубного худрука Шевцова, присланного в совхоз по распределению, странного человека, который с радостью играл часами на всех больших праздниках, Но ни на одном из них не выпил ни капли спиртного, несмотря на творческую натуру и душевную утонченность. Играл он часа полтора, ни разу не повторившись. Богатейший был у худрука репертуар.

Около семи часов вечера Варвара, жена Григория Егоровича, вышла из дома на крыльцо и крикнула сестре мужа, плясавшей что-то цыганское.

— Аркадьевна, мы тут все в доме. Родители, значит. Тебя не хватает. Посоветоваться надо.

Надежда Афанасьевна Пилкина, и директор Мятлев сидели с усталыми лицами за круглым столом, уперев локти в розовую скатерть, а кулаки в подбородок. Николай Ильич пристроился на подоконнике и сосредоточенно грыз ноготь. Варвара села рядом с мужем.

— Чего думаешь, Галинка-малинка? — спросил её брат Гриша. — Удобно будет начать без Ванина? Или обождём-таки ещё маленько?

— Да ты что, Гриня! — воскликнула Галина Аркадьевна, описывая круг невдалеке от стола. — Почти сто человек во дворе, да за забором двадцать. Жених с невестой целоваться хотят. Аж не могут уже терпеть. Там уже горько всем гостям-то! Да и нажарили всего. Остынет потихоньку. Надо садиться да начинать!

— Ну, допустим, они-то нацелуются ещё. Аж надоест. Жизнь вся впереди, — тихо проговорила мама Ильи Пилкина Надежда Афанасьевна. — Тут другой вопрос. Людей чего мурыжим? Свадьбы так не делаются. Бестолково. Полный двор гостей. И семья такая ж будет бестолковая. Ни уму, ни сердцу.  Чего ждём? Большого начальника твоего? Шишку! Свадебного генерала! Да он, небось в областном театре премьеру с почетной ложи смотрит сейчас. Или в Москву срочно вызвали на ночь глядя. У них, у верховных, всё не как у людей. А мы тут над гостями измываемся. Не говоря уже про молодых.

— Он сейчас кем служит, Гриня? — Пилкин старший ноготь-таки отгрыз и выплюнул за окно. — Вроде как второй человек в области он теперь? То есть, занят под самое не хочу. Он, может, никак совещание со своими раздолбаями не закончит. Или с Первым секретарём великую думу в две мудрых головы думают

— Ага, как же! — вставила ехидно Галина Аркадьевна. — В сауне, небось, пиво пьют все областные командиры. Устали же за день. Горы сворачивали, реки вспять пускали. Умаялись.

— Вот ты, Гриша сам прикинь картинку, — Пилкин Николай разыскал на пятерне ещё один ноготь, чтобы погрызть. — Ну, будто не его пригласили, а тебя.

Ты ищешь и берёшь подарок, потом с трудом отбиваешься от неотложных забот обкомовских, прёшься почти за сто километров с улыбкой на лице, поскольку знаешь, что тебя очень ждут. Что гость ты почетный и долгожданный. Приезжаешь, а все кругом вдрызг, на столах объедки, парни по углам девок тискают, а молодые устали исполнять команду горько и удалились на время передохнуть. Одни объевшиеся собаки бегают и тётки-посудомойки. Во дворе — пьяные за столом, мордой в салаты воткнутые. Из трезвых только собаки вот эти и магнитофон на крыльце. Как себя чувствовать будешь? Почетным и долгожданным, или будто на тебя из окна ведро помоев вылили?

— Ты, Коля, прямоугольный такой! — обиделась на мужа Надежда Афанасьевна. —  Как дверной косяк. Разве ж в еде да в питье дело? Он что, пожрать едет, накваситься до зелёных человечков в глазах? Он уважение Грише выказал, когда согласился. Гриша у него в долгу по самый похоронный оркестр. До гроба в долгу. Кабы не Ванин, то и свадьбы сейчас не было. И ты, Гришка, копал бы силосные ямы штыковой лопаткой на третьем отделении. Я, Варя, так говорю или нет?

И она поднесла к глазам краешек шелковой розовой скатерти. Не было платочка.

— Не, а я к чему клоню! Не слышите никто меня?  Пилкин нервно отгрыз маленький кусочек ногтя и катал его пальцем по ладони. — Я ж к чему клоню? Обождем ещё! Невелики персоны, гордость тут свою как флаг над головами не носим. А Ванина обождать надо. Он — общее наше спасение как-никак. Да и времени — десять минут девятого всего. Сейчас подъедет. Чувствую.

Мятлев, директор, невестин отец, медленно поднялся. Подошел окну и уперся лбом в стекло. За окном было темно и прохладно. Сентябрь-таки. Перед собой вместо палисадника и вялых георгинов, да осыпающейся желтой акации увидел он просторную комнату, райкомовский зал заседаний. Стол, красной тканью покрытый, члены бюро  на стульях. А в торце стола тогдашний первый — Шагалов. Он глядит из темноты в упор на Григория, стоящего перед бюро в позе виноватого и говорит зло: — Такую шваль как Мятлев мы на любой мусорной свалке найдём. А вот они, со свалки которые, партию и дело общее позорят. Исключать не будем тебя. Ванин упросил. Спасибо скажешь. Но от работы его заместителем мы тебя освобождаем. Есть кто против? Нет! Свободен, Мятлев.

— Черт знает что. Чего оно вылезло-то? — сказал директор, отворачиваясь от видения. Он размял пальцами виски. Сел. Закурил.

— Эй, да что вы все подурели одновременно? — весело заворковала Галина Аркадьевна, сестра Гришина. — Вот проблему слепили на ровном месте! Тоску развели. Похороны у нас или свадьба, черт возьми? Обождем и никаких вариантов! Все подождут. Делов-то! Пошли на улицу, пусть гости сами скажут — ждать Ванина, генерала нашего, или начать «горько» орать и хлестать водку под курочку в тесте? Ну, пошли, пошли!

— Во, шалая! — вздохнула Надежда Афанасьевна Пилкина, но тоже встала и пошла за всеми во двор.

А сестра директорская уже доходчиво разъясняла народу ситуацию. По её версии выходило, что уважаемому Сергею Даниловичу припасено первое слово и первый тост. Как крёстному отцу этой замечательной свадьбы. Потому, что это он упросил обком вернуть Мятлева на своё место. А то жила бы Нинка в Покровке, а Илья в Алдановке. И разошлись бы пути их и любовь не разгорелась. Да и ответит Ванин далеко не на любое предложение. У него их — мильён в месяц. А нам вот не отказал. Уважил. Подождать, в общем, надо! Как, народ?

— Одно слово — «надо»! — крикнул за всех передовой механизатор-орденоносец Косенков. — Мы и трезвые потанцуем — аж пыль столбом встанет. Да, девки?

— Ещё как попляшем! — хором подтвердили веселые женские голоса.

Славик врубил пластинку с фокстротом «Лисичка». Все, кто смог разбились по парам, а подружки Нинкины тоже стали ритмично топтаться посреди двора, смущенно хихикая и стараясь на ходу не слететь с высоких «шпилек».

В комнату, куда вернулись родители и Галина Аркадьевна, лениво вошли молодожены. Нинка швырнула фату на подушки кроватные, а Илья Пилкин расстегнул жилетку на финской «тройке», облокотился о косяк, закурил и стал разглядывать родных и близких.

— А вот без этих штучек, без экспериментов с высочайшими покровителями никак нельзя было?

Надежда Афанасьевна, мама Пилкина Ильи расхохоталась, показывая новые золотые зубы. — Ты вон смотри, чтоб твоя женитьба экспериментом не стала. Вот об чём заботься. А взрослых, ответственных людей понимать учись. Без тебя уж серьёзный народ решил, что делать, не печалься.

— Ну, глядите сами. Ваши деньги, значит ваша и правда, — Илья выбросил к потолку толстое кольцо дыма и вышел.

В половине десятого Мятлев старший тоже во двор вышел. Народу, конечно, поубавилось, но не так чтобы опустел двор. Кто-то ещё за воротами анекдотами перебрасывался. Ржали человек десять. Не меньше. Только дружков Ильи не видно было.

— Да они к Самохину, к деду пошли самогону хлебнуть, — объяснил Пилкин. То ли муж, то ли жених всё ещё. — Придут после двухсот граммов.

Директор Мятлев остановился возле девственно нетронутого стола, взял из вазы светившееся изнутри янтарём яблоко, погрел в ладонях и волчком крутнул его между тарелками  с закуской. Гости глядели на него молча. Понимающе. Врагов не было среди них. Враги по домам сидели.

— Ты, Григорий Егорыч, скажи, когда подойти, мы и подойдем к сроку. Да, мужики? — громко сказал старик Ромашин. Уважаемый. Отработал своё по первому классу. — Как он подъедет, ты к Сашке Прибылову пошли кого, так он нас всех быстро и оббежит. Тут же объявимся!

— Такое, понимаете, дело…Тонкое. Сразу всё не объяснишь, — подключился Николай Пилкин, отец жениха. Но на Егорыча не обижайтесь. Ему самому неловко. Но он Ванина позвал, а тот слово дал, что приедет. Вот Григорий наш и стоит как  витязь на распутье. Направо пойдешь — неизвестно что будет. А налево свернешь — вообще ничего не ясно.

— Да чего уговаривать? Понимаем ситуацию. И Егорыча знаем как мужика слова. Обещал дождаться. Вот и ждёт…

— Ты, Егорыч, Славку пошли  к кому-нибудь  из наших когда «генерал» прибудет. Долго ему на машине проскочить? А нам недолго и обратно собраться. Да, мужики? Да, бабоньки?

— А то! — крикнули все вразнобой.

В двенадцать часов ночи две старых семьи и одна новая сидели молча под навесом. Под фиолетовой лампочкой из гирлянды. От неё подал мертвенный мутный клин слабого света на жену молодую. Или на невесту. Она зевала откровенно, не прикрыто. А фиолетовый свет делал в эти мгновенья лицо её покойницки умиротворенным.

— Не, я не верю! Не может быть, чтобы он просто из вежливости тебе не отказал. Свадьба всё же! Событие. Да и слово своё такого ранга человек держать просто обязан. На кого ж нам, бедолагам, равняться? — Рассуждала Варвара Мятлева.- Ты-то с ним вообще как, Гриня? Нормально? В друзьях?

— Да нормально. В друзьях, — Мятлев ответил устало, грустно и стал рыться в карманах. Папиросы искал.

Ну, это самое! — поднялся Илья Пилкин, муж всё таки после ЗАГСа. — Нинка, слышь!? Брачную ночь всё равно бы мы без Ванина  у изголовья и со свечкой провели? Верно? Хрена он бы торчал у нас в спальне? Потому скажу я, что свадьба, конечно, на сегодня накрылась, но первую брачную никто не отменял. А, Нинок?

Он взял Нинку на руки и унёс в спальню с хохотом и громкими поцелуями.

— Одно на уме! — фыркнула мама Надежда Афанасьевна. — Ну, дурной!

Ну, так а мне что, завтра поутряне народ собирать, или как? — спросил Нинкин брат Славик, накидывая большие полотняные куски ткани поверх салатов и фруктов.

— Само собой. Прямо с девяти и собирай, — Григорий Мятлев нашел-таки папиросы. Достал одну. Смял в кулаке и ссыпал пыль табачную под ноги. — Суббота же завтра. Только трём учительницам на работу. Так что можно прямо с утра. Погуляем пару суток. Не люди мы, что ли?!