СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ЗЕМЛЯ В ИЛЛЮМИНАТОРЕ

Рассказ

Лёха Малович, корреспондент областной газеты, набив блокноты бодрыми строчками, а плёнки «свема» шедеврами фотоискусства, попрощался с директором совхоза Кайдурунский и пошел на край села. На аэродром. Ехать зимой почти четыреста километров до Зарайска на автобусе готовы были или сильно пьяные, или полные придурки, которым вообще по фигу: сегодня ты доедешь до места, завтра, или  снёсёт гололёд машину в кювет и сутки ты будешь хлебать  припасённый в путь самогон до полусмерти, чтобы не вникать в  мороз и не понимать, что трактор-тягач приехал не как «скорая помощь», а почти через сутки. Потому как встречные автобусы и грузовики на таких расстояниях в феврале — редкость. То есть подать сигнал об аварии в какую-нибудь  попутную деревню почти некому.  Хорошо тренированный   степными путешествиями инстинкт  самосохранения побеждает в водителях страсть заработать побольше, а в их начальниках — перевыполнить план.

Февраль в шестьдесят девятом году кривлялся как красивая, но очень глупая девка на танцплощадке. То он прикидывался апрелем дня на три, истязая городских пешеходов грязными, бешено бегущими ручьями, то за пару часов переделывал быструю воду в лёд, обдувал его низким северным ветром с улетающей к низу города позёмкой и превращал любое передвижение по пространству в пытку.

Кайдурунский аэропорт назывался так, потому, что все места в райцентрах да больших деревнях, куда приземляются и откуда взлетают «кукурузники», и санитарные «ЯК-12», принято гордо именовать именно аэропортами. Хотя кроме прочищенной грейдерами и утрамбованной дорожными катками широкой длинной дороги для взлёта и приземления там ещё есть полосатый, надуваемый ветрами в разные стороны парус  да маленький «скворечник» с антеннами на крыше, чаще всего дощатый, где сидят управляющие полетами, кассир и десяток смелых граждан. Смелые они потому, что читают газеты и знают, что чаще всего разбиваются машины на земле, на втором месте по числу жертв — железная дорога, а летать в наших аэропланах — безопаснее всего. Лёха Малович  был редакцией отдрессирован  ускорять время и сжимать пространство. Статья нужна была всегда быстрее, чем здравый ум и самое лёгкое перо газетчика могло её создать. Вот говорил, допустим, редактор, загоняя ушлого корреспондента в какой-нибудь «чёртов угол» огромной области, что опубликовать статью надо в следующий четверг, значит с этого момента переставали действовать законы физики, механики, химии и  биологии. Не существовали больше понятия географические и ещё всякие хорошие науки. Метеорология, скажем, физика атмосферы, ну, там климатология и синоптическое метео. Оставались только задание радактора и сама редакция, куда надо было треснуть, но доставить готовый материал ещё вчера.

А в Кайдуруне десятого февраля был праздник метели, буйного ветра с востока, холодрыги в тридцать четыре с минусом и смоляного цвета туч, готовых в любую секунду начать бомбардировку Земли  огромными как оладьи и такими же увесистыми пушинками снега. Точнее — застывшими слёзами небесными.

А Лёхе хотелось быстрее в  редакцию. Часа два, от силы лёта до Зарайска, да там пятнадцать минут – бегом через рельсы и вокруг длинного бетонно-стеклянного, извивающегося «червяка» —  железнодорожного вокзала, придуманного каким-то рехнувшимся на авангардизме архитектором. И сел бы Лёха за стол свой, которому лет тридцать, а перед этим скинул бы плёнки в лабораторию и провалился в другой мир. Там правят эпитеты и метафоры, там бушует как шторм сюжет статьи, да мечтает красивее принарядиться в слова фабула рассказа о тяжкой работе сельской — снегозадержании. Он купил билет и сел на пустой металлический стул с дерматиновым сиденьем, какие обычно расставляют в городских столовых. Их сломать невозможно даже если в день их подвигает грубо и помнет задницами  пара сотен человек. Дверь в комнату, где сидели начальники и лётчики забыли закрыть, и совсем готовые, как вороны к полёту, восемь мужиков и три тётки слушали громкий, не целиком понятный, но пугающий разговор.

— Я не разрешаю. Как начальник перевозок я сяду на нары первым из оставшихся в живых. А вы  гробанётесь, погубите насмерть крестьян, сами  на фрагменты порвётесь, но вам, мля, ничего не будет. Кроме похорон. Может, даже с дудками и большим барабаном.

— Мы и при крайнем боковом на двадцать метров в секунду взлетали. Я, мать вашу, двадцать лет на этом сундуке-«кукурузнике» порхаю. В прошлом году при буране садились. С двух метров земли не видно было. И вот он я. Да ещё поздоровей тебя, Алексеич, буду. Вы тут чахнете в диспетчерской и умом и телом,- это так, похоже, добивался разрешения на полёт командир.

— Элероны оторвёт нахрен ещё  при рулёжке. И руль горизонтального поворота. Ты нос высунь, Серёга Михалыч, на парус глянь. Его мотает за минуту пять раз то на восток, то на запад,- орал диспетчер. —  Ветер сегодня, как шалава в кабаке. То к одному столику, то к другому да сразу к третьему. И всего за пять минут. Я даже ваши жизни в тюрьму с собой не заберу на память. Нечего забирать будет. Одни валенки от всех останутся.

— Триммер закрылок хвостовых при эшелоне пятьсот метров раскудрячит вашу лоханку на мелкие дюралевые кусочки, да турбулентность поболе, чем на двадцать метров станет вас ронять! — кричал начальник порта. — А силёшек у движка хватит, чтобы из ямы выскочить? У вас, бляха-цокотуха, не ТУ-104 и не ИЛ-18. У вас, мля, чудом не выкинутая из авиации  «аннушка». Хорошая птичка, конечно, но не для катастрофических условий взлёта. Гляньте, блин, внимательно в окно. Машину с керосином сейчас перевернёт пурга!

— Денисыч Виктор! — надрывался командир воздушного судёнышка. — Если натурально вот в эту минуту не выпустишь меня, то больше винта моего в Кайдуруне не будет. Я пилот первого класса, мля! Я без крыльев полететь могу. Мотора одного хватит. И я на тебя, Витя, рапорт подам в областное управление авиации. Пока его рассмотрят,  уже штиль стоять будет мёртвый. Листок не шолохнётся на дереве. А я доложу, что при ветре  в четыре метра за секунду ты меня приказом пригвоздил к земле, керосина не дал и людей не позволил по срочным делам доставить. Вот каждой заклёпкой клянусь — настучу! Плохо ты меня за двадцать лет вызубрил.

— Да какие четыре метра? Глянь на прибор! — зверел начальник перевозок. — Тут же все семнадцать. Сам выйди сейчас на природу. Унесёт в другой конец Кайдуруна, а то и чёрти куда в степь. Если ни за что не зацепишься.

Потом в комнате стало тихо. Минут десять все там кашляли, сопели, чиркали спичками и пускали в «зал ожидания» гадкий дым от разных папирос.

Наконец диспетчер сказал тихо и мрачно.

— Вот я пишу, что я тебя не выпустил такого-то числа в такое-то время. А ты лети. Долетишь — позвони. Порву бумажку. Не долетищь — ко всем на похороны не попаду, конечно, но к тебе загляну. Но венок не принесу и землю в могилку не кину. А потом из-за тебя сяду лет на пять-семь. Потому как ты, Сергей Михалыч — долболом и своевольник. Жить вечно будешь в аду. Если, конечно, такого идиота туда возьмут.

— То есть я полетел? — неуверенно вскрикнул командир.

— Людей-пассажиров сперва спроси, —  зло ответил начальник порта. — Может, кто натурально думает, что пора завязывать жить. Пахать, сеять, убирать в поту, да ещё премии получать смешные. Может, обрыдло им надрываться в полях и они согласны гробануться в прах где-нибудь над озером Камышным! Спроси!

— Товарищи, если кто отказывается лететь — сдайте билет. Получите деньги, — вышел из двери второй пилот Геннадий Колесников. Его тоже все знали. Он с командиром лет пятнадцать  летал. — А кто с нами, те пошли гуськом в лайнер.

Лёха улыбнулся и поднялся первым. К выходу направился. За ним плечом к плечу, как в последний решительный бой, двинулись молча все. Только один мужик с мешком, из которого пахло копчёным салом, засеменил к кассе под ехидные смешки односельчан.

До самолёта было метров сто. Народ одолел их короткими рывками, падая,   отталкиваясь валенками от наста, замёрзшего под мягким снегом, придерживая руками по очереди всё, что ветер мог вырвать и утащить к чёртовой матери. То есть неизвестно куда. В салоне «АН-2» было бы совсем уютно и тихо, если бы не скрипели переборки фюзеляжа и самолёт не покачивало как на аттракционе  «пьяная карусель» в горпарке культуры.

Летчики сняли свои синие пальто и повесили на штыри перед кабиной.

— От винта! — мощно заголосил второй пилот положенную по инструкции фразу, хотя вокруг самолёта колыхалась снежными катящимися валиками только степь ровная и даже храбрые вороны сидели вдали за длинными высокими сугробами. Взревел движок, «аннушку» стало трясти и понесло тихо на тормозах против ветра, бьющегося об винт на скорости семнадцать метров в секунду. Колодки тормозные техник убрал  заранее, иначе пришлось бы сильно рисковать под пропеллером, если бы машину развернуло вбок до разгона.

— Все держитесь за скамейки или переборки, — высунулся Колесников, второй пилот. Он же штурман. — Отпускаем тормоза. Возможен резкий подъём носа.

Предсказание его сбылось мгновенно. Мотор тужился так обречённо, как гражданин, страдающий ничем неизлечимым запором. Потом пол самолёта переместился почти в вертикальное положение и народ вместе с ручной кладью ссыпался в хвост, глухо врезаясь в десяток мешков с пшеницей. Её кто-то вёз на базар, на продажу. Лёха выронил портфель в процессе падения, но через секунду он сам рухнул ему на голову. Двигатель продолжал битву со встречным ветром и победил. Минут через пятнадцать « АН-2» полетел ровно. Народ спокойно поднялся с мешков и расселся по своим местам.

— Полет будет проходить на высоте пятьсот метров со скоростью двести, а если ветер поменяется, то и двести пятьдесят километров в час, — высунулся из кабины командир. — Разрешаю курить, пить и закусывать. Дорога дальняя. Голодать глупо.

Лёха Малович не пил, есть тоже не хотел, а потому стал пялиться в толстый иллюминатор. Летели над трассой Омск-Зарайск. Она была ровной и прямой как путь к коммунизму. Жаль, но лежала асфальтовая тропа в сорока километрах от Кайдуруна, а то бы по ней без приключений и на скорости можно было добраться наземным ходом до города. Больше в степи не было ничего. Снег и редкие маленькие лесопосадки для задержания снега, каких в Кайдуруне почему-то не высадили. По трассе навстречу самолёту как во сне плелась машина с будкой. Продукты, наверное, везла. Лёха наклонился, вытянул шею, чтобы посмотреть назад, но не успел. «Кукурузник» мотнуло вправо, после чего он, как прыгун в воду с вышки,  рухнул вниз.

— О-о-о-о! — заверещали все, кроме пилотов.

— Чё, всё, что ли? — крикнул в кабину дед лет шестидесяти, одетый в городское пальто с каракулевым воротником и оторочкой на рукавах из того же каракуля. На голове деда, лихо сдвинутая на ухо, держалась чудом кроличья шапка. К родственникам, видно, погостить летел. — Можно начинать тихо молиться?

— Это, мать-автомать, нормальная воздушная яма, — вылетел, но успел зацепиться за поручень возле кабины второй пилот. — И прошу всех записать на чём угодно. Эти самолёты, «Ан- 2» — не па-да-ют! Ну, не падают, блин, они! Планируют как планеры даже если мотор отвалится. Всем ясно?

— А ям этих ишшо много наклёвывается? — спросила тётка в шали и толстом полушубке. — А то я не успела провалиться вместе с самолётом и башкой треснулась вот об эту штуку под крышей.

— Не разбила? — пригляделся пилот. — Это фонарь для пассажиров. Когда по темну летим — включаем, чтобы народу не скучно было впотьмах тосковать.

Тут «кукурузник» стукнулся об дно ямы, заскрипел всеми деталями и снова полетел ровно. Успокоился.

— Мля, что-то меня блевать тянет.- Заныл пьяный мужик с курчавой причёской, которая постоянно пружинками волос скидывала с головы шапку.-  Тошнит, если  совсем по-культурному выражаться.  Так что пол заляпаю сейчас. А, может, и стены.

Лёха сбегал в кабину, притащил пять пакетов из серой прочной бумаги. В такую  магазины масло заворачивают или жирную халву.

— Остальные тоже, наверное, кому-нибудь пригодятся, — сказал он и уложил пакеты между двумя мужиками. Тот, кого тошнило, от пакета отказался.

— Прошло, — заржал он. — Такой у меня крепкий организм.

Примерно полтора часа летели почти без приключений. Если не считать ещё пяти падений в «ямы». А началось всё основное уже за восемьдесят километров, как сказал потом командир, до города Зарайска.

— Три ноля четвёртый,- захрюкала рация. — Вы в зоне верного управления полётами  диспетчерской службы аэропорта города Зарайска. Принять эшелон двести пятьдесят. Коридор третий. У нас северный ветер. Двенадцать метров в секунду. Заходите по правому кругу с юга против ветра. Как понял, Сергей Михалыч?

— На хрена такой высокий эшелон? Там воздуха нет. Выдуло. Там почти стратосфера,- крикнул командир. — Винту зацепиться не за что. Давай двести! И без захода с юга. Я по ветру лучше сяду.

— Выполнять! — истерически захрипел диспетчер. — Нелётная погода. Зарайск закрыт. Тебя, наглеца, одного принимаем. С женой дома спорь, сколько вытянешь. А мой приказ выполнять!

— Да мать же твою, Володя, умник ты хренов. Меня опрокинет назад, если против ветра пойду. — Командир озверел. — Обороты же сбросить надо. Опрокинет меня через хвост!

— Я на себя ответственность объявил начальнику порта, — крикнул Володя. —

Меняй эшелон и пошёл на круг.

— Живыми сядем, я тебе из морды блин сделаю! — свирепо ответил командир,  резко поднял нос и завалил машину на правое крыло.

Самолёт стало кидать в стороны, он проваливался, выбирался из ям, нырял кабиной почти вертикально к земле, снова становился горизонтально. Но ветер дул уже со стороны, и «аннушка» полетела боком. Причём, это не для любителей острых ощущений сказано. Их в самолёте не было.  Он реально с километр летел боком. Его выбивало из заданного коридора, а вернуться на курс у славного «кукурузника» не было сил. И вот с этого места, за шесть километров до посадки, в салоне началась настоящая паника. Такую Лёха Малович видел только в фильме про заблудившийся чешский самолёт, снятый на киностудии «Баррандов». Пассажиров кидало по дюралевому, ничем мягким не обитому салону. Они до крови бились лицами и руками о заклёпки, матерились, но прицепиться к чему-нибудь не могли. Тётки визжали и в свободном падении и лёжа вверх ногами то ли на потолке, то ли на полу. Смешалось всё. Мешки летели как снаряды в людей, пассажиры запутались в длинном толстом тросе, который хаотичное движение «АН-2» принесло с потолка в конце салона. Из кабины пилотов посыпались мелкие предметы. Отвёртки, пассатижи, ящички с шурупами и  стеклянные запасные квадратики в резиновых рамках для ремонта окон. Всё это образовало в пространстве салона опасную травматическую смесь. Ушибленные ящиками с шурупами люди теряли сознание и как брёвна носились от стенки к стенке, зашибая других и раздирая в кровь всё, что не сумели разодрать раньше.

Лёха Малович как-то ухитрился доползти до кабины и высунул голову на уровне колен Сергея Михайловича.

— А что, товарищ командир, вам важнее команду дурака исполнить или всё же людей спасти?

Михайлович глянул на Лёху, подумал, потом посмотрел на второго пилота и ещё минуту подумал. После чего снял наушники, отключил рацию и громко крикнул: — Генаха! Левый крен двадцать градусов, пике десять градусов на эшелон сто метров и заход по ветру с нижнего разворота по малому кругу.

— Есть! — крикнул Геннадий радостно и улыбнулся. Появился шанс на нормальную посадку. Но способа остановить панику в салоне пока никто из лётчиков не придумал. Не до того было.

— Разобьёмся, — визжали тётки.

— Вашу мать! — кричали мужики. — Совесть поимейте. Летите ровно. Вы же мастера. Сдохнуть-то проще простого. Но жить охота, мля! А вам?

Снова высунулся Геннадий, второй пилот и закричал так, будто орёт он в последний раз и  больше не будет, потому, что ему запретил командир.

— Я вам что, радиоприёмник, по пять раз на день одни и те же последние известия вдалбливать в ваши крестьянские головы?! Повторяю, мать вашу-автомать! Самолёты «АН-2» не падают!!! Не раз-би-ва-ют-ся, бляха-матрёха!! Ну, не придумал конструктор Антонов сделать так, чтобы они стукались об землю! Не смог! Хотя — гениальный  человек! Но не вышло у него. Не падают эти самолёты, хоть всё с них открути! Четыре крыла настроены на планирование. Не упадём. Сядем скоро. Всем  приказываю: остыли, успокоились и равномерно дышим носом. Понятно? Выполнять, мля!!!

Но запсиховать-то куда легче, чем возвратиться к покою и смирению души. Стали пассажиры по одному пытаться, но выходило плохо и не у всех. Самолёт уже ровно летел, хотя его крепко покачивало. И мотор уже вовсе не надрывался, а тарахтел мягко, посвистывая скидывающим с себя ветер пропеллером. Вдруг кто-нибудь отрывался от скамьи дюралюминиевой, покрытой мягким войлоком и уносился в кабину пилотов.

— Щас я поубиваю вас обоих, козлы в форме! — визжал смелый мужик угрожающе. — Вот этим пудовым кулаком раздвою напополам бестолковки ваши и руки выдерну! Мне пятьдесят два года, я только жить начал по уму! Я в ентом годе дом новый построил и мотоцикл купил! А раз летать не умеете, то и жить вам впустую нехрен!

Мужика втроём за штанины стягивали в салон менее нервные и били по морде с укоризной:

— Тебя, мытаря вшивого, кто в самолёт на аркане тащил против воли, какой у тебя и не было сроду!? Ну-ка сиди ровно, как вроде тебя на паспорт фотографируют. А то обмотаем вот этим канатом и на три узла завяжем. И вот хрен  кто потом распутает. Будешь в таком гадском виде спать с женой в своём новом доме, осёл!

Аэроплан в это время снизился почти до земли. Ну, может, метра три было до снега. Так Лёха определил, разглядывая степь в иллюминатор. Малович поднялся и пошел к лётчикам, заткнув уши пальцами, чтобы не слышать стонущих голосов тёток, дружно и протяжно певших скорее всего священную  литургическую  «Херувимскую песнь», которая по задумке должна была поднять все силы божественные и не дать помереть так неразумно, хряпнувшись внутри металлической бочки о грешну землю.

Метра три было до кабины. Но пройти их оказалось сложнее, чем выучить, например, наизусть пушкинского «Евгения Онегина». На полу сплелись телами в тулупах те, кто верил, что самолёт не рухнет и все попадут не в рай, а туда, куда летели. Они ухитрились оказаться сверху и наотмашь колотили трёх таких же, в тулупах и валенках, которые материли лётчиков, всю авиацию и Советский Союз, разрешивший возить по небу честной народ на таких древних, чуть дышащих самолётах, которых во всем мире давным-давно уже распилили на мелкие части и закопали в пустынях. Только дед в пальто с каракулем сидел спокойно, как дома за обеденным столом и хлебал из горла поллитровой бутылки самогон. Вёз, наверное, родственникам.

Из кабины Лёха увидел город. Лететь до него оставалось минут пятнадцать, не больше. Он стоял за спинами у пилотов и очень удивлённо разглядывал улетающую  с сумасшедшей скоростью под днище аэроплана степь. Когда летишь высоко, земля внизу замедляет вращение и мимо какого-нибудь полевого стана, где три вагончика и пара лент транспортёров, проползаешь ты в воздухе как детский «змей летучий» на длинной нитке.

— А чего так снизились-то? — поинтересовался Малович. — Метра три до земли, да?

— Мы же по ветру идём. То ли ветер нам вдогонку, то ли мы за ним  угнаться не можем, — крикнул Сергей Михайлович, командир. — Со ста метров можно клюнуть носом, если ветер нагнёт. Тогда из пике не выскочим. А три метра — фигня. Даже если придавит, то мы ведь на лыжах. Они амортизируют. Снег глубокий. Покатимся, движок вырубим и остановимся. Позжее дорулим до

стоянки своей. А что в салоне, дерутся вроде?

— Ну, — сказал Малович. — Уверенные в том, что сядем нормально, клёво гасят  провокаторов, которые заставляют всех пойти в кабину и вас придушить. Поскольку, мол, всё равно подыхать, а виноваты вы, лётчики. А раз уж точно грохнемся  все, то какая разница — сейчас или через полчаса. И греха у нас, мёртвых, на душе не будет. Так они обосновывают.

— Блин! — засмеялся в голос Геннадий с правого кресла. — Вот за пятнадцать лет ни одного полёта не было, чтобы хоть одного психа в салон не занесла нелёгкая. На меня и с ножом один притырок кидался. Качало самолёт тогда сильно. Гроза справа шла. Ям много было.

— А помнишь, Ген, в меня бутылку полную пульнул грузин из Кайдуруна, строитель? — вспомнил командир. — Тогда летом летели. Жарко было внизу. А у нас эшелон — километр. А верхний воздух с нижним мешается и на тебе, летун, турбулентность да триммер на все закрылки. Швыряло вниз метров на сто. Вот он на грузинском помолился, а мне крикнул, что он сам получше летает. Чачи выпил много, видать. «Иди, орал, в салон и пей мою чачу. А я людей спасу, себя и долбанный ваш самолёт».

— Да помню! — опять залился смехом второй пилот.- Я ж его тогда вырубил и в хвосте к опорной переборке привязал кабелем на сантиметр с половиной в диаметре. Когда сели, он нас обнимал и звал в гости. Там у него на родине село Чохатаури. В Кайдуруне шабашил летом на стройках.

Неожиданно машину свалило на правое крыло, оба пилота рванули рули влево, ориентируясь на стрелку горизонта, но было слишком низко и «АН- 2» не успел мгновенно выровняться, зацепил нижним крылом большой сугроб, который сдуло с крыла полностью только через минуту.

— Ни хрена так, — хмыкнул командир. — На ровном месте, бляха-Натаха!

Из салона сквозь хрип движка просочились в кабину многоэтажные матюги и проклятья двух работниц сельского хозяйства.

— Да мы сядем когда-нибудь? Землю  вон скребём уже. Хорош порхать! Приземляйтесь. Дальше пёхом дойдём, — ворвался  к лётчикам давно и сильно побитый  мужик с кровящей губой  в облёваном соседом тулупе. Выражение  лица у него было как у ребёнка, которому обещали шоколадку, но обманули.

Город приближался. Появилось здание аэропорта и слева нечищеная полоса, по бокам которой горели синие фонарики. Они тянулись примерно на километр.

— А что, с диспетчером связаться не хотите? — спросил Лёха.

— Так он нас потерял давно. Там аврал сейчас. Все на ушах стоят. Ни радары, ни высотомеры нас не видят, — веселился Геннадий. — В военной авиации мы бы назывались сейчас — низколетящая цель. Сбить нельзя, потому как засечь невозможно. А диспетчер уже в столовой набирает сухарей. К тюрьме готовится.

Тут из салона прибежала тётка, а впереди неё летели в пространство кабины визг, вой, истерические рыдания и слова: «Господи, спаси и сохрани, укрепи и направь!»

— Убился! — орала она, разбрызгивая на приборы слюни и слёзы. — Погиб, блин, Васька Мелентьев.

— Сердце? Инфаркт? Так сейчас сядем. Скорую вызову к самолёту. Может, и откачают, — успокоил её командир.

— Он выпрыгнул из самолёта. Открыл дверь и вылетел.- Тётка рыдала и смазывала слезами кресло командира.- Я видела. Все видели. Его кувыркнуло раз двадцать и назад унесло. В степь, — крестилась и  визжала она.

— Что за хрень? — сказал Геннадий голосом человека, не верящего в чудеса. — Как он мог дверь открыть? Там же секрет. Не знаешь, что сперва нажать, то просто за ручку не откроешь.

Он выглянул в салон и свистнул.

— Ё-ёё, Михалыч! Дверь открыта и этого дурака облёванного да побитого нет. Который тебя убить хотел  Он что, точно выпал, мужики?

— Да мы сами обалдели, — сказал дед в пальто. — Стоял вот тут, пил  нервно самогонку. Потом сорвался с места, подскочил к двери, что-то нажал снизу и дверь потянул на себя. Крикнул: «Суки вы, а не лётчики! За Родину! За Победу!» и сиганул. Вот с того ряда видно было, как его кувыркало, а потом он пропал.

— Мля! — возмутился Сергей Михайлович. — Звали меня, бляха-Натаха, недавно переучиться на ИЛ-18. Отказался, идиот. А там летишь на эшелоне — семь-восемь тысяч и горя тебе мало, и счастья полные штаны. Изредка бросит метров на пять вверх-вниз, да и весь тебе ужас смешной. А тут, мля, любой дурень может парашютистом прикинуться. Он же литр, наверняка, сам засосал со страха. Всё. Сядем здесь.

Гена скинул обороты до предела и «аннушка» мягко опустилась на лыжи, утонув в снегу почти до хвостового фюзеляжа. Метров сто самолёт несло ветром по инерции. Когда он остановился, все, кто мог — четыре мужика, считая Лёху, и пилоты, выпрыгнули на снег и побежали назад.

— На, тулуп мой. Замерзнешь,- один из пассажиров накинул шубу на командира. Другой отдал свою второму пилоту. У нас вон свитера толщиной как пальто. Давайте быстрее.

— А кто он, этот долболом, который парашютист без парашюта? — крикнул Геннадий.

— Не надо так о мёртвых, начальник, — сказал мужик в свитере, толстом как пальто.

— С чего б он помер? — засмеялся командир. — Со страха вряд ли. Ему пузырь первача страх погасил наглухо. Летели мы на скорости восемьдесят кэмэ. Высота три метра. Снижался он с такой скорости медленно. На землю свалился в глубокий снег. Не, так не разобьёшься.

— Это он мешки с пшеницей вёз на базар. Десять мешков, — доложил второй в свитере потолще.

— Да вон он! — Лёха увидел человека в белом от снега полушубке. Он стоял  почти по грудь в сугробе и размахивал руками. Молча. Но спасателей своих он точно видел. Шли к нему долго, почти до груди поднимая ноги, и проваливаясь в мягкий, лёгкий снег.

— Живой? — крикнул командир. — Не сломал себе ничего?

— Целый я. Не ушибся даже. Снег- гляди какой! — мужик пошел навстречу.

— А ты с какой дури-то выбросился? — спросил его Лёха. — Побили тебя, поэтому, что ли?

— Не помню, — ответил мужик, держась за колено. Задел, похоже, землю слегка. — Никто меня не бил. Сам побью кого хошь. Вон кулаки какие. А выпил — да! Литровый пузырь. Я по пьяному делу в Кайдуруне один раз с крыши конторы  принародно соскочил. В знак протеста. Директор меня из агрономов перевёл в весовщики на току. Пью я. Поэтому. Агроном пьющий — это, считай, трындец урожаю. Да…

— Так завязал бы, — командир похлопал его по плечу. — В следующий раз нажрешься и на высоте в километр дверь откроешь, да сразу и высосет тебя наружу. А это точно — полёт прямо в гроб. Оно надо тебе?

— Ты это… — Геннадий взял мужика за грудки. — Не вздумай про свой  тупой геройский полёт сегодняшний никому в аэропорту и в городе рассказывать. А то командира посадят. А я тебя тогда в Кайдуруне найду и пристрелю вот из этого ТТ табельного. Мне без Михалыча летать  нельзя. Не могу никого переносить. Михалыч — человек. И летун — бог! Усёк, весовщик?

— Да усёк. Все одно обратно выбьюсь в агрономы. Пить брошу, так директор сразу попросит обратно.

— А чего не бросаешь? — Лёха взял мужика под руку. Так легче шлось обоим. — А вот не созрел покедова. Есть волнение внутри, — он остановился и ударил себя в грудь. — Жена шалава. А бросить не могу. Люблю её, суку, говорят  про меня посторонние. Но я брошу бухать. В городе больница есть. Пять капельниц ставят тебе и всё. Стакан в руку не ложится. И от одного запаха водяры инфаркт можно словить. Летом поеду в больничку эту.

Пришли к самолёту. Расселись. Тётки молчали и грызли семечки, сплёвывая лузгу на пол.

— Подметёте потом, — Геннадий показал на веник в конце самолёта.

— Так и полы помоем тут,- сказала одна. — Вон как  шибко заблевал вокруг всё парашютист шалый.

Доехали на лыжах до стоянки и второй пилот скинул вниз лесенку-трап.

От аэропорта к «аннушке» бежали человек десять.

— Ух, ты! — хлопнул в ладоши Геннадий. — Сейчас вони будет как из бака с керосином. Все начальники и диспетчеры. Что, Михалыч, воевать будем, или как?

— Да в задницу бы они все скопом провалились, — сказал командир и длинно выматерился. — Чего мне перед ними сопли распускать? Пассажиры все целые. Машина целая. Мы умом не тронулись. А что Вовка-диспетчер дурак, так это уж так у него получилось. Не повезло с родителями и учителями. Ум у него работает как движок на самолёте с двумя дохлыми поршнями. Перебои даёт постоянно и не вовремя.

Начальники прибежали радостные, обнимать стали летунов и всех пассажиров. Поздравляли с удачным полётом в сложных метеоусловиях.

— Я тебя к медали представлю, — похвалил Михалыча начальник порта. — За отвагу или за доблестный труд. Ну, какую дадут. Молодец! Пошли в наш ресторан, выпьем за удачу. Не так часто она к нам прилетает. Всех приглашаю за наш счёт.

Ну, все и пошли. А Лёхе Маловичу надо было в редакцию бежать. Он и побежал.

— Хорошо было бы о нашем полёте написать, — думал Лёха. — Лётчики-то — герои. Но только редактор вряд ли разрешит. Надо про героизм на полях писать. А лётчики — те же шофера. Только воздушные. Взлететь, потом приземлиться. Где героизм?

Рассказал он о полёте редактору. Тот откашлялся и сказал.

— Давай, Малович, снегозадержание разверстай мне на полосу со снимками.

В обкоме покажу. Герои ведь эти люди. В такую зиму все силы отдают будущему урожаю.

А про полёт не разрешил публиковать репортаж. Мелкая тема.

Ну, взлетели. Ну, сели. О чем писать-то?