ПРОТЕСТ

«Этого не может быть! – прошептал Аристарх Аристархович Бабаев, заведующий Музеем поэта Доброслава Ржаного, — даже у них, у этих… рука не поднимется на святое».

Дело в том, что не успел пребывавший в самом благодушном расположении духа Аристарх Аристархович войти во вверенный ему Музей, уютно расположившийся на тенистой улице в центре губернского города N, как ему сообщили нечто невероятное, немыслимое и возмутительное.

Губы господина заведующего Музеем побелели, а невидящие глаза уставились в портрет поэта Ржаного кисти местного художника. Доброслав на этом портрете был странным образом похож на лорда Байрона, застывшего в таком несказанном изумлении, будто он только что узнал, что его Шильонского узника, не успев толком освободить, опять водворили в узилище.

Удивительно, но кроме знаменитого лорда поэт Ржаной на этом портрете чем-то смахивал ещё и на родного брата художника, которого все горожане знали в лицо из-за того, что он третий год укрывался от призыва в армию, и его фото было среди прочих размещено на фанерных щитах «Родина ищет тебя, сынок».

Ржаной был уроженцем губернского города N и в позапрошлом веке писал стихи на своём, как у ребёнка, языке, с великим тщанием избегая рифм, размера и знаков препинания. Не довольствуясь этими новациями, провидец Ржаной, не имея под рукой нужного слова, сам его то ли придумывал, то ли вспоминал, чем обогнал время и обессмертил своё имя.

Поэт населил свои творения опасными лесными девушками и страшными лешими из славянских сказок, он разговаривал с выдрами и слонами, накидывал числам на плечи звериные шкуры, шептался с верблюдами о тайнах пустыни, водился с буддийскими монахами из затерянных в степи калмыцких хурулов и угадывал повороты невидимой реки времён.

Его не боялись птицы, олени и дети. Он ходил по земле, почти её не касаясь.

Он потратил свою жизнь на то, чтобы уловить и понять, чем движения хребта вселенной похожи на ход коромысла на плече крестьянской девчонки. То есть он потратил её не зря.

Это был лазутчик инопланетян, юродивый, гений, безумец, святой.

Он ушёл так же тихо и незаметно, как пришёл и как жил.

Когда он умер, стало понятно, что это был человек из плоти и крови.

И началось.

Нашлись пустынники – ортодоксы, радевшие о единственно верном учении о Ржаном. А где радетели, там и еретики.

Заскрипели перьями борцы за чистоту канона, зашипели вероотступники, затаились в пыльных редакциях крамольники.

Оживились пересмешники, заржали куплетисты и эстрадники.

Адепты непримиримых школ ржановедения вели беспощадные дискуссии на многочисленных научных конференциях, устроители которых, не желая показаться ретроградами, на всякий случай привечали и тех, и других, и вообще поглядывали на нервных ржановедов с уважением и опаской.

Некоторые титаны или, лучше сказать, столпы ржановедения за годы поста и молитвы приобрели редкий дар вводить неподготовленных начинающих ржанолюбов в транс, подобный глубокому гипнотическому сну, и пробуждение в таких случаях требовало немалых усилий.

Этим даром славился вызывавший даже у бывалых ржановедов суеверный ужас профессор Арнис, автор знаменитой в определённых кругах многочасовой лекции «Я, Ржаной и Гомер», исполняемой под аккомпанемент непременно слепого гусляра и погружающей слушателей в летаргическое состояние.

Однако, мы заболтались.

«Как же не может быть, Аристарх Аристархович, это же официальная бумага» … — пролепетала Милочка, юная сотрудница Музея, почти теряя сознание от ужаса.

В качестве подающего надежды ржановеда она, естественно, боготворила поэта, но при этом так и не решилась прочитать ни единой его строки, справедливо опасаясь, что ничего в его новаторском творчестве всё равно не поймёт.

В душе Милочка любила рэп и эклеры.

Впрочем, господина заведующего Аристарха Аристарховича она боготворила ещё больше: ходили разговоры, будто он прочёл всего Ржаного и кое-что даже выучил наизусть. Это не без основания представлялось Милочке невероятным интеллектуальным подвигом. Впрочем, проверить эти слухи не было никакой возможности.

«Кто подписал?» – слова господина заведующего Музеем прошелестели еле слышно, как лёгкий ветерок в зарослях прибрежного камыша.
«Она» – усугубила юная почитательница поэзии.

«А печать?» – уже почти механически выдавил господин заведующий, теряя последнюю надежду.

«Стоит» … — всхлипнула несчастная и, не в силах больше сдерживаться, разрыдалась громко и безутешно.

Да, мой снисходительный читатель, в это невозможно было поверить, но директива, в недобрый час поступившая в Музей, как и положено, была подписана министром культуры губернии Дорой Хабаловой.

Дора прежде служила заведующей городской прачечной, потом лихо поступила в местное губернское отделение правящей партии Будь Здоров Дорогой Президент (сокращённо БЗДОП) и вскоре оказалась в кресле министра культуры губернии. Её кандидатуру единогласно поддержал Совет по культуре губернии, состоящий из помнивших её ещё по прачечной офицеров Росгвардии, ОМОНа и ФСИНа, а также губернская Епархия.

Должность как раз освободилась в связи с тем, что теперь уже бывший министр культуры губернии оскорбил ветеранов Первой Отечественной Войны клеветническими утверждениями, будто Наполеон захватил Москву, был обвинён в экстремизме, клевете и заодно государственной измене и закован в железо.

Назначение Доры прошло быстро, потому что всех других кандидатов ещё накануне по просьбе оскорблённых Наполеоном ветеранов отправили в СИЗО.

Милочка, открыв депешу и прочитав заключенный в ней текст три раза, не могла поверить своим глазам. Чёрным по белому в директиве Министерства культуры губернии предписывалось впредь во всех документах и разработках Музея писать имя и фамилию великого поэта… со строчной, то есть маленькой буквы. Это решение было принято на общем собрании деятелей культуры губернии, посвящённом столетию действующего Президента страны. Собрание единогласно решило впредь с прописной, то есть с большой буквы писать только имя и фамилию самого юбиляра.

«Какая неслыханная наглость! Ну нет, это уже слишком, этот номер у вас не пройдёт, — прошипел, закипая, господин заведующий Музеем, — это только через мой труп».

Он представил себе тему грядущей научно-практической конференции, как если бы её написали по новым правилам, то есть «Влияние поэтики доброслава ржанова на поминальные обряды народа маори», задуманной как переворот в современном ржановедении, и его аж замутило от негодования.

«Никому… никому и никогда не удастся…!» — громко возопил он, пугая разбежавшихся по дальним залам сотрудников Музея, никогда до той поры не видевших своего тихого интеллигентного заведующего в таком воинственном состоянии.

На общем собрании сотрудников Музея решили протестовать. Но вот незадача: никто из присутствующих не помнил, как это делается. Никто уже давно никогда и ни против чего не протестовал, потому что всем всё нравилось.

Правда, ветераны смутно припоминали времена, когда горожанам нравилось ещё не всё и вроде как даже не всем, но тогда те, кому что-то не нравилось, просто переставали быть горожанами. Не то, чтобы их выселяли, нет, как можно, городские власти были последовательными приверженцами демократии. Они просто исчезали. И тогда тем, кто ещё оставался горожанами, всё начинало нравиться. И не просто немного нравиться, а нравиться всё больше и больше. И так пока всем не стало нравиться всё. Сначала просто нравиться, потом нравиться очень.
Короче, протестовать не умели.

Идею снаряжения ходоков в Министерство культуры отвергли с порога: Дора Хабалова постоянно курила такой крепкий флотский табак, что не все посетители могли устоять на ногах. К слову, когда Аристарх Аристархович намедни собрался таки с духом, добился приёма и попросил для Музея немного масляной краски, дабы закрасить нецензурные надписи, время от времени появлявшиеся на дверях Музея, министр культуры опасно приблизилась к нему и хмыкнула: «Красочки, говоришь? От русских слов тебя корёжит? Ну вы, бля, поэты, даёте… Вас бы в прачечную на недельку. А ты знаешь, что ФСИН уже давно просит меня на твоей площади сделать музей подарков заключённых Президенту? И народ попрёт, и бабло».

Задыхаясь от табачной вони и ужаснувшись такой перспективе, Аристарх Аристархович тогда еле ноги унёс.

Решили составить Обращение. Но и тут нашлись сразу два подводных камня. Во-первых, такая форма общения работников культуры с начальством не была предусмотрена правилами документооборота, а во-вторых, всем присутствующим было совершенно понятно, что этот текст никто не будет читать, а всех подписавших его завтра же уволят с волчьим билетом.

Часы пробили полночь, когда вконец измученные протестанты предоставили слово бледному, словно постаревшему Аристарху Аристарховичу. Он встал, ссутулившись, и вдруг заговорил про женственность России и жертвенность её интеллигенции, про поэта Ржаного как духовную скрепу, зачем-то пробормотал что-то невнятное про парадигму и нарратив и неожиданно заключил: «А вот возьмём и назло им ничего не будем делать. Каково? Они ждут, что мы нюни распустим, на коленях приползём… Ни за что! Мы будем хитрее: да, мы будем писать Его имя с маленькой буквы – зато жирным шрифтом! А что? Нас не запугать! Не на таковских напали! Протестовать так протестовать!»

На том и порешили.

«А что было потом?» — спросит мой многотерпеливый читатель.

Страсти, как это заведено в наших широтах, быстро улеглись. В ржановедческих трудах и заботах пролетел месяц, и все уже привыкли дерзко писать доброслав ржаной.

Одним ясным весенним утром погружённый в свои мысли Аристарх Аристархович подошёл ко входу в свой Музей, когда дорогу ему неожиданно преградил страж.

«Подарок принёс?» — хрипло спросил страж у опешившего господина заведующего.

«Кому?» — несмело полюбопытствовал тот, — Я вообще-то Аристарх Аристархович!»

«Ну ты, дед, даёшь! Да по мне хоть Феликс Эдмундыч», — заржал страж, указывая на вывеску перед входом. На вывеске значилось:

Музей Подарков заключённых Президенту.

ФСИН РФ