Она была очень молода, очень неопытна и очень любознательна. Он был тоже любознателен, не совсем неопытен и почти на двадцать лет старше. И все-таки он мог бы кое-чему научиться у нее: хоть она молода, но она женщина, а он хоть и мужчина, всегда оставался ребенком.

Когда она его тайно посещала, чтобы он вновь и вновь рисовал ее прелестное лицо, он говорил ей:

— Вы можете разговаривать, когда я работаю. Рассказывайте что-нибудь, Дитя мое!

— Я не дитя,— отвечала она спокойно. И умолкала.

Вместо нее говорил он, а его взор в это время непрерывно перебегал с ее лица на лист ватмана и обратно. Она молчала, глядя на него и лишь время от времени говорила: «угу», или «да, да», или «так, так».

— Вы читаете любовные романы? — спросил он однажды. И когда она по обыкновению промолчала, он сказал: — Впрочем, даже если и читаете, ничего в них вы не почерпнете, дитя мое. Нигде вы не встретите такого лицемерия! Нигде так не умалчивают о настоящей жизни, как в любовных романах…

Она пристально посмотрела на него и промолвила:

— Угу…

— А вы знаете,— сказал он в другой раз,— двум любящим почти невозможно по-настоящему стать близкими друг другу. Вы наверное, не согласитесь со мной, дитя мое?

— Я не дитя,— ответила она.

— Один французский писатель,— продолжал он,— попытался наглядно подтвердить эту мысль довольно мрачной аллегорией.

Каждый из двух влюбленных, писал он, похож на человека, наглухо зашитого в полотняный мешок. Они ощущают лишь разделяющую их двойную грубую ткань: они могут лишь предполагать, но не видеть, каков на самом деле стоящий рядом…

Она пристально посмотрела на него и сказала:

— Да, да…

— Вспомните, как древние греки в храмах поклонялись телесной красоте. Вспомните полные поэзии индийские трактаты о любви,— сказал он ей„— Как можно откровенно говорить о духовной стороне любви, презирая, стыдясь, отворачиваясь от любви земной, телесной?

Такие и подобные слова говорил он ей и снова и снова рисовал ее. Так же молча или произнося лишь «да, да», слушала она его.

И вот наступил наконец вечер, когда он в последний раз взглянул на картину и сказал:

— Лучше сделать я не мог, дитя мое!

Она промолчала.

— Хотите посмотреть, дитя мое?

Она молча встала и подошла к картине.

— Могу ли я подарить ее вам? — спросил он.

— Нет,— сказала она.— Мы повесим ее вот здесь, над диваном.

Он удивленно обернулся. Она улыбнулась, посмотрела сначала на одно окно, потом на другое и сказала:

— Нужно будет купить новые занавески. Если, конечно, ты не возражаешь.

Он посмотрел на нее пристально, протянул руки и сказал:

— Ах, какое же я, в сущности, дитя!