Привет, молодёжь! Хех! Меня зовут Аркадий Михалыч. Нехай я для вас буду просто — Миха! По батьке меня кликали ещё с самого рождения. И только обидно мне, что уже много лет меня так никто не звал.

Живу я один, на краю села. В доме с заколоченными окнами. Деревня у нас маленькая, с полгорошины, людей — раз, и обчëлся. Да нет, не так. Сложно обсчитаться, когда жителей — по пальцам левой лапы пересчитать. Нет, не лапы, а руки. Извините, я так давно не болтал ни с кем!

Так вот, деревня эта скрыта от мира, глубоко-глубоко в лесах нашей Великой и необъятной. Крыши изб торчат сквозь поросли бурьяна, да так скромно, что соседям порой и не видать друг друга. Как грибы после дождя малюсенькие, прячутся под листочками. Зелëная сказка! Как из детства. Жителям, конечно, тяжеловато порою приходится. Ведь живут у нас в основном старики. Рубить ветки и тяпать травку порой им ой как тяжко. Но мы народ простой, к трудностям привыкший, нам ничего не страшно!

Честно признаюсь вам, ребятушки, мне порой становится грустно. А что если наша малая родина, наша деревушка, не выдержит напала… как его там… капитализма? А вдруг зарастёт она так же, как заросли тропки к сотням других таких же деревень? А потом выхожу ночью, заглядываю в окна — и понимаю: нет уж, не порастëт! Пока живы люди, пока жив я, деревня будет жить! Успокаиваю себя. Конечно, милые, ведь мне тоже бывает страшно. Особенно, когда по утрам в зеркало гляжу, хо-хо!

Ранним утром мне нравится смотреть, как молодые поле пашут. Сижу под кустом, тише воды, ниже травы, и молчок! Вдруг кто увидит? И нет, я не подглядываю! Просто зачем лишний раз народ пугать? И так люди у нас суеверные. А вон у баб Нюры вообще сердце слабое. Не дай Бог, не выдержит!

Эх, Нюра. Помню еë ещё, когда она пешком под стол ходила. А какой она была красавицей в свои восемнадцать! Как первая весна. Как первый, сильный, но изящный подснежник. В день еë свадьбы я притащил ей огромный букет полевых цветов. Она хоть и не поняла, откуда в начале мая на еë столе оказались цветы, но весь праздник проходила с букетом. Я тогда радовался, как щенок. Хвост вилял вертолётом. А когда еë муж от старости помер, я снова притащил ей букет. И тогда я понял, что лишний раз людям лучше не показываться. Увидя на столе в декабре букет ромашек и васильков, Нюра схватилась за сердце. Подумала, что муж покойный с того света весточку прислал.

Ну, что я, как пластинка, об одном да об одном! В общем, я очень занятой мужчина! Я тут за всем слежу, по мере возможности. Раньше, когда ребятни много в селении было, за играми детскими следил: то мяч из речки вытяну, то полянку малины подкину. А порой выводил заплутавших малышей из чащи. Они меня не боялись и называли лешим. Очень смешными им казались моя борода до пола и ветки в гриве. Сейчас-то шевелюра былая облысела, но ничего, я так же хорош собой, как и прежде. Не борода красит мужика, а поступки! Но если забываю я о том, каков сейчас собой, то в зеркало всë равно смотреть страшно, хо-хо!

Во время сенокоса ночами скатываю снопы сена, сторожу зерно от полëвок. Ох уж эти гадины лохматые! Я тоже лохматый, но в моей пушистой шкуре не хватает наглости односельчан объедать! По весне стараюсь обдирать траву на огородах стариков, но не так, чтоб это было слишком заметно. Колорадского жука с картошки собираю. С него, кстати, получается дивный суп! Просто коготочки оближешь!

В общем, дел у меня — поле не пахано. Всем я помогаю, чем могу. Но и о себе не забываю. Весной прокапываю и укрепляю тоннели в свою покосившуюся хатку. Хотелось бы, конечно, крышу подлатать, прохудилась совсем. Но заметно ведь будет. Чего людей пугать? Навожу уборку после зимы: мох — пусть растëт с севера, пыль — во двор, паучки — в погреб, нехай шелка свои там прядут. И им спокойнее будет, и мне. Я хоть и выгляжу старой рохлей, запутавшимся и грязным, но отнюдь, я очень люблю порядок! Света, правда, сквозь заколоченные окна попадает мало. Что обидно. Раньше я очень любил солнце. Этот запах тепла, света и свежей ржи — ммм, сказка!

Но закрытые окна — необходимость, ребятушки. Понимаете, очень не хочу я проблемы людям своим подбрасывать. А при виде меня ведь они испугаются, забоятся, забьются в домики, креститься начнут, молиться. Крайности это всё, пустое! Зачем такие меры? С каждым десятилетием я всё меньше и меньше похож на себя прежнего. Мать родная б не узнала, кабы сейчас меня приметила сквозь кустов да веток. Поэтому в те года, когда я был ещё немного на человека похож, взял я как-то, да заколотился. Печально тогда было. Грустно даже. Представляете? Сам для себя решил оградиться от всего человеческого мира. И так одиноко было поначалу, пока я не осознал всю прелесть жизни.

Она ведь, понимаете, какая — жизнь эта! Каждый день заботы, работы, хлопоты. То одно, то другое. Помогаешь себе и людям. Думаешь о лесных зверушках, жучках и паучках. Ищешь тоненькую прослоечку, где мир моих односельчан с миром Живой Природы соприкасается. Как прекрасно поддерживать это равновесие!

Ой, заболтался я. О работе!

Летом я помогаю не только людям, но и зверям. Мамашам-медведицам таскаю вëдра с малиной, например.

Ох, лопни моя головешка, совсем забыл, дурак старый!

Ведро-то у меня совсем худое стало! Дырки б залать чем-нибудь, а то кто ж будет животину выручать? Вот потрещу с вами, и пойду чинить!

Так вот. Летом я помогаю рыбкам в пруду: мальков кормлю хлебом и тем вкусным, что гуляки лесные оставляют. Как их? Туристы, во! Ох уж мне эти туристы! Невежи и грязнули. Понавалят своих бутылок, а людям добрым потом собирай!

Ещё я протаптываю человеческие тропки, и скрываю звериные. Помогаю коровкам отелиться. Юный ветврач, о как! Хо-хо-хо! И вообще, с животными я много времени провожу: у каждой домашней твари теперь есть имя!

Осенью я сушу грибы, делаю солку, соображаю варенье. Вдруг местным тяжёлой зима придëтся? Я так Светке, матери троих детей, в погреб незаметно банки с соленьями таскал, когда муж еë с детьми бросил. И так хотелось бабу поддержать! Так больно было через щели в окнах смотреть на еë слëзы! А летом собирал для неё корзины грибов и лекарственных трав. Она думала, что от соседей. Принесла с ними делиться сметану, сыр, хлеб. Соседи не поняли, откуда внезапная щедрость, и решили отплатить Светке. Притащили оладиков целую гору — детям радость. Так и носят порой до сих пор друг другу яства. И правильно! Пускай так!

В общем, с какой стороны не посмотри, а я важная шишка в деревне! Так было не всегда. Когда-то, когда здесь было больше домов и больше воздуха среди их крыш, народу здесь было — ого-го. И тогда я, как и все шкеты, бегал за дворовыми собаками, гонял гусей, и под страхом смерти боялся зайти в лес. Верил я тогда в леших, бабок Ëжек и в подобное. Но не бывает же такого, понимаете! Сказки это всë! И для того эти сказки, чтоб шкуру детскую сберечь. Да чтоб не видеть слëз матерей растерзанных дичью деток. В те глубокие годы меня все и звали Миха.

Миха… Как давно никто меня так не звал. Я вообще давно ни с кем не разговаривал.

Деревня наша тогда была красавицей. Леса и поля в мире жили, друг друга не съедали. Река была широкая, буйная, чистая. Не то, что сейчас — ручеёк. По тропинкам гуси бегали да куры. И везде детские вопли, вой скотины.

Мать свою ещё молодую помню. Запах её хлеба до сих пор стоит в ноздрях по утру. И отца помню: готовил он меня таким же плотником сделать, как сам. Помню, как держал в своих мелких ладонях топор, пытался им узоры вырезать из ели, кажется, или из липы… Они мягкие, податливые деревья. То, что надо для мелкого неуча, коим я был. Так что ж там было?…

И юность свою весёлую помню, как девок толпами на улицы провожали да на вечёрки. Как красиво наряжались: платья красные в пол, да все в вышивках, оберегах от сглазов. Бусы на шее гроздьями висят, а сами бусины — во! С шишку размером. Кокошники их, косы сильные, красивые, толстенные… Эх. Хорошо тогда было.

О! Точно! Я вспомнил — липа! Из липы я резал! Срубил батька липу: из цветов матушка варенье наварила, а из тонкой мягкой древесины мне велели выстругать узоры — учиться делу семейному. Потом в наследство от отца достались мне долото, ещё дедовское, наверток, отвес и драч, изогнутый такой, рогатенький. Вот я и плотничал, пока не вымерла деревня…

Пришла на нашу беду однажды страшная болезнь. Жуткая, смертельная. Люди заболевшие становились злыми, скрывались от мира в своих домах, боялись света и глаз людских. Умирали они от истощения, от одиночества и недостатка солнца. Даже с домочадцами не говорили: всё мимо ушей пропускали! Вот сидит, казалось бы, мужик. Сидит и сидит, в потолок плюёт. А в душе у него такая злоба бурлит, что чуть окликнешь, попросишь помощи — так сразу крик стоит, ор, аж крыша поднимается. Нередко муж и поколотить жену мог. Не сразу поняли, что не хандра это, не леность. Настоящая эпидемия! Болели-болели, и умирали. Вот прям на том месте, где сидели, там Богу душу и отдавали. А может и не Богу…

Потому что потом, ребятушки, самое страшное было: вставали они! После смерти вставали и уходили! Кожа их волосами покрывалась, глаза мутнели, желтели. Челюсть отрастала, зубёхи — вот такие, с перочинный нож! Одним словом — зверями становились. И в лес уходили. И пропадали.

Уже тогда из деревни народ повалил. Страшно было, что этот недуг неизвестный проклянёт. Целыми семьями люди пропадали в лесах, превращались в монстров! Поэтому целые бежали из деревни, кто мог. Всё оставляли — скот, вещи. Бросали в телегу нехитрые пожитки — и катили на четыре стороны. Думали, что спасутся в другом месте. Думали, что где-то будет лучше. Весь мир бы эта сила сцапала! Сожрала б и не подавилась великими странами, большими людьми… Ничто бы ей преградой не стало. Коли б не один человек. Плотник один.

Хвастаться не хорошо, но да! Слуга народа всего перед вами — Миха! Увидел я, что беда наступает, что тучи над головой плотнеют. Ну, думаю, надо это как-то решать. Схватился за топорище, вооружился отвагой, подпоясался да  в лес ушёл.

Ухожу я в лес, и думаю «а что если, не вернусь? Ведь одна только надежда у местных — я». Сам себя провозгласил, вознёс — сам поверил. Искренне хотелось мне деревню свою спасти, родных и близких.

Иду я, почти до опушки дошёл, и тут выскакивает одна милая особа… Имени её я не помню. Дурак старый. Так старался лицо её из памяти вывести, как чернильные пятна молоком или крепким чаем. Да только наоборот — лицо я и запомнил. Прекрасная молодая особа… При виде её сердце моё молодое затрепыхалось. Любил её, замуж хотел позвать, да всё не решался. Коса длинная, цвета зрелой пшеницы. Глаза огромные, полные печали. Они будто небесную синеву отражали. В них я тонул, как мальчонка. И слова её, точно речная песня — ласкали слух. Хороша была собой, ужасно хороша.

Так вот, выбегает она со двора. Кричит мне «Миха, стой!». Ну я и встал. И краской покрылся густо, как тот помидор, как яблоки в августе. Она меня останавливает, говорит, мол, в лес не ходи, опасно там! А я что? Стою, молчу, слов двух связать не могу. А она — давай рыдать. Руками меня трогает, обнимает и плачет. А я уже тогда всё решил — если не я, то никто. Даже сказать ничего толком не смог, представляете? Собрался, отважился: поцеловал. От этого поцелуя уверенность моя окрепла. Я сказал тогда: «любимая, я спасу деревню и вернусь». Как-то так. Наверно. Я дословно не помню. И ушёл. Долго ещё слышал, как за спиной девичий плач разливался. А на губах остался вкус горечи.

Иду я значит, по лесу. Шёл долго. Ни одной живой души — ни зверей, ни птиц. Ни ежа, ни белки. Удивительно, как животные чуяли опасность! Скрылись, затихли, убежали от надвигающейся беды. Так страшно было, если честно, идти, и слышать лишь хруст сухих веток под ногами. Деревья жухлые стояли, увядающие. Будто эпидемия безразличия и их коснулась: какая разница, будет ли лес или не будет? Сбросим свои листья — и катись оно всё к чёрту! Так думали деревья, как мне казалось. Человеческие тропки зарастали. Ни цветочка, ни грибочка — только бурьян и крапива. Но я тогда твёрдо решил: спасу деревню, женюсь на своей прекрасной особе, и будем снова процветать. Разрублю нечисть своим топором наследованным, в котором сила деда, отца и моя. Нервничал, перехватывал топор с одной руки на другую. Проходил сквозь заросли, сквозь овраги, и добрался до тёмной глухой чащи, которая и в светлые-то времена дружелюбием к людям не славилась. Опасно тут было ещё тогда, когда у людей всё было хорошо. Иду я, значит, обходя поваленные деревья, сухие стволы и мёртвые ветки. По сторонам смотрю: никогошеньки. Тишина. Тревожная и злая. Страшно? Да, ребятушки, очень страшно. Но шёл я вперёд, навстречу неизвестно чему.

Когда солнце красное повалилось на бок, в небесной колыбели отдыхать, в лесу сгустились сумерки. Сквозь непроглядную темноту загорались только огни светлячков. И понял я — не светлячки это! Глаза! Миллионы, казалось, жёлтых глаз горели, пронзали меня злобой! Остановился я — понял, что окружён. Смотрю, и действительно, не люди уже — твари выходят ко мне. На четвереньках ползут: косые, кривые, лохматые и рогатые. Только злобно на меня скалятся. Ну я не растерялся, не оробел, кричу, чтоб всем слышно было: уходи, нечисть, с земли моей! А они мне отвечают: не уйдём, молодец, жить нам негде. Теперь земля твоя — наш дом!

— Нехорошо это, дома чужие занимать! — возразил было я. А они скалятся, приближаются.

— Не горюнься, молодец. Мы всю землю обплетём, везде наш дом будет! Не только эту деревушку, а всю страну, весь мир!

Покумекал я, что сделать смогу. И решил зверьё хитростью взять.

— И много вас?

— Много! Тысячи, а будут миллионы!

— Дом вам нужен, значит? Сделаю я вам дом! Я Аркадий, сын Михалыча, плотника. Состругаю вам такой дом, что и не снилось! Только пообещайте, что все туда уйдёте и не будете народ честный пугать!

И мы договорились. Хоть и злыдни они были, да слово своё сдержать пообещали. Дали мне срок: неделю. И я ушёл, гонимый жутким голодным воем. Не знаю, как ноги из лесу унёс по темноте. Но после полуночи вышел к своей деревне. И тут же принялся за работу.

Стругал я день и ночь. Нарубил дуба и клёна, из них сверстал плотный каркас. Да такой, что ни одна сила бы не сломила. Из ели долотом узоры резные вывел, крышку плотную, да с замком таким, что на века!

Любовь моя поддерживала меня: не знала, чем занят, какую долю тяжёлую взял на себя. Но приносила мне то пирожков тарелку, то кувшин с молоком парным. Совсем я не отвлекался от работы, ничего ей не говорил. Да только взгляд её тяжёлый помню, да лицо печальное… Печальное. Как же её звали?

Шесть дней я корпел над работой. И на седьмую ночь закончил! Шкатулку невиданной красоты. Вся в узорах, с лесными зверями и шишками. Шкатулка тяжёлая, сделанная на совесть. Решил я нечисть всю запереть, да в этой шкатулке спрятать, чтоб мир и деревню спасти. И знал я, что обман этот может дорогого мне стоить. Завернул шкатулку в лоскуток белый да пошёл в лес. В чащу. К тварям.

И когда вокруг меня снова столпились мириады жёлтых глаз, я молвил:

— Сделал я вам дом в срок обещанный! Потом и кровью, с большим усердием.

— И где же твой дом, молодец? Прекрасный дворец или изба? — оскалились довольно твари. И тогда я развернул шкатулку и настежь разинул тяжёлую крышку.

— Вот ваш дом! Поселяйтесь, как и обещали!

И тут, как по волшебству, стали твари туда одна за одной запрыгивать. Будто не было стен у шкатулки, будто это бездонная яма. Взвыли звери, взмолились. Но слово данное имело для них огромную силу. Ничего уже не могло их остановить.

— Обманул ты нас! Обману-у-ул! — жалобно скулили черти. Поняли они мой замысел недобрый, но для них всё уже было поздно, — С рук тебе это не сойдёт! Будешь страдать! Будешь ты проклят. И вот, последнее знамение: будешь таким же, как мы!

И шкатулка захлопнулась.

Вмиг лес запел, затрепетал. Заухали ночные птицы, победно завыли волки да заревели медведи. И я, гордый собой, пошёл встречать почести от деревенских.

Всем я сказал, что беды никакой над нашем селом нет теперь! И все радовались. Закатили пир. Столы от яств валились. И моя дорогая особа… На сеновале так была хороша, так горяча. Так боялась она за меня и так любила. И всю эту боль мне показала. Нагая, открытая, как книга. Самая прекрасная ночь в моей жизни.

Шкатулку я тогда спрятал у себя в погребе, в ящике. А его запихнул в ещё один. А тот — в сундук. И скрыл от людских глаз, чтоб никто не ведал, где теперь вся злая сила таиться.

И хоть деревню я спас, но, ребятушки, последнее проклятие нелюдей сбываться начало. Клоки волос повылазили у меня, клыки расти начали! Представляете! Хоть и не злобным я был, да только внешний вид мой говорил об обратном — превращался я в зверя.

Однажды ночью любовь моя вошла ко мне в избу. Ласково позвала, приголубить хотела. Я вышел, средь мглы без свечей, да не знал я уродства своего. Зубы, шерсть и глаза — жёлтые! Испугалась она тогда. Не признала меня. И сломя голову в лес убежала. И пропала…

Кажется, тогда я и заколотился.

И понял, что жить среди людей мне теперь нельзя.

Потеряли нас с Особой односельчане. Решили, что влюблённые убежали. И даже не искали её.  Я — искал! По ночам по лесу ходил и искал. Но не нашёл. Пропала она. Даже лоскуточка одежды не оставила.

Зато замечать я стал, что звери меня не боятся. И что силы природы мне теперь подвластны. Конечно, в магию всякую я не верил тогда, и сейчас не верю. Но умения, которые во мне проснулись, я не мог объяснить. И не объяснял. И сейчас не хочу.

Так я и жил лет сто, а может и больше. Поколения в деревне сменялись. А я, скрытый в тенях, людям своим помогал. Беда наша обросла легендами и передаётся теперь из уст в уста, как сказка. А не сказка это была, ребята, — быль!

Теперь вы знаете мою историю.

Только одно меня тревожит.

Всё чаще слышу я злые голоса из шкатулки, да так, будто в моей старой голове они. И шепчут они: зло делай.

И тревожит это меня.

Ведь вчера мне очень захотелось паучка из подвала прихлопнуть да кому-нибудь в полесаднике нагадить.

Вдруг проклятие злобы меня нагоняет? Надеюсь, что нет. Но помните: если вдруг найдёте вы в старой заброшенной деревне мохнатое зубатое существо, злое-презлое, заприте его в шкатулке. Лучше пускай я буду среди черноты, чем людям добрым жизнь портить. И помните мою историю, и помните меня по имени — Аркадий Михалыч меня звали. Нехай я для вас буду просто — Миха!