СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ.

ЭТО ГОРЬКОЕ СЛОВО «СВОБОДА»

Рассказ

Посадили Бирюкова Николая Ивановича в шестьдесят четвертом году, в январе, на пять лет. В расцвете сил посадили. В двадцать три безумных, неуправляемых года. Через пару лет после дембеля из стройбата под Архангельском. Погулять-то, конечно, успел Коля. Девок желающих помял множество, водки попил от души, а попутно поработал сторожем  на складе горпромторга в областном городе Зарайске. Там он, как молодой и здоровый, дежурил с семи вечера до утра через сутки. Перед новогодней ночью пришли к нему два друга детства с «московской» и хорошим закусем. С целью правильно проводить старый  и, если не успеют слететь с копыт до двенадцати, то и Новый обмыть. В десять вечера дружки прикорнули под стеллажами с ящиками, а  Коля  сдюжил, укреплённый армейской  закалкой, головой не поник и мозгами не оскудел. Он, напротив, усиленно развивал и к одиннадцати часам развил вконец свою абсолютно трезвую мысль: тепло поздравить  одну из лучших подружек, которую решил взять в жёны, когда отгуляет-отожжет буйную свою молодость до пепла. До физической невозможности продолжать. Людку, продавщицу магазина «овощи-фрукты».

Без подарка сбегать к ней на полчасика было просто некультурно. А он его на трезвую голову покупать не додумался бы. Но «московская» всегда будоражит ум и помогает делать правильные  поступки. Тем вечером водка подсказала Коле, что раз уж нет у него рублей для  новогодней девичьей радости, то надо просто взять что-нибудь со склада, чего в нём очень-очень  много. Обошел неверным  шагом  Николай Бирюков почти полтысячи  квадратных метров охраняемого им помещения и увиделось ему, что явно с перебором завезли в Зарайск  самых любимых советским народом  транзисторных приёмников «VEF- SPIDOLA», который и стоил не хухры- мухры, а семьдесят три рубля. Половину зарплаты инженерской или почти всю Колину.

Коробку пустую Николай аккуратно вернул на стеллаж, будто и не трогали её, кинул мешок с приёмником за спину, перевалился через забор и очень скоро девушка Людмилка-кобылка уже визжала, пищала, подпрыгивала от радости и минут за десять облепила губной помадой Колину голову. Оценила!

И жил потом Николай ещё половину января как близкий родственник короля. Как кум его. Ну, или как сват его первого  министра. Отдыхал без тормозов после каждой рабочей ночи. Потом пришла ревизия, ползала неделю по складу и коробок пустой от «спидолы» выловила. Ну, ещё чего-то, ясное дело,  не хватало. Коля же не один сторожем работал. На сумму четыре тысячи семьсот тридцать один рубль не было найдено товара. Крупная недостача. Заведующему складом объявили строгий выговор с занесением куда-то. Директору поставили на вид. А со всех шестерых сторожей сменных милиция сняла отпечатки пальцев. Вот что самое гадкое было! Пятеро сторожей остались честными, поскольку стырили разные штучки в коробках и они испарились вместе с отпечатками, естественно. А Коля  стал «паровозом». Раз на упаковке от «спидолы» его пальцы были, то и на всех остальных тоже.

— Это же само-собой, — сказал следователь. — Даже дополнительного доследования не требует. Всё ясно. Бирюков этот всё и вынес. А почти пять тысяч рублей — это, чёрт с ним, хоть и не особо крупный размер хищения социалистической собственности, но, всё равно,  большой урон государству. Его одного и судили. Прокурор предложил заткнуть Колю в колонию общего режима на пять лет, а судье какого чёрта делить с прокурором? Он сказал без печали в голосе, что Бирюков Николай Иванович виновен и лишен свободы сроком на пять лет. Молотком деревянным  стукнул  и  пошел за стенку заднюю в отдельную судейскую комнату, откуда уже  пахло крепким кофе.

А Колю после вони городского СИЗО отвезли через месяц чуть подальше от Зарайска в «государственное учреждение ИТК-ЛА 1544.» В «четвёрку» мрачно знаменитую. Там только разве что Ленин да Дзержинский со Сталиным не чалились, а вообще — толпа очень крупных людей на промзоне раскладушки изготавливала для всей страны. Даже, говорили, большого поэта Иосифа Бродского, в шестидесятых посаженного за тунеядство, этапировали сюда из Ленинградских «крестов» досиживать последний год. Да и других знаменитостей видели тут сидельцы, но фамилий не  помнили.

Отец пришел на свидание к Николаю через год. Дали им сутки времени в специальной комнате. Батя, хоть и «шмонали» его на входе, а пронес-таки грелку самогона, примотанную бинтом к ноге. Выпили, поели еды домашней, после чего Иван Фёдорович сказал сыну.

— Мать на тебя серчает — слов нет. Да и я не хвалю тебя, Колька. Ты вот шалаве своей приёмник задарил,  она сама потом приходила рассказать, а о семье не подумал, притырок. Лучше бы ты матери стиральную машинку скоммуниздил. Сидеть, один хрен, столько же. На тебя ведь всё повесили. Зато тянул бы срок за то, что семье пользу дал. А теперь — откинешься, то домой не иди. Не  примем. Перед людями позор. Сел больно дёшево, за сучку трёпанную.  У нас в Зарайске полгорода мужиков да баб «качались» на «четверке». Я, батя твой, не хлюпик-библиотекарь, а помощником столяра на мебельной был в пятидесятых. Ясен день — тоже оттянул три годочка. А дали-то двадцать пять. Сперва вообще стрельнуть меня предлагал прокурор. Но я пьяный тогда был в зюзю, свидетели подтвердили. Это смягчило кару. Хотя особо крупный был размер кражи. Но амнистия вышла, когда Берия загнулся. Так я-то в дом из директорского сейфа, который он забыл закрыть  случайно, триста тыщ рублёв  притаранил старыми деньгами. Узнать, что это я денежку тиснул — узнали. Доказали. Но их, конечно, так и не нашли. А какая семье подмога была! За это не стыдно и баланду три года похлебать. На воле я бы деньги такие  хрена с два заработал за три года. У меня зарплата была пятьсот рублёв дореформенных. Так что — домой не вертайся. Не стал ночевать отец в комнате для свиданий. Крикнул конвоира, да и ушел злой.

Оттянул Николай срок свой «до звонка».

— Откидываешься завтра? — уточнил «бугор» пятого, Колькиного, отряда. —

Зайди в адрес, маляву передай  Чёрту. Пусть бухаловки притаранит и чая побольше. И я там написал, чтобы он тебя в дело наше задыбал. Ты — не фуфел. Ништяк ты фраерок, чего тебе для коммунистов за гроши задницу рвать!?

Он дал свернутую в тонкую трубку бумажку с адресом и обращением к корешу.

— Сделай на трусах дырку перед резинкой и туда трубочку просунь. Шмон такие феники пока не рассекретил.

За воротами зоны, сделанными из толстой стали-пятёрки, Колю ждали два автобуса. Один шел прямо до дома. Но батю ослушаться и объявится в родной хате возле реки Тобол, он не смог. Сел в другой. Доехал до центрального парка культуры и отдыха, а оттуда, ещё не понимая воли, не чувствуя сладкого ветра свободы, побрёл, оглядываясь, в  сторону вокзала. В адрес из «малявы». Её он вынул из трусов возле тира в парке. Туда забегали не видящие ничего вокруг фанатики стрельбы по мишеням и зайцам из толстой жести. Выбегали из тира такие же ошалевшие от стрельбы, мужского любимого развлечения, олухи. Они тоже пока никого и ничего не замечали.

Чёрт почитал «маляву», налил Николаю кружку чифира и сел думать. Бугор с зоны расписал дело по регулярному и не заметному для служащих, ограблению сберегательных касс.

— Много сразу брать — не канает уже, — зачитал Чёрт главное. — Это неизбежно — очередная ходка на кичу. А если каждый день, да помаленьку, да ещё и собственным сотрудником, то это же лафа. Сами-то они в сберкассе тоже бьют по ширме государство. Но их методы мусора знают   уже. А то, что я придумал —  нет. Надо туда двух своих пристроить.

— Ладно, изучу вечером, — Чёрт свернул бумажку. — Тут он пишет, чтобы я за тебя  ливер давил, что ты фраер ёрник и в мазу нам всем.

— Не, Чёрт, никакой я не хитроумный, — допил чифир Николай. — Обычный босяк-бродяга. И хочу жить сам. Работать пойду. Женюсь. Гнить на киче не буду больше. Я не жухаю в натуре, то есть, не сбегаю от вас. Но хочу жить честно. Думал долго на зоне. И вот так надумал. Ты извиняй, браток. И Бугру передай на свиданке, что не ссучился я. Просто не моё это — воровская житуха. Ничего плохого я вам не сделал. Не лохмач, никого не продал, не подвёл, сам мусоров не уважаю. Но жить буду среди мужиков и как мужик. На зоне мужик — это работяга, верно? Вот я тоже пойду в работяги. Ну, лады! Пошел я. Фарта тебе!

— Хоре! — пожал Коле руку Чёрт. — Ты иван правильный. И силой гнуть тебя в блатной мир — не по понятиям.  Живи так, как решил. Тебе тоже  фарта и рахманной житухи!  Забегай ежели чего!

Вышел Бирюков Николай  во двор, сел на скамеечку возле ворот, закурил, посмотрел  на маленькие лохматые облака, наблюдающие за движением жизни в городе, потом на людей, которые в рабочее время торопились либо туда, либо уже обратно и пригладил волос на затылке. Думал. Деньги-то у него были. Заработанные. Кум не нагрел, отдал все. Но куда идти с деньгами или без них — никак не мог Николай себе определить. К шалавам не хотелось. В кабак тоже. Да и ночевать негде было. Стал вспоминать одноклассников и тех, с кем служил. Выбрал троих. Умных, добрых сильных и честных. Надёжных выбрал парней. Димку Свиридова из класса, Коберидзе Гиви, сержанта армейского и  Толика  Стаценко,  школьного приятеля.

Взял три спички. Одну укоротил почти до серы. Вторую до половины. Третью не тронул и, закрыв глаза, воткнул их в разные места. Впереди, за спиной и сбоку. Поднялся, покрутился вокруг оси, чтобы потерять ориентир и выдернул  одну наугад.

-Ну, к Димке так к Димке, — Бирюков Николай забросил за плечо спортивную сумку, с которой приходил на суд, и побежал на другой конец города. Вот только сейчас, на бегу, дошло до него, что не зек он уже, а вокруг него та самая свобода, которая и снилась, и наяву виделась в цехе промзоны, где он делал пружины для раскладушек.

— Другой я её видел с зоны, — улыбнулся Коля. — В обёртке от дорогой конфеты. А она вон что! Житуха та же. Только без вышек, вертухаев и колючки. Но это-то и главное сейчас.

Пять лет — не сто. Но с чего бы за срок такой малый всё поменялось, как вроде перевернулось? Откуда столько другого, непонятного и не знакомого? Вон идет мимо девка в плаще. А он из резины сшит, кажется. Под этим блестящим растопыренным и жестким покрывалом не видно — есть грудь у девки, или дома она её, зараза, забыла? Задница, автоматически притягивающая взгляды нормальных здоровых мужчин, не дотягивалась краями до торчащей колом резины и, считай, нет у девки задницы. Смотреть, то есть, не на что. Можно, конечно, на лицо бросить взор. Но оно не её. Точнее, морда-то  её, но очень искорёженная всем, чем стала богата парфюмерия. Страшные серо-фиолетовые круги над глазами и под ними, бежевое лицо, блестящее как деревенский самовар. Такая, похоже, пудра появились. Раньше не было. Ресницы — как проволока на щётке для чистки посуды. Губы у девки цветом намекали на то, что она долго целовала асфальт. Коля повертел головой. Все молодые дамы были одинаковые. Только резиновые плащи имели три разных цвета. Зелёный, серый и голубой. Из-под них даже ног не видно было. Значит, пришла мода на длинные пальтишки, плащи и, наверное, юбки. Не шибко и засмотришься теперь на девчонок. Не видно же ни черта.

Телефонные будки выкинули власти. Вместо них поставили покрытые серебрянкой столбы. К ним прикрутили треугольные козырьки из стекла и телефон. Стоишь рядом, ждёшь очереди и не хочешь, но влезаешь в чужую жизнь. В откровения или  изощрённую ругань. Милиционерам сшили новую форму, в которой они напоминали концертных конферансье, скованных фраками и придушенных «бабочками». Ловить в таком мундире можно было только такси. Поднял элегантный рукав и жди зелёного огонька. Преступник от стиснутого прочным материалом и тяжелыми пуговицами милиционера мог даже не убегать, а свалить пешком. В новых негнущихся ботинках, да при огромных фуражках, слетающих на скорости, милиционер мог только прокричать вслед  уходящему преступнику основные пункты из уголовного кодекса.

— Если она снаружи так вывернулась. — Думал Бирюков Николай о жизни.- То и  внутри её помяли крепко, покорёжили.

Пришел к приятелю Димке. Он ремонтировал электрический обогреватель, похожий на древний радиоприёмник. Круглый как тарелка с керамическим выдающимся носом, на который накручивалась спираль. Много домов сгорело от них. Но народ безысходно их покупал. Потому как батареи в домах так и остались прохладными, как продавцы к покупателям. А февраль только начался и Димкой двигала надежда заманить в дом тепло скорой весны.

— Сбежал или законно освободился? — спросил он Николая, не здороваясь и не отрываясь от змееподобной спирали, не желающей снова залечь в керамические канавки.

— Мне бы переночевать, — Коля сел на корточки у порога. — Отец запретил домой приходить. Опозорил я их.

— Отец  твой вроде сам сидел, — Димка уморил-таки спираль, втиснул её в паз и сунул штепсель в розетку. Отремонтировал. Стало жарко и они пошли на кухню. — Водки, портвейна?

— Не…- мотнул Николай головой и закончил про отца. — Сидел он давно. Украл деньги и матери сказал, где закопал. Его быстренько посадили, а мы, пока он  хлебал баланду, сало копчёное, и то не доедали. Отдавали соседям. Начало пятидесятых. Всё было по-другому. Он сел героем. Вся округа наша знала, что батя семью  деньгами теми поднял. Мы ели, одевались правильно и здоровыми выросли.  А я по пьяне…

— Да знаю я, — Димка выпил сто граммов портвейна. — Живи у нас покедова. Там придумаешь сам, что и как. Светка не будет против, живи.

— Да я в доме не собираюсь торчать, — Бирюков Николай  обрадовался. — Спасибо. Я с утра пойду устраиваться на работу. На стройку, скорее всего. Потом в общагу ихнюю перевалюсь. Поживу у вас пару дней. Вряд ли больше.

Димка отвернулся и налил себе ещё сто. Пил долго мелкими глотками  и в окно глядел на метель.

— Может и повезёт. А и не повезёт сразу — живи до победного.

В южной Сибири феврали  вообще никак не намекают, что и век их короче других месяцев, и что они  на хвосте весну тянут. Странные ветры с острыми ледяными  крупинками, пробивающими лицо до крови, метели низовые, которые не разрешают даже сильным ходить прямо. Идешь против метели, ложись на ветер грудью, руки прижми к карманам пальто и отталкивайся валенками от гололёда. Упасть встречный ветер не даст, но и двигаться тебе позволит, как будто ты ослаблен подряд тремя операциями на сердце. А если по ветру твоя дорога — так становись к нему боком и одну ногу выставь вперед. Ей и тормози. А то унесёт тебя настолько не туда, куда надо, что сам себя не скоро найдёшь. Да ещё повалит, протащит по льду. Штопай потом штаны, пальто, своди синяки с рук и лица кашей из лука и соли. Или сырой картошкой.

Вот утром рано пошел Бирюков Николай против метели, которая  стала злее за ночь, на восточную окраину города. Там рядком стояли конторы строительные. Три треста и штук восемь СМУ. Управлений строймонтажных. Какие-то самостоятельно жили, остальные  были детьми трестов. Упирался Коля, не поддавался порошку снежному с колючками ледяными, одной рукой лицо прикрывал, другой с силой давил к ноге  верхнюю полу пальто. Не будешь прижимать, откинет её, оторвёт пуговицы, развернёт тебя и выдернет из рукавов. Шапке легче. Связал ей уши под челюстью и можешь не волноваться, да и валенки ветер не стащит. А пальто унесёт чёрт знает куда моментально. Жалко ведь. Да в костюме дальше двигаться — глупость дурная. Десять минут — и ты уже почти не человек. Если кто-то донесёт тебя до первого тепла, то, может, поживешь ещё. А не будет никого рядом? Думал Николай, конечно, не об этом.

— Кем бы устроиться? — соображал он, касаясь земли левой перчаткой. — Каменщиком не потяну. Хотелось бы. Научат. Зарабатывают они прилично. Но так просто не возьмут. Сперва отправят на курсы трёхмесячные. Тоже неплохо. Или столяром. Косяки дверные делать. Рамы для окон. Стружка сосновая пахнет — цветов не надо.

В отделе кадров треста «Зарайскпромстрой» старый лысый мужик в коричневом костюме с какой-то медалью на левом грудном кармане посмотрел Колину справку об освобождении. Перечитал раза три.

— Так ты не бандит? Я в уголовных статьях не шибко разбираюсь. Простой хулиган что ли?

— Статья воровская, — Бирюков Николай смотрел на мужика добрым взглядом. Будто  уже собрался комплимент сказать насчёт заслуженной медали. — Но украл я по пьянке под новый год транзисторный приёмник для девки своей. И всё.

— За приёмник  дешевый —  пять лет? — Мужик сел, снял очки.- Ты это на базаре бабкам расскажи. Которые семечки продают. Они там все дуры деревенские. Поверят. Нет у нас мест, сынок. Сходи на пятый этаж. В конце коридора приёмная. Может, заместитель Рогожина заначку имеет. Бывает с ним такое.

Или на лесопилке место держит, или в арматурном. Сходи, не стесняйся. Он — человек с понятием. Я тоже с понятием, но у меня мест нет пустых. Иди.

В приёмной Николай сидел час с хвостом. Занят был заместитель директора

со странной фамилией Вдовый. Освободился и у секретарши звякнул колокольчик на столе.

— Давай, — махнула она на дверь, обитую кожей. — А то опять загрузится  по телефону на час-полтора.

Вдовый, высокий тридцатилетний парень в твидовам костюме с тремя ручками, торчащими из нагрудного кармана, пил воду прямо из графина и одним глазом Николая видел.

— Садись, — сказал он хрипло. Долго, похоже, трепался по телефону. — Ты с какого участка? Чего тебе?

— Я устроиться хочу, — Коля сел к столу. — Хоть кем.

— С зоны? Уголовник? — Как-то угадал Вдовый. — Справку давай.

— Как Вы с меня это прочитали? — Искренне удивился Бирюков Николай и аккуратно расстелил перед заместителем справку.

— А! Вор, значит, — Вдовый откинулся на спинку стула. — Как  я догадался? Вы, воры да бандиты, каждый день приходите. Ну, неважно сколько и чего ты стымздил. Ручки-то снова момента ждут? Аж, небось, пальцы сводит? Так тебе сильно надо срочно ещё чего-нибудь подломить да притырить. Забирай справку и пошел отсюда.

— А то что? — окрысился Николай. — Мусарню вызовешь? Так я тебя раньше пришью к стулу. К спинке приколю длинной  заточкой. Будешь, мля, как гербарий недосушенный трепыхаться. Козёл, мля! Сами воруете эшелонами. Половину страны раздербанили, суки. И  ничего вам за это, мля! Костюм из Чехословакии за двести тугриков! Кресло, ковры, пятьсот рэ в месяц и грамоты от обкома.  Козлина,  мля!

Он плюнул на ковер под стулом и ушел. Дверью, конечно, шарахнул так, что у секретарши подпрыгнула пишущая машинка и рот открылся.

На улицу не пошел Бирюков. Сел в фойе на подоконник возле ветвистого фикуса. Задумался.

— Надо же, с первого раза попал на гада. Конституцию не читал сучок. Я же равноправный гражданин. Ну, сидел. Так  полгорода — бывшие сидельцы. Зарайск — пристанище беглых и ссыльных. Шалунов много. Жиганят, ларьки подламывают ночами. А днём работают законно. Да ещё и получают не пособие для нищих. Хорошие зарплаты имеют. Ладно. Ничего. Побродим, попросимся. Мы не гордые. Да и начальники не все придурки. Найду и порядочного. По закону меня обязаны трудоустроить. У нас нет тунеядцев в стране Советов.

К десяти метель притихла и Коля пошел в дом напротив с вывеской СМУ «Спецмонтаж». Оптимизм спрятался поглубже, но надежда изнутри стучала кулачками в грудь Николаю и шептала, что она есть, будет и умрёт самой последней. После самого хозяина Бирюкова.

— Ну-ну! —  хохотнул Коля, отстукивая валенком другой валенок. Снег сбрасывал. — Хрен дождёшься. Живи, меня радуй и держи в трудовом напряжении.

СМУ — контора попроще. Там Николая расспрашивали гуртом. Начальник, главный инженер, бухгалтер и председатель профкома. Долго разговаривали обо всём понемногу. Но о зоне — ни слова. И видно было, что понравился им Коля.

— По закону мы, конечно, должны принять, —  завершил беседу начальник.- Но! Горком партии, сам секретарь устно просто упрашивал нас на конференции бывших  зэков не брать. Не нарушать чистоту рядов. И вернул Коле справку об освобождении.

— Понял, — Бирюков забрал справку, свернул аккуратно и спрятал в карман. – Не зарекайтесь,  товарищи! Каждый человек может стать зэком. Но не каждый зэк — человеком. Я вот хочу честно жить и служить Родине. Почему вы мне не верите?

— Да верим мы! — сказал тускло начальник. — Но я в сравнении с секретарём горкома — вошь ползучая. Ноль. Легко заменяемая единица. Мне оно надо — щекотать нервы горкому?

Посидел, покурил Николай на скамейке возле СМУ и решил, что день сегодня раз уж не задался, то не фиг его зря терзать. И медленно пошел в центр города. В кафе «Колос». Не в забегаловку, каких в городе натыкано через квартал. В них имеют приют людишки конченные, пропившие всё, кроме фамилии своей. Они друг друга по именам-то как звать забыли давно. В забегаловках откисали с похмела и набирали  в себя всякой гадости для завтрашней головной боли и тошноты  всякие там  «сивые», «охнарики», «бубоны» и прочая безденежная шушера. Там было грязно, сыро, воняло старой сухой рыбой, кислым пивом и дешевой колбасой.  Похмеляли мужиков бесплатно, но долги записывали. Приподнятые вермутом и пивом, уходили мужички к базару и под универмаг, попрошайничали, а к вечеру им хватало  долг отдать в забегаловке, да снова надраться до соплей зелёных. А «Колос» существовал для  чистых и культурных. Там настойчиво и ежедневно пропивали жизнь свою, но не опускались до омерзения инженеры из проектного, всякие творческие гении, студенты старших курсов педагогического института и маленькие начальники. Сел Коля за пустой стол, заказал триста граммов водки и два каких-то салата. В душе было пусто. Даже зла в ней уже не было. Вакуум. Как  в электролампочке. Часа через два он принял всего сто пятьдесят, но они его не проняли. Абсолютно.

— Вот, бляха, свобода, — размышлял трезвый Бирюков Николай. — Я, рядовая бесправная падла на зоне, за день крутил пружин для раскладушек на восемьдесят копеек. За месяц, значит, имел двадцать четыре рубля. Откидывался на волю, получил расчёт за пять лет —  тысячу сто сорок шуршиков. Заработал почти полторы, но там за что-то часть  вычли. Эта тысяча, вот она. Оттягивает карман. То есть в неволе меня как гражданина  брали на работу, хоть и без выбора. Платили, хотя могли заставить пахать  только за то, что ты живой. Со шконки не упал нечаянно или на пику не напоролся в очереди за баландой и хлебом. А на свободе я, одинаковый со всеми, в натуре — как прокаженный. Вроде возьмут меня бетон мешать, а от этого факта здоровый  коллектив отравится духом зоновским и копыта откинет поголовно весь. Дурь непролазная. И жаловаться-то некому. Хотя к участковому сгонять надо. Отметиться и попросить. Он же много кого знает в своём округе. Да и цехов-заводиков в нашем краю с десяток наберётся.

— Допью и схожу, — Коля зацепил вилкой  весомый кусок слежавшегося винегрета, а левой рукой закинул в горло граммов пятьдесят. Плохо шла водка. Не приживалась. Мутило только, вот и весь кайф.

— Сюда можно сесть? — над Николаем стоял толстый дядька в толстом теплом овечьем свитере. Волос на голове его вздыбился большими седыми пучками  и лихо рассыпался  во все стороны. Шапку дядька снял, но не причесался.

— Да запросто! — Бирюков Николай подтянул ближе свои тарелки и  легкий графинчик. — Я всё равно уже собрался уходить.

Дядька заказал бутылку «столичной» и еды рублей на пять. Много, короче.

— Только что ушел в отпуск, — доложил он. — Отмечу, да домой. А утром на рыбалку. У меня «победа»  своя. С двумя братьями скинулись и забрали. Очередь моя подошла. Шесть лет ждал. Но «лайба»- я те дам! Черная, вся в никеле. Как правительственная. Аккуратно по очереди ездим. А рыбалка на

одном озере под Фёдоровкой — торжественный марш! Или даже гимн природной щедрости!

— А работаете где? — Коля взял с соседнего столика стакан и налил соседу сто граммов.

— Не возражаю, — дядька махом забросил водку внутрь и занюхал колиным хлебом. — А работаю я в аэропорту заправщиком самолётов. Сутки через двое. Двести пятьдесят рублей. Доплачивают за вредность от едких паров керосина. Хотя лично я никакой вредности от него не чувствую. Что, работу ищешь?

— Ну, да, — кивнул Бирюков Николай. — Только не берут никуда. Я со справкой об освобождении. Пять лет на зоне парился.

— Никого не убил, не изнасиловал? — поинтересовался дядя и долил остаток водки в свой стакан.

— Маленький приёмник стащил со склада. Работал там. Напился под Новый год и хотел приёмник подружке подарить. Подарил, — Коля махнул официанту.

— Бутылку, четыре салата и горячее. Ромштекс.

— Сейчас будет, — записал в блокнот официант и исчез.

Утром дядя ждал Николая возле входа в служебное помещения аэропорта.

— Ко мне помощником пойдешь? Сто десять рублей. Шланг от машины разматывать, манометр проверять.

— Да конечно, — Бирюков улыбнулся. — Если справки не испугаются и возьмут.

Зам. командира отряда на Николая даже не глянул ни разу. Он изучил справку и сказал дядьке.

— Ты, Василенко, в отпуск не успел выскочить, а уже разум потерял. Мы, понимаешь ли, режимный стратегический объект. Ты как к нам устроился? Кто с тобой до зачисления говорил?

— Комиссия какая-то, — вспомнил Василенко.

— А старлей из КГБ?

— А! — вспомнил Василенко и эту детальку.

— Ну, а эту справку комиссия и КГБшник читать будут? — засмеялся через «не хочу» зам.командира. — Не дай бог, авария. Так драть всех будут и спросят: кто позволил уголовнику заправлять самолёт непонятно чем и как?

Николай поднялся и тихо вышел. Спустился на первый этаж механически. Сам не заметил, что он уже на автобусной остановке. А потом сразу оказался в милицейском участке номер шесть.

— А, Бирюков! — обрадовался Коле участковый Ваня Чиж, старшина. — Откинулся? Давай справку. Исправление трудом пользу дало? Будешь честно жить, али как?

— Ну что тебе сказать, гражданин начальник? — засмеялся Николай. — Врать же нельзя милиции!

Чиж сделал нужные отметки в справке.

— Три месяца пройдёт — топай в «паспортный стол». Дадут настоящий  наш паспорт. Правда, с отметкой о судимости. А год бузить не будешь, я напишу в суд ходатайство, чтобы судимость с тебя сняли. Тогда выпишешь в паспортном другой документ, но уже без штампика о судимости. Такой порядок и расклад.

— Не берут со справкой на работу, — Николай Бирюков сел на табуретку возле стола. Кабинетик у старшины был в общежитии швейной фабрики. С торца пробили дыру для двери в длинный узкий коридор. А с другой стороны поставили стенку из досок и покрасили её зелёной краской, под цвет стен. Стол вошел в кабинет маленький. Сейф для документов — тоже маленький. Нормальными были только телефон и три табуретки.

— Я, конечно, попробую тебя устроить, — старшина Чиж поправил кобуру, в которой сроду не было пистолета. Участковым по рангу не положено. — Но, сам понимаешь… Я тогда должен за тебя поручиться как представитель власти. А ты через месяц или рога кому обломаешь, или стыришь хрень какую-нибудь. Тогда в управлении возьмут и  меня за задницу да  турнут из органов. Как тебе моя перспектива?

— Да я работать хочу, — Коля стукнул себя кулаком в грудь. Аж хрустнуло внутри. — Рога ломать — вон сколько народа в городе. Выбирай любого! Тиснуть что хочешь из каждого магазина — не вопрос вообще. Зачем мне именно на работе это делать?

— Ну, сел-то ты как раз поэтому. С работы кражу совершил, — Чиж смотрел в стол. — Ладно, иди. Я попробую. Через неделю отмечаться приходи. Может, я чего уже и найду для тебя.

Но не нашел. А тут незаметно и  весна заявилась. Грязная, мокрая. Снег погибал от острия горячих лучей и сплывал уже в виде мутной воды под уклон городских улиц. Но на улицах уже набухали почки сирени, ясеней и акации желтой. Они выбрасывали в воздух листочки раньше многих других деревьев. Потому улицы пахли древесной смолой и нагревающимися шиферными крышами.  Да и лето спешило на своё место и подталкивало апрель с маем нежно, но настырно. Лета Николай не заметил. Бегал по разным организациям. Искал в городе знакомых и просил их помочь найти ему работу. Он многих знал в Зарайске. Но только сейчас прояснилось, что хоть и хорошие это были люди, но для решения главного вопроса Колиного не подходили категорически. Все пахали на таких работах, где трудяги  старались вообще не видеть начальство, или встречаться с ним редко и коротко. Бывает же! Ни один из тех, кто к Коле был дружески расположен, не имел доступа а кабинеты своих начальников или пробивных знакомых на стороне. Таких, кто запросто зайдёт в любую дверь, за которой сидит какой-нибудь босс, и  уболтает его принять Николая хоть дворником со штампом о судимости в паспорте. Тупик образовался.  До осени раз десять мотался Николай в разные совхозы. То за десять, то за сто километров от Зарайска. Просился хоть на машдвор, хоть в коровник.  Но все начальники листали его паспорт  до последней странички и, натыкаясь на штамп о судимости, говорили примерно одно и то же:

— Судимость сними, парень. И приходи. Бывших заключенных нам брать устно не рекомендовано сверху. Придет комиссия, раскопает, спросит: почему взял зэка? Я им дам Трудовое законодательство. Государственное!   Там написано, что я должен тебя, исправленного в исправительной колонии, трудоустроить, найти тебе рабочее место. Они скажут: «Ну, ладно» и не плюнут в меня, не расстреляют. А выпьют коньячку в кабинете, закусят, пообнимаются со мной на дорожку и уйдут. Но начальству-то сразу  же и доложат, что я поперёк его указявки попёр. И всё. Не работа у меня будет, а пытка. Ад! Сожрут проверками, найдут и недостачи, которых у меня нет, или ещё злоупотребления мне пришьют. А вот это  опровергнуть вообще невозможно. Не-ет! Спросят работяг: орёт ли на вас начальник? Они скажут — орёт. С радостью скажут. И что обед у меня — два часа. Злоупотребление страшное. А то, что я без ужина до полуночи сижу тут и косяки исправляю прорабские, инженерские да бухгалтерские, не вспомнит никто. Вот так оно, парень.

Ещё в конце  мая деньги у Бирюкова кончились. Друзья не занимали в долг, а просто давали понемногу. Чтобы хватало на еду и автобусы. Жил он по-прежнему у Димки, но понимал что уже крепко мешает им с  женой  тихо существовать. Как  они привыкли. Решил больше никого не стеснять. Построил себе из тальника шалаш на берегу Тобола, накидал туда много травы и спал на ней как на пуховой перине. В июле ему посчастливилось две недели шабашить в «левой» бригаде  строителей. На краю города мужики с Урала строили овчарню из камышитовых матов  совхозу «Пригородный». Бугор паспорт не спрашивал. Приказал только поднять мат над головой и отжать его как щтангу  хотя бы пару раз. Николай отжал девять. Через четырнадцать дней дал ему «бугор» двадцать пять рублей.

-Ты на неделю позже пришел. А то получил бы тридцатник. Без обид? — сказал он, закрывая сумку с деньгами. — С пятого августа тут же ещё один будем ставить. Так что, приходи. Ты — работник. Не пентюх. И ещё раз к Бирюкову Николаю удача прибегала почти на месяц. Он таскал пустую тару от вина из склада магазинного в машины, а в склад — такие же ящики с  народным «портвейном №12» и «солнцедаром». Его туда привели два бездомных «бича» из пивной на базаре. Докуметы директор не смотрел, но больше трёх недель носить ящики не позволил. Заменил на других. Представитель следующей партии три последних дня отсиживал задницу на магазинном крыльце. Ждал сигнала от директора.

— Для меня главное, чтобы вы не примелькались народу местному, — объяснил пятерым грузчикам Сергей Дмитриевич, раздавая зарплату. Тоже по четвертаку всем перепало. — Наши местные — нормальные почти все. Но с десяток идиотов и мы тут имеем. «Стучат» в Горпищеторг, что я, гад такой, краденными деньгами плачу временщикам. Бичам, пьяницам, безработным всяким. Они, слава богу, не знают, что мне по штату два грузчика всего положено. Но они  ж помрут через полгода от перегруза. Вот беру желающих на две-три недели. Но состав меняю. Каждый день во двор магазинный даже эти сволочи не заглядывают. А значит мне можно по трудовому договору нанимать подсобников как будто на день или два в экстренных ситуациях. Так что, через три недели приходите, если других мест не найдёте.

— А на постоянку меня можете взять в штат? У меня паспорт есть. Со штампиком, правда. Но в январе дадут чистый, — Бирюков Николай сказал это таким умоляющим голосом, что даже сам испугался. Никогда он так не унижался. Даже на зоне.

— Со штампиком, ну, никак, — Сергей Дмитриевич поморщился. — Раз в месяц из главка комиссия — как по расписанию. Не ревизия, а проверка санитарная, противопожарная и кадровая. Найдут твой штампик — меня, может, и не уволят. Но строгач выпишут. А три строгача у директора — и магазин переводят категорией ниже. Тут тебе и зарплаты поменьше, да товар похуже. Получишь чистый — приходи. Ты, вроде, путёвый парень. Трезвый, сильный. Возьму.

Осень подкралась как внезапная смерть от инфаркта. Только вчера всё было прекрасно, а на другой день родственники уже собирают справки для похорон. В сентябре почему-то сразу ветры сдёрнули листья с деревьев, дожди, мелкие и нудные, затопили в душе остатки Колькиных надежд на правильную жизнь. Деньги брать безвозвратно стало стыдно, а занимать в долг  он боялся. Однажды, октябрьским прохладным утром, зашел он к армейскому приятелю Гиви Коберидзе , попросил у него свитер или лёгкую куртку.

— Ты езжай в Тбилиси, — предложил Гиви. — У меня там дядя кожу выделывает и полушубки шьёт подпольно. Никто его не трогает. Там все свои и все доходные дела делают. Он тебя возьмёт. Платить хорошо будет. Ему плевать на твою судимость. Он сам шесть лет оттрубил  за тяжкие телесные. Дурака одного побил в ресторане. Пошли на межгород. Я ему позвоню.

— Я на какие шиши до Грузии доеду? — Бирюков Николай вздохнул. — У тебя двое маленьких. Растут. Каждый сезон всё новое покупать надо. Жена не работает. Пацанов растит. Ты же денег не наберёшь?

Коберидзе походил по комнате, потом что-то длинно сказал на грузинском и закончил речь русским народным «твою мать». Денег в семье было впритык.

— А занимать я у кого-то не могу. Грузин, который просит занять денег — это не грузин, а цыган или просто нищий. Грузин нищим быть права не имеет.

— Я пойду в областную милицию. В управление. Пробьюсь к начальству. Может они помогут. Сверху  им сподручнее, — Николай пожал руку товарищу и пошел в Управление внутренних дел. Шел и думал, что это он не сам сообразил. Подсказал кто-то. Да, вроде, никого и не было с дельными советами. Кроме надежды, которая его всюду и таскала, по всей области. Она, наверное, и подсказала.

В Управлении внутренних дел его долго трепал дежурный майор на входе.

— Идешь к начальству, а даже фамилии и звания не знаешь. Вот к кому ты хочешь записаться на приём?

— К Главному командиру, — смутился Бирюков. — Я у вас  никогда не был, никого не знаю.

— Ладно, я тебя запишу на четырнадцать тридцать. Пять минут тебе на своё   изложение просьбы. Больше не могу позволить. Генерал строгий. Долго болтать не любит. Паспорт давай.

Он записал Николая в журнал.

— Сиди. Жди. Полчаса осталось. И про судимость ему — ни слова. Скажи, что хочешь поступить на трёхмесячные сержантские курсы. А потом где угодно работать участковым. В любой деревне. Армейское звание какое?

— Сержант, — Николай  улыбнулся.

— Ну, вот, — майор потрепал его по плечу. — Само то! Иди. Десять минут в приёмной подождёшь. Там старлей, его адъютант. Скажешь, что дежурный пропуск оформил. Возьми его, кстати.

Генералу бывший армеец Бирюков доложил о себе за две минуты.

— Я, боец, тебя оформил бы без вопросов. Но майор Уткин главного-то тебе не сказал. Забыл, видно. Курсы  уже месяц как идут. Через два — выпуск. Вот на следующий год приходи в конце августа. С первого сентября занятия. Фамилия твоя какая?

— Бирюков Николай Иванович.

Генерал записал в конце настольного перекидного календаря.

— Зайдёшь сразу ко мне. Скажешь, что я тебе назначил. Всё. Свободен.

От УВД до парка культуры было пять минут ходу. Сел Коля на первую же скамейку и понял, что лучше бы с неё он уже никогда не поднялся. А тихо просидел бы до холодов и замёрз нахрен.

— Что ж за грех такой особенный на мне висит? — стонала в нём постоянно повторяющаяся мысль. — Ведь сколько бывших зэков прекрасно устроились и работают! Тысячи. А меня как прокляли. Меня одного,  бляха! Куда-то надо приткнуться. Дух перевести. Куда? К блатным надо идти. Там хоть согреюсь. Отвлекусь. К Чёрту двинуть что ли? Ну, а к кому ещё? Других и не знаю.

Он с трудом отклеился от мокрой скамейки, снял с ботинка грязно-желтый промокший лист тополя, втянул шею в воротник куртки, мелко вздрогнул  от  сырости на спине и быстро пошел к прожженному  уркагану с  недобрым погонялом  «Чёрт»

— Ты чё, в натуре, похудел так? — удивился Чёрт, крепко сдавливая Колину ладонь. — Не заболел. Нет?

— Здоровый пока. Жру только редко. На работу со справкой не берут. Деньги зоновские кончились. Сшибаю гроши на времянках, где сколько выгорит, — Бирюков Николай сел на корточки возле порога. — Курить можно?

— Давай, в хату заваливай. Чего смялся в уголке? — Чёрт поднял Николая и легонько в спину подтолкнул. На кухню. — Чифирнём фуфырик-другой. Да расскажи про всё.  Пропадаешь ты, босота. Вижу.

Долго они сидели. Коля чифир не стал пить. Развёл водой. Съел две тонких магазинных котлеты с горчицей, хлеба большой кусок и два солёных огурца.

— К нам не  надумал прилипнуть? — спросил Чёрт  без нажима, пробросом. — Деньги будут. Хату кооперативную возьмёшь. Наши помогут. А работа не страшная. Самому на «скок» ходить не надо. На атасе дежурить будешь, на стрёме. Кодла у нас фартовая. За три года последних ни одного «багажа» никто не получил. Все на воле. Потому как я управляю гопотой не на хапок, а балабасом кумекаю правильно.

— Тебя на гражданке как звать-то? — Коля допил чай и расслабился. Тепло стало в организме, спокойно. — А то не в жилу. Ты меня Колей, а я тебя -Чёртом.

— Андрей я, — улыбнулся Чёрт. — Зови хоть ты Андреем. А то мамка одна кличет так. Сама же придумала. Отца у меня и не было. Ну, понимаешь, да? Маманя замуж не ходила ни разу.

— Андрюха, а, может ты через своих знакомых поможешь устроиться на нормальную работу? Я  как нелюдь, как больной сифилисом или тубиком. Все от меня шарахаются из-за судимости долбанной. Жить в натуре уже не на что. А на бану шмонать или по ширме тырить лопатники — не могу, мля, и не хочу. Честно. Век воли не видать.

— Верю, — сказал Андрей. — Я бы и сам уже завязал. Надоело. Но на мне кодла. Пахан я. С этой карусели запросто не соскочишь. Понятия ломать те же босяки мои и не дадут. Попишут пёрышком втихаря за измену.

— Да. Тоже не выход, — Бирюков Николай спасибо сказал за еду, поднялся руку Андрею подал. — Из главарей сразу в покойники — не интересно совсем.

Ладно. На базар пойду. Может там попаду на какую-нибудь разгрузку-погрузку. Поужинаю тогда сегодня. Нашел дешевую столовую в нашем кооперативном техникуме. За пятьдесят копеек пузо до упора набить можно.

Четвертое октября после обеда огорчило город снегом. Мелким, но плотным. Снег свалился с одной, наверное, тучи. Было его мало и ложился он как рассыпанный с высоты сахар. Сухой был снег, кристаллики его микроскопические лопались под ботинком с такими  глухими  вздохами, будто Коля давил хрупкие электрические лампочки. Под этим  белым порошком, больше похожим на туман, чем на снегопад, уже к четырём часам легли на улицы сумерки и всем подпортили, конечно, настроение. Когда глаза упираются в серое нерезкое пространство, то и в душе образуется серость и неясное разочарование неизвестно в чём.

На базаре торговки прикрыли картошку, редьку и мелкие яблоки кто своими платками, кто старыми простынями. Да, в общем, без урона для торговли спрятали товар. Покупателей, обожающих болтаться вдоль рядов под дождём или снегом, не было никогда. Возле мясного павильона, куда грузовики привозили из деревень туши коров, свиней и баранов, сидело человек десять безработных.

— Что, мужики, есть сегодня работёнка? — крикнул Коля.

Кто-то покашлял в кулак, кто-то просто отвернулся. Ответил один. Самый пьяный и самый молодой. Ему было жарко от водки и сидел он на земле в летних штанах и фланелевой рубашке.

— С утра ждём. Хозяин говорит, в такую погоду вряд ли завоз будет. Глухо. Покупателя нет. Но, может, и привезут. Ждём пока.

Коля постоял минуту, прикинул, что снег закончится к ночи, не раньше, и пошел вниз вдоль рядов к выходу. Обогнал тётку лет пятидесяти в полушубке и серой шали, которая под руку с похожей обликом подружкой тоже уходила с базара. В руках у обеих были сетки-авоськи с картошкой.

Он уже вышел из ворот, повернул направо и услышал.

— Сынок! Коленька! Господи, твоя воля! Вот те раз! Встреча-то какая! Николай!

Это был голос мамы. Бирюков Коля резко развернулся и  после трёх прыжков к воротам уже обнимал мать.

— Пойду я, Нина, тихонько до хаты. Догоняй если что, — соседка, тётя Галя, она через дом жила, дружила с матерью, ни здороваться не стала, ни прощаться. Вот так сказала, не поворачиваясь, да потрусила осторожно, чтобы не соскользнуть с протоптанной дорожки.

— Как ты, мам? — Коля не отпускал её. Так крепко обнял, что матери даже больно стало.

— Да как, сынок! — мать подняла лицо и заплакала. — Нет мне жизни с папашей твоим бешеным. На весь белый свет злой. На меня, на тебя. Сестрёнку твою старшую турнул из дому. Она у сестры моей в Завьяловском совхозе  приютилась. Парикмахером работает с обратной стороны клуба. В конуре махонькой. Отец так арматурщиком и  привык вкалывать на заводе ЖБИ. А я санитаркой в третьей горбольнице за семьдесят пять рублей маюсь. Нет там продыху. Отец твой понимает, что деваться мне больше некуда, так и держит меня в кулаке своём вот так! А напьётся, бьёт почти всегда. Хорошо хоть, что пьёт только под выходной. А то бы сдохла давно. Ну, а ты как, сыночек? Что домой не пришел — так и не ходи. Чего тебе с этим упырём видеться? Он нас всех презирает. Себя одного уважает. Наверное, знает, за что. Ну, так где ты, как ты?

Пока, скользя, медленно шли они в обнимку к дому, всё про себя рассказать успел Николай.

— Дальше не ходи. Тут я одна дойду, — и мама снова заплакала. — Не надо, чтобы он нас вдвоём видел. Жалко, что с меня помощник тебе никакой. Сама бы от него убежала. Да к сестре уже нельзя. Там и без меня не протолкнуться. Светка ещё наша — довесок ихней семье. Хотя она и дом содержит, и деньгами делится. Молодец. А ты, сынок, нашел бы себе женщину. Сколько их у тебя было, прости Господи! Но хоть парочка порядочных  попалась-то? Была, конечно. Поживи с какой-нито. Сживётесь характерами — женишься. А там и само пойдёт. Не обижай, деток люби, да и хватит бабе по горло. Если она человек, то покормит тебя, пока судимость снимут. А там и сам добром её отблагодаришь. Ты же хороший, добрый. Послушай мать свою единственную! А хочешь меня видеть иногда — на базар приходи. Я во вторник и пятницу с Галкой за едой хожу всегда. После того как отец пообедает. Часа в два, значит.

— Хорошо, мама, — кивнул Николай. — Сделаю как ты подсказала. Сам, вишь ли, недотумкал насчёт женщины. Это хороший совет, мам. Спасибо тебе. Ну, побежал я.

Он поцеловал мать в щеку и пошел,  ускоряясь и не оглядываясь. По привычке сел он в центральном парке на свою скамейку. На ней хорошо думалось. Но, гадство, придумывалось всё вроде правильно, а результат был всегда  нулевой. Скамейка тут была не причём, голова Колькина тоже. Против Николая была могучая государственная машина. Правда, вряд ли она знала, что не даёт Бирюкову нормально жить после глупой, но исправленной ошибки. Он со всей машиной необъятной дел не имел. Только с маленькими частями её. С винтиками, болтиками, шайбочками и пружинами. И вот эта разносортная масса деталей, в которой каждая шайба в отдельности — нужная  и правильная часть конструкции, была практически непостижима. Как  и добротно сколоченные законы, к которым добавлялись его варианты, дополнения, улучшения, доводившие первоначальный закон или до неузнаваемости, или почти до противоположности. Коля и Конституцию перечитал раз пять. Купил в газетном киоске. В ней было ясно обозначено то, что право на труд и различные свободы имеет каждый гражданин СССР. Ни строчки не нашел он о том, что если имел судимость, то прав этих ты не достоин и не получишь.

— Так, блин, это же самый главный документ.- Думал Николай и ничего не понимал. — Если он основной, то все остальные должны ему помогать и соответствовать, а не противоречить.

Никогда на зоне ему и в кошмарных снах не снилось, что на свободу он выйдет не нормальным гражданином, а подозрительным типом с клеймом «опасный уголовник» на лбу.

— Мама права, — Бирюков Николай сжал голову так, что круги стали плавать перед глазами. Кроваво-красные. — Шерше ля фам. Бабу найти. Не шушеру привокзальную, а нормальную. И пожить с ней душа в душу. И забыть на время  об устройстве на работу. Потом участковый поможет снять судимость и получить «чистый» паспорт. Или к Верке Грачёвой надо пойти. Или К Людмилке-кобылке, которой «спидолу» подарил, после чего пять лет на зоне раскладушки собирал. Остановился на Людмилке.

Жила она там же. На первой улице от реки Тобол. Правда, дом изменился. Наличники заменили на резные, крашенные. Забор тоже обновили, ворота расписали узорами, похожими на детские кубики с разноцветными сторонами. Собаки во дворе не было и Коля спокойно зашел в дом.

— Бирюков, ты что ли? — прямо у двери встретила его красивая женщина с лицом Людмилки, с  которого время  стёрло выражение почти детской доверчивости и простоты. Перед ним стояла женщина, которой уже под тридцать, стройная, фигуристая, с большими зелёными глазами. В них Коля мгновенно увидел и непростой житейский опыт, и серьёзное отношение к настоящему. Из дальней комнаты выбежала крохотная девочка лет трёх от роду и прихватила подол маминого халата.

— Бирюков, — поклонился Николай. Что делать дальше он понятия не имел. Обнять? Сказать что-нибудь ласковое? Ведь с ней ему тогда было намного лучше, приятнее, чем с другими. — Я пройду?

— Да. Садись к столу. Чаю попьём. Индийского. Подружка мне достаёт через знакомых. — Люда  принесла чай, конфеты, печенье и села напротив. — Ты ко мне зачем? Ты вообще где сейчас?

— Нигде, — тихо сказал Николай. — Отец выгнал из дома. Жил у приятеля, летом в шалаше возле Тобола. Сейчас ночую в аэропорту. В зале ожидания. Так-то ничего. Нормально всё. После отсидки на работу не берут. Вот где гвоздь. Штамп в паспорте увидят, и не принимают. Повезет — грузчиком подрабатываю в магазинах да на базаре. Я не жалоблюсь. Рассказываю просто. Ты спросила…

— Закон, Коля, что дышло, — улыбнулась Люда. — Просто у тебя «толкача» нет.

Человечка, который хоть к чёрту без мыла в…душу влезет. Все зеки-то бывшие, какие при работе — они все через «толкачей» путём и честно работать начали и жить по-людски. У меня такой есть. Завтра познакомлю. Потом, с первой  получки подаришь ему что-нибудь хорошее. Магнитофона у него нет. Во! Вспомнила.

— А ты как? — кивнул Коля на девочку.

— Тебя посадили, я через год  замуж вышла. За лейтенанта из нашего военного городка. Он штурман на бомбардировщике, — Людмила посадила дочь на колени. — Их эскадрилью перевели в Андижан. Я не поехала. Да не любила просто и всё. Чего придумывать. Могла бы и поехать. Ой, ладно. Работаю на швейной фабрике. Интересно там мне, хоть и платят девяносто всего. Зато у меня теперь Наташка-букашка есть. А любила я тебя. Наверное, и сейчас люблю. Она взяла дочь на руки и ушла на кухню. Села и смотрела в окно через застывший куст желтой акации.

— У меня живи, — крикнула Людмила. — Негде же больше. Кроме Наташки в доме уже нет никого. Родители переехали в Свердловск к Витьке, брату. Помнишь его?

— Помню, — крикнул Коля. — Он на пять лет старше. Сильный был. Умный. Мы тогда, все малолетки, ему подражали. Да, блин, время как лошадь скачет…

Спать они легли вместе. И сразу же оба поняли, что друг от друга не отвыкли. И было им снова так же сладостно, как и в прошлом.

На следующий день встретился Николай с «толкачом». Нормальный мужик. Григорий. Улыбчивый, остроумный. Шутил постоянно, но не по глупому, а реально смешно. Паспорт забрал. Сказал, что через три дня придёт с результатом.

Тянулись эти дни как товарняк мимо переезда. Долго и тревожно.

Потом он пришел и пожал Коле руку.

— Короче ты, Колян, будешь учеником механика теплосетей на заводе искусственного волокна. Для начала — сто десять рублей в получку. Потом повысят. Через год.

Ой! — воскликнула Люда.

— Да. Именно «ой!», — опустил глаза Гриша. — Главному инженеру надо кинуть на лапу триста рэ. Всего! Другие вообще пятьсот берут.

— Ладно, — без восторга сказала Людмила. Нам тоже три дня надо, чтобы собрать.

— А нет вопросов, — Григорий сжевал печеньку и ушел.

На следующий день к обеду Людмила вернулась довольная.

— Пятьдесят рублей уже есть. Остальные доберём. Ещё два дня с половиной. Вечером она ушла и вернулась поздно расстроенная.

— Да ничего. Не обязательно же за три дня собрать. И через неделю отдадим — возьмёт, — успокоил её Николай.

И пошли следующие неспокойные, нервные дни и ночи. Однажды утром Коля случайно глянул в угол,  где стояла швейная машинка. Сейчас её не было. А через пару часов Людмила принесла сто двадцать рублей.

— Немного осталось.- Радостно сказала она.

— Люд, с себя не надо продавать. Мы же не пьянь конченная, — Коля курил и не глядел на Людмилу.

— Ты помолчи. Барахло — наживное дело. Будешь работать — всё купишь, что сейчас уйдёт. Да? — Люда обняла его и прижалась к груди пахнущим лавандой волосом. — Всё образуется.

Но не образовалось. «Толкач» отнёс все деньги. Из дома ушло немало из одежды, злополучная «спидола» и много чего ещё. Триста рублей — большие деньги для рядовой швеи. Гриша пришел через неделю и аккуратно кинул на край стола паспорт.

— Не вышло ни хрена, — грустно сказал он. — Главный сказал, что как раз пришла ревизия и у него в столе эти деньги нашли. Он от всего открестился. Сказал, что ему деньги подкинули специально враги-недоброжелатели  из числа своих прямо перед приходом комиссии. Его под стражу всё равно взяли. Сидит в СИЗО.

Люда отвернулась и заплакала.

— А как его фамилия, инженера главного? — тихо спросил Бирюков Николай.

— Болотов Евгений Иванович, — машинально ответил Григорий.

Ночью кроме девочки Наташи никто не спал. Сидели  молча на кухне.

— Наказали нас. Или Гриша. Или этот Болотов. Нагрели как дешевых фраеров голимых.

— На Гришу не похоже, — сказала Людмила.- Хотя…

Утром Бирюков пошел на завод искусственного волокна. Зашел в приёмную.

— Болотов где? — спросил он секретаршу так, что она сжалась и показала пальцем на кабинет.

— Привет, Евгений Иваныч, — рыкнул Николай. — Башли гони обратно. Какие тебе за меня Гриша носил. Три косаря. Триста рублей, говорю, гони обратно. Раз не можешь сделать, что обещал. Я Бирюков Николай. Которого ты разрешил в  теплосети взять.

— Я никому ничего не обещал. И про какие деньги ты тут чешешь, не имею понятия. Пошел вон, пока я милицию не вызвал!

— Не успеешь, сука! — Николай взял его сзади за шею и пять раз вогнал  лицом в стол. Инженер обмяк и сплыл на пол, заливая кровью ковёрную дорожку. Открыл Бирюков стол, обшарил его, потом карманы Болотова. Денег не было. Он плюнул и ушел, на ходу подсказав секретарше, чтобы она вызвала «скорую»

— Я Вас запомнила, — крикнула секретарша.

— Григория как найти? — спросил он Людмилу, перешагнув порог дома.

— Зачем? — она прижала ладонь к губам.

— Где он может быть? — Коля нежно погладил её по плечу.- Говори.

— Улица Толстого, двадцать пять, квартира шестнадцатая.

Григорий открыл, не спрашивая. И сразу рухнул на пол, заливая кровью из носа линолеум в прихожей.

— Деньги, тварь! — Коля поднял его за шиворот и вогнал колено ему точно в лоб. На зоне научился. Гриша отлетел на пару метров в зал из прихожей, вскрикнул и затих, изредка подвывая. Живой, значит.  На шум и крик вырвались из двух квартир соседи по площадке.

— Ленка, в милицию звони моментально. Я его подержу. — орал мужик в майке и трико с пузырями на коленях. — Ты что творишь, скотина!? Среди бела дня! Внаглую! Да такого приличного человека калечишь! Ты у меня, падаль, мля, точняком сядешь, причём надолго! Позвонила, Ленка?

— Уже едут, — обрадовала его жена.

— А вот хрен тебе! Подержит он! На! — Коля с разворота въехал мужику ногой в пухлый живот и. пока мужик стонал и падал — через пять ступенек, под женские визги и матюги второго Гришиного соседа слетел Бирюков в открытый подъезд и сразу же метнулся за угол дома, перебежал через дорогу в другой двор, а очнулся  когда увидел спуск к Тоболу. На берегу за кустами засохшего бурого и желтого камыша он просидел до вечера на холодном прибрежном камне. Дрожали руки, ноги, но голова работала в аварийном режиме. То есть думалось легко, быстро и чётко. И через полчаса тяжких размышлений нарисовалась очень реалистичная плохая картина.

Во-первых, деньги украли. Точнее — поделились они на Гришин карман и Болотовский. Во-вторых, вернуть Людмиле деньги не получится никак. Может, через год, не раньше. Но это вообще — фантазия. Гриша наведёт «мусоров» на Людмилу, про деньги, ясный пень, скажет, что это поклёп и клевета. Хотели помочь — да. Паспорт он взял и вернул. А денег никаких не брал он. Ни гроша. «Мусора» паспорт  заберут. Расклеют фотографии на досках «Разыскиваются» по всей области. Штамп в паспорте о судимости поступки его сегодняшние отягощают раза в три. Смыться из области без денег — фигня полная. Нельзя идти никуда. Ни к Людке, ни домой, ни к друзьям. Кто-нибудь из горожан и соседей его друзей не сегодня, так завтра морду его на доске увидит. Разглядывать преступников, которые в розыске, любят почему-то очень многие. Пойти и сдаться? Ну, допустим. Но Коля теперь рецидивист. Влепят по полной. Десятку дадут — минимум. А на зону он  больше не пойдёт. Что угодно, только не «кича». А что? Где выход? Куда деться, чтобы пропасть? Исчезнуть. Теперь-то у него вообще никаких документов. «Бичевать» начать? Опуститься до грунта? Так почти все эти «бичи» уголовщины за плечами не имеют. Просто скитальцы. А Николая только взять и пальчики откатать. И всё! Нет. Куда ни плюнь — везде дело дрянь. Людку жаль. Хотя власти её вряд ли тронут. За что?

Переночевал он на том же камне. Не спал, понятное дело. А рано утром огородами добежал до нижних домов. И по переулку, втянув голову в куртку, подбежал к магазину. Там доска «разыскиваются» прибита была к забору. Физиономия Бирюкова уже светилась в правом верхнем углу.

— Ну, вот это и есть финал драматической пьесы, — вслух произнёс Коля и снова пошел к реке. Через Тобол было два моста. Маленький деревянный и длинный, поставленный на двадцатиметровые бетонные сваи. Под асфальтированной дорогой, по двум сторонам сбоку стального моста с берега на берег шли две деревянные дорожки. Николай пошел по одной из них и уже в конце пути наткнулся на двухметровый кусок толстого мягкого провода. Остаток от проводки для фонарей на мосту. Смотал его в круг небольшой и спрыгнул с дорожки деревянной на присыпанную снегом траву. На другой стороне реки прямо от берега тянулся вдаль и вглубь сад из яблонь и груш. Чураковский сад. Был, говорят, здесь после революции садовод из Ростова Чураков Леонид. Он его и посадил лет за десять. Сад плодоносить начал, а садовод заболел чем-то неизлечимым да  помер. Летом весь Зарайск ходит сюда собирать яблоки и груши. Хорошо.

Дошел Николай до первого дерева, подпрыгнул, зацепился за толстую нижнюю ветку, подтянулся и сел на неё. Потом, держась за ствол, дотянулся до ветки повыше и перекинул через неё провод. Завязал на два узла. Потом из второго конца сделал петлю. Проверил. Провод на морозе легко скользил внутри связанного кольца. Коля накинул петлю на шею. Сказал: «Прости, мама. Прости, Люда». И спрыгнул с ветки.

Нашли его быстро. Машин по мосту много ходит. В милиции его легко опознали по паспорту и вызвали через посыльного мать. Никто  кроме неё, отца и старшей Колиной сестры не узнал тогда о смерти Бирюкова.

Хоронили его двое. Мать с дочерью. Мама плакала. Сестра Николая тоже не сдержалась. Отец на похороны не пошел.

Свобода выбора у каждого своя.