Был синий вечер, и Бьерн сидел на качающемся причале со своей ручной совой Каркушей. Её карканье скорее походило на голос ожившего ведра или прикрученной к столбу жестянки – мегафона. Бьерн не перебивал эту больную птицу, держал в руке заляпанную слезами библию и озирался по сторонам, а потом снова устремлялся глазами в буйное зеркало воды, не замечая в резко темных водорослях приближающегося косяка блёсноподобных ложковидных рыб. Наконец он зажег фонарь и пододвинул к себе шахматную доску с уже расставленными фигурами; сзади приближался человек. Плюшевое лицо обернулся на подходившую девушку — на его лице можно было заметить едва видную проблескивающую улыбку, словно мгновенно отразилось воплотившееся мечтание. Это была Фрея. Они знакомы не сказать, что долго, но долго; не сказать, что встречались они часто, но часто все же. Ей нравилась эстетика шахмат, любила посидеть, подумать над ходом. Бьерну же нравились остывшие неподвижные глаза Фреи да молчание ее столь восхитительное. Но сейчас от бьернского мозга (который до стыда туп; право, легче таскать в голове деревянный муляж, нежели то, что я накануне нарёк мозгом) исходило требование добраться до Изабеллы, графской дочки, взять силой и распотрошить таковую в хламину.

Было без пяти полдевятого, каркуша рассвирепела и взмыла перпендикулярно в небо.

— Ну всё, пиздец, скоро гроза — вспомнил Бьёрн бабушкину примету, попутно захватывая под руки мольберт  — шахматы возьми к себе, мне надобно отлучиться на пару дней, работенка появилась… да и вообще у меня чайник дома на огне, выкипит ведь понапрасну. О, дьявол! – так и бежал он с причала, оставя в смятении подругу.

Что сказать по мольберту, как оправдаться… Знаете, Плюшевое лицо учился в художественной школе и был ярым сторонником авангардизма. Не взирая на трудности по кредитам всегда скрывал от семьи носка три сполна набитые пенсами и скупал все кисточки из козьего волоса, гуашь фландрийской марки. На картинах изображалось им плавающее солнце в воде, дым изо рта буржуя, глисты, требующие демократии…. Его блевотные картины одним словом никто не покупал: ни в частные коллекции, ни в театры они не шли. Да и, к слову, когда маньяк дарил картину какому-нибудь знакомому, то обычно на следующий день она торчала из мусорного бака. Это его сильно огорчало, оскорбляло, и, гневаясь, он уходил подальше от Бристоля, где расслаблял нервы с помощью нешуточных квестов и ловкости рук.

Ныне плюш располагался в уютном подвальчике, лежа глядел в потолочную даль: лампа слабо мерцала, около нее в треволнении билась муха. Железные полые ножки кровати поскрипывали от малейшего неспешного движения руки или ноги. Если приходилось перелечь с одного бока на другой, то создавалось впечатление, что это поезд сошел с кривых рельс прямиком в каньон и разбился вдребезги; или впервые спустили массивный фрегат на воду. Спустя 20 минут лежания Бьерн встал на ноги и поплелся к широченной столешнице – под столешницей в шкафу стояла бутылочка немецкого пива, привезенная Фрэей с месяц назад при обычных обстоятельствах. Осушилась бутылка быстро, возмутительно быстро, потому Бьерн ее приберег, чтобы потом вдоволь ей отомстить. Не раз этот псих обижался на закончившуюся тару и, когда однажды молочник оставил у крыльца дома плюшевого лица банку с молоком, то уже на следующие сутки забирал битое стекло, которое вёз начальству. Начальство только кивало и игнорило произошедшее, как будто ничего и не было. Вот так и прощались выходки бристольского вампира.

За скошенным окошком поддувало бризом; ветер, зашедший на пропитанные плесенным сумраком улочки, расходился абы как. Занавеску драло будто мачтовый флаг, тучи белели и темнели, смешиваясь в подобие галактик. Наш кровопускатель стоял зачарованный и глядел из-за стойки в раскрытое настежь окно, в руке у него между указательным и средним пальцем торчало горлышко бутылки, повернутое отверстием к внутренней стороне ладошки. Без промедления и в зашарканных тапочках Бьерн вывалился в окно на полтуловища, придавив пузом металлопрофильный подоконник, что грозил разломиться надвое под тяжкой неподъёмщиной и, зацепившись из последних сил за тюль, ведущую к гардине, с натяженными мышцами челюсти он чуть не довел вены шеи до вздрагивания, многодецибельного лопанья. Ко всеобщему счастью так и произошло: подоконник подался влево с лязгом так, что из стены торчали 2 провернутых расшатанных дюбеля.

— Тьфу ты, ААА!!! – и Бьерн выкатился через 4-х метровую придомовую лужайку как футбольный мячик под удар ноги. Но ногой  в сей раз послужила служебная почтовая тройка, несшая извозчика галопом, под которую убийца и угодил. Очнулся он в травмпункте – месте, где привыкли видеть его расхиревшее хлебло. Полежал чего-то на лавочке, полежал… да и вышел подобру-поздорову из помещения сам не свой, пока не палят сторожа. Руки трясутся, сердце покалывает – неужто венеру подцепил от контакта с колесом? Стоя на лестнице в немалом удивлении и раскрыв рот, видел сетчатками как идет она, Изабелла, без парика. И плешивость темени переходит в жидкие, рыжие сопливые, шокирующие волосы, идущие вкруг чурки с ушами. Надоумил ему видимо сам бог, и посему Плюшич не преминул воспользоваться этим откровенным совпадением – надо идти знакомиться, а то зарезать путём некого! Что за графы пошли, что не выпускают дочерей в тёмный лес на прогулку одних за 50 километров от замка? Странно донельзя. Помнится отчетливо: с жандармами бродили да с прислугой в бричке на адских рессорах кувыркались по холмикам, катясь за грибочками или просто на отчаянный пикник к орлиному гнезду в очерченных синих скалах. А теперь что? Ничего. Ровным счетом нихера путнего не сулила вся эта дребедень с травмами, да и такая скрытная жизнь. Пришло время, и он пошел к ней навстречу и встал в проходе истуканом-туканом, приблатненно засунув фаланги пальцев в карманы брюк.

— Ах, зараза, старушенция подколодная жаба!!! – прикрикнуть привелось от нахального выноса бедра непонятной, не очень слышащей бабкой с дыркой в золотом зубе – я ж тут стою, мать вашу. Я тут стою! У меня есть свое имя и право быть вне конкуренции! Обернувшись на левый рукав, затем на плечо, убийца по-дедовски чванно ухмыльнулся с характерным прикусывающим звуком, по причине следа мела, какой незамедлительно впитался в чернопольную рубашонку.

Эгэй! И она наступила, золотая секунда знакомства… К сожалению не с той ноги! Подбежал к Изабелле, подсел как Оля Тыква и давай нахваливаться:«а ты себе представляешь. Со мной сам Ван Гог однажды забухал!» — И нес прочую чепуху, которую мне стыдно печатать. Изабелла в ужасе разогналась по коридору, сбила пару инвалидов и медсестру, прыгнула в окно в конце туннеля, грохнулась в кусты перед больничкой и побежала антилопой к отцовскому катеру у залива перед барским домом. Бьерн хлопал веками, пребывал в сумасшедшем замешательстве. Решил полечиться еще денек, чтобы уж наверняка окрепнуть…