СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

И Я ТАМ БЫЛ

Рассказ

— Взрывы спереди и по бокам, пули ноют почти над головой. А я ползу к окопу. Одна граната в зубах, по две в каждой руке,  на спине ППШ, за голенищами по ножу, а за пазухой лопатка саперная, — дед Крапива Иван Иванович через пламя костра рыбацкого оглядел все шесть серьёзных лиц мужиков, с которыми приехал на рыбалку.

Август шестьдесят девятого в колхозе Владимировском хорошим был месяцем. И окунь клевал весь день, да грибов вокруг озера все набрали по ведру. Ну, а, главное — дожди не мучили. Потому и отдыхалось всем легко. Уборочную раньше закончили при отсутствии слякоти, и пропивали часть хороших заработков. Но не за дворами своими на огородах, а культурно. Кто на рыбалке, кто в гостях у друзей, а остальные дурели дома под контролем жен.

— Так вот, значит.- Дед встал и начал руками показывать  как было всё -Сперва, значится, правой рукой швырнул пару штук, потом ишшо пару пульнул левой, а из зубов вытащил и прямо в серединку окопа  метнул. Там паника! Фашисты, не убитые, на карачках  во все стороны побёгли. Через спины своих же солдат переваливались и — ходу. Упал я к ним в окоп и стал косить их из ППШ, догнал двоих когда патроны все вышли, заколол ножами да и выпрыгнул обратно. К своим бегом прибежал, даже не нагибался. Стрелять-то в меня уже некому было.

Дед выпил самогона из своей кружки на расстеленном одеяле и сразу выжидающе замолк.

— Да… — сказал по-доброму Гришечкин, комбайнер. — Выпало тебе счастье, дед. Живой остался и подвиг выдал весом минимум на медаль «За отвагу». Без таких, как ты не победили бы мы гада.

— А сейчас-то тебе сколько годков? — с улыбкой спросил тракторист Евсеев. Он сегодня больше всех отловил окуней. Вот и радовался. Пил и всё время улыбался.

— Так восемьдесят два ужо, — дед Крапива зачем-то пальцы начал загибать. — Получается — к сорок третьему я свои тридцать девять уже прожил.

Помолчали.

-А в сорок третьем у нас армия уже очухалась и стариков больше не брали на фронт, — вспомнил агроном Лузгин. —  Да и выглядишь ты едва на шестьдесят и то приблизительно. С натяжкой.

-А кто сказал, что я в регулярных служил? Партизанил я. В Белорусских лесах. Жил там. Фашистов как раз наши начали гнать назад. Ну, получилось, что как раз через родные мне леса. Партизанил с друзьями из деревни своей, — дед выпил ещё половину кружки и съел помидор со своей грядки домашней.

— А медаль за разгром целого взвода вражьего так мне и не дали, поганцы — командиры. Никто ж не видел из наших. Все из окопа головы не высовывали. А я без спросу пополз. Зло взяло. Вас добивают, думаю, сволочи, вот и  сидели бы смирно, а вы крыситесь! И рванул. Да… А выгляжу молодо, потому как работаю руками. Кошу сено литовкой, землекопом в совхозе работаю и простокваши пью много. Она жизнь обновляет в организме.

— Дудишь ты, дед, — мрачно сказал Завилицкий  Миша, заведующий зерноскладом. —  В сорок третьем не было немцев в белорусских лесах. Их гнали по центру от Старой Русы и Пскова на Лугу, помогали Волховскому и Ленинградскому фронтам. Только почему-то не получилось ни хрена. Батя мой на Волховском был как раз. Ногу там ему оторвало.

Все моментально перестали жевать, открыли рты и уперлись взглядами в деда.

— Вот я не знаю, где ещё чего было. Книжки не привык читать. Но я партизанил в Белоруссии. Хрена бы мне сочинять? Я для брехни староватый ужо. — дед Крапива Иван Иванович обиделся, хлебнул самогона и, закуривая на ходу «Север», пошел проверять две своих донки.

— Он, мать его так, и партизанить не мог. Мы ж почти ровесники с ним, — заржал молчавший до этого Санченко Фёдор, кузнец с МТС. — Мне  в сорок третьем четыре года было. Ваньке, стало быть, шесть, мля. Брешет, змей. Язык без костей. Ему тридцать два года сейчас. Я паспорт видел евойный, когда он на Зойке женился. Дружкой у него был.

— А чего тогда он такой старый? Смотрится как почти не жилец перед самой смертью. — удивился Евсеев. Тракторист.

— Болезнь такая есть. Не помню, как её зовут, — вспомнил Завилицкий. — Она от рождения тянется. Но дед ей  только немного страдает. Не взяла она его крепко. Просто он вообще не бреется, морщинистый, потому, что работал на домне сорок лет. С длинной кочергой стоял возле расплава перед открытым огнём  и те же сорок лет пил всегда без удержу. Кожа теперь вся в канавках да рытвинах, сухая, И волос у него что на голове, что на бороде седой и редкий. Сошлось так всё. Вот он и смотрится на шестьдесят. Так при этом в пьяном  разговоре пару десятков лет накинуть себе тьфу — дело. Плёвое.

— Ну, парафинить мужика не надо.- Предложил Гришечкин, — нравится ему скоморохом быть — так кто не даёт? Да за ради бога. Что меняется-то? Кинул  он кучу гранат в сорок третьем на окоп или без штанов за мамкиным подолом бегал — нам что с этого? А ему хорошо внутри.  Вояка, герой почти. Проживёт дольше от хорошего внутри настроения.

Вернулся дед, сел к одеялу, ему налили самогона. Выпил, съел луковицу. Помолчал. Недолго, правда.

— Вот после войны пострашнее мои  дела были. Взяли меня  по личному добровольному  заявлению на подводную лодку. Я ещё в Белоруссии жил. В Баренцевом море мы ходили. Сторожевая лодка. А я-то по молодости радиоделу научился на курсах в Минске. Показал в военкомате нашем  навыки мои. Они обалдели все от моей скорости передачи данных. Взяли радистом по договору на сорок лет служить подводником. Я стучал секретные донесения азбукой Морзе и открытым эфиром по мелочам работал.

— Чё за лодка была? — встрял Санченко. Кузнец. — Как название?

— Дизель-электроход «Щ 157-Икс».  Щука, — не знаете, что ли? — дед понимающе усмехнулся. — С войны остались. Не выкидывать же. Они долго потом работали. Вот пошли мы в поход вдоль берега от земли Франца-Иосифа к Норвегии. А море-то хоть почти самое большое в стране, но, падла, мелкое. Шестьсот метров в среднем глубина. А мы-то под берегом шли почти. Там или 200 метров мелкота, а где и всего сто. И тут навстречу нам норвежская посудина. Мы спрятались, на грунт легли. И надо же: там грунт был рыхлый. Не можем подняться и всё тут. Винт вхолостую гоняет жижу и нас только глубже засасывает. А воздуха осталось  ну, на сутки, не более. Многие уже помирать собрались. Креститься стали. Ну и я тоже с ними приготовился на тот свет  вскоре удаляться. А что? Выхода-то нет. Связался по рации с Новой Землёй. Это Архангельская область. А они: «Ничем, говорят, помочь не можем. Все лодки разошлись. Да и как вас подводной лодкой сдёрнешь? Тут крейсер нужен минимально. Чтобы тросом вверх потянуть.

Завилицкий не выдержал и стал дико хохотать, ударяя себя в исступлении по бёдрам.

— Крейсер! Тросом! — стонал он и успокоился только после полной кружки самогона. — Надо было всем вылезти и лопатами подкопать снизу! Придурок ваш капитан. Не допёр.

— Дурак ты, Миша, — дед закурил и дождался, когда Завилицкий закусил, икнул и затих. — Так лодки с грунта не менее,  чем крейсерами и снимают. Корабль скидывает трос, по тросу идёт вниз водолаз, подводит его под лодку и поднимается на корабль. Там закрепляют концы и дают малый ход. Трос натягивается и лодку отрывает. Потом концы распускают и трос тонет. Всего делов — то…

-Так каким макаром вырвались? — серьёзно спросил Санченко.

— Ну, капитан нас построил и говорит. Помереть, мол, всегда успеем. Приказываю самому маленькому через пустой торпедный аппарат на дно вынырнуть. Взять с собой надутый спасательный круг и он маленького вытащит на самую поверхность. Там надо дождаться первого крейсера или эсминца и они поднимут его на борт. А дальше — дело техники. Только так. Или сдохнем все далеко не героически. Стыдоба!

— А самый маленький, дед, ты, конечно! — догадался Гришечкин. — Метр пятьдесят вместе с бескозыркой.

— Только ты поднимешься на сто метров, задержись на три минуты с лихвой.   Декомпрессия. И дальше с такими же остановками. —  приказал командир и я вышел через торпедное гнездо под лодку на дно, — дед вытер пот со лба. Он был в стадии активного пьяного ража. — Но спасательный круг пёр себе вверх  как бешеный и остановиться я не смог. Вынырнул на волну без декомпрессии как пьяный. Плохо чего понимал и не видел ни хрена. Держусь как-то за круг, но делать не могу ничего.

-Дальше, дальше что?! — хором заорали все, даже самые недоверчивые.

— А чего? — усмехнулся довольно дед. — Слышу сверху голос. Человек, мол, за бортом. Потом шлюпка приплыла. Затащили меня на крейсер, рассказал я всё. Дали мне водки стакан. Отлегло. И я уснул. Разбудили меня матросики. Иди, говорят, в шлюпку. Тебя доставят к вашей лодке. Подняли мы её тросом. Всплыла.  Командир на мостике стоит. Тебя ждёт.

-Чего только ни бывает, — успел сказать Гришечкин, повалился на край одеяла и уснул.

— Так мне потом медаль дали. «За воинскую доблесть». — потёр ладони дед. — Но я её лет через сорок в карты проиграл. Потом расскажу. Это в Бразилии было. Сорок лет там прожил — даже в «дурака» не проигрывал сроду или в домино. А тут не свезло. Мухлевал кто- то…В Бразилии народ шустрый.

Хорошо ещё, что не на Луне жил. Там лунатики — вообще звери. Без стыда и совести, — похлопал в ладоши Завилицкий. И все завалились спать. Ну, дед тоже. Чтоб не перечить компании. Хоть он, конечно, самый закалённый боец со спиртным был. Но отдохнуть после приятного дня и он не противился. Тоже храпел до зари с молодецким посвистом.

…Разбудил его в самом начале рассвета агроном Лузгин.

— Идём ловить? Самый клёв сейчас.

Дед опохмелился, за десять минут пришел в себя и они пошли к удочкам.

— Ты хоть помнишь, что вчера рассказывал? — улыбался агроном.

— Ещё глупее нет вопросов? — Дед закурил и плюнул в сторону. — Помню, всё, ядрён корень. У меня мозг уникальный. Помнишь, я в запрошлом годе ездил в Москву? В Институт мозга ездил. Это из Зарайска меня облздрав послал. Чтобы проверить на приборах. Я, понимаешь ли, Коля, вообще ничего не забыл с детства и помню каждый божий день по минутам. И складывать, умножать да делить в уме могу любые цифры.

— Евгения Онегина наизусть знаешь?

— Это кто? Писатель небось? Не… Книжек из принципа не читаю. Надо жизнь живьём учить, а не по тем соображениям, какие имеет писатель. Их же навалом, умников. И каждый своё гнёт. Сдуреть можно. А то, что я своими глазами вижу да собственными руками трогаю, то и есть жизнь. Я вот за свои годы-то научился делать вообще всё. Только в космос не летал. Да и не больно-то жалко, — дед достал из воды донки, смотал их на ветки от тальника и плеснул из озера на лицо пару пригоршней.

— Ловить некогда. Меня председатель ждёт в правлении. Надо электричество протянуть в траншее, потом под водой в котловане, да по воздуху метров триста к шестому зернотоку. А я единственный, кого вольты с амперами не бьют. В области один я такой. Подальше где может тоже есть. Не слышал. Но я вот голыми руками с электричеством работаю даже  в воде. Воздуха в лёгкие набираю на пять минут. Никакого акваланга не надо. И ныряю в котлован с проводами в руках. Так что, Николай, ты назовёшь мне цифры, чтобы я умножил в уме или разделил? Али смущаешься?

— Чего бы? — хмыкнул агроном. — На. Миллион триста двадцать одну тысячу сто пятнадцать и три десятых умножь на четырнадцать миллионов шестьсот семьдесят две тысячи пятьсот тридцать семь и шесть десятых.

Поднял дед глаза к наплывающей на озеро заре, почесал темя и через тридцать секунд сказал.

— Бумажка есть? А то, когда проверять станешь, забудешь ответ к тому моменту.

Агроном достал из заднего кармана блокнотик, в котором зажимом тонким держалась маленькая авторучка.

— Пиши, — Крапива Иван Иваныч подошел и стал глядеть в блокнот Лузгина, чтобы он цифирь не спутал.- Девятнадцать миллионов будет, триста восемьдесят четыре тысячи сто восемь и восемнадцать сотых. На арифмометре в правлении проверишь, потом скажешь — так или не так. А если так — с тебя литр. Забьём? Они стукнули кулаком об кулак. Забили.

В одиннадцать часов агроном Лузгин выскочил из кабинета председателя с арифмометром в руках и стал бегать по дворам. Он показывал всем блокнот с числами, которые называл деду и его ответ, пять раз проверенный на арифмометре.

— Он ответ совсем правильный дал. За тридцать секунд миллионы  в уме умножил. Ошибся только на полторы сотни тысяч и сто двадцать два. Допустимая погрешность. А миллионы все точно умножил, гад!

— Это колдун. Но не человек точно. Сжечь надо его хату, его самого и пепел по ветру пустить, — сказала тётка Санченко Настасья, мать кузнеца колхозного, и перекрестилась.

— Дед с другой стороны улицы, со скамейки слышал всё. Подошел.

— Ото ж и проверяйте теперича ваш арифмометр. Я сорок лет уже в уме цифрами ворочаю. Ни разу не ошибся. В институт мозга запрос сделайте. Там всё подтвердят. А эту старую машинку чистить и перебрать да смазать надо. Я её в правлении ещё с пятьдесят пятого года помню. Рухлядь.

— Так в пятьдесят пятом тебя тут не было ишшо, — засмеялась тётка Санченко. — Ты в шестьдесят втором приехал из этой.. как его..?

— В пятьдесят пятом я приехал. А жил в последней хате возле околицы тихо и незаметно. Вот ты меня, тётка, и не видела. Из Бразилии  тогда как раз вернули меня обратно. Я там жил сорок лет. От нашей разведки посылали под именем Даниэль Жозе Густаво Матеус. А по должности я был там дипломатическим курьером. Секретную почту носил сорок лет по секретным конторам. У меня бы советский фотоаппаратик без названия. Он конверты насквозь как рентген просвечивал. Я всё секретное фотографировал, а плёнки посылал в посылках с теплыми носками в Москву на имя одной завербованной бабушки. В Бразилии носков таких не видали сроду. Потому и проверяли кое-как.  Вязал носки сам. Я же сорок лет на вязальной фабрике проработал в Гомеле до Бразилии. Кусочки плёнки обвязывал вокруг шерстью и никто их не видел при проверке. А у нас в КГБ знали этот фокус.

-Я столько секретных данных передал за сорок лет — ужас! А прокололся и раскрыли  меня  дурным случаем по пьянке. Проиграл я в «буру» все деньги бразильские и поставил на кон советскую медаль свою «За воинскую доблесть». Ну, стуканула на меня какая-то падла и меня побили крепко да выслали на родину. Обменяли на своего шпиона, который послом Бразилии в СССР работал. В Москве я снова пошел в Институт мозга провериться: не смешала ли разведовательная служба в моих мозгах ум. Оказалось — наоборот. Ум стал как у Ленина Владимира Ильича.  Приборы показали. Вырезали у меня часть мозга. Маленький кусочек, чтобы никак это на моих данных не отразилось, и заспиртовали в банке.

— Поставили, кстати, в Научном институте рядом с банкой, в какой весь мозг Ленина.  Мне разрешили посмотреть. Так натурально же —  нет никакого различия, бляха! Я через лупу смотрел. Потому меня оставили в Институте мозга работать самым живым примером человека с одним единственным после Ленина уникальным  мозгом, который заполнен умом на сто десять процентов, и который имеет на тысячу извилин больше, чем у Льва Давидовича Ландау, великого физика. Отработал я там сорок лет и перевели меня в Зарайск первым секретарём обкома. А там уже, на месте, выяснилось, что я не член партии. Значит секретарём ставить неприлично. Чеши, говорят,  куда хочешь. Воля тебе вышла после сорокалетней военной и сорокалетней государственной службы.

Дед Иван Крапива поднял вверх палец чтобы все кто рядом был настроились слушать очень нужное сообщение, а которые поодаль ошивались, подошли чтоб поближе.

— Вдохнул я, значит зарайского воздуха кубометр примерно и почуял своим существом: да это, наконец, воля. А служения государству строгому нетути боле! Попервой обрадовался я. Даже две кружки пива хватанул из бочки желтой на углу самого центрального центра города. И вдруг — бац! От холодного пива зуб заболел. Да так, что немедля рвать надо. А ведь нечем. Одни  деревья, горкомы с обкомами и асфальт. Надо, думаю, до первой попавшейся больницы доскакать. Она рядом, за углом. Правда, не полуклиника, а роддом. Я туда врываюсь и кричу из последних сил. Дайте, ору, мне щипцы какие-нито  срочно. Зуб себе дёрну. А то всю морду уже наизнанку выворачивает.

— У нас только для извлечения младенцев щипцы, — заволновалась медсестра. И приносит мне что-то большое, блестящее. — Я кончики к зубу приспособил и нежно так его удалил. Медсестра убежала куда-то и вернулась с тремя толстыми тётками во всём белом, на привидения похожими.

— Я ему дала щипцы по Симсу-Брауну. Щ-78, — заикаясь, пропищала  в ужасе медсестра. — А он ими сумел зуб себе удалить.

— Это ж вообразите, коллеги! — воскликнула самая толстая тётка. Главврач, ясное дело. — Значит, он и по акушерской линии виртуозам будет. Идемте к нам работать, дорогой человек, на тыщу  рублёв в месяц.

— А у меня-то воля! То есть полное безделье. Ладно, думаю, пойду. Пригодится. За два часа научился, чего и как надо делать, да и остался у них. Целых сорок лет детей вынимал. Потом уволился. Зарплатку не повышали ни разу. А мне надо было или пиво пить или купить новые штаны. Те расползлись и падали при женщинах. Вот и выбирай. Пиво или штаны. Купил я одёжку, да апосля сразу сел в первый автобус  на автовокзале и приехал к вам. Сорок лет уже живу во Владимировке. Так что, кому рожать приспичит, в город не спешите. Идите ко мне. Через меня вашим деткам и сила, и ум передадутся. Проверено на людях, блин!

Жил дед  в самом последнем домишке на улице. Пятьдесят метров от его забора, а там уже загородка из жердей. Околицу обозначает. За жердями уже не Владимировка, а гиблое место. Никто туда кроме деда из местных не ходил. Даже калитки не было. Столбы да жерди между ними крест-накрест. Двор у деда большой был, но пустой. Только перед порогом чурбак, топор в него вогнанный, и поленница. Чтобы зимой далеко не ходить за дровами, он колол их прямо возле порога в сени. И там же складывал.

Все, кто был у него дома, не могли удержаться и спрашивали:

— Иваныч, дед, а на чём ты ешь? Где стол? Спишь на чём? Сидишь где?

И чего у тебя печка кривая, к полу её гнёт. Рухнет же и сгоришь к чертям.

— Я клятву дал, —  дед смотрел в окно на небеса. — Сорок лет не есть и не спать.

Только воду пить и самогон для поддержания жизни в нутре моём. Разрешили с небес. Вот когда не забиваешь пузо всякой дрянью вроде колбасы, капусты с картошкой, шоколадок и молока, то ты становишься могучим, здоровым и способным любые подвиги совершать. А во дворе ничего нет, чтобы места хватало самому большому заводу в области по производству калориферов фирменных для печек, совков, кочерёжек и задвижек для труб.

Тут же и кирпич делаю я для своих печей. Я на сегодня вхожу в тройку лучших печников мира. Учили меня в Норвегии после войны. Сорок лет кладу печки по всему Союзу. Только вы, дурачки Владимировские, зовёте печки класть чужаков из района. Ну и что имеете? Пять кубометров дров сгорает у вас за зиму. А у меня дома от одного ствола берёзового, который и на полкуба не тянет, жара всю зиму — хоть бегай через час и в снегу охлаждайся.

— Так где завод-то? — спрашивали самые тупые. — Пустой ведь двор. Гладкий как лысина у председателя.

— Под землёй предприятие, — дед довольно улыбался. — Чтобы никто не видел. Сейчас не НЭП вам! За частное производство посадят или расстреляют. А придут проверять, то и входа в подземелье не найдут. Я и сам по часу его разыскиваю иногда. Конспирация. Так что, докладывайте хоть в КГБ. Пусть ищут. А моя печка токмо кажется кривой. Только вот нитку повесь с отвесом, так ровненькая она, как я сам, когда тверёзый. Или как прямая из пункта А в пункт Б. Ну, вы геометрию не учили, не знаете. А я сорок лет преподавал после войны в Курске в профтехучилище теорию кладки разных печей. В обучение геометрия входила, химия, физика и астрономия.

— Астрономия-то на кой пёс? — изумился Евсеев Дмитрий, тракторист.

— А дым, по-твоему, куда идёт? — дед радостно потирал руки. — К звёздам его из трубы кидает. К Большой Медведице, к звезде Альтаир и Альколь. Ну и ещё подальше. А звёзды у нас какая наука  прибрала себе к изучению? Правильно. Астрономия. Так что, кому надо печь переложить с плохой на прекрасную, вот он я, берите! Почти бесплатно кладу. За литр самогона или его денежный  эквивалент.

— Эки-что? Какой Валет? — спрашивали заинтригованные гости.

— Ну, это из науки. Иван Крапива скручивал в жгут белую бороду. Я сорок лет учился науке печников в Австралии после войны.

— А на хрена в Австралии печки? — сомневался Гришечкин. — Там же все в трусах круглый год ходят. Жара, пыль, джунгли, кенгуру и обезьяны с жирафами.

Но дед смеялся и отворачивался. О чём говорить с тёмными людьми? А народ быстро сообразил, что звать деда печки класть выгодно. Самогона в каждом доме было по три бочки, не меньше. Дед повесил на столбе перед  самым правлением большое объявление, на ватманском листе изложенное.

« Кладу печки русские на семь и пять колодцев, голландские, немецкие с решеткой для обжарки сосисок. Итальянские без дымохода с прямой трубой через крышу, Архангельские в три кирпича с пятнадцатью дымоходами, а так же копию печки из резиденции Папы Римского. Работает на соломе, тряпье всяком, а если этого ничего нет, то на молитвах Господу нашему Единому, если молитвы читать прямо в поддувало. Цена любой печки — литр первача или его стоимость в рублях».

Вся Владимировка откликнулась. Каждый заказал себе полюбившуюся из ассортимента конструкцию. Особый спрос был на Архангельские. И первую дед поставил председателю в хату. Она занимала больше половины кухни, в потолок уходили аж пять труб кирпичных. В печке имелось отделение для котла, в котором кипятилось бельё с добавлением в воду дёгтя или магазинного хозяйственного мыла. Ниша для выпечки хлеба и булочек с притвором, отдельно — целая пещера с металлическим полом для готовки супов в чугунках. Лежак на шесть человек. Или на трёх толстых. Ну и главное — коптильня для мяса, рыбы и сала. Председатель до такой степени был растроган искусством мастера, что  сказал:

— Проси, — сказал он умоляюще, — что пожелаешь! Такому человеку ничего не жалко на время дать.

— Ну, литр, это само собой, — скромно ответил дед. — Да и постоянно звонить по межгороду в танковую воинскую часть под городом Гомель желаю. Я там сорок лет служил. Сперва рядовым наводчиком, а потом лет сорок командиром танкового секретного отдельного спец. батальона. До полковника дослужился. Немного не дотянул до генерала. Разжаловали, сволочи. И всего за то, что я всем взводом поехал, как подошел положенный день, в городскую баню на помывку. Через весь Гомель прошли танками. Народ из города весь убежал с перепугу. Утром рано мы двинулись. Не светало ишшо. Не видно же было звёзд на танках. Неделю народ не возвращался. Заводы не работали неделю, магазины, больницы и общественные туалеты. Народ решил, что опять война. Стал я рядовым и один раз ночкой тёмной рванул на танке сквозь стену на волю. Танк за городом бросил и на попутках добрался до Владимировки.

…Любую печку он складывал за два дня. Ещё через день можно было топить. Все печки дымили и в небеса, и в комнаты. Прогорали  они быстро и ночью приходилось подбрасывать дровишек.

— А на хрена так? — спрашивали деда недовольные. — Задохнёмся же.

— Я кладу по европейским чертежам и по ихним стандартам, — разъяснял Иван Крапива. — В Европе учёные доказали, что дым лёгкий от дерева укрепляет все органы и омолаживает. Это видно уже через три зимы. Кто возражает?

Никто, естественно, против Европы ничего не имел и сказать было нечего.

Летом деда видели за околицей в самом гиблом месте, куда все боялись ходить. Потому, что человек десять-пятнадцать шастали раньше за ягодой в лес по одному и по трое, да больше их никто не видел. Дед стоял недалеко от леса и  обнимался с каким-то скрюченным стариком в лохмотьях и с чёрным колпаком на голове, из-под которого свисали грязные спутанные волосья. В руках старик держал посох, обут был в лапти и постоянно сморкался. Дождались деда Крапиву наблюдатели, когда он пролез под жердями во Владимировку, взяли его за грудки и спросили грозно.

— Кто это такой? На бандита, каторжника беглого похож. С кем якшаешься, дед, да ещё на гиблом месте?

— Тьфу на вас, тёмные вы люди! — махал на народ костлявыми серыми пальцами дед. — Сказок сроду не читали вам мамки с папками в люльках ещё. Это ж обыкновенный леший. Хранитель леса. Друг мой старый. Я однажды после войны сорок лет по лесам плутал. Заблудился. За грибами пошел. Так вышел аж под Брянском. Ну, за это время со всеми перезнакомился. И с лешим, с вурдалаками, и с Бабой Ягой даже. А ничего от них худого. Нормальные ребята. Только бояться их не надо. Среди нас люди есть похуже лешего в сто раз. Вот и те, которые на гиблое место пошли, лешего встретили. Да со страху и померли. А леший, он добрый, как и домовой.

Покрутил народ на эту речь пальцами у висков, да и разошелся. Всем дома надо сидеть. Нового утра ждать. Новых радостей аль печалей.

А лет через пять впервые за жизнь во Владимировке второго августа обошел дед всю деревню и позвал людей на день рожденья. Много народу пришло. Подарки всякие принесли. Стол, стулья, кровать, постель, радиолу с пластинками да рубанки-фуганки всякие. Пировать сели во дворе. Человек сто пришло, если не больше. Столы быстро сколотили длинные. Женщины со всего села еды наготовили — за месяц толпой не сжуёшь. Уважали деда.

Председатель тост сказал.

— Поднимем чарки за умельца, мастера на все руки и доброго человека!

— А сколько годов стукнуло тебе нонче? — крикнул от края стола Евсеев, тракторист.

— Так восемьдесят два же! — громко и радостно откликнулся дед. — И, дай Бог, ещё потрещу костями на этом свете десяток лет, а то и  другой.

— Ужо пять лет назад восемьдесят два тебе было, — сказал Гришечкин.

— И десять назад — тоже восемьдесят два, — громко удивилась жена агронома Лузгина Татьяна.

— Да я что ли сам знаю, как оно так всегда выходит? — тоже удивился дед. — Но тоже ведь хорошо. Считать не надо да путаться. Восемьдесят два, да и всё тут!

Пили, ели, поздравляли деда три дня и три ночи.  Пока никто уже не смог вилку и стакан в руках держать. И праздник получился отменный.

— Сорок лет так хорошо не праздновал свой день! — на весь двор признался дед. Теперь буду жить ещё два раза по столько.

Все засмеялись и подарили деду не аплодисменты. Овации.

И я там был. Мёд — пиво пил.

Сорок лет не пил такого потрясающего мёда.

Да, я просто стою и лежа нажимаю на клавишу «F».

А эта история начинается довольно странно… Но не тупее того, что со мной случилось.

Я Шойни, и сейчас я расскажу всё как было! Присаживайтесь поудобнее!

Сегодня среда. Это обычное утро, а это обычный я сидящий за своим обычным компом. Пойду поем. Блин, опять холодильник пустой! Он такой же пустой, как и вчера,и позавчера, и 5 лет назад… Ну и пофиг, перекушу ковриком для мышки. Ну-ка, что в реках YouTube? О! Отличные читы на Roblox под названием «ЭТО ВИРУС НЕ ВИДИСЬ ИДИОТ БРАВЛ СТАРС А4 ХАГИ ВАГИ ПРИВЕТ ТИК ТОК ЮТУБ ЧИТЫ.exe». Не спрашивайте, почему я зашел на YouTube, а читы скачиваю с «Яндекс.Такси».

Вот они и установились! Ну-ка, сыграем! О, кнопка «Fly»! ТЫК! ОА! Афигеть! Я могу летать в реальности? Кнопка «Noclip»… АААААААА! Теперь могу ходить через стены! Пойду покажу это своему другу Камилю!

*СПУСТЯ 5 МИНУТ*

Е-МОЕ! Что за фигня? У меня всё в глазах лагает! Помогите, я проволился под землю! А-А-А!

Где я? Я в какой-то тьме…

АХ! Я проснулся! Это всего лишь был сон! Но почему я лечу в воздухе?..

КОРОЧЕ ГОВОРЯ, ЧИТЫ

Если тебе понравилась моя история, ставь 5 звездочек, оставь коммент  и подпишись (и на мой ютубчик тоже, вот название канала: Шойни Шейхер)

Всем пока, Админу печеньку кинул…

Меня зовут Хрюля, я минипиг. Рассказываю смешные истории из своей жизни, еще про свою хозяйку и про ее безбашенную подружку. Вот отрывок из моего дневника:

29 декабря 2021 год
Сегодня вся семья убиралась в квартире и наряжала ёлку. Это такое дерево, которое всё время зелёное, и ему не тяжело таскать на себе кучу висюлек. Я вертелась под ногами и тыкалась всем в ноги пятачком. Послезавтра Новый год. Настя говорит, что Новый год — это праздник в честь наступающего нового года, и что на Новый год приходит дядька с бородой и приносит подарки, и что этого дядьку зовут Дед Мороз. Почему Мороз? Почему не Холод? Непонятно. Пошли мы с Настей гулять. Только за порог вышли, а я уже утонула в белой квашне под названием снег. Нас встретила Настина подружка. Тут вдруг ко мне подбежало… Немая сцена… Ко мне подбежало нечто странное, то ли кошка, то ли собака, свин его знает… Она сразу кинулась на меня и спросила: «Ты червяк?» Я очень обиделась и спросила: «А чем я по твоему похожа на червяка?» «Просто знаю что ты червяк», — сказала зверюга и попыталась меня цапнуть, а я прыгнула Насте на голову и показала червеядной язык. Что за звери в современном мире пошли? Тут я свалилась с Настиной головы и зверюга уже хотела цапнуть меня за ухо, как вдруг с 1 этажа нашего дома, с балкона выглянула тётка и вылила прямо на зверюгу ведро воды с картофельными очистками. В нашу шахматную игру влились новые силы. Я торжествовала — шах и мат. Партия закончена. Зверюга с ужасным воплем ускакала за тридевять земель. Мы с Настей ушли домой. И тут случился неприятный инцидент. Мне вдруг приспичило прыгнуть на ёлку. Звон битого стекла слился в едином хоре с дверным звонком. К нам прибыли первые гости. Немая сцена, занавес!

Станислав Малозёмов

 Салями, сэр!

Васяткин страшно любил колбасу «салями». Но ни разу не ел. Брал он каждый  день к вечеру бутылку водки хоть и не дорогую, но на «салями» всё равно не хватало. То есть можно было бы и взять, но тогда на следующий день  не хватало бы на водку. И любил он поэтому «салями» теоретически: по слухам и по внешнему виду. Слухи ходили очень разные и только раздражали. Потому, что  некоторые говорили о « салями»   почти как об обыкновенной колбасе, а кто-то произносил слово «салями» так, как говорят о женщине, на которой завтра пора жениться. Но никакие слухи не могли затмить красоты упаковки. Она была трех аккуратных цветов, с золотистыми нарисованными ниточками, которые окручивали палку колбасы витиеватой спиралью, а посредине палки, в кружочке, отороченном  двумя серебристыми нитками, был изображен рыцарь. Может, конечно, и не рыцарь вовсе,  но мужчина был строг, с усами и в шлеме.

— Если колбасу развернуть – представлял Васяткин – то упаковку можно будет легко  разгладить и повесить на стенку вместо картинки из журнала.

А жена выдавала Васяткину в день всегда одинаковую сумму: на проезд туда, на обед там, и на проезд обратно. Если не ехать, а шлёпать на работу  своим ходом и не обедать – к вечеру собиралось ровно на бутылку без закуси. Он выпивал пузырь по дороге домой в попутной  чебуречной, вдыхал вязкий  горячий  запах затаившейся в куске теста баранины, мысленно закусывал этим едким запахом и шел домой ругаться с женой за ежедневное питьё водки, безденежную работу и отсутствие   мужских качеств: умения зарабатывать, воли, ума и любви к жене.

Такая однообразная, просто никакая была у Васяткина жизнь, которую он терпел и  одновременно не любил, как и жену.

Однажды шел он из чебуречной домой ругаться с женой, имея внутри себя пол-литра, которые привычно тепло растекались по организму, и, видно, чересчур расслабился, так как случайно попал под иностранный джип. Ну, попал- это уже для криминальных сводок…  Джип этот просто на переходе слегка поддел Васяткина за нетренированный зад , что Васяткина  подкосило и уронило на исковерканный асфальт.

Мужик, который рулил джипом, дал ему два раза по морде, но свидетели стали кричать, что мужик сам наехал на Васяткина, а не Васяткин  попал под джип, и что они, свидетели, всем хором сейчас вызовут дорожную полицию. Тогда мужик дал Васяткину по морде уже потише, затащил его в машину и они поехали.

Васяткин  ехал  в джипе впервые   и ему стало интересно. Много кнопок, всё отовсюду светится, а магнитола –так сразу в несколько цветов, и руль непривычно толстый, одетый в меховую шубку, и, главное, панель!  Такая утонченная  и элегантная,  как вроде её специальный скульптор лепил.  А кресло вообще – сидишь как в пуховой подушке.Мужик  молча понаблюдал за любопытством Васяткина и сказал:

-Ладно, лох, сдуйся,  короче типа я  в натуре виноват, что на тебя наехал и в рыло  зря  махнул…Давай на выбор- или я тебя до дома довезу, или пузырь тебе поставлю. –В тебя – говорит – по моему запросто ещё пузырь влезет. Один – то, как я чувствую, ты уже на грудь взял…

А Васяткин  как-то непривычно для себя очень быстро сообразил и прямо таки закричал: — Не надо меня домой и не надо пузырь! Можете в магазине взять одну палочку «салями»!?

Мужик равнодушно почесал за ухом и сказал: — Ты вникни, лох! Я ж тебе пузырь не палёный какой ставлю, а чистый« СМИРНОФФ» .Сам пью..Ну, когда виски нет под рукой. А ты у меня эту тошнотину  просишь, какую-то «салями» Медведи её пусть едят! Ты извилины-то расчеши — «СМИРНОФФ»! Сам бы сейчас глотнул стаканок, но нельзя, бизнес, блин, надо вертеть..И руль. Я ж видишь- за рулем сижу.

— Салями! – сказал Васяткин голосом, каким семьдесят  лет назад диктор Левитан произносил фразу « От Советского Информбюро!» Железным и твердым голосом подписал он мужику приговор.

— Первый раз такого придурка вижу – хмыкнул мужик, остановился возле ближайшего  супермаркета  и через пять минут принес  короткую и не очень толстую  палочку, золотистую, в переливах.

— Салями – вслух прочитал Васяткин сквозь выползающую слюну.- Голд!

И стал разворачивать, чтобы для начала просто откусить, а целиком съесть уже в подъезде.

— Э! – закричал мужик и чуть не наехал на автобус, — Только не здесь! Меня от этого запаха крупно тошнит. И машину потом за день не проветришь. А у меня вечером на твоем месте будет вот такая шмара сидеть! Мужик увлеченно  описал в воздухе пальцем формы шмары, А тут такая вонь! Девчонка насквозь пропитается .Мне потом что, её всю ночь нюхать? Лучше я тебе сейчас куплю всё — таки флакон «СМИРНОФФ» Из горла выпьешь и пусть в салоне лучше хорошей водярой пахнет .Моя шмара к ней приучена капитально,  как порядочный  пёсик писать в песочек…

Он снова остановился возле какого – то магазина  с двухэтажной витриной и купил Васяткину плоский трехсотграммовый пузырек с размашистой росписью «СМИРНОФФ» Васяткин никогда не пил «СМИРНОФФ», Да и видал его давно и мельком. Поэтому перед тем, как хлебнуть из горла, сильно выдохнул и мысленно помолился, чтобы не вырвало. Он не любил пить из горла. Но тут выбора не было.

Водка водкой  совсем почему-то не пахла. Наоборот- от неё веяло свежестью и ароматом карамели. Он вздохнул и сделал глоток, но как-то  не понял даже, что через несколько секунд пузырёк опустел.

— А хорошо пошла, — сказал мужик и зевнул. – Грамотно принял. Вот одного не пойму – откуда  у вас, чмырей, деньги берутся на классную водяру? Может ты и виски  пьешь из горла? Вон как выпил, аж  бровь не дернулась. Меня ,вон, и то кусает, когда самое хорошее пью. Как бы краснею на секунду. .А дерьмо не потребляю, упаси бог.. А ты прямо как солдат: глазом не моргнул. Значит привык к элитному пойлу. Но вот откуда они у тебя, слесарюги,  берутся, бабки-то серьезные? У тебя ж, небось, зарплата, как у инвалида пособие на бедность…Ты хоть стольник зеленый видал живьём хоть раз?

Мужик достал из внутреннего кармана портмоне из чьей-то кожи, вынул оттуда сто долларов и покрутил  над головой. Васяткин отметил, что таких бумажек в портмоне  не меньше десятка.

— Нам зарплату уже пятый месяц не дают, — сказало он без выражения. –  А работаю я точно  — слесарем. Как Вы угадали?

Мужик так заржал, что снова чуть не наехал на очередной автобус. Васяткин почувствовал, что водка стала подавать хорошие признаки душевной жизни. И он незаметно и аккуратно сунул «салями» в боковой карман.

— Ну, тогда ладно, спасибо, — вежливо сказал Васяткин, — отсюда я дойду. Тут уже рядом.

Мужик тормознул.

—  Это…Зря я тебя по морде – то, — сказал он искренне. – Ты вроде лох нормальный, ну, типа не чмо…На тебе зеленый на память..Да бери, у меня их на три жизни припасено.. И  считай – ничего не было. Вкурил?

— Ну, а то как же..- тихо казал Васяткин. – А чего было – то? Ничего и не было…Меня, вон, когда балка со штабеля падала – крепко задела. Ребро, вон, неделю уже ноет. А лицо у меня вообще закаленное. Я раньше на ветру работал. .Монтажником по электричеству.

— Я раньше тоже работал, — закрыл глаза мужик – Дальнобойщиком был — хрен сейчас такие есть. .А теперь вот бизнес у меня, понял? Потому что расти надо, укрепляться и обрастать панцирем.. .Жизнь,- она пока у   всех одна. Машина вот моя тебе нравится? Так у меня их три разных .И квартир- четыре. И коттедж за городом. А шмар сколько! Бр-р- р!!!

Васяткин машинально взял купюру, поёжился, вжал плечи, попрощался и вышел.

В подъезде он сразу достал из кармана «салями», развернул, понюхал. Пахло чем – то  сложным, незнакомым и душноватым. Он откусил и ничего не почувствовал. Что-то жеванное с добавлением перца и соли. Он откусил еще раз. Во рту стало почему – то скользко, жирно и вообще как-то неуклюже. Пожевал с минуту. Выплюнул.

—  Докторская  поприличнее будет – вспомнил он любимую колбасу жены и начальника цеха. – А шума  — то  сколько вокруг этого непонятно чего.. «Мы вчера брали  «салями»…Так..К винегрету…» Понты сплошные. А эта «салями» — хлеб сырой. С салом.

Он швырнул огрызок колбасы под лестницу, сел на ступеньку и достал из другого кармана узкую зеленоватую бумажку с чьим-то портретом. На ладошке лежали натуральные сто долларов, которые Васяткин раньше видел только на фотографиях и в  американских фильмах  на DVD.

— Красивая. – заключил он, перевернув купюру раза четыре на разные стороны, после чего пошел домой.

Жена как всегда молча жарила картошку. Васяткин прилепил ей стольник на широкое плечо как погон и сел рядом.

—  Вот. – сказал он лениво – баксы. Доллары значит. Сто баксов.  На наши перевести — считать замаешься.

— Наверное – две, а то и три твоих зарплаты.-  хмыкнула жена, переворачивая картошку . – А где взял-то, Борь? Не украл?

— Ну, ты дурная, — хохотнул Васяткин. – Где ж столько украдешь? Заработал я! Лицом. Фотограф один по дороге попался. – У Вас, говорит, мужчина, лицо сильно напоминает боксерскую грушу. Раза три сфотографировал. Потом вот стольник заплатил за тренировку.

— Иностранец. – охнула жена. – Они все чокнутые.

—  Так я хотел сперва  домой «салями» купить. Колбаса такая, слышала  может? Для крутых. А потом передумал. Думаю, лучше мы на эти деньги луку мешок возьмем, мешок муки, да сахара. А ты в салон сходишь..Ну, где красят, прически дурные делают. А  там и мне останется чуток на это самое. На чуть – чуть. Заработал же.

— Какой разговор, Боря! – тепло сказала жена, ещё раз переворачивая картошку  покрасневшей стороной  вверх. – «Салями» — баловство эти самых..Оли..как там..

— Олигархов, — вспомнил Васяткин.

— Для гонора едят. – жена выключила конфорку и накрыла картошку крышкой. – Потому  как деньги у них ворованные. А честные зарабатывать – это им надо у вас, у работяг учиться. Купим ещё утюг без пригара и чайник , который сам выключается. Как у Нинки. И носки тебе теплые на зиму.

Она открыла крышку сковороды, еще раз перемешала картошку и робко спросила

—  А еще когда заплатят?

— Скоро – сказал Васяткин убежденно. – Рабочему человеку один раз покажи, как надо зарабатывать, считай всё – второй раз учить не надо.

Он взял зеленую бумажку, посмотрел её на свет, как видел в кино,  потрогал челюсть, щеку. Вроде не болели.

—  Салями, блин! — сказал он с естественным отвращением – сто лет не пробовал  и в мыслях нет.

Он закурил и пошел на площадку вспоминать – где в городе есть всякие фирмы, возле которых всегда, когда мимо шел — видел много иномарок.

Елена Малозёмова

«Осколки» Ключ под ковриком

Нет на свете более занятых людей, чем десятилетние девочки: и в школу надо сбегать узнать расписание хора, и в библиотеке срочно надо книжки поменять, и подружке очередную новость на хвосте принести.

А тут беда! Не помню, как получилось, но ключ от квартиры остался только у меня. Он висел на красивой тесёмочке у меня под платьем. Скоро должны были появиться с работы родители, но мои наиважнейшие дела не терпели отлагательств. Я то металась по комнатам, то горестно застывала на кухонной табуретке, но проблема не решалась. И тут меня осенило! Я вырвала страничку из тетрадки и старательно написала: «Мама! Ключ под ковриком. Я скоро прийду». Положила ключ под коврик, записку воткнула в щель между дверью и косяком, чтобы было лучше видно, и с чувством выполненного долга убежала по своим неотложным делам.

И вот возвращаюсь я домой и застаю там печальную картину: мама с горестным лицом держит в руках мою записку, а папа курит, отвернувшись к окну. Я сообразила, что сейчас будет втык. Ну да, как можно так беспечно оставлять ключ под ковриком? Меня же предупреждали, что это чревато.

Я понуро стояла и ждала нотации. И дождалась:

— Лена, как ты могла? Ты, моя дочь, а пишешь «прийду»?! У тебя же пять по русскому! А если бы кто-то из соседей прочитал! Какой позор! Николай, что ты молчишь?!

Папа совсем отвернулся и стал смотреть в окно.

Я подскочила, схватила записку: — А как надо?

— О, она не знает! Николай, ты слышишь, она не знает! Иди, учи русский!

И я поплелась в свою комнату думать: почему ошибка в письме для мамы страшнее моей безответственности и безалаберности. Ведь ни слова мне не сказали про ключ под ковриком.

Просто на следующий день папа пошёл на Никольский и сделал нам всем по ключу.

Станислав Малозёмов

Это ещё только цветочки

«Настурции» ( Холст.Масло. 45х 55)

Художник должен разъяснить народу – что нарисо…нет- написал. Чтоб никто не подумал чего другого. Ну, ещё историю картинки своей надо коротко изложить. Потому как ни один художник ничего не написал толкового без приключений. Кто возразит?

Вот мои настурции. Пять штук.

Я долго выбирал их на клумбе. По росту, колору, размаху лепестков и фигуре листьев.

Написал жене письменное заявление на разрешение спилить пять штук. Пообещал компенсировать смерть цветков (5 штук) непосильным трудом на любом фронте непосильных работ.

Через неделю получил официальное уведомление – разрешение на изъятие пяти экземпляров.

В обмен на окучивание пяти соток картошки.

Мне была выдана фигурная рельефная ваза приятных тонов, но мелкая. Не глубокая, значит.

Ну, я установил вазу на декоративную тряпицу в уголке кухни и стал изобретать из красно-желто-зеленой массы икебану. Переставлял цветы местами, разворачивал листья и устанавливал композицию с учетом теней, полутеней, тонов и полутонов. Меня этому учили в детстве в художественной изостудии, которую я посещал без пропусков, как и тренировки по легкой атлетике, как и музыкальную школу.

Отвлекся, блин.

В общем, нарисовал контуры карандашом и с кайфом начал раскрашивать. Или, как говорят профессионалы: лепить колор, точнее — писать с натуры мертвую натуру. Всё шло по графику и по хорошему настроению. Люблю настурции вообще и писать их маслом в частности. Да, и фотографировать тоже.

Какая сволочь забыла при наличии начавшегося мучительного творческого процесса закрыть здоровенное окно на кухне, так и не выяснилось. Поскольку считается, что дома сволочей вообще нет и быть не может. Выходило так, что окно не закрылось само. Ну, ладно.

Не это главное. А то, что дунул ветер и выкинул цветы из вазы.

Со мной стало так плохо, такая из меня выбросилась истерика с использованием нецензурной лексики и неосознанными движениями всех открытых солнцу частей тела, что вызвали на всякий случай сразу психиатров, полицейских и, на всякий пожарный, — пожарных.

Примерно полчаса я устанавливал цветы в вазу так, как они уже были отражены на холсте.

Ни фига не сходилось с тенями, полутенями, полутонами и полуколором.

Тогда я уговорил уехать пожарных, поклявшись, что, в отличие от великого Гоголя, который в психозе сжег рукопись, я не буду жечь живопись. Поскольку не настолько гениален. Они свалили. Поверили.

Ещё через час мне показалось, что всё совпало. Тона, полутона и т. д. Я выпил шесть таблеток валерьянки, сел на стул, взял кисточку, после чего ушли психиатры. Видно, поверили тоже, что валерьянка не даст развиться паранойе или кретинизму. Просто они не знали, что это всё у меня уже давно есть. Тут засобирались и полицейские, видя, что агрессия моя угасает. Что кусать никого не буду. Ну, может, только порву холст или съем цветы и краски из тюбиков.

Когда все ушли, я со спокойной душой начал писать натюрморт дальше. И ведь хорошо пошло дело, легко и непринужденно.

Пока мне не показалось, что нижний цветок сполз ещё ниже, от чего расстроилась стройность теней и полутеней на всём рисунке. Я пошел к вазе и нежно приподнял цветок на сантиметр вверх.

После чего вся конструкция вздрогнула и раздербанилась в разные стороны. А верхний цветок выпал вообще.

Я очень пожалел, что я не употребляю спиртное, поскольку по ситуации надо было нажраться в дымину и вырубиться, чтобы не чувствовать тех сложных чувств, которые снова выразились в нецензурной лексике и неспокойных телодвижениях. А врачей, пожарных и полицейских уже не было.

Я походил по саду, сбегал в магазин за хлебом. Полегчало.

Тогда я медленно, тихо, осторожно и аккуратно снова стал собирать в вазе композицию так, чтобы она совпала с живописным полуфабрикатом. И надо же! Меньше, чем через два часа всё сошлось!!! Я возликовал и на радостях взял булочку, налил в пиалу настой травы, намазал булочку маслом, открыл вишневое варенье и за полчаса это всё с кайфом употребил. После чего умиротворенно сел к мольберту.

И чуть не получил инфаркт, инсульт, подагру и аппендицит!!! Потому, что ушел свет. Свет, блин, поменялся, мать его!!! И полутени стали тенями, а тени вообще уничтожили и колор. А убитый тенями и пожухшим тоном колор изменил натюрморт до полной неузнаваемости.

Если бы я был девушкой, я бы побежал в спальню и рыдал бы там в подушку.

Но я мужчина! Я ещё раз без цензурных ограничений рассказал всё, что думаю о такой живописи, потом вокруг вазы с цветами сделал забор из высоких книг, сверху положил три газеты и забыл о художественном творчестве до следующего дня.

А вот когда он наступил, я в то же время, что и вчера, сел за мольберт и через три часа легко и без происшествий написал этот натюрморт.

Ну, и как он вам?

СТАНИСЛАВ МАЛОЗЁМОВ

ТАЙНА ОЗЕРА «ЛОХ» ( Холст.Масло.85 х 55) Казахстан.2020.

Эх, хвост – чешуя,

Да не поймал я ничего)) ( из песни)

Легенда об этом озере мечется от рыбака к рыбаку десятилетиями. Говорится в легенде, что плавают безнаказанно в заросшей тиной воде штук 100 здоровенных сомов. А может целых 104 штуки. Временами они поднимаются на поверхность, строят рожи рыбакам, даже плюют на них, но не ловятся ни на что. Даже на сети.

Эта легенда ранит любого рыболова, даже не любителя, а профи, в самое уязвимое место. В руку, которая держит удочку или забрасывает сеть.

В это озеро влезали дайверы с баллонами на полчаса дыхалки и с огромными ружьями. Но сомов не находили. И после скитаний бесплодных по подводным зарослям пили они на берегу водку и закономерно материли сомов.

Втихаря ночами приезжали сюда пацанские пацаны на «гелентвагенах» и глушили рыбу пластидом, динамитом, и просто очень громким свистом. Как свистел Соловей – разбойник. Ни фига. Невозможно было взять сома и этим любимым народным приёмом. Уходили сомы. Возможно, вырыли они себе подземный ход и при приближении диверсантов сваливали всей толпой в Байкал или Онежское озеро. Да. Далеко. Но сому по фигу расстояния. Он ведь как ракета плавает. Подводная.

Мужики , как только лед сходит, начинают охоту на сомов. То есть прячутся в камыше с блёснами в руках, в зубах и в карманах. И мечут их как противотанковые гранаты в разные стороны. Иногда попадают даже в воду.

Мужиков всегда очень много. Некоторые с биноклями и с приборами ночного видения, и в маскхалатах. Поэтому на моей картине никого не видно. Но все они там. И мужики, и водолазы, и сами сомы.

Я перед тем как пейзаж рисовать, тоже посидел с удочкой. Для отвода глаз. Потому, что я сюда лет 20 езжу за шалфеем и точно знаю от старожилов ближайшего поселка, которые тоже все рыбаки, что рыбы в озере нет давно. И их деды ещё это точно знали. Потому, что рыбу выловили всю их прадеды и отцы прадедов.

Но кто-то из рыбаков пустил легенду про сомов. И все поверили. Почему поверили? Да только потому, что рыбак рыбаку никогда не врёт. Он вообще никому не врет! Ну, вы все это знаете.

А озеро красивое. Вот именно с этой точки. Обещал я вам выставлять свои работы. Слово держу. Уговор дороже рыбы, тьфу ты – денег))

Станислав Малозёмов

Натюрморт «Группа невинных продуктов перед казнью» ( Холст, масло, 50 х60)

Называется картина «Группа невинных продуктов перед казнью».
Или, если неофициально, — «Будущий борщ без мяса».
Если уж совсем вольно обозвать живописное полотно (холст, масло), то просто «Борщ».
Потому что иначе борщ нарисовать или, как сленгуют профессионалы, написать борщ, невозможно.

Пробовал я иначе подобраться к теме, авангардно. Кастрюля была. Взгляд творца на неё сверху. В ней замерла разноцветная жижа с оттенком свекольного цвета. Убогое зрелище. Всех, кто смотрел полотно, тошнило. Слабых вообще рвало. Да и нельзя так писать борщ!
Борщ — это уникальное, единственное поразительное по составу блюдо, которого пугаются иностранцы. И раскованные, готовые к любому трюку или приключению американцы, и уважительные японцы.
Ради уважения японцы, например, могут переступить через себя, через глубокое, смешанное чувство страха и отвращения. И в таком полубессознательном состоянии они могут сожрать французскую жабу в трюфельном соусе и собственное национальное блюдо «японская рулетка» — рыбу « фугу», от которой кто и через какой промежуток времени склеит ласты, никто не знает, но рискует, потому как он самурай в душе. Отчаянный и бесстрашный воин! Но борщ его можно заставить съесть только если хорошо связать, уколоть таким транквилизатором, чтобы ему было всё равно — что воля, что неволя… И тогда залить ему в безвольно открытый рот, расслабленному и почти безумному, сразу поварешку русско-украинского витаминного варева, в котором намешано всё, кроме рыбы «фугу» У нас она не клюёт даже на червя.

Американца заставить съесть борщ легче. Он уже ел гамбургеры, чизбургеры, горячих собак ( хот-доги) по-ихнему. Эти потомки ковбоев без тяжких повреждений организма пьют вёдрами кока- колу, в которой растворяются металлы. Это бесстрашные люди. Это сверхчеловеки, если доживают после фаст-фуда до сорока. Поэтому после третьего стакана русской водки он съест ложку борща сам, без насилия. После пяти стаканов в него легко войдет вся тарелка (миска, чашка) борща. И если он с бодуна наутро ничего не помнит и только икает, значит, борщ прижился, уже оказывает внутри пользу и не просится обратно на волю, в кастрюлю или в унитаз.

Но что это есть такое – борщ? Что это в действительности? И почему русские и украинские граждане, а кое-где даже казахские джигиты, лопают его в огромных количествах? А с женами, которые не умеют готовить борщ, русские разводятся через полгода максимум, а украинцы – прямо сразу после первой брачной ночи в обед без борща.
Борщ — это продукт, который впервые был приготовлен тысячу семьсот тридцать два года назад сумасшедшей, напрочь лишенной разума, чувства меры и чувства прекрасного больной на голову тёткой. Условно русской украинкой, Марфой. Пра-пра — пра — прабабушкой Виктора Похлёбкина, известного едоведа.

Ожидая мужа с охоты на мамонта (а, может, уже и на слона) и догадываясь, что он его не отловит, как обычно, она уже знала, что голодный мужик — это хуже пожара, наводнения и божьей кары вместе взятых. Поэтому, спасая себе жизнь, взяла большой чан и сбросила туда всё, что видела вокруг. В землянке и во дворе. И всё это сварила на медленном огне, сопровождая процесс мольбами к языческим богам, чтобы сваренное мужу пришлось на вкусовые рецепторы, а не на кулак величиной с её нездоровую голову.
Как это ни странно, но мужик сметал из чана всё, включая фрагменты старых лаптей, корни лопуха, цельные три вилка дикой капусты и крупно разорванные куски персидского ковра, который неизвестно как вообще оказался в доме. И так крепко поцеловал жену, что она чудом осталась жива. Но даже в покалеченном состоянии она стала регулярно готовить это месиво и назвала его БОРЩ. Что в переводе с древне-русской и украинской аббревиатуры в те потаённые времена означало — Бросай Очень Разную Щабутню, где щабутнёй и сейчас называется любая съедобная хрень.

Сегодня борщ – блюдо, без которого русский мужчина чувствует себя либо эфиопом, либо обманутым мужем и приравнивает отсутствие борща на столе к измене. Украинец не женится до гробовой доски, если во время ухаживания за девушкой она не сделает ему борщ по вкусу.

Как в топку можно кидать всё, что горит, так и в борщ швыряют всё, что способно свариться или расплавиться. Есть, конечно, базовый набор предметов которые не очень ядовиты. То есть любитель борща погибает не сразу же, выпустив изо рта пузыри и пену. Он живет отравленный, подсаженный на борщ, как наркоман на иглу, потому, что борщ — это национальный наркотик, позволяющий умирать медленно, лет после 85-90.
Базовый набор для борща я и нарисовал. Тьфу ты! Написал же я.

Это то, что мне позволено было увидеть на разделочной доске. Огурец сунул туда для проверки бдительности. Его должны были обнаружить, выкинуть и растоптать ногами. Ибо он и борщ – вещи не совместные. Но- пронесло. Зашвырнули и его в общее месиво. И хуже никому не стало))) Так что вот оно — финальное изобилие ингредиентов .Кроме мяса. Пока не купили. Пока копим, занимаем на мясо и пытаемся взять кредит.! Но — договоримся: я тут никаким боком. И ничего вам не рассказывал. Вы меня не знаете, я — вас)))

Станислав МАЛОЗЁМОВ

ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН

— Ну, — сказал Сидоров и откусил от бутерброда. – Слушаю…

В смартфоне щёлкнуло, пискнуло, треснуло, и хриплый голос произнёс:

-Алло, это Земля?

— Ну, — сказал Сидоров, откусывая вторично. – Земля. Квартира. Сидоров.

— О! – закричал хриплый голос во весь голос, — Ура! Земля! Есть контакт. Клянусь крабовидной туманностью! Наконец-то! Да здравствует разум!!!

— Да здравствует, — сказал Сидоров без восторга и откусил от бутерброда в третий раз. – Это ты, Плащевич?

— О! – продолжала радостно верещать трубка. – Свершилось! Теперь Бета Водолея и Земля – сёстры! Теперь мы вместе пойдём к вершинам познания Вселенной! Зарыта ещё одна пропасть между Бетой Водолея и соседним миром, ура!

— Ну, — согласился Сидоров и съел бутерброд окончательно. – Закрыта. Приезжай, Плащевич. Хватит с ума сходить… Где ты?

— Я же объяснил! – занервничал голос. – На связи Бета Водолея. Мы преодолели всё, что только можно было преодолеть, и вошли с вами в контакт! Ура! Но прилететь пока не можем. Не на чем пока… Но мы счастливы, что… В общем – свершилось, и теперь мы вместе пойдём…

— Слушай, Плащевич, — сказал Сидоров. – Помолчи минутку, телефон не вырубай. У меня руки будут заняты. Подожди, я сейчас.

Он пошёл на кухню. Отрезал хлеба, намазал сверху маслом, полил бутерброд вареньем и снова взял свой смартфон.

— Давай, поехали, разрешил Сидоров и откусил от бутерброда. – Куда мы пойдём?

— Я ведь уже говорил, — прохрипел голос, — к вершинам… этого… Разума и…

— Ты, случаем, не от Бабадусина звонишь, змей? – спросил Сидоров, откусывая. – Точно! Раз приехать не можешь, значит, от него…

В трубке стало тихо. Потом дрожащий голос произнёс:

— Простите, а это Земля?

— Да, Земля, Земля, ёлки-бутылки! – запсиховал Сидоров и проглотил остаток бутерброда, не откусывая. – Говорил тебе – не ходи к Бабадусину! Ишь, как он тебя… Как ещё только номер мой не забыл… Так ты едешь, или мне одному начинать?

-Мы пока не можем прилететь. — Сказал голос вяло. – Пятнадцать световых лет… Горючего не хватит… Мы решили, что пока хватит телефонного контакта… Ура!

— Ну, вот я сейчас тебе налью, — съехидничал Сидоров. – А ты и выпей… По телефону, Водолей!

Он бросил смартфон на диван, пошёл на кухню, намазал маслом хлеб, полил вареньем и беспокойно откусил.

Дежурный по станции внешнегалактических связей на Бета Водолея Ауоаэоауы услышал короткие гудки и закричал хриплым голосом:

— О, горе! Связь с Землёй пропала! Столько лет труда, столько сил, все надежды! Всё пропало…

Он уронил голову на грудь и зарыдал.

Сидоров съел бутерброд и задумался.

«И чего я дружу с этим Плащевичем? – думал он сурово. – И денег у него вечно нет, и шутки плоские…»

Станислав Малозёмов

Хохма

Жена сантехника Забодаева Люся пришла с работы весёлая и принесла ему бутылку розового крепкого.

«Завтра, значит, купит себе сапоги с переплатой», — ужаснулся Забодаев, хотя подарка не отверг.

— Импортные, что ли, сапожищи? – спросил он робко, наливая себе в фужер.

Супруга молча заглянула под кухонный шкаф, но пустой бутылки не нашла и поэтому сильно удивилась:

— Ты чего это, Вась, портвейн с сапогом спутал? А я, ненормальная, старалась… Первый апрель, как никак, день смеха, а ты, я же знаю, без этого дела даже не улыбнёшься. Пусть, думаю, праздник как у людей будет. Эх, Вася…

— Гы-гы-гы, — искренне обрадовался Забодаев тому, что сапоги с переплатой отменяются. – ну ты, мать, даёшь! Во, разыграла! Один – ноль! Давай, садись, анекдот расскажу, раз день смеха…

Но не успели Забодаевы зажевать анекдот консервами «Скумбрия с добавлением масла», как в дверь позвонили.

— Если Витька Хребетюк – не пускай, — сказала жена Люся. – Пусть сначала обои шахматные достанет, если пообещал.

Забодаев открыл дверь и почесал затылок. У порога стояла толстенькая волосатая собака ситцевой расцветки и что-то жевала. Он выглянул на площадку, но больше никого не увидел.

— Брысь, Жучка, — пугнул Забодаев друга человека и собрался захлопнуть дверь, но тут собака перестала жевать и внятно, без всякого акцента сказала:

— Кстати, относительно Жучки… Зовут меня в действительности Бобик Барбосович, тем более, что я к вам по делу. Извините, что поздновато…

Забодаев прижал ладонью зашевелившийся чубчик и ощутил жгучее желание перекреститься. Собака понимающе вздохнула, вытерла лапы о половик и вошла в прихожую.

— Собачья сырость на улице, — сказала она, покашливая. – Третий день насморк мучает, сил нет… Ну, так чего мы стоим?

Забодаев, не двигаясь, ещё раз усиленно почесал затылок и натужно хихикнул.

— Всё ясно, — сказа Бобик Барбосович и сочувственно помолчал, — психологический барьер. А вы представьте себе, что вы тоже собака, так нам обоим будет легче…

Забодаев сразу послушался, пошевелил воображаемым хвостом и, действительно, почувствовал, что уже может говорить.

— А ты это, не транзисторный? – спросил он шёпотом. – Не синтетика какая-нибудь, не со станции юных техников?

— Обижаете, Василий Петрович, — скривился Бобик Барбосович. – Да нешто я так неважно выгляжу в связи с насморком? Вот, глядите, натуральная шерсть, зубы, вот…

— Одно плохо, — продолжал Бобик невесело, — с родословной у меня совсем собачья история вышла… Дед, говорят, был у меня пудель, отец мой, Барбос, тоже, а я вот… В общем, пришлось взять фамилию хозяина. Так что теперь я – Хребетюк Бобик Барбосович…

— Ё-моё! – радостно взвыл Забодаев. – Так ты, выходит, Витюши Хребетюка пёс! Ну, хохма! Ай да Витька, ай юморист! Вот это я понимаю – первое апреля. Так разыграть!

— Слышь, мать! – крикнул он на кухню, — иди бегом сюда! Тут Хребетюк собаку говорящую прислал!

— Ну, и чего она тебе наговорила? – выглянула супруга Люся. – В чём дело?

— Действительно, — засмеялся Забодаев, — что там случилось у Хребетюка?

— Да он, собственно, попросил меня занять у вас пять рублей до вторника, — сказал Бобик, глядя в пол, — не хватило ему, говорит, на кефир…

— Нет, ну я потрясена, я просто поражаюсь! – очень взволновалась супруга. – Это же просто феноменально! Он, видите ли, уже даже за деньгами ленится прийти, нахал!

— Твой Хребетюк, — сказала жена Люся презрительно, — чтобы с друзей безвозвратно деньги слупить – шифоньер говорить заставит! А ну-ка, давай отсюда, лохматый!

Она открыла дверь, вытолкала смущённого Бобика Барбосовича из квартиры и, обиженная, удалилась на кухню.

Забодаев тоже сел за стол, налил себе розового, вспомнил про собаку и улыбнулся:

— Нет, ну это надо же! Феноменально! Ай да Хребетюк…

— Во-во, — горячо подхватила супруга Люся, — И я удивляюсь. Неделю назад зарплата была, а ему уже пятёрку подавай!

Станислав Малозёмов

Летайте самолётами!

Представьте себе, встречаются отдельные граждане, которые не верят в Аэрофлот. Моя очень дальняя родственница десять лет ездит в отпуск поездом из Владивостока в Сочи. Она ездит в санаторий, где лечат нервы. Причём все знают, что нервы у неё вообще-то железные. Просто она любит отдыхать только на юге, но принципиально не верит в Аэрофлот и путешествует поездом. За десять дней пути у неё благополучно развиваются неврастения, истерия, четыре вида неврозов, циркулярная депрессия, ипохондрия, сумеречное состояние и мания преследования.

Поэтому в санатории, где лечат нервы, её принимают как родную безо всякой путёвки, так как, глядя на неё, все остальные нервные больные чувствуют себя здоровее здоровых.

После путешествия по железной дороге она примерно ещё месяц спит, не раздеваясь, на шифоньере, на ночь бельевой верёвкой привязывает к ноге чемодан, а во время сна часто вскрикивает: «Сколько я вам должна за чай?» и «Занято!»

Я её жалею, но не оправдываю за то, что она не чувствует преимуществ Аэрофлота.

Их много, но главное – это отсутствие нервотрёпки и полная надёжность. Доказываю на живом примере.

После регистрации билетов и просвечивания багажа под рентгеном идём мы в порядке очереди сквозь ту самую подкову, которая отзывается на металлические предметы. Двадцать человек прошло, а на двадцать первом подкова эта зазвенела. Милиционер ему вежливо говорит: всё металлическое из карманов выньте и ныряйте снова. Гражданин этот мгновенно выворачивает наизнанку свои одиннадцать карманов и с улыбкой идёт сквозь подкову. Она снова звенит.

— Интересно, — говорит милиционер. – у вас, наверное, что-нибудь в пальто под подкладкой зашито! Кстати, — говорит, — почему вы до сих пор в пальто, когда середина июня?

Двадцать первый этот ему достойно рапортует: весной находился, мол, в трудовом отпуске на юге. С апреля по май стоял в кассе за обратным билетом, потом немного рейс задержали…

Мы тогда милиционеру подтверждаем. Да, мол, действительно, хорошо знаем этого гражданина по совместному ожиданию рейса. Он из отпуска движется, так как уже неделю спрашивает у кассиров – по-прежнему ли входит в стоимость авиабилета курица?

— Ладно, — говорит милиционер, — тогда снимайте пальто и проходите ещё раз, если за вас люди поручились.

Двадцать первый уже в костюме лезет в подкову. Подкова звенит.

— Так, — радостно говорит милиционер, — будем с вами работать. Будем выявлять металл.

Через полтора часа гражданин прошёл через подкову двадцать шесть раз и к двадцать седьмому на нём остались носки и, извините, пляжные плавки цвета морской волны.

— Снимите, — говорит милиционер, утирая со лба пот. – Да нет же, только носки.

Двадцать первый на босу ногу помещается в подкову. Она звенит.

Тогда милиционер твёрдым шагом идёт к телефону и звонит домой.

— Люся! – говорит он строго. – Я сегодня сильно задержусь. Такая у нас работа.

Он возвращается на пост, с любопытством глядя на плавки цвета морской волны, говорит:

— Ну, что будем делать дальше?

Пассажиры заволновались, женщины начали пробираться к выходу, а сам двадцать первый покрылся гусиной кожей.

Тогда кто-то из очереди, видать нервный, кричит:

— Да мы что тут все, железные, что ли? Давай, не тяни!

— Ребята, — вздрагивает двадцать первый. – Товарищ сержант! Я горячо поддерживаю идею обеспечения безопасности полётов, но давайте проверим и подкову. Мне уже самому интересно – чего она звенит…

— Хорошо, — соглашается сержант и куда-то уходит.

Через час он возвращается посвежевший и говорит:

— Начальство дало добро. Сегодня же прибудет аварийная группа ремонта.

На следующий день действительно приехала группа. К обеду подкову разобрали, промыли спиртом и к вечеру собрали.

— Пашет, как часы! – заключил старший ремонтник. – Подпишите вот здесь, что на промывку ушло шесть литров спирта.

Сержант поморщился, но подписал.

— Ну, я опять пошёл? – спросил двадцать первый с надеждой.

Сержант заткнул уши, вздохнул и сказал:

— С богом!

Подкова зазвенела громче, чем раньше. Видно, спирт помог.

— Так, сказал сержант и, как был весь в железе, вошёл в подкову и там замер. Подкова молчала.

— Правильно, своих она не трогает, — сказали из чуть живой очереди.

Сержант надолго задумался. Потом начистил до блеска сапоги и куда-то ушёл. Через час он вернулся с гражданином повышенной солидности.

— Начальник отдела перевозок! – зашептали пассажиры с двухнедельным стажем ожидания. – Сейчас он лично разберётся!

— Так, товарищи! – сказал начальник отдела перевозок. – По инструкции мы граждан без верхней одежды к полётам не допускаем. Я снимаю вас с рейса, можете одеваться.

Двадцать первый рухнул на колени.

— Друзья, — сказал он каким-то внутренним голосом. – Вот хоть на части меня режьте – я чист перед Аэрофлотом!

— Это мы уже много раз слышали, — отрезал начальник.

— Давайте не будем пока резать, — предложили из очереди. – Давайте мы его под рентген сунем. Может, он чего железное съел и не помнит.
— Это идея! – согласился сержант.

Двадцать первый принял форму чемодана и залёг в аппарат.

— Ноги и руки не входят! – констатировал оператор на досмотре. – А внутри у него ничего, кроме язвы желудка, не вижу.

— Всё! – сказал начальник торжественно. – Мы и так из-за вас аэропорт на трое суток закрыли. Некоторые пассажиры начали волноваться. Идите, откуда пришли. Перестанете звенеть – тогда милости просим.

— Я не выживу, — сказал двадцать первый и заплакал. – У меня после отпуска осталось всего полтора рубля, и те – мелочь. Сами посчитайте, если не верите.

И он разжал онемевший кулак. На ладони лежала жёлтая горсть монет.

— Так вот что звенит, — сказал сержант и, нарушая инструкцию, закурил. – Сейчас я вас арестую!

— Не имеете права! – внезапно обнаглел двадцать первый. – Был приказ вынуть металл из карманов, я честно вынул. Но оставить последние деньги без присмотра, я не могу.

— Пассажир всегда прав, — сказал начальник. – А жаль.

И ушёл.

И ещё через день мы все благополучно прошли через подкову и улетели.

И вы, гражданин, летайте самолётами Аэрофлота. Это быстро, выгодно и, главное, надёжно.

Станислав МАЛОЗЁМОВ

ПОЛНАЯ АНЕСТЕЗИЯ

Вчера из моей квартиры нашего участкового врача «скорая» увезла. Перелом руки с вывихом всех пальцев. Хорошая такая женщина, спокойная, слова от неё не услышишь… Придёт по вызову, сядет тихо в уголочек и всё пишет, пишет… Бывает, оторвётся на секундочку, спросит: «Фамилия ваша, больной, прежняя? А квартиру регулярно проветриваете?» и давай дальше писать.

А вчера, понимаете, руку сломала. То ли авторучка ей попалась тяжёлая, то ли так торопилась на очередной, сорок девятый вызов… Да я ещё с дурацким вопросом из-под одеяла высунулся: дыхательные пути, мол, прослушивать будете, или, как всегда, чёрт с ними?

Тут она как вздрогнет: ах, мол, кто здесь?! Ну, и сломала руку-то об бумагу.

Мне её так жалко стало! Нет, думаю, не умеем мы ещё с врачами обращаться и вообще сильно отстали от уровня нашей медицины, которая долго шла к своим высотам и уже почти дошла. До ручки, без которой врача уже трудно представить. Я вот недавно третий раз попал на стационар с аппендицитом, так у нас один хирург эти аппендициты на спор шариковой ручкой вырезал. Скальпелем у него сроду так здорово не получалось. Да он этот скальпель и видит-то редко, а возьмёт в руку – всё равно как авторучку его держит и всё норовит в чернильницу макнуть.

Врачам сейчас самая неприятность – когда в разгаре дня в стержне паста кончается. Тогда всё! Общая и полная анестезия! Раньше-то лечили по старинке – не больных, а болезни и добились-таки, что болезней стало значительно меньше, чем больных… А тут поспела мысль, что теперь, мол, как раз наоборот надо делать. То есть, болезнь – тьфу на неё, а главное – что за человек к ней прилепился и достоин ли он, как личность, ею болеть. Конечно, сразу выяснилось, что ничего о нас доктора не знают, кроме того, что все мы без исключения хорошо едим аспирин, особенно когда медицина уже ничем помочь не может.

Это был жутко тревожный сигнал, но, слава богу, его всё-таки услышали и повернулись лицом к нашей нездоровой личности и стали нас письменно исследовать. Теперь, если какой-нибудь достойный гражданин, звезда торговли или председатель садоводческого товарищества, из вредности к достижениям медицины вздумает дать дуба, то останется о нём готовый материал для толстой книги из серии ЖЗЛ.

Да что там звезду торговли, меня вон, и то недавно по-современному лечили. После третьего аппендицита вышло мне осложнение на голову: в ней стали появляться мысли. А у меня такая работа, что этого допускать никак нельзя! Да к тому же гудеть начала голова как небольшой трансформатор и коллегам моим спокойно сидеть мешала.

Я с утра – бегом к терапевту. Быстренько рассчитываю, приму сейчас их любимый противостолбнячный, да обязательный – против бешенства, ну там, может, язык покажу, если времени хватит, потом пью таблеточку цитрамона и – на законный бюллетень.

— Ну, нет, — говорит терапевт. – Голова у человека – самое слабое место. Было бы у вас их три, как у дракона, я бы вам, может, и позволил одну цитрамоном травить. А в данном случае, говорит, раздевайтесь, будем лечиться по-настоящему.

Я – за ширму. Он – хвать авторучку и к столу. Ну, спрашивает, раздеваетесь? А как же, говорю. Что, интересуется, сейчас снимаете? Рубаху, сообщаю я. Прекрасно. С длинным рукавом? А как же, говорю. Сейчас начну брюки скидывать… Вот когда начнёте, тогда и скажете. Я же не успеваю записывать! Брюки чьи? Мои! – смеюсь. Прекратите, нервничает терапевт, хихикать тут! Чьё производство? Венгерские, вроде, — говорю, — а, может, каскеленские. Всё, оскорбился он, одевайтесь. Когда выясните точно, чьи брюки, тогда приходите. Наугад мы лечить теперь не будем, довольно!

Кое-как нашёл я с перепугу этикетку: каскеленские, оказывается.

— Значит, вас надо бы их в районную поликлинику, — почесал терапевт затылок авторучкой. – Ну, да ладно, не бюрократы мы…

До обеда он записал обо мне всё. Что вместилось в промежуток от устройства меня бабушкой по знакомству в ясли с литературным уклоном до институтского распределения и приказал зайти завтра с чистой общей тетрадью. За следующий день мы проанализировали и занесли в тетрадь мою несчастную жизнь от свадьбы до развода, причём трижды его душили рыдания и он выбегал на чистый воздух.

На четвёртые сутки терапевт дописал потрясающе дикую историю о том, как Колбасевич подсидел меня на службе, а также отразил начало моей битвы с кульбытсектором за льготную путёвку в Боржоми. После этого он сложил все девять тетрадей в стопку и сказал грустно:

— Интересная у вас была жизнь… Жаль, что мы больше не встретимся.

И знаете, как в воду глядел. У меня с тех пор голову как рукой сняло, я её вообще перестал чувствовать, как, впрочем, и всего себя в целом. Причём без единой таблетки. А если и зашуршит чего-нибудь в организме – вызываю участкового. Она у нас женщина тихая, спокойная, слова от неё не услышишь. Сядет молча в уголочек и всё пишет, пишет. А вчера вот руку об бумагу из-за меня сломала и бюллетень выписать не успела. Вот уж чего, действительно, жаль….

Станислав Малозёмов

Такая работа (Юм. рассказик)

В понедельник Петров клал внутреннюю стенку в два кирпича с дыркой для вентилятора. Перед обедом пришёл мастер, посмотрел на стенку сбоку и сказал:

— Просил я тебя, Федя, не ходи по воскресеньям к Шифоньерскому. – Видишь, крен теперь стена даёт, вроде в сон её тянет… И кирпич у тебя танцует, Федя, ровно артист. И дырку ты, обрати внимание, не с той стороны пристроил… Говорил ведь: сиди в воскресенье дома или в библиотеку сходи, в читальный зал, спецлитературу полистай. Эх, Федя…

— Ну, чего ты, Захарыч, — сказал Петров, роняя голову на прохладный кирпич, — не надо, ну… Далась она тебе, эта стенка, вместе с дыркой. Я тебе завтра пять таких до обеда поставлю, ты ж меня знаешь.

— Да ведь некуда уже их лепить, Феденька, — горько улыбнулся мастер, — твоя – последняя. И вообще, сегодня к нам комиссия приедет. Рабочая. Сдавать нам этот домик скоро, никуда не денешься… А стенка твоя, не дай бог, на эту комиссию ссыплется. Тогда ты, Федя, считай, без премии, а меня, надо полагать, — того…

— Да ты что, Захарыч! – воскликнул Петров шёпотом, перекладывая голову с нагретого кирпича на прохладный, — Что ж то ты говоришь-то! Когда же такое было, чтоб мы – без премии? Панель торцовая, вспомни, в прошлом месяце соскочила – ничего. Пролёт лестничный Вася с Сергуней на шестом этаже забыли повесить – тоже ничего. А когда Зюзин с Мышьевым душ по всему дому в спальнях прикрутили – кто нас рублём обидел?

— Так мы же тот дом как экспериментальный оформили, — вспомнил мастер, закуривая. – Там ещё и окон, кажись, не хватило. Восемь штук. Коля Сидоров в чертёж не глянул и бетонной стеной те места заложил… А премия, однако, действительно, ничего…

— Ну, вот, — успокоился Петров и сдвинул голову на два кирпича влево. – а то, ссыплется, комиссию придавит, премии не будет. Комиссия, во-первых, вся поголовно в касках. Во-вторых, их там десять мужиков. Их десять, нас тут пятнадцать плюс прораб. Пусть на них три таких стенки свернутся – через пять минут всех в строй поставим.

— Молодой ты, Федюня, — сказал мастер, отходя от стенки, — зелёный. Всё тебе просто-запросто. А я вот помню – Мальцев дом сдавал, бедненький. Так у него там один, из комиссии который, к полу прилип. И не пускали же его в ту комнату, сдерживали.

Полюбовался, мол, прихожей и давай дальше. А он, как назло – любопытный… Ну, дошёл до середины и прилип. Намертво. Канат ему бросили и дёрнули вшестером. Отклеили, конечно. Но не целиком. Без туфлей.

— И что? – спросил Петров, — поглаживая холодным кирпичом затылок, — не дали премию?

Мастер закурил, задумался.

— А ведь глянь-ка, Феденька, дали, однако… Точно, дали. И благодарность ещё всем шестерым за то, что не позволили ответственному лицу присохнуть к сурику. После обеда пришла комиссия.

— Вот, — сказал мастер, показывая на стенку. – Это наш последний штрих к картине досрочной сдачи объекта. С планом мы справились на на сто два целых, четыре десятых и одиннадцать сотых процента, что на ноль целых, две десятых и тридцать одну сотую выше, чем за этот период позапрошлого года…

Комиссия от всего сердца зааплодировала, отчего стенка сразу упала и всех, кто был, придавила. В пятницу мастер вышел на работу. Петров клал наружную стенку в три кирпича с большой дыркой для окна. Мастер поглядел на стенку сбоку и сказал:

— Выходной, Федюня, вроде, завтра, а стенка у тебя уже как больная. К земле её гнёт и кирпич опять танцует… Петров почесал голову о прохладный кирпич и удивился шёпотом:

— Где ты, Захарыч, видел такого каменщика, который бы на другой день после заслуженной премии ровную стенку клал?

Вспоминал мастер, вспоминал… Не вспомнил.

Станислав Малозёмов
«Философия одиночества»

Идеального одиночества не бывает. Идеальное — оно ведь страшное. Оно по жуткости обгоняет голливудские страшилки с бензопилой и как бы обкуренными зомби. Ужас полноценного одиночества в том, что куда ни плюнь – ни в кого не попадаешь. Нет никого.

Мух нет!!! Повторю для убедительности тем, кто не полностью осознал ужас: НЕТ МУХ!!! Цеце, помойных, зелёных, толстых как вертолет и дрозофил нет. Никаких вообще. Ты есть, а мух нет! Кому рассказать — не поверят ведь. Но рассказывать некому. Нет никого. Одиночество только. Простых бомжей — как унесенных ветром – нет даже в самых раздолбанных подвалах. Не говоря о заколдованных в камень дикторах ТВ, бесноватых телеведущих и птицах голубях, которые обычно и сами всюду, и в тебя сверху попадут всюду и всегда. Отсутствует всё перечисленное. Ты сам один ходишь по любому запрещенному пространству и руки тебе не вяжут, в обезьянник не несут. Можешь лезть туда, где табличка с траурной каймой « НЕ ВЛЕЗАЙ — УБЬЕТ». Потому, что не убьет. Включать то, что должно умертвить гарантированно наповал — некому. Нет никого нигде.

При полновесном одиночестве нет даже твоего отражения в зеркале, в магазинах нет мерчендайзеров и, самый кошмарный кошмар – кассиров и оловянных солдатиков-охранников нет. Бери сколько войдет запазуху и подмышки, и неси. Но куда? Нигде никого нет и дать кому-нибудь что-нибудь понюхать из взятого даром – не дашь ничего. Некому! Вот оно, хрестоматийное одиночество!!

Но это ещё можно пережить, хотя будешь попутно болеть оспой, чумой и холерой, которые хоть и не так страшны, как одиночество, но зато безопасны. Потому как никого нет кругом и заразить хочется хоть одного, но некого, да и как их лечить — всё равно никто не помнил бы, если бы вообще был. Но нет никого.

Пережить невозможно то, что некому дать в морду. Одинокий бродишь ты по закоулкам, чтобы встретить поперек дороги негодяя, который прикажет нагло:- Эй, ты, доходяга, закурить дай! И ты вместо закурить, потому, что бросил, даёшь ему быстро в морду, чтобы он не успел дать тебе раньше. Но нет никого в закоулках. Полицейские под заборами не сторожат преступников. Потому, что никого нет. Преступников тоже унесло ветром перемен и одиночества. И полицейским нефиг торчать в подворотнях, хотя бы потому, что их самих тоже нет.

Пережить невозможно и отсутствие женщин. Любых. Уборщиц, бизнес-леди, сиделок у платных туалетов, злобных медсестер со шприцами наперевес, тёток, продающих на базаре пончики в огромных полиэтиленовых пакетах, юных дурёх, изуродованных татуированными бабочками, змейками и китайским иероглифами, которые они не смогли выколоть только на зрачках глаз, воспитательниц маленьких мерзавцев, чьих-то несуществующих маленьких злодеев, которых не произвели на свет те, кто должен был произвести, но не смог, потому что его нет. И женщины нет. Можно, конечно, порыться, поискать в капусте, но кому это надо? Тем более, что — где? И кто рыться будет? Нигде никого!! Одинокий ты идешь в дамскую святую-святых – в солярий, потом в тайскую массажную, в контору по выращиванию когтей, ресниц, грудей и сбриванию не с головы волос. Но ужас: пусто и там. И мух тоже нет!! Нет мух — нет жизни! Потому как одиночество, да без мух и женщин – это совсем уж и не жизнь.
А куда деваться? Где быть не одиноким?

И тут тебя озаряет внутренняя заря! Осеняет тебя скрытое временно в глубине головы спасение! Есть же пока не идеальное, можно даже сказать банальное и тривиальное, совсем не страшное одиночество. Оно не настоящее, оно придуманное, чтобы только напоказ страдать понарошку в жизни прекрасной и удивительной, где кругом сплошной восторг, веселье, гульба с балалайками да гармошками, девчонки с айфонами, юноши в прыщах, но на папиных «тойотах» и с «парламентом» в еще молочных зубах. Где всюду, куда ни плюнь, мухи на выбор. зеленые, серые, полосатые, даже тараканов тьма — хоть продавай, причем в любом месте, достойном жизнедеятельности граждан. А страдать – лицедействовать притворно прямо-таки надо. Иначе будешь недооценен приличным обществом, которое видит в страданиях от одиночества всё самое человечное в самом человеке. И душу трепетную чуют, и аристократизм, и даже каким-то образом видят в тебе интеллигентность и внутренний надрыв, что возвышает и приносит социальную пользу.

И ты тогда идешь куда? Правильно идешь. Домой. К жене. Ей тоже одиноко, бедняге. Вот пьёте вы на кухне вечером какао с печеньем, отгоняя от стаканов зеленых мух и заедая какао сыром «пошехонский», и хорошо вам, потому, что ждете — кто первым застрадает одиночеством. Минут через десять после окончания сыра и печенек она тихо говорит, глядя в пустой стакан как в могилу: — «Боже, как мне одиноко!». И, нервно заламывая ручки с крошками печенек на пальцах, усилием мощной воли выдавливает из одного глаза сразу две слезы, что не любой сумеет. «Боже, как одиноко мне в этом мире!!»

Вот в этом месте ты гладишь её по спине, по шерстяной кофте, и утешаешь:

— Ну, успокойся, дорогая. Ты же веришь в бога, раз уж с ним разговариваешь?

Он тебя тоже любит. И он всегда с тобой!

— Всегда со мной, — эхом повторяет она, отрывая взгляд от дна стакана.

— Значит ты уже не одна и не одинока!

— Не одинока, — повторяет она монотонно, как сомнамбула.

— Ну, вот и славненько, – говоришь ты и глядишь за окно. А там, конечно – пустота. Ни машин, ни шагов, ни тёток с пончиками, ни девчонок с кольцом в пупке. Никого. И мух не видно. Нет мух! Никаких. Ни цеце, ни толстых зеленых. Как положено в идеальном одиночестве.

И ты идешь к зеркалу, чтобы убедиться, что и в зеркале – тоже никого…

Станислав МАЛОЗЁМОВ

Будь здоров, больной Петров!

В больничную палату быстро входят врач и восемь практиканток.

Врач: Вот, девочки, тяжёлый больной Петров. Садитесь, придётся немного подождать. Он уже скоро.

Девочки молча рассаживаются.

Больной: В чём дело?

Врач: Не отвлекайтесь, батенька. Ну как, ноги не холодеют?

Больной: Нет, а что случилось?

Врач: Вот, девочки, можете себе записать: далеко не у всех больных перед смертью холодеют ноги.

Больной: Не понял… Почему перед смертью?

Врач: А вот этого, больной, вам знать не надо. Это врачебная тайна.

Больной: Вы что, меня за дурака тут держите?

Врач: Кстати, надо проверить. Бывают, девочки, случаи, когда перед смертью больные – того, с ума соскакивают. Ну-ка, батенька, покажите язык!

Больной: Я вам всё покажу, если объясните, в чём дело!

Практикантка: Фи! Псих какой-то…

Врач: (оживляется) Я как чувствовал! Быстро язык!

Больной: Да ради бога!

Врач: Дальше высовывайте! На всю катушку!

Больной: Да пожалуйста!

Врач: Теперь, девочки, подумайте: может у нормального человека язык свисать до пола?

Больной: Ой, что-то мне нехорошо…

Врач: Вот это другое дело! Девочки, приготовились! Как он с такими анализами ещё разговаривает?! Я вообще удивляюсь.

Практикантка: (врачу) А вот интересно, жена у покойного была красивая?

Больной: (страшным голосом) Что с ней?

Врач: А ну, на место! Одной ногой, где ему положено, а туда же… Так я всего-навсего хотел узнать: в состоянии ли ваша жена выйти замуж в ближайшие дни после поминок. Лично я в этом не сомневаюсь. Успокойтесь.

Больной: (слабым голосом) Сестра-а!

Врач: (смотрит на часы) Как? Уже и родственники собираются?

Практикантка: Нет. Он, наверное, дежурную сестру зовёт. Хотя сейчас уже непонятно.

Врач: Интересно, где я ему возьму дежурную сестру? Она вторые сутки в пятой палате торчит. Позавчера поставила там одному клизму и теперь не может выдернуть.

Больной: Послушайте, доктор, может вы меня с кем-то спутали?

Врач: Вы больной Петров?

Больной: Так точно! Грипп у меня!

Врач: Мы можем ошибаться в пустяках. Диагноз, бывает, не тот нарисуем… Таблетки вон медсестра одному желудочнику случайно дала свои, противозачаточные. Ничего, две недели пил как миленький. За счёт больницы и похоронили. Но чтобы главное – фамилию перепутать – такого у нас не бывает.

Больной: Значит, всё-таки, диагноз перепутали. Вы проверьте!

Врач: Чепуха! Диагноз вообще никакого значения не имеет. У вас лечащий врач Сидоров?

Больной: Сидоров.

Врач: От него никто ещё живым не уходил!

Больной: Караул! (Вскакивает, вышибает лбом раму и выпрыгивает с третьего этажа).

Врач: (смотрит в окно) Приземлился. Всё, девочки, порядок. Быстро вниз, на носилки его и к нам в отделение! Одного не пойму: и чего их всех сюда, в инфекционное, как магнитом тянет?

У нас, в травматологии и телевизор цветной и мясо в котлеты по субботам всегда суём. А вот как кризис навалился, то и зарплату работягам стали реже давать. Так они, сволочи, меньше пить стали, кости себе не ломают! И теперь в травматологии больных почти нет. И план по койко-дням горит. Чтоб он вообще пропал!

Станислав Малозёмов

Век свободы не видать

Вот снимают понемногу все запреты, и слава богу! Привыкнем. А то жили как дошкольники: туда нельзя, сюда не ходи, водку не пей, закуску не ешь… Произвол был, давление на личность. В результате — все серые, все одинаковые. До сих пор на красный свет смирно стоим, уже не думая. Стоим и всё. Кто это зверство придумал? Кто меня спросил: хочу я, как свободный гражданин стоять, или я как раз в это время хочу продолжать движение?

Ну, раз пошло дело – запреты снимать – дойдут и до красного света. Сразу всё отменить трудно, это мы понимаем. Спасибо хоть за то, что уже отменили. Возле дома у меня, сколько себя помню, столб стоял с табличкой «Не влезай – убьёт!». Я с работы специально уволился, пятнадцать лет не работал, каждый день с утра до ночи торчал на балконе, всё ждал – ну хоть один свободный человек есть у нас в городе или нет? Ну, хоть кто-нибудь восстанет против ущемления наших гражданских прав? Ни фига! Все послушные, дрессированные, подневольные.

Я боролся с режимом как мог. Со всего города я один на этот столб три раза влезал. И ничего. Не убило!

Да, я теперь инвалид первой группы. Да, зубов у меня сейчас только четыре, но на жизнь хватает. Руку, видите, заклинило: держится так, вроде я всё время голосую против… С головой ещё, правда, стало неважно – фамилию забываю, считать стал в последнее время всего до двух… Зато в последний раз полез – так после реанимации сразу стал свободно на китайском разговаривать. Сам ещё не врубаюсь, что говорю, но получается всё равно лучше, чем на русском.

А главное – комплекс неполноценности пропал.

Сейчас эту табличку со столба сняли – так, думаете, народ с благодарностью откликнулся на уважение? Никто кроме меня лезть на столб не хочет. А я хочу, но уже не могу. У меня ещё с ногами не очень стало. Одна ещё туда-сюда, только стоять на ней нельзя, а вторую ещё с первого раза электричеством начисто отшибло.

Но не в этом дело. Во мне появилось чувство внутренней свободы и я готов поделиться им с любым желающим, пока нам ещё не всё позволено и есть, что преодолевать. Делается это просто.

В прошлом месяце я на своей инвалидной коляске объехал полгорода и собрал человек сто энтузиастов. Мы написали плакаты, письмо в Кабинет Министров и сколотили митинг протеста возле одного склада. Там на проходной с самых «совковых» времён висела табличка «Посторонним вход воспрещён» и всегда стояла толстая тётка, верный часовой административной системы.

Мы выдвинули требования властям – табличку снять, тётку отдать под суд. Через день приехали умные люди из Кабинета Министров, парламента и ОМОНа. Тот, который из парламента, ничего умнее, чем «Вы с ума сошли!», сказать не смог. А который из Кабинета министров, молодец, подумал и приказал: «Наш народ нигде не может быть посторонним. Табличку снять, тётку, действительно, под суд, и всех пропустить на склад. Бог нам простит». ОМОН почему-то дружно перекрестился и всех нас пропустил.

На складе мы провели ещё два митинга. Один в защиту тётки от суда, другой – с требованием к властям объяснить людям, что спрятано от населения на этом складе, так как никто ничего не понял: всё завалено мешками, а в магазинах таких мешков нет вообще.

Через день пришли двое неизвестных и, не снимая противогазов, объяснили, что с сегодняшнего дня доступ в склад ядохимикатов открыт для всех и уже изготовлена демократическая табличка «Добро пожаловать!».

В общем, что интересно, нас не только не разогнали, как было раньше, а, напротив, всех развезли по больницам, каждого устроили под капельницу и две недели кормили совершенно бесплатно, пока не поправились все, кто не помер. И я через год всего выздоровел. Только есть мне с тех пор нельзя почти ничего, организм не берёт. Но это в наше время даже к лучшему: и продукты искать не надо, и деньги будут целей.

Главный вывод на сегодняшний день я сделал такой: если каждый из нас вставит свою палку в колесо тупой запретительной машины, она остановится. Берите пример с лучших и мы сотрём с лица земли все запреты!

У меня был сосед. Вот такой парень! Настоящий борец. Он оказался единственным на нефтебазе работником, восставшим против десятка унизительных надписей «Курить на территории категорически запрещено!». Простой человек из обычной семьи, терпеливый, как весь наш народ. Но я с ним поговорил пару вечеров и настал конец его терпению! Он сказал твёрдо: «Всё! Поизмывались над людьми, и хватит!»

Жаль, нефтебаза у нас была на весь город одна, да и парня такого, как мой сосед, где ещё найдёшь?! Но похожие на нас с ним есть, значит, есть и надежда, что движение наше не засохнет. С радостью читаю сообщения в газетах о редких пока, но ярких фактах борьбы наших граждан за внутреннюю свободу.

Вот, буквально в позапрошлом номере написано о том, как один юный студент перебегал улицу на красный свет…

И радуется душа! Шагнул ведь человек через запрет, бросил вызов системе. И память о нём навсегда сохранится в моём сердце. Если оно, конечно, завтра у меня не остановится. Я теперь как раз с Минздравом борюсь. У них ведь что ни таблетка, то бюрократический шедевр: «Принимать строго по указанию врача по одной три раз в день».

Хватит! Откомандовались. Прошло время произвола! Купил сейчас двенадцать упаковок фталазола и десять бутылок желудочного сока. Выпил всё до капли за нашу свободу, закусил пачкой хлортетрациклина гидрохлорида и хорошо мне так, легко и свободно. Третий час ночи, лежу, гляжу на экран. Только что табличку показывали: «Не забудьте выключить телевизор».

Ну-ну… Как же! Разбежался…​

Автор текста и пейзажа Станислав Малозёмов

«Берёзовая осень»(.Холст, масло 60х50.)

***

Оправдание художника в пользу изображенной действительности.

Я уже показывал живописную дачу на берегу горной речки. Друг меня пригласил на шашлык, а я после него ушел рисо.., тьфу, — писать этюд и заблудился. Искали меня до ночи. К сожалению, нашли.)))

А вот с этими берёзками история попроще.

Приехал я на это же место сам и в гости ни к кому не пошел. Погода мрачная была. Наклёвывался дождь.

— Ну, — решил я — надо рисо…,блин, писать очень — очень быстро. Иначе по мокрым скользким камням я до берега не доскачу. Даже не доползу.

И со страшной скоростью стал изображение изображать. Кисточки летали как у циркового жонглёра. Краски прямо как живые – сами куда надо прыгали и как надо размазывались.

— Этот пейзаж, — подумал я тоже очень быстро,- точно потянет на какую — нибудь хорошую выставку. Может даже в Лувре посмертно. Или в местной галерее «вернисаж» при жизни ещё. Если я, конечно, его домалюю и без потерь переберусь на материк.

На берегу, который я ри.. писал, росли восемь вот таких березок. И вот только когда я написал вторую — хляби небесные разверзлись и пошел такой дождь, что другого берега не видно стало. То есть рисовать( писать!!!) как бы ещё есть чего, но где оно – уже не понятно.

Стал я сматывать снасти. Затолкал всё, кроме холста в этюдник и минут двадцать переползал вправо, чтобы прибиться к тверди. Небо поливало меня сверху, река буйная — снизу. Выполз я по мокрой глине наверх и понял, что в таком виде до машины я не дойду. Осень же. Свитер, куртка, штаны спортивные тёплые и ботинки под армейские сшитые. На толстой подошве. Мокрые они весили килограммов по пять каждый. С учётом глины, конечно.

И вот в этот момент я понял, что не зря окончил два ВУЗа. Потому что ум из меня попёр высочайшего качества!

И он, ум, приказал мне всё снять, взять ключ от машины, холст прихватить и бежать насколько можно быстро, а потом приехать обратно и всё остальное забрать.

Разделся я, ботинки снял с таким трудом и энергией, что ноги на месте чудом сохранились.Добежал я в плавках до машины, потом, как советовал ум, жутко развитый двойным высшим образованием, скидал в багажник всё моё, с чего текла вода и выжимать было просто негде, да и рванул в таком отвлеченном виде домой. Сохнуть там, чай горячий пить и удивляться тому, что пейзаж, хоть и укороченный на шесть березок, но ведь нари.. написал!! Блин!!

На въезде в город дождь мгновенно кончился и стационарный патруль легко определил, что транспортным средством управляет голый водитель средства, а, значит, наверняка — или ненормальный, или пьяный.

Документы были в куртке. В багажнике. В полиэтиленовом мешочке. И то, что я сую их стражам дорожного порядка почти голый – пронаблюдали ещё с десяток водил встречных и попутных.

Финал такой:

Я попросил разрешения за умеренную плату допилить до дома в том виде, в каком меня отловили. И они, добрые люди, хоть и при погонах, нарушили с риском для хорошей своей жизни суровый свой устав! Взяли пять тысяч всего. То есть практически ничего не взяли! И от души пожелали доехать без ненужных таких же встреч. Хорошие ребята, душевные. Потому, что я был мокрый, но трезвый. Зачем строго наказывать?

Искусство требовало жертв. Оно их получило! Как положено.

А картинку эту и за пятьсот тенге никто не купил бы.

Ну, короче подарил картинку я. Одной из дочерей.

А был ведь шанс у картинки в Лувре повисеть. Или в Эрмитаже.

Или продал бы лучше хоть за триста тенге.

Работа- то вон какая! Да она и на шестьсот бы тенге потянула!

Но художники- лохи все почти. А я — точно))

Станислав Малозёмов

Крокодил взлетает в полночь

Двадцать пятый век. Год, допустим, 2484. Киностудия. Заседает худсовет двести четырнадцатого творческого объединения, которое специализируется на фантастике.

— Коллеги! – волнуется вслух директор объединения, — У меня важное сообщение. Час назад нам разрешили начать работу над картиной «Ёлки-палки» по сценарию нашего знаменитого фантаста Вадима Папакарлова. Сюжет обращён к давно минувшим временам. Фантастика в стиле ретро! Это, коллеги, нестандартно и свежо… Как там у Папакарлова:

«Пятьсот лет назад в непроходимом лесу заплутал охотник Василий Сысоев. Смеркалось. Чуя темень, надсадно заухали крылатые хищники – воробьи, и с воем забегали туда-сюда, сшибая по недосмотру вековые баобабы, жуткие десятитонные зайцы. «Ишь ты, — ласково подумал о них охотник Сысоев, — расшалились, поросята». При тусклом свете молодой луны Сысоев нарвал среди густой травы упругих ароматных карасей, затем влез на столетнюю землянику, поужинал и задремал». А!? Аж мороз по коже, до того фантастично.
После этих слов без спроса вскочил побледневший режиссёр Эльмир Тарзанов и, прижав пальцем дёргающуюся бровь, сказал:

— Коллеги, братья по жанру. Я понимаю, что мне от этого фильма не отвертеться, раз уже утвердили смету. Я глубоко ценю Вадима Папакарлова за безупречное знание жанра фантастики. Но это уже третий сценарий в стиле ретро, и я не выдержу. Первую картину «Шумел камыш» зритель не принял. Мы ухлопали полгода на поиск консультанта, который знает, как этот самый камыш выглядел, но после того, как консультант получил гонорар и уехал, выяснилось, что он подсунул нам вечнозелёное растение кактус, которое наши предки выращивали высоко на болотах, исключительно ради ярко-оранжевых плодов под названием огурцы.

Опыт, конечно, меня выручил. Мы сделали фильм «Шумел кактус», но при этом пострадали сам исправленный сценарий, так как мне, например, не удалось достоверно снять эпизод: «Людмила со словами – «люблю побегать по зарослям шумящего кактуса» — остаётся в купальнике и, радостно смеясь, бросается в кактусовое царство».

Правда, артистка З.Буклетова честно отработала два дубля, после чего уже второй год амбулаторно посещает травматологическую больницу, где из неё извлекают колючки. От дальнейшего участия в съёмках её пришлось отстранить, поскольку в важном эпизоде, где «Людмила садится и небрежно закуривает», З.Буклетова категорически отказалась садиться.

Теперь о новом сценарии. Я, коллеги бился и бьюсь хоть за фантастический, но всё-таки реализм. Зритель должен получить правдивое отражение такого удивительного явления древних времён, как животный и растительный мир. А что я, как режиссёр, имею для отражения?
Начнём с названия будущего фильма «Ёлки-палки» — это смело и экзотично. Но, простите, кто из нас, включая уважаемого сценариста, видел живую ёлку? Правда, я слышал, что приблизительно в двадцатом веке они гнездились большими стаями в горах, а к зиме косяками улетали на юг. Но и тут важно знать – какие у них были двигатели и что за топливо они использовали, так как зритель не терпит приблизительности…

Дальше. По сценарию охотник Василий Сысоев рвёт в траве упругих и ароматных карасей и ночует на столетней землянике. Ну, допустим, траву я сниму. Я её видел в одном архивном фильме. Это почти то же, что у нас делают из полиметилэтилацетилбутандиен феноланилина, но только зелёного цвета и похуже качеством. Причём, в этом фильме она торчала прямо из земли, что, конечно же, неправдоподобно. Ну, да ладно… А как быть с карасями? Я, правда, выяснил у историков, что этот овощ в старину назывался «рыба» и урожай его собирали специальным старинным инструментом – удочкой!

Тогда позвольте узнать у сценариста – что это за инструмент такой и почему охотник Сысоев, нарвав карасей руками, должен вводить в заблуждение доверчивого зрителя?
И, наконец, о самом трудном. Кто будет играть десятитонных зайцев? Допустим, я уговорю талантливого актёра Прикусаева. Он уже играл зайца в историческом фильме «Крокодил взлетает в полночь». Но ведь и там не обошлось без неточностей. Учёные считают, что тело зайца было защищено от врагов панцирем, а оружием ему служили метровые рога и хобот. Так вот на съёмках актёр блестяще сыграл зайца, этого чудовищно свирепого царя так называемых зверей, но ни учёные, ни, тем более, представители кино не сумели достоверно описать хобот, и его пришлось заменить лазерным пистолетом.

Допустим, я также уговорю Прикусаева жутко рычать и он сделает это как натуральный заяц, но чем будет он сшибать, рыча и бегая, баобабы, если у него нет хобота, а подойдёт ли для этой цели лазерный пистолет, неизвестно, поскольку мы не знаем, что из себя представляет баобаб.

И, в конце, концов, позвольте поинтересоваться у сценариста, почему его герой вдруг путает зайцев, этих тиранов всего живого, с поросятами, которые, как я слышал, распускались рано утром, сразу после выпадания так называемой росы, о которой мы понятия не имеем, ибо выпадала она на какой-то там траве, которую мы сроду не видели.

Вообще, у меня такое впечатление, что сценаристу вздумалось любой ценой задавить наш жанр собственной эрудицией в области древней экологии. Вот в сценарии написано: «Волки, кружась в прозрачном осеннем воздухе и переливаясь на солнце, тихо падали в лиловое озеро». Мы, конечно, вам доверяем, товарищ Папакарлов, но ведь можно же было в сноске расшифровать – что именно падало и куда. А всякие эти загадочные словечки, которыми сценарий буквально засыпан, всякие там «подосиновики, ежевики, дубы, форели, бурундуки, осетры» и тому подобное – это, простите, не разгул ли болезненного авторского воображения?

Я, конечно, этот фильм сниму, раз смету уже утвердили. Но сценарий позвольте довести до ума мне лично. Никаких вольностей. Будем снимать так, чтобы зритель наш хоть что-то понял. Весь реквизит из натурального бетона, титана, ванадия, асфальта, полиэтилена и алюминиевой фольги. Чем ближе к природе, тем спокойнее! Я кончил.

Почесал директор объединения в затылке и задумался.
«Это ж надо, — думал он сурово, — наворочал, действительно, этот хвалёный сценарист… Хотя, поди теперь, докажи, что там у них в двадцатом веке было, а чего не было… Да и некогда доказывать, фильм надо снимать. Как там:

«Волки, кружась в прозрачном осеннем воздухе, тихо падали…» Красиво же, чёрт возьми!»

Станислав Малозёмов (Холст, Масло.40х50 Копия с фото)

Домик с привидениями.

Я его изобразил только из-за страшных историй, которые рассказывают мужики и бабы из соседних деревень и аулов.
Красивенький такой, аккуратный, приятно-голубой домишко запугал окрестный народ так, что в нём не селится никто уже лет десять почти.
То есть как – не селятся? Ищет , например, кто- нибудь, не местный, жилье в этих краях, ну, а местные мужики сразу этот домишко и советуют. Главное — говорят — и платить за него не надо. Заезжай, да живи. Ну, а кто от халявы откажется.?! Тем более — соседей нет. Ближайшее от этого дома жильё может — семь километров , если на лодке напрямую через озеро. А в объезд- все четырнадцать.
А любителей бирюком, в одиночку, значит, жить – хоть и не считай. Много, в общем.
Ну вот он с семьей или сперва сам один заезжает и живет. Неделю живет, две, три…А потом , глядишь – бросает весь скарб свой и бегом к озеру. На лодку, да в Привольский. В село самое близкое, в первый же дом. Сам аж зеленый весь. Или синюшный. Глаза блестят, зрачки как колёса от «жигулей»
И клянется, что ночью его прямо за руку хватает привидение. Серое, метра под два ростом, полупрозрачное и скользкое. Рука, как слюнями облитая и холодная.
— Вставай – говорит – Идти надо. Помирать. Самое время пришло. Я тебе прямо под деревом уже и могилу срыл.
И тянет на себя с кровати. Я вскакиваю и прямо через это серое полупрозрачное- к двери .А дверь не открывается. Как подпёрли её колом с той стороны. Я тогда в окно как в воду – головой вперед. И ушибся, но добежал до лодки. Гребу, смотрю на дом- никто не выходит.. Как вроде и не было ничего. Как вроде приснилось…
— А может оно так и есть? – спрашивают его хозяева — Может приснилось? Выпил — то много на сон ?
— Стакан, как обычно — перекрестился мужик — вон лучше руку мою возьми, потрогай.
Хозяйка руку его взяла, да аж зашлась вся в истерике. Рука была скользкой, холодной как жаба и серой, как крыса.
Ну, мужик наш, привидением тронутый, у хозяйки той так и прижился. Живут , по рассказам тех , кто к ним заходит, вроде неплохо, дружно.
А в домик этот в позапрошлом году алкаш один, бомж, жить пошел. Жена выгнала. Его и стращали, и про привидение правду рассказывали, говорили ему, что это смерть сама, только без косы. Она, мол, прямо рукой и косит. Нет же, пошел-таки. Сумку взял с бельем чистым, да стакан, ну, полотенце ещё зачем-то. И пошел в домик жить. Правда ,когда уходил, к соседу зашел. Сосед старый был .И мудрый. Всем правильные советы говорил.
— А чего в этом доме уже лет тридцать никто не живет больше месяца, а он всё как новенький. Так разве бывает? Не жилой дом скучнеет и тихо гниёт, да разваливается по частям. А этот- стоит,как вчера вроде построенный. И ничего ему…
— Я не знаю. – сказал мудрый старый сосед. -И никто не знает. А кто хотел узнать — либо умом подвигался в дурачки, а то и помирал. Вот ты и пойди. И узнай. И нам расскажи потом. Пьющих этот дом, чую я, не трогает.
Ну и пошел тот алкаш жить в голубенький домик. И ведь ничего. Жил неплохо. Пил литрами то самогон, то бормотуху какую-то. В гости приплывал на лодке в деревню раза два. Целых полгода хорошо там жил. А потом помер. Одни говорят — от самогона. Другие, и знакомый вам мужик, говорят, что привидение его сожрало — таки. Но факт, что похоронили алкаша. И жена пришла на похороны. Вроде даже плакала.
Ну а домик стоит. Красивый. Голубой. Только вот кто мимо проезжал хоть раз – утверждают, что ни одной птицы на дереве не видел и не слышал. И змей там нет, и ежей. Даже мыши там не живут.
Может, врут. А, может, и нет. Не знаю. Я быстро его сфотографировал и уехал. А рисовал уже дома. И то – долго на рисунок смотреть не могу. Как-то муторно становится и душно внутри меня. Потому и вам не советую.

Станислав Малозёмов

Вы арестованы!!!

Сегодня в морге ночевал. Честное слово… Кто меня туда принёс, когда, зачем — не помню. Вот и номер мне на пятке там написали – 750. Сколько вчера выпил, такой и номер. Я у санитаров утром спрашиваю. Я говорю:
— Парни, а как вы догадались, что я вчера принял всего 750?
А они прямо такие гордые, что в морге работают! На вопросы не отвечают, прикидываются, что им срочно по делам бежать надо. Я только рот открыл, они развернулись и убежали.
Ну, я тогда думаю: чего лежать-то на железе, простыну ещё. Пойду, думаю, к Николаю. Николай – это братан мой. Позавчера познакомились. Вот такой мужик – золотые руки. Пробку с пива отстреливает буквально щелбаном! Мастер! Мало уже таких осталось. Вымирают как из пулемета — очередями. Не берегут у нас мастеров. Ну, так вот. Думаю, пойду сейчас к Кольке, к братану, снова почитаю вслух свежие газеты и на работу.
Выхожу из морга, смотрю – за мной ещё один мужик тащится. Рядом лежал. Вообще синий весь. Я говорю: — Ты, земляк, если пить не умеешь, лучше сразу пойди и подшейся. Ты, говорю, глянь на себя – весь синий к чертовой матери…
— Да нет, — говорит. – Это потому, что я тут уже трое суток лежу, как дурак. Меня, говорит, вообще-то машина сбила насмерть. Завтра после обеда похороны.
Я говорю: — Ну, ты точно дурак. Такой день! Похороны! Это ж раз в жизни бывает, а ты никого не предупредил и сваливаешь. Завтра, говорю, народ на поминки соберётся, родные с близкими. Людям такой шанс — выпить на халяву – а хоронить некого. Ты чё? У тебя совесть где? – говорю.
Он чётко отвечает: — Ну, я прямо не знаю, что делать. Прямо по-дурному как-то вышло. Мы с женой,понимаешь, пошли к её такой-то матери на праздник. У её такой-то матери юбилей был – пять лет как мужик сбежал, мой тесть. Так она всё никак не нарадуется. Отметили по – людски. Тремя поллитрами. Её такая — то мать даже провожать нас пошла, когда отпраздновали. Вот мы идём гуськом, я, значит, впереди ползу, как разведчик, а они сзади, как танки. Только начали через дорогу переправляться – я лёжа , а они сзади на полусогнутых. А тут, блин, слева машина!
Жена кричит: — Лежать! Не ползти!
А тёща говорит: — Если он мужчина, то проскочит.
Вот мог я себе позволить, чтобы тёща оказалась права? Не мог! Я мужик или кто!? Назло ей не проскочил. Ну, жена сразу испугалась за мою жизнь. -Может,- говорит,- его, козла, сдать в больницу? Там его на операции и прикончат!
А тёща как заорёт: — Да ты что, дура! Такой счастливый случай, когда ещё так повезёт? Давай лучше сразу в морг!
Больше ничего не помню.
Я тогда этому мужику говорю. Слушай, говорю, земляк, а я вчера случайно не с вами праздновал, нет? У нас с тобой всё совпадает. Я тоже ничего не помню. И номера у нас на пятках один за другим. У меня – 750. Без одного стакана- литровка.. У тебя номер ровно пол литра – 500. Просто у тебя в организм меньше входит, а результат тот же. Но как в морге угадали – сколько мы приняли? Загадка.
Мужик заплакал тогда весь и говорит:
— Все несчастья, все беды от женщин идут. Если бы они,- говорит,- мне вчера сказали, что ты где-то тут, вместе с нами за столом сидишь, если бы они мне тебя показали, да мы бы, может, с тобой ночевали как люди – в вытрезвителе. Там с утра одёжку обратно отдают, никто не лезет к тебе вскрытие делать, ещё и на работу всегда позвонят, что живой…
Я на него прямо обиделся. -Ты, — говорю,- земляк, с вечера, пока трезвый был, мог меня предупредить, что я вообще у твоей тёщи праздную? Мог или нет? Я же не знал! Я думал, что это мы с Николаем, с братаном моим, сидим у него, газеты свежие читаем перед тем как на работу пойти. А то я теперь вообще ни черта не соображаю – у кого похмеляться?
Мужик тоже обиделся и говорит: — Ну, во-первых, какой же я был тебе трезвый, когда я ещё до тёщи с Серёгой полтора литра на двоих завалил? Серёга – это мой братан. Во — парень! На ликёро-водочном работает. Но у него такое горе! Он позавчера по блату с работы ящик водки украл. А его на проходной – бац! – и тормознули.
— Не дадим, — говорят, — вынести, и всё!
Оскорбили по-всякому.
— Ворюга,- говорят,- ты несчастный. Пей, говорят, как все, на территории, а на вынос – никогда! Он мне с проходной и позвонил.
— Приезжай, говорит, выручай. Не приму я на грудь полный ящик. В него и сыграю потом.
А меня если просят выручить – то я железно! И бегом к Сереге, братану, выручать из беды!
Послушал я этого мужика, чувствую, что-то не так. Прямо всё заскребло внутри.
— А ну, — говорю, — колись, какой он из себя, твой братан, Серёга этот твой? Такой в рубашке, да? Небритый такой, а?
У мужика глаза на лоб!
— Точно, — говорит. — И штаны на нём были.
Я его тогда за грудки беру и спокойно так ему:
— И штаны, — говорю, — белые в пятнах, и помятые. И пробку он щелбаном открывает, так?
Мужик вообще в осадок весь вывалился.
— Откуда, — кричит, — ты знаешь?!
— Оттуда, — говорю, — что это Николай и есть, мой личный братан. А вы его, придурки пьяные, зовёте каким-то Серёгой. Это Николай же ящик водки с завода спёр, а на проходной его тормознули. Я его и тормознул, потому что как раз дежурил охранником через два дня на третий. Мы сели с ним за будочкой и две штуки – хрясь!
Мужик говорит: — Три, а не две. А, возможно, и четыре. Но почему я тебя не помню? Серёгу с Николаем помню, а тебя нет…
— А потому, — говорю, — что я тогда был в форме, на голове фуражка с эмблемой «секьюрити» и повязка на рукаве – «охрана»! А сейчас -то я без повязки и голый. Мама родная не узнает. А ты тем более.
Мужик посмотрел на меня и говорит:
— Правильно, вспомнил. Я ж тебя с собой к тёще из-за повязки и позвал. Говорю: — Выпьешь, сунь повязку «охрана» ей в нос, эмблему «секьюрити» туда же и кричи: «Вы арестованы! И посажены в тюрьму пожизненно. Шагом марш в тюрьму!»
-Может сгоняем обратно в этот долбанный морг? Пусть там хоть трусы отдадут, вампиры…
Ну, дурак — дураком. Жизни не знает. Они же трусы сразу описывают и по акту сдают в «секонд- хэнд».
Сели в автобус, поехали. Я к братану моему Николаю. А мужик этот к своему братану, к Серёге. Братан наш за проходной так и сидел. И ещё шесть штук у него осталось. Один разве много выпьешь?..
Ну, прогрелись после морга хорошо и пошли на мою родную проходную звонить такой-то матери такой-то жены этого мужика.
Сам мужик, дурачок ненормальный, таким сладким голоском с тёщей, как после операции на мозгах:
— Ну и шутки у вас, — говорит, — Марьиванна.
Тьфу!
А я, молодец, трубку у него отобрал и как дал ей, заразе:
— Вы, говорю, — арестованы! Сдать оружие! И в тюрьму пожизненно шаго-ом марш!
А чего с бабами долго разговаривать?! Все, блин, беды от них!..