В один летний вечер несколько молодых людей, собирающиеся стать учеными, завели разговор о недавно прибывшем в город человеке, который выдавал себя за некроманта. В его способности поднимать людей из могил никто верить не хотел. И тогда Эрнест Геккель решил поведать друзьям реальную историю, имевшую очень много общего с обсуждаемой темой.

На прошлой неделе после продолжительной болезни скончался Пуррацкер. Я никогда особенно его не любил, но новость о его кончине все равно сильно опечалила меня. Теперь, когда его нет, я остался последним из нашей маленькой компании, больше не с кем будет поболтать о старых добрых временах. Не то чтобы я когда-либо это делал, во всяком случае не с ним. После Гамбурга пути наши разошлись. Он стал физиком и жил, насколько я знаю, по большей части в Париже. Я же остался здесь, в Германии, и работал с Германом Гельмгольцем в основном в области математики, но изредка внося посильный вклад и в другие науки. Сомневаюсь, что меня будут помнить, когда и я уйду. Герман был тронут гением, а я — нет. Однако я нахожу успокоение в прохладной тени его теорий. Он обладал ясным умом, острым умом. Он не допускал сантиментов или предрассудков в свое видение мира. И я многому научился у него.

Однако теперь, воскрешая в памяти себя двадцатилетнего (а я всего на два года моложе века, который закончится через месяц), я ловлю себя на том, что вспоминаю вовсе не время торжества интеллекта, и не аналитические способности Гельмгольца, и не его изумительную беспристрастность.

На самом деле теперь в моем мозгу сохранился всего лишь отголосок одной истории. Однако он отказывается покидать меня, поэтому я решил записать все на бумаге, чтобы очистить от него разум.

В 1822 году в Гамбурге я был — вместе с Пуррацкером и еще восемью блистательными молодыми людьми — членом неформального клуба честолюбивых интеллектуалов. Все в нашем кружке собирались стать учеными и по причине молодости питали огромные надежды и на свой счет, и на счет будущих научных свершений. Каждую субботу мы собирались в кофейне на улице Репербан и в задней комнате, которую снимали как раз для этих целей, устраивали дебаты по любому занимающему нас вопросу, смутно подозревая, что подобные споры каким-то образом расширяют наше понимание окружающего мира. Мы были помпезны, без сомнения, и эгоцентричны, однако наша пылкость была искренней. То было волнительное время. Каждую неделю, как казалось, кто-нибудь непременно приходил на встречу, обуреваемый новой идеей.

Был летний вечер — а лето в тот год выдалось удручающе жарким, даже ночи стояли душные, — когда Эрнест Геккель рассказал нам ту самую историю, которую я собираюсь здесь изложить. Я отлично помню, как все было. Во всяком случае мне кажется, что помню. Память менее точна, чем она сама полагает, не так ли? Что ж, это едва ли имеет значение. То, что я помню, вполне может быть правдой. В конце концов, не осталось никого, кто смог бы меня опровергнуть. А произошло следующее: к концу вечера, когда каждый из нас выпил столько пива, что в нем можно было бы потопить весь германский флот, и острые края интеллектуальной дискуссии как-то затупились (если честно, мы опустились до простых сплетен, что неизбежно происходило после полуночи), Эйзентраут, ставший впоследствии великим хирургом, вскользь упомянул о человеке по фамилии Монтескино. Эта фамилия была известна всем нам, хотя никто из нас не видел этого человека собственными глазами. Монтескино приехал в город месяц назад и вызвал к себе повышенный интерес всего общества, поскольку якобы был некромантом. Он мог не только разговаривать, но и даже, как он уверял, поднимать мертвецов из могил и проводил свои сеансы в богатых домах. За его услуги наши дамы выкладывали небольшие состояния.

Из-за одного лишь упоминания этого имени по комнате разнесся целый хор голосов, выражавших множество мнений, каждое из которых было нелестным: «Он был презренный жулик и негодяй. Его надо выслать во Францию — откуда он и явился, — но только сперва спустить с него шкуру за нахальство».

Единственным, кто не произнес ни слова против некроманта, оказался Эрнест Геккель, который, по моему мнению, был среди нас самой светлой головой. Он сидел у открытого окна — должно быть, в надежде на дуновение свежего ветра с Эльбы, — положив подбородок на руки.

— А что думаешь обо всем этом ты, Эрнест? — спросил я его.

— Вам это неинтересно, — ответил он негромко.

— Нет, интересно. Конечно же интересно.

Геккель оглядел нас.

— Что ж, хорошо, — произнес он. — Я вам скажу.

Лицо его казалось больным в свете свечей, и я, помню, подумал — рассеянно подумал, — что никогда еще не видел у него в глазах такого выражения, как в тот момент. Какие мысли ни одолевали бы его, они туманили обычно ясный взор. Он казался раздраженным.

— Вот что я думаю, — сказал он. — Следует проявлять осторожность, высказывая суждения о некромантах.

— Осторожность?! — воскликнул Пуррацкер, который в свои лучшие времена любил поспорить, особенно находясь под воздействием алкоголя. — С чего бы нам быть осторожными с этим французским пшютом, который охотится на наших женщин? Господи, да он просто в открытую обворовывает их!

— Как так?

— Он уверяет их, будто бы может поднимать из могил мертвецов! — заорал Пуррацкер и грохнул по столу кулаком.

— А откуда нам знать, что он этого не может?

— Ну, что ты, Геккель, — сказал я, — не веришь же ты…

— Я верю тому, что вижу своими глазами, Теодор, — ответил мне Геккель. — А я видел — один раз в жизни — то, что я считаю доказательством существования людей, обладающих теми способностями, которыми, как он утверждает, владеет этот Монтескино.

Комната взорвалась смехом и протестами. Геккель никак не отреагировал на них. Наконец, когда общий шум поутих, он спросил:

— Так вы хотите услышать о том, что я собирался рассказать, или нет?

— Конечно же мы хотим, — подтвердил Юлиус Линнеман, который обожал Геккеля, почти по-девчоночьи, как нам казалось.

— Тогда слушайте, — согласился Геккель. — То, что я собираюсь вам рассказать, чистая правда, хотя, когда я дойду до конца повествования, вы, может быть, не захотите больше видеть меня в этой комнате, возможно, вы решите, что я несколько не в своем уме. Или даже совсем не в своем уме.

Его мягкий голос и затуманенный взгляд заставили всех умолкнуть, даже буйного Пуррацкера. Мы уселись, кто-то прислонился к камину, и приготовились слушать. После недолгого раздумья Геккель начал свой рассказ. И, насколько я помню, вот что он нам сообщил:

— Десять лет назад я жил в Виттенберге, изучал философию под руководством Вильгельма Хаузера. Он был, конечно, метафизик, вел монашеский образ жизни. Он не интересовался материальным миром, этот мир не трогал его, это правда. И он требовал от своих студентов быть такими же аскетами, каким был он сам. Разумеется, нам это давалось непросто. Мы были слишком молоды, слишком жадны до жизни. Но пока я оставался в Виттенберге, находясь под его пристальным оком, я, в самом деле, старался по мере сил следовать его указаниям.

Весной второго года, проведенного у Хаузера, я получил известие, что мой отец, который жил в Люнебурге, серьезно болен и я должен оставить свои занятия и вернуться домой.

Я был студентом. Я тратил все деньги на книги и хлеб. Я не мог позволить себе экипаж. Поэтому мне пришлось идти пешком. Разумеется, это означало несколько дней пути через вересковые пустоши, но компанию мне составляли мои размышления, и я был вполне доволен. Во всяком случае первую половину пути. Затем, откуда ни возьмись, налетела ужасная буря с дождем. Я промок до нитки, и, несмотря на все мои усердные старания не думать о комфорте, у меня никак не получалось. Мне было холодно, я был несчастен, и все возвышенные мысли о жизни метафизической вылетели у меня из головы.

На четвертый или пятый вечер пути, шмыгая носом и чертыхаясь, я набрал валежника и развел костер под невысокой каменной стеной, в надежде немного обсохнуть перед сном. Когда я собирал мох, чтобы соорудить себе подушку, из сумрака появился старик, лицо которого было истинной аллегорией Меланхолии, и заговорил со мной голосом пророка.

«Сегодня было бы неразумно оставаться здесь на ночлег», — сказал он мне.

Я был не в настроении обсуждать с ним эту тему. Я был слишком измотан. «Я не сдвинусь ни на дюйм, — заявил я ему. — Это общая дорога. У меня имеется полное право спать здесь, если таково будет мое желание».

«Ну конечно, — ответил мне старик. — Я ничего не говорил о ваших правах. Я просто заметил, что это было бы неразумно».

Мне, если честно, сделалось стыдно за мой резкий тон. «Прошу прощения, — сказал я ему. — Я замерз, устал, я голоден. Я не хотел обидеть вас».

Старик сказал, что он вовсе не обижен. Его зовут, сказал он, Вальтер Вольфрам.

Я назвал ему свое имя и объяснил, как здесь оказался. Он выслушал, а затем предложил мне пойти к нему в дом, который, по его словам, находится неподалеку. Там я смогу отогреться у настоящего очага и поесть горячей картофельной похлебки. Я, разумеется, не стал отказываться. Однако спросил, поднимаясь, почему он считает, что ночевать в этом месте неразумно.

Он посмотрел на меня таким скорбным, душераздирающим взглядом, значения которого я не сумел понять. А затем сказал: «Вы еще молодой человек и, без сомнения, не испытываете страха перед проявлениями этого мира. Но прошу вас, поверьте мне, бывают такие ночи, когда не стоит спать рядом с местом, где покоятся мертвые».

«Мертвые?» — воскликнул я и обернулся. Измученный путешествием, я не разглядел того, что находилось за каменной стеной. Теперь, когда дождевые тучи разошлись и поднялась луна, я увидел там множество могил, старых и новых вперемешку. Обычно подобное зрелище не особенно меня волновало. Хаузер научил нас спокойно относиться к смерти. Смерть не должна, говорил он, беспокоить человека сильнее, чем восход солнца, ибо она так же неизбежна и так же обыденна. Совет был хорош, если выслушивать его теплым днем в классной комнате в Виттенберге. Но здесь — посреди неизвестно чего, рядом со стариком, бормочущим вслух свои суеверия, — я уже не был настолько уверен в его разумности.

Как бы там ни было, Вальтер отвел меня в свой маленький домик, находящийся всего в полумиле от этого некрополя. Там, как он и обещал, был очаг. И, как он и обещал, был суп. И еще, к моему изумлению и восторгу, была его жена, Элиза.

Ей явно не исполнилось еще двадцати двух лет, и она была действительно самая красивая женщина, какую я когда-либо видел. В Виттенберге тоже, разумеется, имелись красотки. Но сомневаюсь, что этот город мог бы похвастаться такой безупречной женщиной, как Элиза. Каштановые волосы спадали до самой тонкой талии. Полные губы, полные бедра, полные груди. А какие глаза! Когда они устремились на меня, их взгляд едва не опалил меня.

Я старался изо всех сил, приличия ради, скрыть свое восхищение, но сделать это было непросто. Мне хотелось упасть на колени и поклясться ей в вечной преданности, отныне и навсегда.

Если Вальтер и заметил что-то, он не подал виду. Он был чем-то озабочен, как я начал догадываться. Он постоянно посматривал на часы на каминной полке и переводил взгляд на дверь.

На самом деле я был рад тому, что он не обращает на меня внимания. Благодаря этому я мог болтать с Элизой, которая — хотя сначала она держалась скованно — делалась все оживленнее по мере приближения ночи. Она продолжала потчевать меня вином, пока где-то в полночь меня не сморил сон, прямо над тарелками, из которых я ел…

В этот момент кто-то из нашего маленького собрания — очень возможно, что это был Пуррацкер, — заметил, что ему не хотелось бы, чтобы это оказалась история о неразделенной любви, поскольку он сейчас не в настроении выслушивать нечто в этом роде. Геккель ответил на это, что его история вовсе не имеет ничего общего с какой бы то ни было любовью. Ответ был прост, но он достиг цели: тот, кто его перебил, замолк, и общее предчувствие грядущего несчастья усилилось.

Шум, доносившийся из кафе, к этому времени почти полностью затих, точно так же как и шум с улицы. Гамбург отправился спать. Но мы оставались на местах, нас удерживали рассказ и выражение лица Эрнеста Геккеля.

— Несколько позже я проснулся, — продолжал он, — но был так измучен и так разморен вином, что с трудом открыл глаза. Дверь была приоткрыта, и на пороге стоял человек в черном плаще. Он о чем-то шептался с Вальтером. Затем, как мне показалось, последовала передача денег, хотя сказать наверняка я бы не смог. Я лишь краем глаза увидел лицо гостя в свете очага. Это было лицо человека, с которым мне не хотелось бы поссориться. На самом деле мне не хотелось бы даже встречаться с ним. Сощуренные глаза, глубоко сидящие в глазницах, сердитое лицо. Я обрадовался тому, что он ушел. Когда Вальтер закрыл дверь, я снова опустил голову и прикрыл глаза, решив, что ему лучше не знать о моем пробуждении. Не могу сказать точно, почему именно я так решил. Я просто знал: затевается что-то такое, во что мне лучше никак не вмешиваться.

Затем, лежа там и прислушиваясь, я услышал детский плач. Вальтер окликнул Элизу, приказав ей успокоить ребенка. Ее ответа я не услышал. Точнее, услышал, но не разобрал. Ее голос, который был нежным и сладостным, когда я разговаривал с ней, теперь звучал как-то странно. Чуть приоткрыв глаза, я увидел, что она подошла к окну и смотрит, прижимая ладони к стеклу.

Вальтер снова велел ей заняться ребенком. И снова она в ответ издала какой-то горловой звук. На этот раз она обернулась к нему, и я увидел, что это уже совсем не та женщина, с какой я говорил. Она вся пылала, как человек, сжираемый лихорадкой, который в столь поздний час, кажется, вот-вот вспыхнет настоящим огнем.

Одну руку она опустила между ногами и принялась гладить себя там весьма волнующим образом. Если вы когда-нибудь бывали в лечебнице для душевнобольных, то, возможно, наблюдали у кого-то из них похожее поведение.

«Потерпи, — сказал ей Вальтер, — все уже улажено. А пока что ступай, позаботься о ребенке».

На этот раз она уступила его просьбе и вышла в соседнюю комнату. Пока я не услышал плач ребенка, я и не подозревал, что у них имеется наследник, и мне показалось странным, что Элиза ни словом не обмолвилась о нем. Лежа среди тарелок и притворяясь спящим, я пытался понять, что же мне делать дальше. Может быть, сделать вид, что я проснулся, и объявить хозяину, что я больше не нуждаюсь в его гостеприимстве? Я решил, что это будет нехорошо. Лучше останусь там, где есть. Пока они думают, что я сплю, они не станут обращать на меня внимания. Во всяком случае я надеялся на это.

Плач ребенка теперь затих. Присутствие Элизы успокоило его.

«Накорми его как следует, прежде чем уложить, — услышал я голос Вальтера. — Я не хочу, чтобы он проснулся и снова начал кричать, пока тебя не будет».

Из этих слов я понял, что она кормит ребенка грудью, этим-то и объяснялась чудесная полнота ее бюста. Ее груди были полны молока. И должен признать, что даже после того, какой я видел ее у окна, я ощутил приступ зависти к младенцу, сосущему сейчас из этих прекрасных сосудов.

Затем я снова мысленно обратился к происходящему, пытаясь понять, что же здесь творится. Кто был тот человек, который приходил недавно? Может быть, любовник Элизы? Если так, то с чего бы Вальтеру ему платить? Возможно ли, чтобы старик нанял этого типа для удовлетворения желания своей жены, на что сам он уже не способен? Были ли корчи Элизы у окна всего лишь предвкушением плотских утех?

Наконец она вернулась из другой комнаты, очень осторожно прикрыв за собой дверь. Супруги заговорили о чем-то шепотом, я не разобрал о чем, зато у меня в голове зародились новые вопросы. А что, если они замышляют меня убить? Должен признаться, в тот миг собственная шея показалась мне очень уязвимой.

Но волновался я напрасно. Они пошептались еще минуту, после чего Элиза ушла. Вальтер же остался сидеть у очага. Я слышал, как он наливает себе вино и шумно глотает, затем наливает снова. Совершенно очевидно, он пытался утопить свое горе, старался держаться. Он продолжал пить, разговаривая с самим собой. Через некоторое время его бормотание перешло в слезы. Вскоре он зарыдал.

Я больше не мог этого выносить. Я оторвал голову от стола и повернулся к нему.

«Герр Вольфрам, — спросил я, — что происходит?»

Лицо его было залито слезами, слезы скатывались в бороду.

«О друг мой, — произнес он, покачав головой, — я не могу объяснить. Эта ночь полна невыразимой скорби».

«Хотите ли вы, чтобы я оставил вас наедине с вашим горем?» — спросил я.

«Нет, нет, — возразил он. — Нет, я не хочу, чтобы вы сейчас выходили».

Я, разумеется, хотел знать почему. Может быть, он боится, что я увижу что-то?

Я уже поднялся из-за стола и теперь приблизился к нему.

«Тот человек, который приходил…»

Рот Вальтера скривился от упоминания о нем.

«Кто он такой?» — спросил я.

«Его зовут доктор Скал. Насколько я понимаю, он англичанин».

Я ждал дальнейших объяснений. Но когда их не последовало, я добавил: «И он друг вашей жены».

«Нет, — сказал Вальтер. — Это не то, о чем вы подумали. — Он налил себе еще бренди и выпил. — Вы предполагаете, что они любовники. Но это не так. Элиза не испытывает ни малейшего интереса к доктору Скалу, уж поверьте мне. Точно так же как и к тем, кто бывает у нас в доме».

Я воспринял последнее замечание на свой счет и начал было объясняться, но Вальтер жестом отмел прочь все мои объяснения.

«Не стоит оправдываться, — сказал он. — Меня нисколько не оскорбляют те взгляды, какие вы бросали на мою супругу. Да и с чего? Она очень красивая женщина, и я бы удивился, если бы такой молодой человек, как вы, не попытался бы ее соблазнить. Хотя бы мысленно. Но вот что я должен вам сказать, друг мой, вы никогда не смогли бы ее удовлетворить. — Он оставил это замечание некоторое время висеть в воздухе. Затем продолжил: — Точно так же как, само собой, и я. Когда я женился на ней, я уже был слишком стар, чтобы стать ей настоящим мужем».

«Но у вас же ребенок», — напомнил я ему.

«Мальчик не мой», — ответил Вальтер.

«И вы воспитываете ребенка, хотя он не от вас?»

«Да».

«Где же его отец?»

«Боюсь, он уже мертв».

«О!»

Все это показалось мне по-настоящему трагичным. Элиза беременна, отец ребенка умирает, Вальтер протягивает ей руку помощи, спасает от бесчестья. Вот такая история сложилась у меня в голове. Единственное, что никак не укладывалось в гладкую схему, — это доктор Скал, чья завернутая в плащ фигура так расстроила меня.

«Я понимаю, что это не мое дело…» — вновь заговорил я.

«И пусть оно таким и останется», — отозвался он.

«Но у меня есть еще вопрос».

«Задавайте».

«Доктором каких наук является этот самый Скал?»

«Ах это! — Вальтер поставил стакан и посмотрел в очаг. Дрова туда уже некоторое время не подкладывали, и теперь там осталась только горка мерцающих углей. — Досточтимый доктор Скал — некромант. Он имеет дело с наукой, в которой я ничего не понимаю».

Он придвинулся поближе к очагу, как будто от разговора о таинственном докторе промерз до костей. Я и сам ощущал что-то подобное. Я очень мало знал о деятельности некромантов, но понимал, что они имеют дело с покойниками.

Я подумал о том кладбище и вспомнил первые слова Вальтера, с какими он обратился ко мне: «Сегодня было бы неразумно оставаться здесь на ночлег».

И внезапно я понял. Я вскочил на ноги, затуманенная алкоголем голова гудела.

«Я знаю, что происходит, — объявил я. — Вы заплатили Скалу, чтобы Элиза могла поговорить с покойником! С отцом вашего ребенка! — Вальтер продолжал смотреть в очаг. Я подошел к нему. — Это так, верно? И теперь Скал собирается разыграть какой-нибудь гнусный трюк, чтобы заставить бедную Элизу поверить, будто бы она общается с духом усопшего».

«Только это не трюк. — В первый раз с начала нашего мрачного разговора Вальтер поднял на меня взгляд. — То, что делает Скал, он делает по-настоящему, как бы мне ни хотелось в этом признаваться. Вот почему вы должны остаться здесь, пока все не закончится. Вам совершенно не нужно…»

Он прервал фразу, оставив ее незаконченной, потому что мы услышали голос Элизы. Это было не слово, а всхлип, потом еще один и еще, я, конечно же, тотчас понял, откуда они доносятся. Элиза на кладбище вместе со Скалом. В ночной тишине ее голос разносился далеко.

«Только послушайте», — сказал я.

«Не стоит», — качнул головой Вальтер.

Я не обратил внимания на его слова и пошел к двери, подгоняемый каким-то болезненным наваждением. Я не поверил ни на миг тому, что сказал Вальтер о некроманте. Хотя во многое из того, чему нас учил Хаузер, было трудно верить этой ночью, я все-таки еще верил в то, что он утверждал о жизни и смерти. Душа, как он нас учил, без сомнения, бессмертна. Но как только она освобождается от оков плоти и крови, тело оказывается не чем иным, как куском гниющего мяса. Мужчина или женщина, одушевлявшие его, уходят, чтобы быть с теми, кто уже расстался с этой жизнью. И не существует способа, настаивал он, призвать дух обратно. А следовательно — хотя Хаузер никогда не заходил в своих умозаключениях так далеко, — невозможно верить заявлениям тех людей, которые утверждают, будто умеют общаться с мертвецами.

Короче говоря, доктор Скал просто шарлатан, я был твердо в этом уверен. А бедная легковерная Элиза — его жертва. Одному богу известно, что он заставил ее делать, если она так рыдает! Мое воображение, сначала бесстыдно задержавшееся на прелестях женщины, а затем признавшее ее душевнобольной, теперь обратилось к ней в третий раз, выставив ее несчастной жертвой доктора Скала. Я знал из рассказов, какие слышал в Гамбурге, что вытворяют шарлатаны вроде этого с легкоуязвимыми женщинами. Я слышал, что некоторые некроманты требовали, чтобы все участники сеансов были голыми, как Адам, чистоты ради! А другие так ранили нежные сердца жертв своими гнусностями, что женщины теряли сознание и их насиловали в этом бесчувственном состоянии. Я представил, как все это происходит сейчас с Элизой. И чем громче становились ее крики и всхлипы, тем больше я укреплялся в мысли, что самые худшие мои опасения оправдываются.

Наконец я не выдержал, я кинулся в темноту, чтобы отыскать ее.

Герр Вольфрам бросился за мной и схватил меня за руку. «Вернитесь в дом! — потребовал он. — Ради всего святого, оставьте это, вернитесь в дом!»

Элиза уже надрывалась. Я не вернулся бы, даже если бы речь шла о спасении моей жизни. Я стряхнул с себя руку Вольфрама и двинулся к кладбищу. Сначала я подумал, что старик оставил меня в покое, но, оглянувшись, увидел, что он сходил в дом и теперь вышел снова, с мушкетом в руке. Я решил, что он собирается угрожать мне, однако вместо этого он протянул оружие со словами: «Возьмите с собой».

«Я не собираюсь никого убивать! — воскликнул я, ощутив себя великим героем и настоящим праведником, идущим на подвиг. — Я просто хочу вырвать Элизу из рук проклятого англичанина!»

«Она не пойдет с вами, — сказал мне Вальтер. — Прошу вас, возьмите мушкет! Вы славный юноша. Я не хочу, чтобы с вами случилось что-нибудь нехорошее».

Я пропустил его слова мимо ушей и пошел к кладбищу. Хотя Вальтер был уже стар и задыхался на ходу, он старался не отставать от меня. Он даже сумел заговорить, однако то, что он говорил — учитывая мое возбужденное состояние и его одышку, — не всегда удавалось понять.

«Она нездорова… она страдала от этого всю жизнь… откуда мне было знать? Я ее любил… хотел сделать ее счастливой…»

«Судя по ее крикам, не так уж она и счастлива сейчас», — заметил я.

«Это не то, что вы думаете… то есть то и не то… О господи, умоляю вас, давайте вернемся в дом!»

«Я же сказал „нет“! Я не хочу, чтобы ею воспользовался этот человек!»

«Вы не понимаете. Никто из нас не в силах ее ублажить. Никто».

«Так, значит, вы наняли Скала, чтобы он сделал это? Господи!»

Я развернулся и сильно толкнул старика в грудь, затем побежал дальше. Наконец-то все сомнения относительно того, что происходит сейчас на кладбище, были отброшены. Вся эта болтовня о некромантии не больше чем мрачная вуаль, наброшенная поверх гнусной правды. Бедняжка Элиза! Жить с немощным мужем, который не находит лучшего способа сделать ее счастливой, как только отдать какому-то англичанину ради сиюминутного удовольствия! Ради всего святого, англичанину! Как будто бы англичане понимают что-нибудь в любви!

Пока я бежал, мне представлялось, что я сделаю, оказавшись на кладбище. Я воображал, как перепрыгиваю через стену, с криком набрасываюсь на Скала, оттаскиваю его от моей бедной Элизы. Потом я колочу его, пока он не лишается чувств. И вот когда он повержен, а я доказал, какой я молодец, я подхожу к красавице, заключаю ее в объятия и показываю ей, как поступает настоящий немец, когда хочет осчастливить женщину.

Голова у меня шла кругом от идей вплоть до того момента, когда я выскочил из-за деревьев и увидел перед собой некрополь…

На этом месте после нескольких минут горячей речи Геккель вдруг замолчал. Полагаю, это было сделано не ради драматического эффекта. Он просто мысленно готовился перейти к финальной части повествования. Уверен, никто из собравшихся в комнате не сомневался, что развязка не будет приятной. С самого начала это был рассказ, на котором лежала тень грядущего ужаса. Никто из нас ничего не говорил, это я помню наверняка. Мы сидели, зачарованные рассказом Геккеля, ожидая, когда он продолжит. Мы были словно дети.

Прошла минута или чуть больше, пока он смотрел в окно на ночное небо (не замечая, как я думаю, его красоты), после чего снова развернулся к нам, чтобы вознаградить за терпение.

— Луна висела полная и белесая, — произнес он. — В ее свете виднелась каждая деталь. В том месте не было никаких внушительных благородных памятников, какие вам встречались на кладбище в Ольсдорфе, просто грубо вырезанные каменные надгробия и деревянные кресты. И среди них разворачивалось некое действо. В траве горели свечи, их пламя не двигалось в застывшем воздухе. Полагаю, они образовывали подобие круга — наверное, футов десять в диаметре, — где некромант проводил обряд. Однако сейчас его работа была завершена и он отошел в сторону от этого места. Англичанин сидел на надгробном камне, покуривая длинную турецкую трубку, и наблюдал.

Объектом его наблюдений служила, естественно, Элиза. Едва только увидев ее, я, не без угрызений совести, постарался представить, как она будет выглядеть без одежды. И теперь я получил ответ на свой вопрос. Она была здесь, освещенная золотистым светом свечей и серебристым светом луны. Открытая моим глазам во всем своем великолепии.

Но, боже мой! То, что она делала, обращало все удовольствие от созерцания ее красоты, все до последней капли, в горчайшую желчь.

Те крики, которые я слышал, те рыдания, из-за которых у меня разрывалось сердце от страха за нее, были спровоцированы вовсе не приставаниями доктора Скала, а прикосновениями мертвецов. Мертвецы поднялись из своих могил, чтобы ублажать ее! Она сидела на корточках, а у нее между ног торчала голова, вылезшая из-под земли. Человек, судя по его состоянию, недавно погребенный, поскольку плоть все еще прилегала к костям, с языком — господи, с языком! — все еще торчащим между оскаленными зубами.

Этого уже хватило бы, если бы это было все. Только это было не все. Тот же чудовищный гений, что вернул кадавра между ее ногами к некоему подобию жизни, так же придал сил стае обломков, кусочков целого, которые, словно черви, выковыривались из земли различными способами. Кости держались друг за дружку с помощью обрывков кожи. Грудная клетка ползла, опираясь на локти; голову толкал вперед извивающийся голый позвоночник; кисти рук тянули за собой держащиеся на лоскутках кожи кости. Здесь был настоящий погребальный бестиарий. И все это набрасывалось на Элизу или дожидалось своей очереди наброситься.

И она нисколько не противилась такому вниманию с их стороны. Совсем наоборот. Оттолкнувшись от трупа, который лизал ее, она перекатилась на спину, пригласив еще дюжину обломков присоединиться, будто обезумевшая потаскуха, и они пошли, о, еще как пошли, словно надеясь получить из нее соки, способные вернуть им целостность.

Вальтер теперь догнал меня.

«Я вас предупреждал», — сказал он.

«Так вы знали, что здесь творится?»

«Ну, разумеется, знал. Боюсь, это единственный способ для нее получить удовлетворение».

«Но кто же она?!» — воскликнул я.

«Просто женщина», — ответил Вальтер.

«Ни одна нормальная женщина не пошла бы на такое, — возразил я. — Господи! Господи боже мой!»

Зрелище, разворачивающееся передо мной, с каждым мигом становилось все ужаснее. Теперь Элиза стояла на коленях на могиле, а второй труп, сорвавший с себя остатки той одежды, в какой был погребен, совокуплялся с ней. Движения его были неистовы, он получал сильнейшее наслаждение, судя по тому, как откидывалась его гниющая голова. Что же касается Элизы, она сжимала свои полные груди, и в воздух взлетали брызги молока, падающие дождем на сумасшедший зверинец, скачущий перед ней. Ее любовники были в экстазе. Они носились, грохоча костями, под этими брызгами, как будто благословленные.

Я вырвал у Вальтера мушкет.

«Не убивайте ее! — взмолился он, — Она не виновата!»

Я отмахнулся от него и пошел через кладбище, окликнув на ходу некроманта: «Скал! Скал!»

Он оторвался от своих размышлений, о чем бы они ни были, и, увидев мушкет, который я нацеливал на него, тотчас взмолился о пощаде. Он скверно говорил по-немецки, но я без особенного труда уловил основной смысл его речи. Он сделал только то, за что ему заплатили, говорил он. Он ни в чем не виноват.

«Что бы вы ни сделали, чтобы это началось, сделайте наоборот!» — сказал я.

Он покачал головой, взгляд у него был дикий. Я подумал, может быть, он не понимает, поэтому повторил свое требование.

И снова он отрицательно покачал головой. Все его спокойствие улетучилось. Он выглядел сейчас как жалкий карманник, пойманный на месте преступления. Я стоял прямо перед ним, поэтому уперся дулом мушкета ему в живот. Если он не прекратит все это, сказал я ему, я его пристрелю.

Может быть, я так и сделал бы, но тут герр Вольфрам, который тоже перелез через стену и теперь подходил к жене, начал звать ее по имени: «Элиза… прошу тебя, Элиза… тебе пора домой».

Никогда в жизни я не слышал ничего более абсурдного и более печального, чем слова этого человека, обращенные к жене: «Тебе пора домой».

Разумеется, она его не послушала. Наверное, даже не услышала, распаленная тем, что она делала, тем, что делали с ней.

Зато услышали ее любовники. Один из мертвецов, восставший целиком и дожидающийся своей очереди подойти к женщине, надвинулся на Вальтера, отгоняя его прочь. Выглядело это нелепо. Труп, пытающийся отпугнуть старика. Только Вальтер не испугался. Он продолжал звать Элизу, слезы катились у него по лицу. Он звал и звал ее…

Я кричал, чтобы он отошел. Он не слушал меня. Полагаю, он надеялся подойти поближе и дотянуться до нее. А покойник надвигался на него, размахивая руками, отгоняя, и, когда Вальтер не пожелал отступить, ходячий труп просто сбил его с ног. Я видел, как старик некоторое время отбивался, потом попытался снова встать на ноги. Но покойники — или фрагменты покойников — так и кишели в траве рядом с ним. И стоило ему упасть, как они кинулись на него.

Я велел англичанину идти со мной и двинулся через кладбище на помощь Вальтеру. В мушкете была только одна пуля, поэтому я не хотел даром расходовать ее, стреляя с большого расстояния и рискуя не попасть в цель. Кроме того, я не знал, в кого именно собираюсь стрелять. Чем ближе я подходил к кругу, где копошилась Элиза, которую все еще тискали и ласкали, тем больше результатов нечестивой работы Скала попадалось мне на глаза. Какие заклинания он ни использовал бы здесь, казалось, они подняли всех местных мертвецов, до последнего обломка. Земля шевелилась от ползающих там и тут фрагментов: пальцев, кусков высушенной кожи с приросшими к ней клоками волос, похожих на червей ошметков, не поддающихся определению.

Когда мы добрались до Вальтера, он уже проиграл свою битву. Монстры, за воскрешение которых он заплатил из своего кармана, — неблагодарные твари! — разорвали его плоть в сотне мест. У него был выдавлен один глаз, в груди зияла дыра.

Его убийцы все еще трудились над ним. Я отбил мушкетом несколько тянущихся к нему конечностей, но их было столько, что это был всего лишь вопрос времени, когда они доберутся и до меня. Я развернулся к Скалу, намереваясь снова потребовать, чтобы он прекратил это бесчинство, но он уже удирал, петляя между могилами. В приступе внезапно накатившей ярости я вскинул мушкет и выстрелил. Негодяй, завывая, покатился в траву. Я подбежал к нему. Он был тяжело ранен и сильно страдал от боли, но я не собирался ему помогать. Только он был повинен во всем случившемся. Вольфрам погиб, Элиза все еще корчилась среди своих подгнивших обожателей — и виноват во всем этом был Скал. Я нисколько не сочувствовал ему.

«Что требуется сделать, чтобы покончить с этим? — спросил я. — Какие слова нужно произнести?»

У него стучали зубы. Было сложно разобрать, что он говорит. Но в итоге я понял.

«Когда… солнце… взойдет…» — выговорил он.

«Так вы все равно не в силах это остановить?»

«Нет, — выдохнул он. — Нет… другого… способа…»

Потом он умер. Можете вообразить мое отчаяние. Я ничего не мог поделать. Не существовало способа вытащить оттуда Элизу, не разделив судьбу Вальтера. Да, кроме того, она все равно не пошла бы. До восхода оставалось еще не меньше часа. Все, что я мог, — это сделать то, что я и сделал: перелез через стену и принялся ждать. Звуки были кошмарные. В некотором смысле они были даже хуже зрелища. Она уже должна бы была падать от изнеможения, но она продолжала. Иногда вздыхала, иногда всхлипывала, иногда стонала. Нет, поймите меня правильно, это вовсе не был отчаянный стон женщины, сознающей, что она находится в объятиях мертвецов. Это был стон женщины, получающей ни с чем не сравнимое удовольствие, женщины, находящейся на вершине блаженства.

За несколько минут до восхода звуки затихли. Только когда они прекратились окончательно, я отважился заглянуть за стену. Элизы не было. Ее любовники валялись на земле, изможденные, как, наверное, могут быть измождены только мертвецы. Облака на востоке светлели. Полагаю, возвращенная к жизни плоть боится света, поскольку когда исчезла последняя звезда, то же самое произошло и с последним мертвецом. Все они заползли обратно в могилы и прикрылись землей, какой были засыпаны их гробы…

Голос Геккеля в последние минуты упал до шепота, а теперь умолк совсем. Мы сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в глубокое молчание. Если у кого-нибудь из нас и промелькнула мысль, что рассказ Геккеля вымышлен, то его побелевшая кожа, слезы, которые время от времени наворачивались у него на глаза, гнали прочь подобные сомнения, во всяком случае пока.

Конечно же, первым нарушил молчание Пуррацкер.

— Так, значит, ты убил человека, — подытожил он. — Я поражен.

Геккель посмотрел на него.

— Я еще не завершил свой рассказ, — сказал он.

— Господи… — пробормотал я, — неужели еще не все?

— Если вы помните, я оставил все книги и еще подарки, которые купил в Виттенберге для отца, в доме герра Вольфрама. Поэтому я вернулся туда. Я был в каком-то чудовищном оцепенении, мой разум все еще не мог осознать того, что я видел.

Подходя к дому, я услышал пение. Пел звонкий веселый голос. Я подошел к двери. Мои пожитки так и лежали на столе, где я их оставил. Комната была пуста. Молясь, чтобы меня не услышали, я двинулся вперед. Когда я забирал свои книжки по философии и подарки для отца, пение оборвалось.

Я бросился к двери, но не успел добраться до порога, как появилась Элиза с ребенком на руках. После ночных похождений выглядела она, ясное дело, кошмарно. Ее лицо, руки, пышные груди, к которым сейчас прильнул младенец, были сплошь исцарапаны. Но, несмотря на все это, глаза ее светились от счастья. Она была совершенно довольна жизнью в этот момент.

Я подумал, может быть, она не помнит, что с ней было. Может быть, некромант погрузил ее в какой-то транс, так я рассудил, и вот теперь она очнулась и все прошлое стерлось из ее памяти.

Я начал было объяснять ей, что случилось.

«Вальтер…» — начал я.

«Да, я знаю… — отозвалась она. — Он мертв. — Она улыбнулась мне улыбкой ясной, словно майское утро. — Он был уже старый, — произнесла она будничным тоном. — Но он всегда был добр ко мне. Из стариков получаются самые лучшие мужья. До тех пор, пока не задумываешься о ребенке».

Должно быть, я перевел взгляд с ее лучащегося счастьем лица на младенца, сосущего грудь, потому что она сказала: «О, этот ребенок не от Вальтера».

Говоря, она нежно оторвала младенца от груди, и тот развернул ко мне голову. Он был идеальным плодом союза жизни и смерти. Личико его было розовым, а ручки и ножки пухлыми от материнского молока, зато глазницы глубокие, как могила, а рот такой широкий, что все зубы, которые вовсе не были зубами младенца, обнажены в вечной ухмылке.

Мертвецы, судя по всему, даровали ей не только наслаждение.

Я выронил книги и подарки для отца здесь же, на пороге. Я выскочил обратно в свет дня и побежал — о Господь, Отец наш Небесный, как я побежал! — напуганный до глубины души. Я несся очертя голову, пока не выбежал на дорогу. Хотя я не испытывал ни малейшего желания снова проходить мимо кладбища, у меня не оставалось выбора: это была единственная дорога, какую я знал, и я не желал заблудиться, я мечтал попасть домой. Мечтал о церкви, алтаре, покаянии, молитвах.

Движение здесь, судя по всему, было не особенно оживленным, и если кто-нибудь и проезжал с наступлением утра, то, наверное, решил оставить тело некроманта там, где оно и лежало: у стены. Только у него на лице сидели теперь вороны, а лисы трудились над руками и ногами. Я прокрался мимо, не нарушив их пир.

И снова Геккель замолчал. На этот раз он испустил долгий-долгий вздох.

— Так вот, господа, именно поэтому я бы посоветовал вам проявлять осторожность, вынося суждения о таких людях, как этот Монтескино.

Он поднялся, договаривая последнюю фразу, и пошел к двери. Конечно же, у нас было полно вопросов, но никто не стал задавать их в тот момент. Мы отпустили его. И, что касается меня, с радостью. С меня было довольно ужасов.

Думайте, что хотите. Я до сего дня не знаю, поверил ли в эту историю или нет (хотя не вижу ни одной причины, с чего бы Геккелю придумывать такое. Как он и предсказывал, отношение к нему сильно переменилось с той ночи, его начали сторониться). Суть в том, что его рассказ до сих пор преследует меня, частично, как я подозреваю, потому, что я так и не составил окончательного мнения, ложь это или нет. Я иногда задумываюсь, какую роль сыграл он в моей жизни, может быть, моя тяга к практицизму — моя преданность методологии Гельмгольца — до какой-то степени является следствием того часа, проведенного в обществе Геккеля, и его рассказа.

Полагаю, не один я продолжал размышлять над тем, что услышал, хотя в последующие годы я все реже и реже виделся с остальными участниками нашего кружка. Когда мы все-таки встречались, разговор часто заходил о той истории, и голоса наши затихали почти до шепота, как будто нам было стыдно признаться, что мы все еще помним рассказ Геккеля.

Несколько человек из нашего кружка, я припоминаю, даже попытались отыскать в истории слабые места, доказать, что это чепуха. Вроде бы Эйзентраут утверждал, будто проделал описанный Геккелем путь из Виттенберга в Люнебург, и заявлял, что рядом с дорогой нет никакого кладбища. Что же касается самого Геккеля, он воспринимал подобные обвинения в нечестности совершенно равнодушно. Мы попросили его рассказать, что он думает о некромантах, и он нам рассказал. Ему больше нечего добавить по данному вопросу.

И он был по-своему прав. Это всего лишь история, рассказанная жаркой ночью много лет назад, в те времена, когда я еще лишь думал о том, кем стану.

И вот теперь, сидя здесь перед окном, сознавая, что у меня уже никогда не будет сил, чтобы выйти за порог, и скоро я должен буду отправиться вслед за Пуррацкером и остальными, я ощущаю, как ко мне подкрадывается страх, страх перед тем кошмарным местом, где смерть держит в пасти прекрасную женщину, а та стонет от наслаждения. Я, если хотите, все эти годы бежал от истории Геккеля, прятал голову под одеялом здравого смысла. Но теперь, в конце, я вижу, что мне негде укрыться от нее, точнее, от ужасного подозрения, что в ней, этой истории, содержится ключ к главным законам, на которых зиждется мир.