«Снимай очки! Сейчас я повалю тебя на пол и буду бить долго и больно.» Возглас громилы был обращен ко мне. Дело было во Дворце культуры железнодорожников, куда я, начинающая журналистка газеты «Комсомолец», пришла за репортажем на праздник спортивной славы общества «Локомотив».

Праздник был в разгаре, на сцену поднимались спортсмены, проявившие себя в уходящем 1963 году, им вручали грамоты, звучал туш.

И тут этот вдрободан пьяный прицепился к школьнице, сидевшей впереди меня, требуя, чтобы она уступила ему место. Мест свободных вообще-то было сколько хочешь, но крепкому молодому мужчине почему-то надо было именно то место.

Я попросила его оставить девушку в покое. Он радостно переключился на меня. Я обратилась к мужчине, сидевшему рядом и попросила вызвать милицию.

Но мужчина оказался действительно мужчиной: встал и сказал: «Давай выйдем». Громила еще больше обрадовался: «Идем! А ты знаешь, кто я?» И прозвучала фамилия известного в то время футболиста местной команды «Локомотив». Футбол в начале шестидесятых в городе любили, имена игроков были на слуху.

Попыталась выйти за ними. Не так-то просто: в дверях стоят пацанчики лет по тринадцать-четырнадцать, не выпускают из зала. Наконец, прорываюсь. Навстречу бежит парень, к которому я обратилась за помощью. Правый кулак у него содран, в крови… «Идемте!» Идем в комнату народной дружины. Там полно народу: уже обмякший громила, потертый мужик средних лет, как выяснилось, тренер «Локомотива» и рабочие локомотивного депо, в тот вечер дежурившие в народной дружине.

Узнав, что я из газеты, тренер засуетился: «Ну откуда ему было знать, что это журналист? Знал бы, вел себя тише.» Тут дружинники навалились на обоих: «Значит, на журналистку нападать нельзя, а на наших дочерей можно? Сидите на нашей шее, а позволяете себе…»

Насчет шеи понимать надо. Советские спортсмены считались любителями, а потому числились где-то работающими. Команда «Локомотив» была таким образом разбросана по цехам и подразделениям железной дороги, раз в месяц футболисты приходили в свои цеха за зарплатой.

Появился милицейский наряд. Разбушевавшегося, успевшего ударить пытавшегося утихомирить его мужчину и получить в ответ по физиономии футболиста увели. Мне велели утром прийти в отделение милиции для составления протокола.

Утром в милиции чуть не весь личный состав убеждал меня, что ничего страшного не случилось, Женя хороший игрок, не надо его нервировать, пусть играет.

В редакции меня ждет человек двадцать: игроки, тренер, начальник команды и вчерашний нападающий… И все они просят оставить Женю в покое. Солировал начальник команды:

– Мы – гладиаторы! На потеху публике ломаем себе руки-ноги, ребра! Вон у Женьки клиническая смерть на поле была – целых шесть минут! А что к девчонке полез, понимать надо: понравилась. Радовалась бы, дура, что на нее такой знаменитый парень глаз положил. Не надо Женьку позорить, ему играть надо… Лады?

Навысказывались они так, что хоть прямо садись, воспроизведи их коллективный монолог и уже хватило бы. Но я побегала, поузнавала…

Фельетон я назвала «Гладиатор отдыхает». Сдала ответственному секретарю. У него телефон был параллельный с машбюро. Мне надо было срочно позвонить, в комнате, где я сидела, телефон занят был, я и забежала к машинисткам.

Снимаю трубку и слышу голос того самого начальника команды: «Ну ты там заткнешь пасть той вашей стерве, что на Женьку бочку катит?» и наш ответсекретарь отвечает: «Бу сделано».

Редактор, подписавший фельетон в печать, в отпуске, к кому не кинусь, все начальство – болельщики… И тут один умный человек посоветовал мне подать личный иск в суд той инстанции, что присуждает 10-15 суток: «Вы же пострадавшая, он вам угрожал. А апелляции на решения такого суда не предусмотрены».

Так я и сделала. В пустом коридоре нас оказалось только двое: я и растерянный футболист. Сидим, молчим. Подходит милиционер: «Он вам не опасен? А то мы его, пока суд не начнется, в КПЗ поместим», Футболист прижался ко мне: «Скажите, что я не опасен! Не надо в КПЗ». Сказала. Милиционер отошел.

Судьей оказалась женщина. Не болельщица! Обвиняемый ей о том, что у него нелады в семье, вот тогда, перед тем вечером, с женой поскандалил, вот и сорвался: выпил, ну и, понятно…

А судья ему: «Откуда вы знаете, что у меня в семье? Может быть. тоже нелады, настроение плохое, и поэтому вкачу я вам вместо пятнадцати суток тридцать. Вы меня поймете?» Бедному скандалисту поплохело.

Ну судья ограничилась пятнадцатью сутками. Больше и не надо: суд признал вину героя фельетона. И фельетон был напечатан. Ответственный секретарь стал суетливо любезен: «Версточку посмотри. Нравится? Я заголовочек покрупнее дал». Реакции спортивного начальства на фельетон не было, даже обязательного в советское время ответа-отписки не поступило.

Пару месяцев спустя спортивные власти в угоду очередной кампании по борьбе за высокий моральный облик советских спортсменов дисквалифицировало этого футболиста и выгнало из «Локомотива». Основания были. он и после фельетона продолжал пить и буянить.

Чего это вдруг я вспомнила о событиях сорокасемилетней давности? А ничего не изменилось. Три дня назад в передаче Андрея Малахова «Пусть говорят» обсуждали киноартиста Алексея Панина, разбившего женщине голову бутылкой. Ну и что? Ни суда, ни хотя бы порицания от лица общества. Говорили о том, что у артиста нелады семейные: борется с бывшей женой за право воспитывать дочь, что артисты – натуры тонкие, с хрупкой нервной системой, потому им надо прощать срывы… И вообще, он хороший человек, а та женщина – плохая.

«Хороший человек» даже не извинился. Более того, пошел в наступление…

У нас уже был подобный случай, с артистом куда более, на мой взгляд, ярким, нежели Панин. Я говорю о Владиславе Галкине. Он избежал реального наказания за стрельбу, поднятую им в кафе. Чем кончилось, вы знаете. Если бы он понес заслуженное наказание – сел, может, и жив остался бы.

Перед судом должны быть все равны. Но это я размечталась.