«Прости нас Господи за дела наши греховные прошлые и будущие. Пусть гнев твой остынет в отношении детей твоих неразумных. Ведь имеем то, что нам дано и стремимся к тому, что недостижимо.  

Извини Отец Небесный, что обращаюсь к тебе не словами молитвы, а словами, идущими от чистого сердца. Беда у нас. Пришёл враг на нашу землю и топчет её безжалостно, не жалеючи. Рабов твоих убивает без числа, зверствует и не избегают ярости его, не старые, не малые. Воистину наступают времена скверные и тёмные. Несут они нам испытаний много и без жертв, нам обойтись не удастся. Но верю я Господь мой, что народ наш устоит и на этот раз. Плечом к плечу, спина к спине, словно во времена древние, позабытые, встанет каждый из нас и если не с помощью власть имущих, то за счёт силы воли и терпения рассыпятся в прах вражьи орды, схлынут угрозы и свет твой благостный утешит детей твоих. А чтобы приблизить момент тот и в ожидании всеблагого вмешательства, прошу тебя Отец Небесный благословить меня на служение отечеству моему и более никому. Спаси и сохрани Господи».  

В дверь раздался робкий стук, и она приоткрылась. В щель заглянул лопоухий служка и, шмыгнув покрытым веснушками носом, обратился к седому, но крепкому ещё священнику, замершему у алтаря:

– Отец Константин, вам пора. Готово всё. Бабы и дети уже простились. Рёву на улице было! Слезами всю землю залили.

Улыбнувшись, священник снял ризу и аккуратно разгладив каждую складочку облачения, повешал её в шкаф стоящий в углу храмового зала.

– Спасибо Мишутка. Передай сейчас выйду.

Когда служка, хлопнув дверью, исчез, отец Константин ещё раз взглянул на ризу, словно прощаясь с ней навсегда, а затем, перекрестившись, решительно печатая шаг, покинул помещение.

Напротив церкви выстроилось три десятка мужчин. Здесь были и степенные дядьки, разменявшие пятый десяток и юнцы у которых только-только пробились над губой усы. Все были вооружены, правда винтовки, и ружья их знали лучшие времена.

Всего на мгновение бывший полковник задержался взглядом на хмуром небе где стая журавлей курлыкая на прощание устремилась в дальние дали. «Хорошо вам пичуги небесные, встали на крыло и покинули негостеприимный край. Мы люди так не можем. Пришла беда отворяй ворота. Да и не привычны мы бегать от беды».

Когда священник, на ходу накидывая на плечи шерстяной плащ, спустился по ступеням храма, разбрасывая в стороны красно-жёлтые кленовые листья, стоящий немного правее от шеренги молодец, с военной выправкой, щёлкнул каблуками сапог и громко скомандовал:

– Отряд смирно! Товарищ командир люди вооружены, построены и готовы к бою.

Грустно рассмеявшись, отец Константин кивнул молодцу головой.

– Полно тебе Аристарх Игоревич. Готовы и хорошо.

Взяв в руки протянутую ему одним из бойцов верную «трехлинейку» и подсумок с патронами, священник негромко, но так что услышал каждый, произнёс:

– Ну, вроде всё. Выступаем.

Несколько десятков сельчан провожали взглядом вереницу близких и любимых, змейкой спускающихся с холма. Бабы плакали, ребятишки старательно махали головными уборами вслед.

Служка взглянул на возвышавшийся над ним храм и обратился к одноногому сторожу:

– А отец Константин воевать то умеет? Сдюжит против ворога-то?

Надвинув скуфью на глаза парнишке, сторож, щёлкнув его по носу:

– Отец Константин ещё в Первую мировую ефрейтором воевал, награды за храбрость имеет. Затем в Гражданскую полком командовал. Сдюжит, не сомневайся.

– Да разве священнику можно с оружием в руках, да убийствовать, хоть и фашистов? – сбивчиво запричитал Мишутка. – Грех же это великий!

– Не путай нас с латинянами дурачок, – доставая из кармана махорку и бумагу, ответил одноногий. – Долг каждого православного защищать Родину и если потребуется с оружием в руках. Монахи Пересвет и Ослябя на Куликовом поле много крови поганых пролили долг исполняя. Сколько веков то прошло, а мы их помним. И отец Константин, если живой вернется, отмолит свои грехи, не сомневайся.

– А храм то как, храм? Сиротой останется?

Обернувшись к замершему среди одетых в осеннее золото деревьев зданию, увенчанному крестом, одноногий сторож уверенно сказал:

– А мы-то на что Мишутка? Проследим, починим, сохраним. Да и мнится мне, что храм-то не в камне и дереве на холме возвышается, а в вере и храбрых сердцах обитает.