Почти все обитатели детского дома, особенно младшей группы — большие выдумщики. Тому, что они придумывают и рассказывают друзьям о своих несуществующих родителях, может позавидовать любой писатель-фантаст.
Во всех их рассказах мать обычно умерла, когда рассказчик был ещё совсем маленьким. Ребёнок не допускает мысли, что мать могла оставить его одного и так долго не приезжать, чтобы повидать своего сына или дочь. О дедушках и бабушках дети никогда не рассказывают. Может быть, они не знают, кто это такие и зачем они нужны. А может быть, считают, что родители — такие же сироты, как и они сами.
Так придуманные родители становятся ближе и роднее. И если уж в рассказах мать оказывается жива, то она находится вместе с отцом очень далеко и никак не может одна приехать.
А отцы у всех — непременно героические личности. Они либо полярники, либо моряки дальнего плавания, или геологи. У детей повзрослее отец и мать были дипломатами, разведчиками-нелегалами или военными, находящимися в специальных командировках. Они непременно были сильными и крутыми и скоро должны были приехать за своим чадом. И тогда всем, кто обижал или обзывался всякими обидными прозвищами, придётся плохо.
Тяга к фантазиям развивалась не потому, что детей кормили чем-то особенным или специально учили этому. Это было защитной реакцией ребёнка, не желающего смириться с тем, что ему никогда не суждено испытать заботу и покровительство отца и материнскую любовь, попыткой создать свой мир, в котором есть надежда на светлое будущее. Хорошо, если с годами эта надежда не исчезает, и человек своим трудом создаёт тот мир, о котором мечтал. Создаёт себе и своим будущим детям.
То, о чём я хочу рассказать, случилось в первую весну пребывания в детском доме. Мне тогда шёл девятый год. Было яркое солнечное утро майского праздничного дня. После завтрака все обитатели детского дома высыпали на улицу и через забор с любопытством наблюдали, как мимо шли группы людей.
На похороны это было не похоже. К похоронным процессиям мы уже привыкли.
Детский дом стоял на улице, ведущей к кладбищу. В городе Чапаевске, где располагался детский дом, работал химический комбинат с очень вредным производством. Поэтому мимо нас по нескольку раз в день проходили похоронные процессии. Но это было что-то совсем другое. Люди шли с корзинками, сумками и с заплечными мешками; рюкзаки тогда ещё были в редкость. Многие шли с детьми. Маленьких вели за руку. Те, что повзрослее, шли рядом с родителями, тоже с какой-то ношей в руках. И шли они не молча, как на похоронах, а громко разговаривали и весело смеялись. У идущих мы заметили несколько гармошек и даже одну балалайку. А ещё мы увидели в толпе маленькую собачку, которую вели на поводке словно на прогулку. Нет, это были совсем не похороны, а что-то другое, что мы видели впервые.
Ну как тут устоять! Многие из нас побежали узнать, куда же они идут и что там происходит. Я тоже побежал вместе со всеми. Все собирались на соседней улице. Оттуда начиналась дорога, ведущая к виднеющемуся вдалеке лесу. На небольшой площади в конце улицы стояли бортовые машины. Подходившие люди залезали в кузова автомобилей и рассаживались по скамейкам. Вдруг из окна кабины одной из машин высунулся мой одноклассник Колька.
— Юрка, иди сюда, — кричал он, махая мне рукой. Я подбежал к нему, а он открыл дверку кабины.
— Залезай ко мне! — Я с удовольствием залез в машину и сел рядом с ним.
— А что здесь такое? — спросил я.
— Мы едем на «маёвку». Поехали с нами! — радостно ответил Колька.
Я в первый раз услышал это слово «маёвка», но оно мне понравилось. Оно было каким-то весёлым и ласковым. Я сразу же согласился. Наверное, это не страшно, если так красиво называется. Когда кузов машины заполнился, к нам в кабину сел водитель. Увидев меня, он строго спросил, — а ты кто такой?» — и добавил, — если хочешь с нами — полезай в кузов».
— А почему Кольке можно в кабине, а мне нельзя? — спросил я.
— А потому что Колька мой сын, а ты нет. Он был прав. Его сыном я не был.
Я вылез из кабины, но тут парень, сидящий в кузове у самой кабины, протянул мне руку.
— Залезай к нам. Сейчас поедем, — он помог мне забраться и посадил рядом с собой лицом вперёд по ходу машины.
В кабину забралась какая-то женщина, наверное Колькина мать. Кузов машины заполнился, и мы поехали. Это было здорово! Пригревало яркое солнце, лицо обдувал свежий ветерок. Кто-то запел весёлую песню. Начало маёвки мне очень нравилось. Дорога петляла по полям, машина приближалась к лесу. Подъехали, свернули на полянку и остановились.
Там уже были люди, которые приехали раньше. Они семьями расходились кто-куда, усаживались на травке и собирались отдыхать.
Парень, который сидел рядом, встал, увидел вдалеке друзей, перемахнул через борт и умчался к ним. Открыли задний борт, и люди начали спускаться на землю и расходиться небольшими группами. Я оказался сзади и сошёл с машины последним. Колька с матерью и отцом уже ушли куда-то. Я не стал их искать. На Кольку я обиделся.
Всё-таки мне было интересно узнать, что же такое «маёвка». И я начал узнавать. Обойдя полянку, я увидел, что рядом есть ещё одна, а подальше — ещё несколько. Я узнал: то, что казалось издалека лесом, было вовсе не лес, а несколько неглубоких, но длинных оврагов, заросших кустами и деревьями. А между оврагами были поляны, покрытые травой и цветами. Вот на эти полянки и выехали работники химкомбината на «маёвку», организованную профсоюзом комбината. А директор комбината распорядился выделить автотранспорт. Это я случайно подслушал в разговоре двух начальников. Они со своими жёнами и детьми сидели на краю полянки под кустами сирени.
А то, что они начальники, я определил по тому, что они были в шляпах, а пиджаки висели на ветках куста. Ещё на них были галстуки, которые они тоже снимали и вешали на куст. Хотя я не знал, кто такой профсоюз, но решил, что он здорово это придумал. Я ходил по полянам и дальше выяснял, что такое «маёвка». Люди сидели кучками на траве, разговаривали, смеялись, что-то пили и закусывали. Попадались большие кучки по несколько семей. Там было особенно шумно и весело.
На одной полянке я увидел, как молодёжь играет мячом. Они играли не так, как мы — дети, а по-взрослому. Такой игры я никогда раньше не видел.
Они стояли по кругу и подбрасывали мяч вверх. Когда мяч опускался, не ловили его, как это делали мы в своих играх, а ловко ударяли по нему двумя руками, и он взлетал обратно вверх. Или высоко подпрыгивали навстречу мячу и сильно били по нему одной рукой, и он летел к кому-то на другую сторону круга. А тот, в кого летел мяч, не уворачивался и не ловил его, как делали мы, играя в «вышибалу», а подставлял руку, и мяч летел обратно высоко вверх. Иногда кто-то падал в траву, чтобы отбить мяч. При этом все играющие весело кричали и громко смеялись. Я в первый раз видел, чтобы взрослые так весело играли. И мне, глядя на них, тоже стало весело. Игра мне очень понравилась. Жаль, что у нас в детском доме никто в такую игру не играет.
Когда вырасту большим, обязательно научусь играть в эту игру, решил я и пошёл дальше.
А маёвка продолжалась всё громче и громче. Кое-где слышались звуки гармошки. Раздавались песни. Смеялись и бегали дети. Где-то вдалеке заливисто лаяла собачка. Все вокруг отдыхали и веселились. А мне почему-то становилось всё грустней. В одном месте, переходя через овражек на другую полянку, я наткнулся на куст сирени. Цветы ещё не раскрылись, но уже чувствовался знакомый запах, который ни с чем невозможно спутать. Когда я был маленький и ещё отец был жив, мы однажды весной выехали на природу. Тогда сирень уже распустилась и дурманила своим ароматом. А мы с братом среди цветочков-крестиков искали цветочки-звёздочки.
«На счастье», — как сказала мама. Мы тогда нашли много звёздочек, но, как оказалось, всё зря. Через год умер отец.
Эти воспоминания совсем испортили моё настроение. Я тихонько бродил между групп отдыхающих и всё сильнее ощущал, что я здесь лишний и никому не нужен. На меня никто не обращал внимания, на меня смотрели и как будто не видели. Никто же и подумать не мог, что такой маленький мальчик может находится здесь совсем один!
— А вдруг я каким-то чудом стал невидимым! Тогда понятно, почему меня не замечают, — подумал я, — нужно это проверить. И я стал тихонько ходить между групп отдыхающих. Меня по-прежнему никто не замечал, значит, точно: я стал невидимкой. Иногда я подходил близко и останавливался, глядя на людей. Кто-нибудь из сидящих поднимал голову и смотрел в мою сторону, как бы что-то разглядывая.
Я разворачивался и тихонько уходил. Вслед мне уже никто не смотрел.
— Значит, со спины меня не видно, а спереди что-то выдаёт. Наверное, меня выдают глаза, — решил я. — Нужно прикрывать глаза, и я стану незаметным и спереди.
Тем более, это не трудно. Яркое полуденное солнце слепило глаза и заставляло жмуриться. Я продолжал ходить по полянкам и смотреть, как люди проводят «маёвку». Песни звучали громче. Молодёжь пряталась по кустам и целовалась. Кое-где капризничали уставшие дети. Где-то смеялись, где-то ссорились, где-то играли в карты и домино. Удостоверившись в своей невидимости, я устало ходил по полянкам, нисколько не заботясь о том, чтобы не шуметь. Мне даже интересно было посмотреть, как поведут себя люди, услышав мои шаги и ничего не увидев. Но меня даже никто и не слышал. Как будто меня не было вообще. Только один раз маленькая собачка обнаружила меня и побежала в мою сторону. Но ей бросили косточку, и она тут же забыла обо мне.
И ещё, как-то переходя по овражку на другую полянку, я едва не наступил на ёжика. Ему не понравилась шумная «маёвка», и он прятался от неё изо всех сил в зарослях. На меня он тоже не обращал никакого внимания, так и продолжал лежать, свернувшись клубочком.
Я захотел пить и начал искать, чем бы напиться. В кустах я наткнулся на банку с остатками квашеной капусты в рассоле. Рассол хоть и был кисло-солёным, но жажду утолил.
Есть мне не хотелось. Остаться без обеда было делом привычным. Иногда, заигравшись в городе, мы опаздывали на обед или ужин. Воспитателей это не особенно волновало. Только соседи по столу прихватывали из столовой пару кусочков хлеба, чтобы опоздавший мог подкрепиться, когда вернётся.
От непрерывной ходьбы я устал. Найдя укромное место поглубже в кустах, чтобы на меня никто не наступил — я же невидимка — я улёгся и уснул.
Когда я проснулся, вокруг было тихо. Наверное, я проспал долго, потому что на полянах уже никого не было, и я остался совсем один.
Почувствовав голод, я начал искать, чем бы подкрепиться. Нашёл остатки хлеба, завёрнутые в газету. Там был даже маленький кусочек пирожного. В другом месте я нашёл пакет с остатками печенья и банку с водой. Воды было немного. Но я сначала съел всё печенье и половину найденного хлеба, а потом выпил всю воду. Я знал, что так пить будет хотеться меньше. Остатки хлеба я завернул в пакет из-под печенья и сунул за пазуху про запас. Солнце уже клонилось к горизонту. Я нашёл полянку, где слез с машины, дорогу, по которой мы приехали, и пошёл обратно в город.
Я был спокоен, потому что хорошо отдохнул и подкрепился, и поэтому никаких плохих мыслей у меня в голове не было. Я просто шёл домой.
Солнце скрылось, надвигались сумерки. Далеко-далеко я увидел огоньки. Там город.
Я ещё не мог на глаз определять расстояние и не знал, сколько километров до города.
Но город был впереди, я его видел, значит, я иду правильно, а значит, я дойду.
Сумерки всё сгущались и дорога, по которой я шёл, едва просматривалась.
Внезапно сзади раздался собачий лай. Меня догоняла собака. Вначале я испугался, собака могла покусать, мало ли что у неё на уме.
Я поискал взглядом палку, но её нигде не было. Тогда я подобрал на обочине камень — всё-таки какое-то средство защиты. Собака приближалась и когда она подбежала совсем близко я разглядел её. Это оказалась маленькая собачка, совсем ещё щенок.
— Вот здорово, — обрадовался я, — у меня будет попутчик, вдвоём идти веселее.
Я остановился и стал ласково подзывать собачку.
Щенок подошёл и остановился метрах в пяти, не решаясь подойти ближе. Поняв, что камень мне больше не нужен, я выбросил его на дорогу. Услышав звук падающего камня щенок испугался и отбежав назад припал к земле, ожидая удара, видимо с камнями ему приходилось иметь дело. Мне очень не хотелось снова оставаться одному. Я присел на корточки, достал из-за пазухи хлеб и, протянув его собачке, стал подзывать её. Почуяв запах хлеба, пёсик стал осторожно с опаской приближаться ко мне. Но приближался он как-то боком, всё ещё не доверяя мне и готовый в любой момент убежать. И вообще он вёл себя как-то странно. Он не суетился, не прыгал, не вилял хвостом и смотрел куда-то в сторону мимо меня. Только настороженно поводил ушами, стараясь уловить звуки исходившие от меня и по ним определить моё поведение.
— Наверное он меня не видит, — мелькнуло в голове.
— Ну да, я же стал невидимым, — я припомнил свои прогулки по полянкам.
— И что, я до сих пор остаюсь невидимкой! А как же я буду жить дальше в детском доме!? А как же меня увидит мама!? От этой мысли мне стало не по себе.
— Нет, не может быть, это же я всё придумал про невидимку! Тогда почему он меня не видит?
— Наверное он слепой или совсем плохо видит в темноте, — подумал я.
Когда он подошёл совсем близко я, не вставая с корточек, протянул ему кусочек хлеба. При этом я старался успокоить его тихо и ласково называя разными собачьими именами. Щенок вытянул шею и осторожно обнюхал руку державшую хлеб, а потом и сам кусочек хлеба. Ухватив зубами за краешек хлеба, он осторожно потянул его из моей руки. Я отпустил хлеб. Отбежав на обочину, он лёг на траву и стал жадно есть.
Осторожно, стараясь не делать резких движений чтобы не испугать щенка, я подошёл к нему и сел рядом на травку на обочину дороги. Достал весь хлеб из пакета и положил его между собой и щенком. Он пододвинулся поближе к угощенью и с удовольствием ел, стараясь не пропустить ни крошки. Я осторожно, боясь испугать, дотронулся рукой до его головы между ушей. Он вначале напрягся и перестал есть, ожидая неприятности. Но я погладил его по голове и потрепал шею, говоря при этом что-то ласковое и как мог упокоил его. Видя, что ничего страшного не происходит, щенок успокоился и продолжил есть.
— Бедный, бедный пёсик, наверное тяжело ему приходится в этой жизни одному, мальнькому, да ещё слепому, — подумал я.
— А мы сейчас чем-то с ним похожи. Оба маленькие, оба одни и оба в темноте. С той лишь разницей, что я в темноте до тех пор пока ночь, а он навсегда. И вдруг я ему позавидовал. Ночью слепому лучше чем зрячему. Он ведь к темноте привык и приспособился, а я нет. И вообще ночью слепому лучше, потому что опасностей меньше и свободы больше. Слепые или слабовидящие животные поневоле становятся ночными животными; так выжить легче. А мы бы с ним были хорошей парой — я невидимка, а ему это и не важно. Он бы мне помогал ночью, а я ему днём.
Так я сидел и размышлял поглаживая голову собаки, совсем забыв, что я один ночью посреди поля в нескольких километрах от города. Хотя я был не один. Рядом был новый друг, родственная душа. Мне рядом с ним была хорошо и совсем не страшно.
Не знаю сколько мы так сидели; сумерки превратились в ночь и нас окружила непроглядная тьма.
Вдруг пёс насторожился, зарычал, вскочил на ноги и скрылся в темноте.
Я снова остался один. Встал на ноги и медленно побрёл в сторону огней далёкого города. Вдруг я увидел на дороге свою тень. Сзади на меня светила приближающаяся машина. Хорошо, что я опять стал видимым.
Машина, поравнявшись со мной, остановилась. Это был ЗИМ. Я знал эту машину. Она была длинная, с тремя рядами кресел. Когда-то давно в доме, где мы жили с отцом и матерью, жил начальник, и у него была такая же машина. Однажды мы с его сыном играли на улице, а он проезжал мимо. Он остановил машину и предложил нам прокатиться. А сейчас в машине открылась передняя дверца, и пожилой мужчина оттуда спросил: «Ты кто такой и почему один?» Я сказал, что ездил на «маёвку».
— Включи свет, — сказал он водителю. В машине включили свет, и он посадил меня на среднее сиденье. Там сидели две женщины и один мужчина. На заднем сиденье сидели дети, все старше меня, и с любопытством меня разглядывали. Мужчина посадил меня к себе на колени, и мы поехали дальше.
— Мальчик, как тебя зовут? — спросила женщина, что была постарше.
— Юра, — ответил я, смутившись от её ласкового голоса.
— Ну, рассказывай, Юра, всё по порядку, — сказал мне мужчина, у которого я сидел на коленях.
И я рассказал им про весь сегодняшний день, с того самого момента, как я пришёл на площадку где стояли машины и меня позвал мой одноклассник Колька.
Когда я рассказывал как взрослые играли в мяч, мужчина, у которого я сидел на коленях, вдруг сказал, — волейбол.
— Кто волейбол, — переспросил я.
— Это игра так называется, волейбол, — уточнил мужчина.
— Ты, Фёдорович, не перебивай, а то он собьётся, — остановил его сидящий впереди, видимо начальник.
А что мне сбиваться, я ведь ничего не выдумал и всё хорошо помнил поэтому рассказывал всё как было. Я рассказал про то, как я стал невидимым и про всё, что со мной происходило дальше. Мужчина, у которого я сидел на коленях, то смеялся, то хмурился. Тот, что сидел впереди, всю дорогу молчал. А одна из женщин, что постарше, временами тайком прикладывала платок к глазам. Сидящие на заднем сиденье дети о чём-то непрерывно шушукались. Про встречу со слепой собачкой я почему-то рассказывать не стал. Памятью о своём новом друге ни с кем делиться мне почему-то не хотелось.
Машина въехала в город и остановилась на той площадке, откуда все уезжали на «маёвку».
— Добежишь до дома? — спросил меня пожилой мужчина, сидящий впереди.
— Конечно, добегу! Спасибо! — ответил я и пошёл к детскому дому, размышляя, попадёт или не попадёт мне за моё отсутствие на обеде и ужине, и что бы мне придумать в своё оправдание. Но всё обошлось. Никто меня ни о чём не спрашивал, как будто ничего и не случилось. Я сам рассказал обо всём брату: и о «маёвке», и что меня прокатили на ЗИМе.
А с этим пожилым мужчиной и женщиной, что постарше, мне пришлось встретиться ещё раз.
Был какой-то праздник. В детский дом приехали шефы, привезли подарки. Шефы все были — молодёжь. Среди них были и те, что играли на поляне в мяч. А главным у них был тот пожилой мужчина из ЗИМа, а с ним была его жена — женщина, которая спрашивала, как меня зовут. Я их сразу узнал и сказал брату, кто они.
Сначала нам вручили подарки, потом мы показывали шефам концерт своей самодеятельности. Вечером был ужин, а после ужина старшие девчонки танцевали с шефами под патефон. Наша директриса сидела тут же и разговаривала с главным шефом и его женой. А мы, малыши, разглядывали свои подарки и показывали их друг другу.
Вдруг ко мне подошла одна из старших девчонок и сказала, что меня зовёт директриса. Я подошёл к директрисе, не выпуская подарок из рук.
— Ну здравствуй, Юра, — протянул мне руку главный шеф, — подарок тебе понравился?
— Здравствуйте. Очень понравился, спасибо, — ответил я и протянул ему свою руку.
Он взял меня за руку, притянул к себе и поставил рядом между собой и своей женой.
— А откуда вы его знаете? — удивилась директриса.
— Встречались, — коротко ответил он и добавил, — а меня Алексей Дмитриевич зовут.
— А меня — Галина Фёдоровна, — вставила его жена и взяла меня за руку.
— Как живёшь, как учишься? — продолжал расспрашивать Алексей Дмитриевич.
— Нормально, — смущённо односложно отвечал я.
— А у него есть брат близнец, и он тоже здесь, — неожиданно прервала его расспросы директриса.
— Брат!!! — одновременно воскликнули Алексей Дмитриевич и его жена и переглянулись. — Позови его к нам, — попросила Галина Фёдоровна. Я махнул рукой брату, который стоял в куче ребят и внимательно наблюдал за нами. Брат подошёл к нам.
Галина Федоровна протянула к нему руки, притянула к себе и поставила рядом с собой. Мы оказались рядом.
— А тебя как зовут? — спросила она.
— Витя, — ответил он, смущаясь.
— Вам, наверное, здесь лучше всех живётся. Вдвоём не скучно? — продолжал расспрашивать Алексей Дмитриевич.
— Наверное, — неуверенно сказал брат.
Увидев, что мы окончательно смутились и замкнулись, нас отпустили.
Директриса пригласила главного шефа и его жену к себе в кабинет и стала угощать их чаем. И они о чём-то долго беседовали.
А на следующий день директриса привела нас с братом к себе в кабинет и сказала, что мы очень понравились Алексею Дмитриевичу и Галине Фёдоровне, и они хотят нас усыновить. Но есть сложности: у нас есть мать. Если они смогут решить этот вопрос, то усыновят. Скоро эта новость стала известна всему детскому дому. Мы ходили как именинники, и нам ничего не нужно было придумывать. Но шло время, и мы всё чаще стали вспоминать нашу настоящую маму. Она же нас любит и обязательно за нами приедет.

Прошло лето, мы провели его в пионерском лагере — в детском доме был свой пионерский лагерь. Потом мы пошли учиться в третий класс. А нас так никто и не усыновлял. Те, кто нам позавидовал, стали подсмеиваться, — ну где же ваши знаменитые родители, что же они вас не усыновляют? О нашей настоящей матери никто и не вспоминал, хотя все знали, что она у нас есть. Часто в детском доме придуманные родители становятся реальнее настоящих.
Но закончился третий класс, и мы уже собирались опять уезжать в пионерский лагерь, как за нами приехала мама. Так закончилась наша жизнь в детском доме и началась жизнь на Волге. Матери о знакомстве с Алексеем Дмитриевичем и Галиной Фёдоровной мы с братом никогда не рассказывали.
На этом я заканчиваю свой рассказ о том, как я знакомился с «маёвкой».
А может быть, я всё это придумал? Ведь все детдомовцы — такие фантазёры, пускай даже бывшие. Нет, не всё, ну разве что самую малость! А что здесь правда и что вымысел, решайте сами. Вы все умные и всё понимаете.