А всякому мудаку надо так:

Чтоб он лежал на какой-нибудь печи, тапком на большом пальце ноги ритмично покачивал и на дудке какой-нибудь дудел, а вокруг него чтоб баба «фыр-фыр-фыр… фыр-фыр-фыр…»

Простоволосая, растрепанная и (желательно) босая.

Но в то же время бодрая чтоб и, непременно, в угаре.

Во двор с топором бабочкой пестрокрылой «фыр», обратно «фыр», но уже с дровами.

Глаз блестит, румянец во всю щёку и платье синее в горох.

Ух, раззадорилась!

Бежит, к грудям их крепко ручищами прижимает, чтоб не обронить и шуму ненароком не наделать. Дверью «хлоп», ножкой «топ», вдруг «бац» — порожек! Баба носом об пол «шмырк» и покатилась… «А пол-то неметен!» — успела заметить, пока за упругим поленом пальцем тянулась.

— Ах ты, разъёба! — это голос строгий с печи, — а ну-ка подойди, я тебя сейчас тапком! Тапком тебя сейчас! Чу!

— Бегу, бегу, сокол ты мой ясный, красавец! Солнышко ты моё ненаглядное, денёк пригожий, свет очей моих и смысл жизни моей бестолковой. Лучик ты мой светлый, ласковый… Только дрова соберу, а то рассыпала… — а сама мечется, босыми пятками по полу стучит «шлёп, шлёп, шлёп…»

— Что ж ты их рассыпала-то, разъёба?! Меня вон перепужала до смерти. На дудке дудеть враз расхотел от неожиданности. Не знал я, что на такой громкой и несдержанной бабе женился. Уйду теперь от тебя, пожалуй. Давно хотел.

— К обеду вернёшься ли, касатик?… — и вздохнула с любовью.

— А тебе-то что за забота?! — брови сдвинул и осерчал, как божэнька.

— Водку в холодильник ставить ли? Охлаждать ли к твоему возвращению? И огурчики малосольные из погреба… нести ли?

— В морозилку, смотри водку не ложи, глупая ты баба! В морозилку ложи только рюмку!

— Всё, как ты учил, любимый… — и глазами в пол, — может, молочка на дорожку?…

— Вот ведь глупая какая баба досталась мне за какие-то прегрешения. Тьхуй! Пойду другую поищу, а ты пока сиди тут, никуда не уходи и смотри мне, СТРАДАЙ! Потому что виновата во всём ТЫ, ибо довела. Ясно что ли тебе?

— Ясно, — и села ждать его у окошка.

А через пару часов и страдать начала.