«Самсон и Далила»? Легко!

(Глава из романа «Театр forever!»).

Все имена, названия и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

Подходя к театру, Николай криво усмехнулся, поддёрнув воротник куртки повыше, чтоб укрыться от пронзительного зимнего ветра: сегодня у них «Самсон и Далила». Пенья – много, и горло нужно поберечь.

В театре не топят. А придётся надевать на голые ноги юбочки а-ля древние римляне, и «лорику сегментата» — проще говоря — безрукавку из обычной мешковины, изображающую стальную кольчугу. А женщинам – так вообще: полупрозрачные туники.

Блин…

Оперу эту написал Сен-Санс. Сам по-себе, конечно, выдающийся композитор. Написавший ещё знаменитого «Умирающего лебедя», и целый ряд других прекрасных мелодичных произведений. Наверное, замечательных. (Николай никогда их не слышал. И, если честно, – и не стремился!) Однако гениальный автор вряд ли предполагал, что давать спектакль про тёплые страны средиземноморья придётся там, где идёт снег, а театр отапливается только теплом тел зрителя, поскольку задолжал Теплокоммунэнерго больше чем за год, и отключён от городской сети теплоснабжения.

Восстановление на сцене Бадамкандского провинциального театра одного лишь «Самсона и Далилы» было, конечно «престижно», но доставляло Николаю (да и большинству его коллег) «неописуемое удовольствие». А говоря простыми словами – море проблем и неудобств. Идёт эта опера более двух часов, и конкретного, тяжелого пения и у хора, в котором Николай и работал, и у солистов больше чем достаточно — чтоб к её концу связки только что не трескались, а спина становилась колом.

Восстановить оперу приспичило режиссёру-опернику Джафарову Ерундину Саратовичу. По вполне достоверным сведениям, это именно он наехал на Художественный Совет, и буквально заставил включить эту оперу в план на очередной репертуарный Год. Хотя денег в бюджете ни на новые декорации ни на костюмы не имелось, Худсовет решил, что сойдут и старые – подумаешь, им всего-то сорок лет!..

Личность самого этого режиссёра давно стала притчей во языцех: когда кто-либо хотел сказать кому-то потактичней, что он полный зануда и идиот, применялось выражение: «ну ты что нам тут Джафарова изображаешь?»

Хотя для театра наличие именно такого, настырного, и искренне убеждённого в своей хронической и абсолютной правоте и непогрешимости, «творца», в-принципе, приносило ощутимую пользу: уж на премьеры-то народ действительно ходил, вызывая пусть на краткий миг, но – интерес к оперному искусству. И именно он ставил свои спектакли в «модерновом» ключе. Да и сам по себе Джафаров — личность чертовски колоритная, особливо для скромного провинциального Театра. Широко известен факт, что на родине, в солнечном Азербайджане, его новаторские творческие порывы, задумки, и манеру руководить постановкой, при этом раздавая «ценные» указания настолько не оценили, что актёры труппы, все как один, во время процесса постановки подняли амбициозного молодого режиссёра на руки, и…

Сбросили со сцены в оркестровую яму!

Произошло, впрочем, это судьбоносное событие более сорока лет назад.

Вот так в Бадамкандском театре появился молодой (Ну, тогда, конечно — молодой!) и всё ещё амбициозный, недопонятый творческий гений.

Николай, уже входя в массивные резные двери служебного входа, подумал, что всё верно: в мире «высокого» театрального искусства если человек хочет действительно чего-то добиться, ему так и надо про себя думать – как о гении. И Светоче. От искусства. Иначе труппа почувствует фальшь, сомнения, неуверенность, и действительно не пойдёт ему навстречу — будь то режиссёр, дирижёр, солист, или хор.

Описать творческое кредо и постановочные приёмы Ерундина было бы нетрудно — они были просты, как мычание, и сохранились в первозданной чистоте ещё с тех времён, когда он постигал искусство режиссуры в высшем.

Во-первых, он считал, что для того, чтобы у зрителя осталось неизгладимое впечатление от спектакля, и он прямо валом валил, (А в связи с утратой интереса к Театру после развала СССР, и трудностей материального плана у большинства населения, на спектакль в пятисотместный зал приходило обычно не более ста человек, и это — ещё в хорошие дни!) нужно сделать из Оперы — шоу! Типа мюзикла. Ну, или, может, волшебно-карнавальной мистерии: чтобы всё искрилось, переливалось, а главное — двигалось!!!

То есть, если, например, в Большом в Москве хор статично стоит, и классически, мощно и красиво, поёт — не-е-ет! Фиг вам, дорогие артисты! Все поющие и непоющие, присутствующие на Сцене — и хор, и миманс (это те угрюмо-деловые ребята, которые обычно молча разносят подносы с бокалами, стоят с канделябрами у колонн, или машут мечами, алебардами, или несут подол за царицей и т.п…), и солисты — должны по сцене ходить, маршировать, бегать, ползать — словом чтобы создать этакое феерическое, волшебное, незабываемое зрелище!..

За служебными дверьми находилась комната охраны — сидящие на стареньких стульях два устало-унылых старичка покивали седыми головами в фуражках, прокуренно-хриплыми голосами здороваясь с Николаем. Он вежливо ответил, и, даже не вынимая из нагрудного кармана удостоверения, прошёл дальше в коридор. Старые работники знают друг друга в лицо, и часто делятся новостями, возмущаются повысившимися ценами, рассказывают, как прошёл вчерашний футбол — словом, взаимоприятно общаются. Сегодня, правда, разговаривать некогда — через пять минут начнётся распев и повтор спектакля.

Проходной, и всегда отвратительно освещавшийся двадцатипятиваттными лампами без каких-либо признаков плафонов, коридор, отличался тем, что шёл гораздо ниже уровня земли, практически под всем зданием театра. Именно здесь, согласно версиям сильно задержавшихся после окончания очередного спектакля, нервным «девочкам» чаще всего и являлся призрак Жучи: в белом балахоне, да ещё обычно с верёвкой на шее. Жуча вообще был той ещё местной легендой — выпивавший танцовщик очень преклонного возраста, который не обзавёлся ни семьёй, ни квартирой. Поэтому и жил при театре, в одной из гримуборных – благо, тогдашний директор вошёл в положение и разрешил.

Поэтому и повесился в одну из тоскливо-ветренных осенних ночей, когда Руководство театра решило его всё-таки наконец уволить: «за систематические нарушения». Режима. Причём – повесился прямо на сцене, которой отдал сорок с чем-то лет…

Николай Жучу сам никогда не видел, что живого, что мёртвого. «Разминулся» буквально на год. Однако девочкам почти верил: не могут же у молодых и старых случаться практически одинаковые даже в деталях, глюки!..

Вот и очередные двери — в лестничный пролёт. Он, переступив ободранный и стёртый за долгие годы шарканьем тысяч ног почти до уровня пола, деревянный же порог, вошёл. Голые, до середины покрытые ядовито-зелёной краской стены, сверху по побелке ещё и украшенные «живописными» пятнами от просочившейся с вечно текущей крыши воды, теперь храбро оккупированными плесенью разных (но почему-то всё равно уныло выглядевших) цветов, навевали тоску. И наваливалось откуда-то на плечи ощущение тоски и безысходности – «искусство умирает!»

Поднимаясь по узенькой (Даже двоим не разойтись при встрече! Поэтому нужно пережидать на пролете!) служебной лестнице в спевочный класс на обязательный повтор, Николай невольно вспомнил, как «восстановление искрящейся талантливой музыкой жемчужины мировой классики» начиналось.

А начиналось всё, как всегда, с общего собрания на сцене.

Ерундин, мило (В начале у него этого выражения на лице испортить обычно никто и ничто не может!) улыбаясь, рассказал, какой замечательный этот Сен-Санс, и какая роскошная (это — правда) музыка, и даже поведал краткое содержание библейского сюжета.

И как «мы» (Имея в виду, конечно, как всегда, в первую очередь себя, любимого: гения от постановки!) всё это шикарно любимому зрителю преподнесём. Звучало здорово.

«Девочки» как всегда радовались. Они вначале всегда радуются…

Девочки в театральном хоре — это около тридцати особ женского пола. Возрастом от семнадцати до восьмидесяти (Тогда ещё разрешалось работать «репертуарным», т.е. знающим репертуар, пенсионерам! В связи с катастрофической ситуацией с кадрами!) лет. И как раз тогда старший возраст преобладал. И сильно. В связи с непрестижностью и малооплачиваемостью работы. Поэтому «девочки» — это их самоназвание. Они так и говорят обычно, выходя из гримуборных:

— Девочки! Пошли быстрей — опаздываем! Алеко уже зарезал эту сволочь!..

Или:

— Девочки! Тут нам косметику принесли подешёвке — скорее, я уже нашей комнате очередь заняла!

Ну, или:

— Девочки! … вашу мать!!! Опять набросали окурков! Пожарник же просил — мимо урны не кидать!..

И среди девочек и правда, тогда было полно колоритнейших «ветеранш» — таких, как например, Наталья Семичкина, которую все называли просто «Мамка»: не по возрасту, а за реальный, серьёзный склад характера. Или Люся Базарова, которая на сцену «вплывала» — иначе не скажешь, настолько представительным (Примерно на 10-й номер!) — был у неё фасад. Или Мукаддас… Этот случай, конечно всех злей: не дай Бог, кто-то из молодых, стройных и красивых, занял место, где должна стоять ОНА!

О-о! Кирдык этой «наглой» молодухе! Она про себя такое узнает, что только уши трубочкой свернуть останется, и уйти в кулисы! И больше никогда не затмевать, так сказать, Приму из Хора!..

Ну а наносить слой грима в три пальца свойственно даже лучшим… Специфика!

Впрочем, не все девочки радуются при начале постановочных репетиций. Некоторые, средних лет, кто поумней и попрагматичней, уже вполне учёные. За постановочные «нововведения» выступает обычно только Бабулина.

Вот она — всегда в творчестве. И всегда лучше всех помнит, как было раньше — в 70-е… Лучше неё помнит всё разве только Татьяна Скандалова, которая работала тогда помрежем. Пропадают, к сожалению, в таких, как они, хорошие солистки… Ну, то есть, самовлюблённости и амбиций-то им хватает с лихвой. А вот с возможностями самореализации несколько похуже… Но кто ЭТО в себе видит и – главное! – признаёт?!

Вот такие девочки лет …идесяти, и ещё пара юных оптимисток-неофиток и улыбаются Ерундину, и расспрашивают, расспрашивают его: можно подумать, (а может, и правда!) — не знают, что он, рассказав о своих планах, наметив каждому конкретные задачи, и расставив всех по местам, потом ещё будет раз тридцать (!) всё переделывать, и всех и всё переставлять! И задачи – менять!

Только трезвые и опытные ветераны, реалисты вроде Мамки, сдержанно молчат и готовят носовые платки — чтобы было что подстелить, когда придётся много и долго сидеть, иногда и прямо на досках сцены, пока гениальная мысль режиссёра выдумывает новые мизансцены прямо по ходу действия, когда, чтоб «не сбить мысль», вынужденно простаивает долгими минутами даже оркестр из шестидесяти человек…

Тенора, кто помоложе, обычно тоже надеются на лучшее, а те, кто постарше, пытаются даже напомнить, какие были шикарные мизансцены раньше, при прошлой постановке… Ерундина от таких напоминаний прямо коробит (У него дёргается щека): ещё бы! Предыдущую постановку осуществлял не ОН!

Прожжённые ветераны-басы, к которым относился и Николай, только тяжко вздыхают. Они-то знают: что-то советовать, или бороться с Ерундином примерно так же реально, как с землетрясением. Всё равно никто ему ничего не возразит, не докажет, и не объяснит!

Конечно, так получилось и с «Самсоном и Далилой».

Но, как всегда, хотя бы в самом начале всё шло более-менее чинно и спокойно. Благо, было потрачено три месяца на спокойное разучивание партий, и их знали все. И знали уверенно. Руководство консерватории, где ещё учится несколько студентов-совместителей, получило официальное предупреждение: отпускать их днём с пар, на мизансценные репетиции.

Начали!

Вот и первая массовая сцена с хором. Опера должна начаться с траурно-печального выхода хора, изображающего, естественно, народ: избранная паства Бога Израилева в упадке! Злобно-циничные Филистимляне угнетают, и глумятся над порабощёнными ими евреями!

Медленно и торжественно, со скорбно склонённой головой артисты хора (Ну, согласно задумке постановщика!) должны пройти по периметру воображаемого прямоугольника по сцене, и встать по его же контуру.

Проблемы начались сразу же: то вышли не из той кулисы (Не поместились все в одной-то!), то шли медленно (Не успели «расставиться» к началу пения!), то наоборот, вышли рано, и прошли слишком быстро, «несолидно» (те, кто идёт в конце — перегородили дорогу тем, кто уже описал пресловутый прямоугольник!).

При этом сложности размещения шестидесяти пяти человек за кулисами, на пятачке в шесть квадратных метров, режиссёра не волнуют. Он однажды так и сказал:

— Вы все должны, и будете выходить с одной Щели! (Это он так «поэтично» обзывает пространство между кулисами!)

А традиции постановки у Ерундина просты и незатейливы: не получилось — значит, начнём с начала!

Вот так, повыходив часа два, все, наконец, слегка обсердились, но методику хождения усвоили. Прямоугольник к началу пения выстраивать научились.

Следующая трудность. Надо всем, стоя по любимому «периметру», повернуться лицом к зрителю, и упасть на колени, воздев к небу руки, и (в пении) призывать Бога «обратить, наконец, свой милосердный взор на страдания своего позабытого и угнетаемого…» и т.д.

Очень напрасно сохранившиеся ещё тогда в хоре два еврея (Они и вправду каким-то чудом сохранились — ещё не все уехали!) пытались здесь объяснить режиссёру, что евреи никогда не становились, и не становятся на колени. А особенно — во время молитвы!

Ерундин послушал их, послушал, а потом спокойно так сказал:

— А мне, собственно, всё равно, как евреи молятся на самом деле. Пока я режиссёр спектакля — они все будут молиться так, как Я сказал!

Ладно, встали все на колени. А надо петь! А партия красивая, но сложнейшая — ноты почти на пределе высоты диапазона, требуют всех сил. Для тех, кто с вокалом никак не связан, может показаться, что это всё ерунда. Зато те, кто сталкивался — знают: когда поёшь правильно, чтобы шёл хороший, оперный голос, нужно работать практически как кузнецу — почти всеми мышцами тела… Да ещё следить за нотами. Повысишь, или понизишь хоть чуть-чуть — уже режет ухо!

От воспоминаний Николая оторвала необходимость перездороваться со всеми, кто уже расселся по местам в спевочном классе: с мужчинами — за руку, с «девочками» — словами. Библиотекарша, пожилая и почти квадратная приземистая татарка семидесяти лет, Нелли Исраиловна, раздала ноты: каждому — конкретно в руки. Потому что партии подписаны — у каждого своя, десятками раз подправленная и снабжённая для удобства пометками, типа: «после баб», или «как можно тише». Традиционно ворчливым тоном предупредила:

— Потеряете — лично переписывать заставлю!

Николай, не менее традиционно, серьёзно покивал:

— Ладно. Как только все ксероксы в городе сдохнут — сразу начну переписывать.

Проблема, впрочем, была актуальна: многие молодые артисты хора, взяв партию домой — «подучить!» — обычно там её и забывали. А потом — и вовсе теряли. Нелька, как называл её Николай, да и все, кто постарше, сколько раз сетовала, что ну вот нет того, трепетного и серьёзного, отношения не то что к нотам — а вообще, к искусству, у подрастающего поколения… Ну, может, и правда — нет. Однако обвинять во всём мобильные телефоны, как делала нотная библиотекарша, Николай не собирался.

Процесс распева проводила хормейстарша — авторитетнейшая, и весьма желчно реагирующая на ошибки, сухопарая «девушка» лет шестидесяти пяти: Майя Рихардовна.

На повтор самого спектакля пришёл и сам Главный хормейстер: уважаемый и грамотнейший специалист и патриот своего дела, Сулаймон Нуруллаевич Бадманов.

Он своё недовольство выказывал не желчными репликами, вроде: «Вы что там все сегодня, тенора, забыли с утра ушки прочистить? Куда так занизили?», к которым обычно прибегала Майя Рихардовна, а шевелением кустистых бровей, и сердитым сжатием губ в ниточку. Впрочем, сегодня, для разнообразия, повтор прошёл почти гладко — никто ничего не забыл в нюансах (Где тише, а где — форте, и где делать паузы, а где применять цепное дыхание и т.д.), и хрипов от простуды ни от кого не слышалось… Ну, почти.

Плохо.

Николай подумал, что раз прошло гладко сейчас — обязательно «наваляют» в самом спектакле. Примета. А нет людей более суеверных, чем спортсмены, и артисты.

Невольно мысли снова вернулись назад — туда, к процессу постановки.

Вот они «описали» квадрат-прямоугольник, стоят, поют. (Ерундина, кстати, звучание что хора, что солистов, никогда не беспокоит. Он уже столько раз сцеплялся по этому поводу с главным хормейстером, что и вспомнить невозможно. Поэтому Сулаймон Нуруллаевич попросту плюнул, и сказал хору:

— …рен с ним! (Ну, главный хормейстер мужчина культурнейший и интиллигентнейший! Старой закалки! Так не выразился, но смысл был именно такой!) Делайте, что он говорит, и не старайтесь пока петь — это мы с вами сами уже потом утрясём, когда он закончит свои постановочные, и забудет, кто и где должен чего делать!

Вот, наконец «поставили» и отпели первый, чуть ли не лучший красивейший трагичный хор, а по мизансцене дальше — забегает Самсон, и предлагает всем прекратить скулить и ныть, а взяться, наконец, за оружие!.. И все, типа, конечно: сразу воодушевились, и готовы!

Здесь не торопясь, и с чувством собственной полной отстранённости от всех происходящих на сцене событий, появлялись миманс-ы с кучей деревянных мечей (Почему — деревянных, ясно каждому лоху. Иначе все бы и взаправду могли друг друга поубивать, разойдясь, как это иногда бывает, не на шутку… А то, что они деревянные, становится ясно и зрителям: не было случая, чтобы кто-то из этих своеобразных (причём — настолько, что это требует отдельного рассказа) ребят не выронил всю свою пачку, или хотя бы часть мечей прямо на доски сцены с крайне характерным грохотом!)

И «вдохновлённые» этак бодро разбирают всё это оружие. В смысле — мужчины.

Женщины стыдливо прячутся за их широкие спины, и грозятся кулачками другим миманс-ам, выбежавшим с другого конца сцены, и одетым уже как воины-филистимляне.

Здесь возникла необходимость построить готовящееся к «последней решительной» схватке воинство хоть в каком-то военном порядке, или строю.

На это ушёл весь следующий день. И ещё один — на то безобразие, которое последовало за боевым построением. Ну, то есть, когда Самсон должен выйти вперёд, воззвать к Богу (Красивая ария, и хор реально дружно и вдохновенно подпевает!). Причём, как всегда, темп пения и движений Ерундина не устраивал. Он кричал:

— Быстрей! Быстрей пойте и двигайтесь!

Такие мелочи, как возмущённый дирижёр с его партитурой, где темпы раз и навсегда расписаны, причём — автором, Джапарова нисколько не волнуют. А дирижёр, кстати — колоритнейшая и авторитетнейшая фигура: Дильбар Гуламовна Шабдурахманова, ученица самого АШРАПИ!

Мнение Джапарова ей до лампочки. Поэтому дирижировать быстрее она бы и не подумала — некоторые особенности комплекции не позволяют ей «махать» слишком уж быстро и активно, да и свято блюдёт обычно темпы Автора… Зато она реально как никто знает все тонкости, нюансы и «подводные камни» музыки и вокала почти любого спектакля! Если надо — даже подпоёт солисту, «потерявшемуся» в процессе слишком уж скрупулёзного «вхождения в образ», и обогнавшего оркестр, или — наоборот, отставшего на пару тактов!

А случается – и забывшему текст!

Так что хотя бы с чисто певческо-музыкальной стороной новой постановки всё в порядке: Дильбар и поможет, и поправит.

Ну а дальше — два месяца нудной и тягомотистой волокиты, которую Ерундин именовал «творческой работой», а все остальные — «дурью маяться». Потому что ничуть Джапаров не порадовал: то, что, например, другой режиссёр — Хейдарали Кисимов — деловито и просто ставит за три-четыре дня, Ерундин растягивает на два-три месяца…

 

После распева разошлись по классам — переодеваться, гримироваться.

С последним, правда, уже несколько лет имелись проблемы. Не было ни вазелина, чтоб снимать грим после спектакля, ни влажных салфеток. Вместо них — рулоны туалетной бумаги. Экономия! А бумагой этой хорошо вытирать только то, для чего она предназначена, да и то вряд ли: дирекция, в силу не то жестокости, не то — скупости, покупала, конечно, самую дешёвую: а в ней чего только не находили! Щепочки, волокна полиэтилена, картон… Всё попадалось, кроме мягких участков.

Так что Николай, да и все остальные ветераны, старались много (Как это положено!) грима не наносить: пара розовых пятен на щеках, и одна полоска — на нижней губе. А «глаза» пусть теперь себе подрисовывают девочки.

Одежда для первого акта «Самсона» специфическая: белый балахон наподобие ночной рубашки, до пят, и нечто вроде половинки простыни, которую положено носить на одном плече, словно солдатскую скатку. Так что с одеванием даже у новичков проблем нет. Главное — разобраться, на какое плечо всё навешивать.

К одевшемуся быстро Николаю подошёл Вадим — ещё один матёрый ветеран:

— Ты тоже про это подумал?

— Да. Сейчас повеселимся, похоже… Очередной капустник.

— Точно. Кто в театре работает — над КВН-ом не смеётся! Ладно, с Богом!

— С Богом!

 

И вот, наконец, дошло дело до «экшена»!

Вышли, распределились по периметру квадрата, и даже спели — без проблем! (Вот что значит месяцы тренировок!)

Вождь евреев, Самсон, сцепился с главным какашкой от филистимлян, а хор накинулся на остальных «врагов», одетых в их, врагов, одежду – чтоб зрителю легко было различать, кто «наши», а кто — плохие.

Раз уж избежать суеты и бегания не удалось, от батальной сцены все как обычно, старались получить по максимуму приятных ощущений. Подвигаться. Согреться. Заодно и вправду, и зрителей развлечь.

Так, мужчины хора всегда стараются сделать вид, как они жестоки. Вон: корчат свирепые рожи, показывают зубы, угрожающе размахивают мечами! И «убивают» и «добивают» врагов, даже лежащих уже на деревянном полу, ударяя деревянными же мечами в каких-то десяти сантиметрах от тела…

Те тоже корчатся старательно. Правда, как всегда, больше от щекотки и смеха. Который показывать никто права зрителю, вообще-то, не имеет. (А «поубивать» их всегда не трудно: мимансов всего человек восемь, а мужчин хора — басов и теноров — впятеро больше! Короче, избиение младенцев!)

Да и женщины, что на постановочных, что и на спектакле, резвятся по полной.

Вот и сегодня: били бедолаг руками, дёргали за волосы, визжали, пинали и мотали, словно Тузик тряпку, телами по полу. Реалистично.

Однако всё — не взаправду. Миманс-ы как обычно полёживали себе, и ржали, гады, потому что боятся щекотки, а это — основной метод их «убиения», и у мужчин хора, и у женщин. При этом все ещё и громко шутили — знают друг друга десятилетиями! Однако это-то вполне допустимо, поскольку гул, шум и вопли при «батальных сценах» неизбежны, и сами собой разумеются! И всё равно зритель ничего этого не замечает, так как (Теоретически!) поглощён схваткой главных героев — Самсона и Полководца филистимлян.

Это солидное зрелище. Сегодня оно получилось на славу! — Николай и Вадим переглянулись: значит, ещё не настало время…

Самсона играет только Рома Датыпов,*

(*Рома Датыпов. Очень представительный тенор. Голос серебряный такой, звучный. Ходит всегда с гордо поднятой и даже несколько чересчур откинутой назад головой. Высок, но излишней стройностью, или, говоря по-другому, атлетичностью, не страдает. Интеллигент до мозга костей. Правда, к пенсии стал часто забывать текст, но не расстраивается из-за этого, а очень находчиво подбирает другие слова, или оригинальные, неповторимые звукосочетания — чем иногда полностью выводит из строя почти весь хор, так как унять смех и петь одновременно — очень трудно!) здоровенный (в смысле — пузо здоровенное) мужик в одной юбочке и с куском простыни через плечо.)

А его противник — Туркмас Пухитдинов.** Отличный бас. Прекрасный артист.

(** Туркмас Пухитдинов. Один из немногих сохранившихся пока певцов старой школы. Реально шикарный, шаляпинский, бас. Добрейшей души человек. Лицо у него круглое, и, скорее, даже, поперёк шире. А казахское происхождение неясно разве что какому-нибудь пингвину. Невероятно демократичный мужчина. Он, как некоторые другие солисты со стажем (а иногда и без оного) отнюдь не считает всех артистов хора, да и всяких прочих людей на сцене — так, мелкой сошкой в сравнении с собой, пупом земли, любимым. Он — действительно матёрый профессионал, и не стесняется назвать белое — белым, а отвратно спетое — отвратно спетым… Однако за панибрата никогда ни с кем не держится, мужчина с редким чувством собственного достоинства и вполне адекватным чувством юмора. (Поэтому — все его уважали, как немного кого.)

Одна проблема: пузо у Туркмаса ещё раза в два побольше, чем у Ромы. Весит сам центнера полтора. Однажды, когда ещё шёл спектакль «Борис Годунов», и в конце Туркмас падал, умирая, грохот стоял такой, словно на пол уронили тонну кирпича… Хорошо, петь уже не надо — а то ни солисты, ни хор — всё равно бы не смогли. Петь, а не смеяться.)

И вот, сошлись они в схватке «не на «жизнь, а на смерть».

Оба очень натуралистично отдувались и потели, несмотря на то, что все движения их ограничены топтанием на крохотном пятачке в центре сцены. (С постановкой битвы на мечах для этих «высокоатлетичных» крепышей у Ерундина всегда проблемы. Так что он в конце-концов пустил это дело на самотёк, сказав, что ему плевать, как они будут «обозначать» битву — лишь бы уже хоть что-то «обозначали». И теперь оба реально просто топтались, пытаясь противника выпихнуть, словно борцы Сумо, из воображаемого круга, схватившись друг другу свободными руками — за руки с мечами.)

Ладно, наконец, в соответствии с музыкой и либретто враг оказался повержен, (ну, то есть, все ждали только Рому — хор-то «своих» давно «добил») и евреи, с Самсоном во главе, со сцены «смело» убежали. Очевидно, к новым «подвигам». Николай с Вадимом, да и Эльдар, Витя и Шухрат остались: интересно.

Кто не знает специфики сцены, может удивиться тому, что происходило дальше. А кто знает — наслаждался вдвойне.

Все убитые, гады такие, оказывались очень живучими: во-всяком случае они привстают и тянут руки, и мечи к главному жрецу Дагона (кровавого бога филистимлян,) которого как всегда с восхитительной страстью играл вышедший Ринат Ситеев,*** рёвом колеблющий

(*** Ринат Ситеев. Артист, получивший звание народного — заслуженно, как редко кто. Трудяга. Мало найдётся спектаклей, где бы его не уговорили выступить, чтобы спектакль не сняли с репертуара — а то, дескать, этот болен, а тот ещё партию не выучил, а третий — вообще испугался трудностей, и уехал работать в Германию… Он остаётся жизнерадостным и весёлым несмотря даже на то, что хитроумная Дирекция и ХудСовет спихнули на него в последние годы ещё и профсоюзные и всякие прочие организационные дела, и успевает ещё и петь, хотя в силу природной порядочности тянет и неблагодарный бюрократический воз. А внешне это статный плотный красавец с шикарной копной седых волос.)

люстру на триста рожков, который возмущён, и поёт про то, как нужно всем им (т.е. коварным израильтянам) отомстить, и что раз честные способы не годятся, то пусть Самсона соблазнит, обманет, и предаст в их (врагов) руки какая-нибудь путана посмазливей!

Вот тоже — тот ещё метод борьбы с героями. Вообще, если разбирать большинство либретто (сюжетов) опер, выясняется масса идей и действий, которые обычному человеку покажутся бредом, или полной ерундой. Так то — обычному…

Ветераны басовой группы с наслаждением пронаблюдали, как все, кого так старались «качественно» убить, встают, и кряхтя пытаются унести со сцены главного какашку, которого уж Самсон-то «убил» от души! Вот само-то «унесение» и интересует всех — всегда!

Весит Пухитдинов далеко за 150 кг. (Ещё бы — однажды на спор он съел семьдесят (!) палочек шашлыка! И было, куда его — да и добавку! — разместить!)

И мимансы не подкачали! (Да что говорить про Туркмаса, если они даже сорокакилограмовую балерину уносят вчетвером! Да и то, когда удаётся её поднять с полу. Однажды на балете они-таки уронили одну из бедных девочек так, что стук головы об доски оказалось явственно слышно даже на галёрке! Смеялись все. Правда, громче всех ржала сама балерина. А хор даже петь не смог — так старались сдержать смех, и не корчить рожи).

Поднять «выскальзывающее» полуторацентнеровое тело в одной юбочке и матерчатой «кирасе» не удалось!

И пришлось миманс-ам «уносить» своего предводителя за кулисы в-основном волоком, за ноги (!), да так, что юбка задралась на голову! А уносить-то — надо! Потому что музыка и действие продолжаются! И должны выйти другие артисты.

Туркмас здорово возмущался. Слышно оказалось даже в зале. Хор «поддерживал» его возмущение как мог — ехидными шуточками и показом больших пальцев! Ещё бы! Примерно такой казус все и предвкушали, чтоб уж было что повспоминать на пенсии.

Но поскольку Туркмас один из немногих реально умных, реально ветеранов, и с реальным юмором, то за кулисами чуть позже он ржал громче всех. А так как его участие в спектакле на этом заканчивалось (Ещё бы — убили же!), он отправился отмечать «событие» в «Ферузу».

«Феруза» — это такой кабачок, практически сразу рядом со служебным выходом, где театральные работники достаточно часто отмечают премьеры, дни рождений… Или просто зарплату. Да, бывали годы, когда и получение её, родной, представляло большую проблему — задерживали на недели…

Снова хор выходит на сцену. Вторая, лирическо-драматическая, картина, почти без перерыва следующая за первой, условно считавшейся «динамической», начиналась с так называемого хора стариков-евреев.

Хотя в буквальном смысле на эту роль подходило только три человека (включая наших настоящих евреев, и Николая, которого даже доброжелатели и старые друзья называли не иначе, как старым еврейским татарином), а остальные ну никак не похожи, участвовать приходится всё равно — всем мужчинам. Надо же петь!

Хор тоже красивый. Народ Израилев благодарил Бога за избавление страны, и благочинно располагался по сцене. Главный служитель Бога Израилева торжественно вышел на сцену в сопровождении артиста из хора — Вовки Финикова.

И всё бы хорошо… Да только вот Жора Демьянов, играющий этого самого служителя, ростом — два двадцать. А Вовка, хоть и взрослый мужик, до метр семьдесят не дотягивал. Глаз, конечно, радуется контрасту… Но вот на смысл того, что они говорят и поют, зрители обычно обращают уже мало внимания.

Ладно, они (вернее, Жора) всё равно объяснили зрителю, который ещё (Наверное!) не догадался, чем всё кончилось, что евреи — победили! Враг повержен окончательно. И Герой — на страже безопасности. Народ может жить спокойно. Работать, там, пахать, сеять и проч. Ага, сейчас!..

Никто из присутствующих на сцене разойтись, и начать работать не торопился.

Потому что…

В окружении девушек из балета (В одних прозрачных накидочках на тоненькие трусики. Без бра.) появилась главная роковая красотка: Далила.

Её всегда поёт только одна меццо-сопрано во всём театре: Ольга Алексеева.****

(****Ольга Алексеева. Ещё одна из немногих сохранившихся со старых «советских» времён, русская солистка. Профессионал высочайшего уровня. Долгое время — единственная Кармен (иначе вообще её петь было бы некому, и спектакль сняли бы). Единственный минус — то, что она педагог в консерватории. И там она каждую из попавших к ней студенток старалась превратить в меццо-сопрано. Даже сейчас, в свои шестьдесят с хвостиком она чертовски сексапильно смотрелась).

Красавица. Ну, то есть, действительно — красавица. Отменная осанка. Благородные черты лица. Тело… Аппетитное. Нет: аппетитнейшее!

Полупрозрачные одежды ничего не скрывают. Конечно, с вожделением на неё и балетных, одетых так же, девочек пялился как всегда не то что Самсон, а весь мужской состав хора, и рабочих сцены, и осветителей, и зрителей…

Одно немного портило картину — Ольга считала себя низкорослой, и носила везде — даже если их видно — туфли с жуткой платформой!

Ну, ладно, вот она кругами обходит Героя, делая недвусмысленные и крайне завлекательные движения бёдрами и всем остальным. У всех мужчин течёт слюна… Песня тоже — так и льётся. Самсон замер в экстазе… Тут, по садистски-жестокому замыслу Джапарова (Фиг вам — попялиться!) — и девочки, и балет, и мужики-старцы, завистливо оглядываясь на гада-монополиста Самсона, покидают сцену.

Начинается то, чего зритель так долго ждал — собственно обольщение.

Как всегда, никто из хора молча со сцены не ушёл. А как всегда – с комментами, шутками, разговорами и приколами.

Нет, Николай и правда не знал с чем это связано. Всегда, стоило людям скрыться за брезентовые полотнища кулис, начинались гул и шёпот, а то и просто разговор в полный голос. Уж казалось бы служители искусства, несущие культуру в массы, должны сами свято соблюдать тишину на сцене — они же не пожарники, и не рабочие сцены, которые громко перекрикиваются иногда даже во время спектакля, а про стук их молотков или скрип огромных — в семь (!) метров высотой! – дверей-ворот, через которые выносят декорации — свободно заглушили бы рёв движков взлетающего самолёта.

Николай и сам однажды получил за такие разговоры «клавиром по башке». Причём в буквальном смысле. Хорошо, что клавир от «Самсона» маленький — в палец толщиной. Вот если б от «Бориса Годунова» — могли бы и приубить. Но вывел он обычно добрейшую и интиллигентнейшую хормейстершу от души: ещё бы, у басов голоса звучные, и даже если сказать что-то в полголоса, уже гул стоит, как на стадионе.

Правда, хормейстерша потом всячески извинялась, но Николай был не в претензии: конкретно сам виноват. А, вроде, не первый год в театре, знал, как этот гул и шорох за кулисами мешает и солистам и зрителям.

А сегодня особенно невозможно было заткнуть девочек — словно они в гримуборных молчали, сидя с кляпами во рту, и вот только теперь им подфартило: стало можно высказать, так сказать, наболевшее… Кстати, и Николая, и басов, и хормейстеров уже многие-многие годы мучил вопрос: про что же такое срочное и важное все они говорят?!..

Ага, не выяснено до сих пор.

Позже, уже в следующей картине, Николай пошёл посмотреть постельную сцену, когда главные герои вдвоём, так сказать, наедине.

Фигура у Ольги хоть куда. Это не заметит только совсем уж слепой. Зритель, если он не ханжа, мог насладиться эротик-шоу по-полной. Самсон, конечно, подкачал — выдающийся далеко вперёд (даже лёжа) животик, тонкие нетренированные белые ноги, дряблая кожа. Зато голос — отлично сохранился. Пел, зараза, свои сложнейшие вещи Рома хорошо, хотя лёжа это дико трудно.

Словом, кончилось всё это безобразие печальней, чем ожидалось — не сексом, нет, а стрижкой. Далила делала вид, что срезает его кудри (снимает парик с заснувшего в изнеможении Самсона). Всё бы хорошо — но тут у гигантской постели, на которой они якобы лежат, вдруг подломилась ножка, и герои «съехали» прямо на доски сцены. Молодцы — не растерялись. Продолжили, как ни в чём не бывало, и даже на «постель» обратно не полезли.

Так герой-назорей «потерял» все свои сверхъестественные силы, и легко оказался побеждён и взят в плен всё теми же мимансами…

Николай покачал головой: не-ет, явно это — не последняя «накладка» Шоу…

Но что бы дальше не случилось — случится уже потом. А пока — антракт.

 

Второе действие постановочных сложностей почти не создавало. Только — в плане переодевания.

На заднем плане хор (опять же угнетаемые и понурые рабы-евреи) ходил под бичами надсмотрщиков, и носил тяжёлые (это они со стороны тяжёлые, а так — сделанные из фанеры и картона) ящики туда-сюда, заходя за кулисы, так, чтобы не видно было, что вся бесконечная двойная цепочка «рабов» состоит всего-то из двадцати пяти мужчин хора.

Злые надсмотрщики во главе с Раджиком (Нач. цеха мимансов. Вадим однажды высказал вслух мысль, которая давно преследовала всех басов — что он специально так подбирает себе подчинённых: один тормознутей другого. И – главное! – чтоб были не умнее начальника!) махали плетьми (из верёвочек) и били ими по полу с грозным видом.

Ещё пара мимансов «висела» на крестах — двух деревянных сооружениях из реечек, которые они же сами и держали, чтобы те не грохнулись на пол. По бокам — скорбно склонённые и «сломленные духом» девочки из хора.

В центре сцены — ослеплённый и томимый сознанием собственной дури (Ага, надо было похоть-то обуздывать!) Самсон взывает к Богу, вращая необычайно сложную конструкцию вроде горизонтальной ветряной мельницы, оставшуюся ещё с тридцатых годов, проклиная свою (Ну а то чью же ещё!) вину за новые угнетения и притеснения народа, а хор ещё ему в упрёк что-то соответствующее поёт. Реплики, вроде, простые, но как всегда, «ситуация вышла из-под контроля»: вписали-таки пару реплик не туда. За что удостоились «чести» лицезреть грозный кулачок Майи Рихардовны, страхующей тут же, за кулисами.

Именно во избежание таких ситуаций наученные горьким опытом хормейстерши: Наталья Григорьевна и Майя Рихардовна, и стояли с клавирами тут же, за кулисами, вокруг которых хор наматывал круги, и подсказывали и слова и моменты вступления. Причём иногда громче, чем хор поёт:

— Остановились! И — раз!!! За грехи!.. Несча-а-астен!.. Всё! Пошли дальше!

И т.д.

Одет хор как и в первом действии — в жуткие белые балахоны до пят.

Первая картина идёт лишь несколько минут, но стоит ей кончиться — и сразу всё преображается!

Николай со всем хором убежал за кулисы, теша себя надеждой, что зрителю в полутьме не видно их беспорядочного бегства… Самое страшное — впереди!

За кулисами все быстро побросали и навалили на руки костюмерам скидываемые иногда ещё на сцене, рубища, и остались в «фирменной» одежде филистямлян: юбочке, покороче шотландского килта, и «лорика сегментата» (что-то вроде безрукавки из грубой мешковины с нашитыми кожаными — под сталь! — бляхами), как у римских легионеров, которые были до этого у всех одеты снизу — иначе не успеть!

Гул, как всегда, стоял страшный — словно в улье, но ничего с этим уж поделать. Места мало, да ещё и темно: то кто-нибудь запутался в балахоне, и упал, сопровождая это отнюдь не шутками, то форменная юбка слезла через голову вместе с балахоном, то ещё что — словом, без соответствующих комментариев вся эта спешка и суета ни разу не обходилась.

Женщины же оказались в прозрачных лёгких платьицах и накидках.

Это так Джапаров представлял себе одежду филистимлян.

И поскольку у Бадамкандского театра нет возможности, как у Большого в Москве, содержать два состава хора, все снова вышли — теперь уже на сцену глумления и развратного пира-оргии в главном Храме Филистимлян. Правильнее будет всё же сказать — не вышли, а валяются.

Тут, когда открывается занавес, подразумевалось, что пьянка (вакханалия) идёт уже давно, и все вдупель перепились, и не держатся на ногах…

А женщины — готовы. То есть, готовы — на всё! Они и вели себя соответственно.

Почти все — и мужчины и женщины — держали в руках плошки (правда, они почему-то все дырявые), и мимансы периодически подливали из огромных кувшинов типа, вино. (хотя у кувшинов из папье-маше даже нет отверстия в горлышке).

Располагались все полусидя-полулёжа на ступеньках во всю ширину сцены, под могучими колоннами храма давешнего Дагона, и вели себя весьма — по замыслу Ерундина — фривольно: держали женщин и на руках, и за талии, и гладили, или лапали (Допускалось!!! Да и более того — приветствовалось!!!) за разные части малоприкрытых тел…

То есть, эротик-шоу продолжилось.

Николай как никто понимал специфику: менталитету восточной страны, где основное население — мусульмане, эта опера ну никак не соответствует. Однажды был даже случай — когда муж одной из артисток посмотрел второе действие «Самсона», и уволил её из театра! И Дирекции еле-еле удалось убедить его, что потом, в гримуборных, дальше ничего такого не продолжается! А то бы последствия для неё, бедняжки, могли быть и тяжелее…

Впрочем, то, что представлял хор — ещё цветочки: вот появился балет!

Девочки и мальчики чуть прикрыты, солистка вообще в одном тоненьком чёрном бикини. И тапочках. Тоже — чёрных. Не смотреть — невозможно. А уж слюной исходить…

Но всё равно тут Джапаров заставил некоторых колоритных (Это он определил кто — колоритный, а кто — так себе!..) артистов хора периодически пробираться сквозь пьяную толпу то в левый край сцены, то в правый, попутно беседуя с мужчинами, и лапая женщин. На сцене же в это время внимание зрителя поглощено зажигательно-возбуждающим танцем артистов и артисток балета.

Балерина-солистка весьма аппетитна. Издали. Впрочем, даже с килограммом косметики на лице, который все балетные девочки обычно на себя наштукатуривают, они всё равно весьма, весьма миловидны и стройны. Так что все хоровые мальчики помоложе тоже пялились, как и всегда, больше на неё, и артисток кордебалета, чем на более… пожилых, если назвать их так, «девочек» — своих партнёрш по оргии. Те всегда обижались — дескать, мы-то мол, под боком. Вот, пользуйтесь… Пока дают.

Ага. Сейчас. Два раза…Хоть и принято считать, что нравы в театре — «хо-хо», Николай как никто знал, что это — тоже из области мифов. Ну вот нет в театре атмосферы разврата!.. Да тут, если честно, и банальным сексом-то не пахнет. А ещё бы! После утомительнейших тренировок и балеринам и танцовщикам просто не до него. Диета – чтоб не толстеть!..

Здесь Ерундин опять всех заставил петь… лёжа.

Это ещё трудней, чем на коленях, но — пришлось. Николай, косясь то вправо, то влево (Партия басов разбросана по сцене, и координировать синхронность пения проблематично!), терпел и пел.

Звучание, правда, по отзывам хормейстеров, ходивших в зал, он знал, всё равно отвратное. Совсем не то, что стоя. Однако Джапарова не переубедишь — ему зрелище важнее звука. «Вы что, и правда, считаете, что театр оперы и балета — место пения? Нет, театр — место действий! И — движений. И красивых картинных поз и композиций!

Если зрителю видно движение — он будет… счастлив! И, конечно, придёт снова — посмотреть, а не послушать! А сделать так, чтобы было можно ещё и слушать — ваши проблемы! А моя забота — чтобы всё двигалось, искрилось, блистало… и т.п.»

Вот и ходили вдоль лежащих фигур Славик Мушников (Тощий и вредный старикашка лет семидесяти. И ростом метр пятьдесят.), и Хамид Салимов — гигант под метр девяносто, и — вот уж реально нетрезвый. Ну, во-всяком случае, за последние тридцать лет полностью трезвым его, (как впрочем, и полностью пьяным!), не видел никто. Так что играть подвыпившего для него — без проблем. Часто к ним подключался обаятельнейший юморист Борис Анифимьевич Мамаев. (Сегодня, сделав тоже кое-какие выводы, он, впрочем, не рискнул…)

Кстати Мамаев — умнейший и образованнейший человек, попавший в театр из военного ансамбля Туркво, а туда — из Университета, и с таким чувством юмора, что Бенни Хилл отдыхает. Ситуацией на сцене он откровенно упивался, и говаривал (И был прав!) что такой веселухи нигде больше не увидишь.

Сегодня же, пытаясь «полапать» симпатичных молоденьких девочек-студенток, бродили и студенты.

Но вот и это позади.

Николай вместе со всеми встал, покачиваясь, и смехом и непристойными (!) жестами приветствовал Самсона, которого так и привели — всем пьяницам-аристократам на потеху!

Самсон типа ослеплён, но уже в силе, т.к. тайно успел (вот уж трудно представить, как можно не заметить такого) отрастить волосы обратно!

Все глумились, пели, прикалываясь с него. Больше всех старались Главный Жрец — Ситеев, и всё та же Далила. Она аж извивалась вся. Нет, правда, извивалась. Это Ольга, когда входит в раж, даже телом выражает своё презрение, и радость мести, и всё такое…

Поскольку хор вступал, ориентируясь на её реплики, с этим как всегда возникла проблема: смотреть, или слушать. Пару раз у Николая, честно говоря, зрение побеждало.

Оплёванного и осмеянного Самсона отвели к стенам храма, где приковали к якобы несущим колоннам. А хор построился нестройными рядами (Это у него отлично получается, причём — само-собой! И это несмотря на то, что Ерундин потратил чуть не неделю, чтобы придать сцене реалистичность и хоть какую-то упорядоченность!), и все двинулись к жертвеннику, приносить жертву Дагону.

Тут Николаю пришлось довольно долго топтаться кругами вокруг фанерной стенки, где нарисовано почти то же, что и в каморке у папы Карло, и петь:

— Дагон появил-СЯ!!!

Тщетно на репетициях хормейстера старались убедить всех «профессионалов» в том, что согласно оперным канонам ударение надо делать на первую долю. Не было случая, чтобы все «пьяные» мужчины не заорали на сцене громко и со смаком:

— Дагон появиЛ-СЯ!!! И так до семи раз!

Определённый кайф в этом всё-таки имелся…

Сегодня он дополнился и зрелищем: когда Лёша Карнаков, комплекцией не уступающий Туркмасу, зато гораздо ниже его ростом, оказался задом как раз напротив дирижёра, с него упала юбка.

Трусы у Лёши были белые, (Когда-то! А так – застиранно-серые.!) семейные, и шириной соответствовали его заднему торцу шестьдесят восьмого размера.

Эффект оказался потрясающим: зрители, все как один, выдохнули. Да и вообще: громовая тишина, возникшая после этого, в  процессе спектакля возникла в первый раз!!! Но дирижёр не подкачал: продолжил махать. Как ни в чём не бывало!

Лёша тоже не подкачал: повернулся к залу передом, подобрал упавшую юбку, прикрыл тело в области паха, и, мило улыбаясь, лёгким галопом ускакал за ближайшую кулису, весьма пикантно похихикивая…

Николай переглянулся с Вадимом: вот оно!!!

Потому что, как бы серьёзно после этого Самсон не пел, умоляя Господа «возвратить ему хотя бы на миг утраченные силы», никого уже этим он не пронял: гул, шарканьте ногами, и хихиканье в зале не утихали ни на минуту!

Ну уж потом, когда, взяв умопомрачительную верхнюю ноту, Рома дёрнул бутафорские цепи и сверху посыпались камни (те самые, что хор носит во время «проходочки рабов»), и из трансляции загремел гром записи-фонограммы, гул зала перекрыть-таки удалось.

А вот отличного настроения людей, посмотревших жуткую «трагедию» — вряд ли.

В одном «упавший» на сцену и «замеревший» Николай был твёрдо уверен — удовольствия эти мужественно вытерпевшие до конца все два часа патриоты Оперного Искусства получили сполна!

А так как лежать приходилось, пока помреж не закроет занавес уже окончательно, он давно придумал, как закончить спектакль для себя несколько пораньше, чтобы не оставаться на общий финальный поклон, который все должны в обязательном порядке отрабатывать.

Во время всеобщей паники и грома-молнии всегда выключали свет, а включали мигалку. Вот Николай на четвереньках и с криками (а кричат и дико вопят пока все — ну как же! — можно отвязаться, и повеселиться!..) и уполз в дальнюю кулису, где мирно вставал, и шёл к себе переодеваться, не оставаясь с теми, кто потом встанет, «построится в два ряда», уже лицом к зрителям, и будет нетерпеливо ждать, когда же тем надоест хлопать, и солисты получат причитающиеся им цветы….

Однако сегодня и этот финт не прошёл: уползя, и громко вопя, он уткнулся уже за кулисами головой прямо в живот поджидавшей его, и сердито сопящей Майе Рихардовне.

Однако Николай не растерялся, и вежливо и громко сказал:

— Здравствуйте, Майя Рихардовна!

Хормейстерша оказалась настолько поражена этим «оригинальным» заявлением, что даже ничего не смогла достойно ответить на такую наглость, и он мирно прополз себе на коленях дальше, встал, и опять умудрился отделался от поклона.

И это оказался последний на его памяти «Самсон».

Назавтра его решением Худсовета сняли с репертуара.

Несмотря даже на все старания Ерундина, (Который, надо отдать ему должное — всегда присутствует лично на всех поставленных им спектаклях. Осуществляет, так сказать, авторский надзор, постоянно во всё вмешиваясь: ну, то есть подавая разные реплики и команды из-за всех кулис, почти всем, и почти одновременно со всех сторон.).

Поскольку во-первых, спектакль, всё-таки, «не совсем» отвечал восточному менталитету.

А во-вторых (И это — главное!) бедолага Рома, не вынесший, как шутили злые языки, вида грязных трусов Карнакова, сказал, что уходит-таки на пенсию — он и так выручал театр из последних сил. А кроме него эту зубодробительную партию со сложнейшими верхами никто петь так и не смог… Или не захотел. Молодые солисты тоже не лыком шиты — они лучше будут петь по свадьбам.

Николаю, да и всем неумолимо стареющим ветеранам хора, да и не только хора, все эти годы было жутко обидно наблюдать, как эпоха подлинных Титанов, и фанатичных патриотов-энтузиастов оперного искусства, сменяется эпохой прагматизма и серой обыденности…

Но это уже совсем другая история.