Боль сначала была вся в одной точке — так что можно было сосредоточиться на каком-нибудь неповреждённом участке тела, и, с удивлением, обнаружить что там-то никакой боли нет, и вообще нигде нет,кроме этой злополучной точки, да и успокоиться на этом. Хотя не совсем так — такой метод помогал но ненадолго — вскоре оказывалось что на периферии внимания боль всё-таки есть, и возникал непреодолимый соблазн обратить на неё внимание. Если же искушение всё-таки удавалось побороть — то появлялась естественная потребность проверить: а на месте ли там у нас боль, не пропала ли она чудесным образом? Это уже было сильнее разума, это уже было действительно непреодолимо: и, конечно, боль представала во всём своём звенящем и сводящем с ума великолепии.

Так он игрался со своим вниманием несколько секунд времени объективного, и во много раз больше времени субъективного. Возможно причиной этих махинаций служило подсознательное желание обмануть самого себя — спасение чудилось в том, что бы делать вид что он не понимает к чему всё идёт — и, возможно это действительно могло бы помочь, вот только он понимал, и, вероятно, был недостаточно хорошим лжецом, или недостаточно простодушным лохом, что бы обмануть себя.

Таким образом наступила вторая стадия, боль внезапно, как будто выскочила из клетки, в которую была заперта, как будто она осознала что у неё есть какие-то права в этом мире, и её понесло и, как это всегда бывает, занесло, так что в добавок к своим правам она затребовала ещё и все иные права, какие только могут быть вообще. Обычное дело, что уж там. Это было что-то вроде большого взрыва, с которого началась новая страшная вселенная, сплошь состоящая из всех известных видов боли. В глазах потемнело, в ушах запищало, из горла вырвался дикий рёв, полный отчаяния, или, возможно, слабый гортанный звук, звучащий отвлечённо и как-то механически — из-за звона в ушах невозможно было понять, а из-за боли не возникало никакой возможности и никакого желания сосредотачиваться на этом. Впрочем, это не совсем верное описание, просто описание верное с точки зрения языка было бы несколько безграмотным, но, если всё-таки эту деталь опустить, то верное описание будет таким: в глазах появилась боль, в ушах завыла боль, и изо рта посыпались царапающие горло колючие кусочки боли — боль была всюду, боль была всегда, боль была всё, а где её не было, там у неё прото был небольшой перерыв, и скоро она вернётся — не о чём беспокоиться, право слово.
Хотелось то ли замереть неподвижно, то ли дёргаться, а что он на самом деле делал он не понимал — кроме того что он испытывал эту боль, хотя возникало уже сомнение относительно того кто во вселенной стоит выше, в смысле иерархии, и выглядела допустимой мысль о том что это его испытывает боль, и что это он должен пройти у боли а не наоборот.

Где-то, в самых далёких уголках сознания возникло, пока ещё всё-таки менее значимое чем боль, боль, боль, боль, боль, понимание что это конец, и что сейчас произойдет древний и благородный процесс умирания, даже не имеющий какого-то личного интереса по его поводу, а просто идущий своим чередом. Понимание было совсем не таки мужественным, как могло бы быть — оно было отчаянным и каким-то капризным, оно заставляло занятую им часть сознания не плакать и не рыдать, а реветь — не как зверь, а как ребёнок, получивший ремня за дело. Оно заставляло сознание размазывать по нелепо искажённой рожице густые сопли, и пускать пузыри губами и носом, и наигранно кричать — наигранно — потому что возникало опасение что естественного крика не хватает что бы выразить миру, безразлично имеющему место быть вокруг всё недовольство ситуацией, и приходилось как бы форсировать, и получалось наигранно — как будто человек у которого болит спина, но который в целом, немного напрягшись, может ходить так, что бы было незаметно что спина болит, опасаясь что никто не поймёт что у него болит спина, начинает охать, кряхтеть и хвататься за спину. Ну да, за ту самую, которая болит — боль, боль и боль, и боль и боль и боль.

В какой-то момент боль отступила, и он оказался в плену этого осознания, совершенно отчётливого и неумолимого — что всё, хана, в этот раз он уже не выплывет. Это не было даже связанно сейчас с тем что он чего-то не увидит, или с тем что он что-то не сделает, или с тем что он кого-то не встретит, не было связанно даже с тем верил он в загробную жизнь или нет, была ситуация следствием удавшейся попытки суицида, или опрометчивого участия в конфликте, или болезни, или несчастного случая, или старости, и даже, скажем, с тем что факт неизбежности и необратимости смерти вообще несправедлив, это был просто страх смерти, который нельзя назвать даже животным, это было чувство, которое могли бы испытывать минералы и предметы, хотя, конечно, это звучит так, как будто оно носило созерцательный характер, хотя это в корне не верное утверждение. В общем это был сконцентрированный страх смерти как таковой — чистейший, беспримесный. Ещё раз следует уточнить — не того, что она приносит, и не того, что она чего-то лишает, а самой по себе.

И наконец противоборствующие стороны — неописуемая боль и неописуемый ужас схлестнулись в нём, хотя для него их противостояние выглядело так, как будто они вдвоём напали на него, накинулись из тёмного переулка, и начали молотить кулаками и ногами, изредка создавая причудливые стратегические комбинации, что бы нанести максимальный ущерб, и натешить вдоволь свои потные, тупые рожи, обременённые только одним знанием — знанием того, как надо нападать из подворотни, и как лучше бить, что бы жертва принесла предельное количество удовлетворения.

В какой-то момент он заметил что ощущения утратили былую остроту, и смог немного отдохнуть, пока не понял что это значит. Но и понимание это было каким-то далёким, как будто уже и не его. Он отвлечённо наблюдал как его угасающее сознание содрогается под натиском охватившего его пожара предсмертных переживаний, испепеляющего воспоминания, всегда казавшиеся такими драгоценными, любимые лица, проникающего, юрким зверьком вглубь памяти — к забытом, к сокровенному, безжалостно рвущего на куски голоса и взгляды, места и картинки, образы, звуки и запахи, заставляющего забытое сначала вспыхнуть ослепительно, как праздничный салют — что бы рассеяться в пустоте, и сгинуть в общем порядке вещей. Из его подсознания выходили символы и знаки, не облачённые в образы, не интерпретируемые более мозгом по привычным алгоритмам, перенятым с миру по нитке — от мамы, от папы, от друзей, от врагов, выходили нагие смыслы, а он даже не пытался понимать их, выходили, бессильные сразиться с приближающимся распадом, и вдруг оказывалось, что их больше нет, да и были ли они? Наблюдал он, и то, что от него осталось, за тем как организм деловито принимает решения по уменьшению ущерба от этих всех событий — как расслабляется сфинктер, как опорожняется мочевой пузырь, как лихорадочно и ударно вырабатываются вещества, призванные хоть немного снизить экономические потери от механических повреждений, и другие вещества, имеющие целью притупить пресловутую боль, и третьи вещества, имеющие иные функции, и четвёртые вещества, совсем уже непонятно, к чему предназначенные,может быть, просто побочные…

А он всё удалялся и удалялся, а правильнее сказать -уменьшался и уменьшался, и его всё меньше и меньше было, его всё меньше и меньше это всё трогало, лишь казалось, впрочем тоже всё меньше и меньше, забавным что организм был уверен что теперь, когда он умрёт, организм наконец-то сможет вступить в новую жизнь, которая пока была непонятна организму, но было очевидно, что всё не может вот так просто закончиться с исчезновением столь незначительного элемента, как он, которого уже почти и не различить. Конечно никаких гарантий у организма на этот счёт не было, и всё же организм твёрдо рассчитывал пережить его, и даже не просто пережить, а пережить в принципиально новом качестве — гораздо более комфортном и приятном. Ведь теперь пропадёт всё, что так долго навязывало организму ограничения, всё что заставляло организм подчинятся своей воле, все его желания, потребности и цели больше не имеют смысла, теперь только свобода, только то, чего захочет организм. А ведь организм даже пока не знает какие из потребностей — его, а какие — организма. Как обычно приходилось на ходу разбираться что к чему, а это тяжело, ведь совершенно неизвестно так ли нужны самому по себе организму, скажем, бьющееся сердце, или функционирующие лёгкие, но организм старался на всякий случай спасти функциональность максимального количества органов, хотя и не преуспевал в этом. В конце концов стало очевидно что сердце и всё прочее были нужны лишь для его поддержания и теперь, когда его не стало, а его к этому времени уже не стало окончательно и организм прекратил попытки реанимировать обычную работу своих частей — разобрался же, когда ещё только рос как именно надо расти, и когда приходилось ещё только лепить себя — разобрался же, значит всё постижимо, значит и в этой новой, всё никак не наступающей жизни кривая вывезет, хотя конечно, начавшийся процесс отмирания тканей немного настораживает, и в мозгу уже начали происходить совершенно необратимые изменения, но это, вероятно, так и надо, это, надо думать так и бывает. Лишь немного странно организму, что наверняка он тоже был уверен, или хотя бы допускал что когда этот момент настанет организм просто отомрёт как обгоревший на жарком солнце верхний слой кожи, а он останется, хотя и в совершенно ином качестве. Если бы организм мог смеяться обязательно бы засмеялся — высокомерно, весело, но с оттенком понимания и сочувствия. А если бы умел обращать внимание — о, было бы что пытаться игнорировать — начиная с отмирающих тканей, заканчивая прекращением движения крови. Если второе ещё как-то вписывалось в надежду на новое качество жизни, то первое уже представлялось аргументом весьма однозначным.

Резюмируя всё вышесказанное остаётся добавить что по сути, вышепреведённый текст — ересь и глупость, следствие наших комплексов и желания покрасоваться тем, как мы красиво жонглируем словами, пусть даже в последнем абзаце пришлось пойти на регулярное повторение одних и тех же слов, да и, откровенно говоря, во всех абзацах наблюдается этот грешок плохого словосложения. А ведь фактически, основная мысль текста крайне проста, и формулируется одной простой фразой. Вот она, эта фраза: «Если человек надеется пережить своё тело, то вполне возможно что и тело надеется пережить своего человека».