«Сообщество, в котором присутствует наибольшее число сочувствующих друг другу индивидов, будет наиболее процветающим…».          Чарльз Дарвин

После размена, развода, запоя… Простите! Надо в другой последовательности. После затянувшегося творческого кризиса и, как следствие, депрессии и запоя, развода и размена я оказался в коммуналке на Зверинской. Для незнакомых с Петербургом поясняю: Зверинская улица получила своё название из-за близости к зоопарку. Её жители, особенно живущие в начале улицы, имеют уникальную возможность каждую ночь слушать пронзительные вопли обезьян, рычание тигров и львов, леденящий душу хохот гиен, разнообразные крики птиц, протяжно-плачущий вой волков, и множество других странных звуков, по которым невозможно определить: какие именно животные их издают.

От зверей перехожу к соседям. Вместе со мной в квартире проживали пятеро. Справа от моей одиннадцатиметровой комнаты — комната геолога, никогда не бывающего дома. За девять лет я видел «бородатого» раза три, не больше, поэтому он не в счёт. А вот Никитос — племянник геолога в счёт. Хотя лично у меня с ним счётов никогда не было, но вот у других…

Когда-то мальчик Никита мечтал стать космонавтом и испытать состояние невесомости. Зависнув вниз головой, наблюдать в иллюминатор одиноко светящуюся голубую планету. Ему даже удалось поступить в «Можайку» — фантастическое достижение для парня с Урала. Правда со второго курса его отчислили, не знаю за что – какая-то тёмная история… Но с тех пор он пристрастился «зависать» способами, никак не связанными с космонавтикой… И чего он только не испробовал: нюхал клей, глотал таблетки, курил травку и наконец сел на иглу. В общем, Никитос не упускал ни одну возможность оторваться от земли. Всё бы ничего, молодёжи свойственны подобного рода шалости…, вот только к ним добавилась излишняя увлечённость пришельцами, и эта увлечённость доставляла мне некоторые неудобства… Обычно с Никитосом приятно было поболтать на научные темы: про зарождение жизни, визиты инопланетян, строительство пирамид… Но однажды, видимо слегка перебрав с препаратами, он постучался ко мне в три часа ночи, моля спрятать его от пришельцев, которые вознамерились забрать его с собой. Сами понимаете моё состояние. Сначала через дверь я пытался его урезонить, объясняя, что не могу впустить, так как и сам до смерти боюсь пришельцев, и не хочу, чтобы они и меня утащили…  Но, когда он принялся выть, словно какая-нибудь выхухоль, я сжалился и открыл. В дальнейшем подобные случаи повторялись регулярно и мне периодически приходилось его успокаивать. Иногда он боялся так сильно, что я полночи вынужден был держать его за руку.

Да, не раз и не два «спасал» я Никитоса от злых инопланетных монстров, пытающихся похитить юношу с целью проведения бесчеловечных опытов. В благодарность, придя в себя, он делился увиденным и услышанным в космосе, что было чрезвычайно интересно. Временами после общения с вселенским разумом на него находило настоящее просветление, и он начинал предсказывать будущее, что помогало мне при планировании жизни… В принципе это был обычный молодой человек, общительный и безобидный, временами устраивающийся на работу: то расклейщиком объявлений, то курьером, то ходячей рекламой.

Слева от меня жила семья Карпухиных: Коля – тихий слезливый хроник, его жена Милка — разбитная бабёнка и её любовник Зека – бывший уголовник и бомж. Милка подобрала Зеку на улице. Притащила в «ночлежку», так она называла свою жилплощадь и оставила в качестве второго мужа и третьего собутыльника. Их небольшая компашка, постоянно устраивая пьяные разборки на почве ревности, веселила весь дом. Обычно Милка, уличённая хромым Зекой в ****стве, успевала убежать и укрыться в комнате. Тот, крича, что убьёт блудливую суку, доставал из кладовки топор и принимался выламывать дверь. Если в этот момент я оказывался в коридоре, Зека останавливался и с вежливой иронией интересовался: «Михаил, мы не слишком шумим? СлучАем не мешаем вашему творчеству?» Получив отрицательный ответ в виде мотания головой из стороны в сторону, он с удвоенной силой продолжал крушить дверь. Когда она наконец распахивалась, ревнивец, издав боевой клич индейцев апачи, размахивая томагавком, врывался в комнату и… И там между обоими супругами и Милкой затевался эмоциональный диспут, обычно заканчивающийся распитием «огненной воды», клятвами верности, умильными слезами, трубкой мира и сексом. На следующий день Зека чинил изуродованную дверь, чтобы через месяц или два вновь её разломать. Эта «коммунально-племенная» семья отличалась необычайной шумливостью, лёгкостью общения, нравов и своеобразным чувством юмора. Конечно, если только не впадала в одеколонный период, который, всё же, что бы там ни говорили «специалисты», угнетающе действует на психику. Выбравшись из одеколонного и впавши в портвейный, а лучше всего в водочный период, они вновь приобретали непосредственную живость простодушных аборигенов.

В самом конце коридора проживала Цицилия Ароновна — почётная обладательница развитого маразма и прогрессирующей мании преследования. Редко, в основном по нужде, покидая свою комнату, старуха запирала её на четыре замка: два простых и два секретных. Затем навешивала пятый — большой амбарный, зашивала его в холщовый мешочек, искусно маскируя иголку в складках ткани с умыслом, чтобы злодей, попытавшийся добраться до замка, непременно бы укололся. Врать не буду, но я не удивился бы, узнав, что она предварительно смазывает кончик иглы ядом… Обезопасив подобным образом железную дверь, Цицилия Ароновна лёгкой рысью скакала в конец коридора, туда, где находилось место общего пользования. Присев, она распахивала настежь дверь уборной, дабы иметь возможность наблюдать в полевой бинокль за передвижениями в коридоре. Сделав дело и прискакав назад, она самым тщательнейшим образом осматривала замки: не пытался ли кто-то вскрыть их во время её отсутствия.

Ввиду её категорического нежелания общаться с людьми и соседями, мне приходилось принимать и расплачиваться за продукты, приносимые соцработниками. Сама Цицилия «шифровалась», к входной двери никогда не подходила, на телефонные звонки не отвечала. Однако замкнутый образ жизни не мешал ей быть в курсе коммунальной жизни, внимательно за всеми наблюдать…
Я — художник и умею подмечать прекрасное в неказистых, и даже отталкивающих, на первый взгляд, вещах и лицах. Так, например, я давно мечтал написать портрет Милки. Передать её порочную, низменную и вместе с тем притягательную сущность. И вот, решившись на портрет, я для начала набросал эскиз сангиной, подсматривая за Милкой через сломанную дверь во время её страстного примирения с Зекой.

Запершись в комнате, я огляделся: всё ли на месте… Натянутый холст, оседлав мольберт, манил девственной белизной. Мастихин поблёскивал холодом неукротимой стали. Нетерпеливые кисти усами топорщились из стакана. Тюбики красок уже открыты, готовы безропотно лечь на палитру для краскосмешения, жаждущие растворяться друг в друге, явив миру нечто невиданное и гениальное… Короче, подступал акт творчества…

Хриплый голос из-за стены нарушил нужный настрой. В нашей коммуналке стены тоньше картона, и поэтому слышно всё, что происходит у соседей. Хрипатый незнакомец изъяснялся на фене. Что само по себе не удивительно, блатной язык благодаря телевидению давно вошёл в быт. Но не голос и не феня, а нехороший смысл сказанного заставил меня замереть и прислушаться. Бандюган, а что говоривший — настоящий бандит, не вызывало сомнения, предлагал Милкиной семье «схронить» двух «откинувшихся» с зоны уркаганов. За приют корешей хриплый сулил покровительство хате, выпивку и харчи для всей братвы. Его голос не вызывал желания спорить и, судя по обречённому молчанию обычно шумных соседей, они и не пытались.
«Ну, вот п…ц, — выругался я про себя. — Ночью заявятся беглые каторжники… Нажрутся, напьются, трахнут Милку, порешат мужиков и Никитоса, а заодно и меня, поставят на пику. Наверно только Цицилия отсидится в своём бункере с секретными замками, да и то …  Интересно, чем это я перед Господом провинился?» Я тихонько опустился перед иконой Божьей Матери и задумался.

Давным-давно я уяснил простую истину: всё в жизни случается не просто так, а лишь по воле свыше в ответ на наши действия и помыслы. Так что я сделал плохого, чтобы события стали развиваться подобным образом?
Мой взгляд скользнул по эскизу, и я прозрел! Вожделение испорченной женщины, которую я намеревался увековечить, притянуло в коммуналку мужское, безжалостное зло. Осознав истину, я немедленно схватил рисунок и поджёг его от пламени лампадки. Держа двумя пальцами, смотрел, как извивается в огне запечатлённая похоть, превращаясь в чёрный пепел. И как только эскиз догорел и скрючившийся комок коснулся пола, из глубины двора-колодца раздался вопль: «УБИВАЮТ!!!»

Распахнув окно, я выглянул во двор. На асфальте лежала абсолютно голая женщина.  Мне показалось, что она мертва. Всё же я поспешил к телефону. Вызвал полицию и скорую. Снова выглянул в окно. Женщины уже не было! Она исчезла… Что это со мной? Галлюцинации?

…Подмигивая синим глазом, развернулся боком полицейский козлик, примостился рядом с беленькой медицинской ГАЗелькой. Я с тревогой следил за ними, перегнувшись через подоконник. Если не найдут труп, то мне не поздоровится, однажды из-за галлюцинаций я уже подвергся принудительному лечению…

Санитары вынесли из подъезда носилки с длинным, чёрным пластиковым мешком.  Значит, труп — не плод моего воображения! Ура! На этот раз обошлось!
Двор наполнялся жильцами, из их возбуждённых возгласов удалось уяснить суть произошедшего. Митрофанович с первого этажа зарезал проститутку. Она пыталась убежать, кричала… Митрофанович затащил тело в квартиру, но поздно. Полиция пришла по кровавому следу. И главное: я знал этого Митрофановича, он был порядочный человек, ну или почти… Малопьющий, работал в зоопарке сторожем. Надо же такому случиться?!

Вот его вывели; он еле идёт, с трудом передвигая ноги, наверно потрясён до глубины души… Усаженный в машину Митрофанович, попытался просунуть лицо сквозь решётку, когда это не удалось, неожиданно запел: «Эх мороз, мороз! Не морозь меня…!» Народ заулыбался, —  вот м…к, в такую жару про мороз …

Участковый, опросив людей во дворе, пошёл по квартирам. Сейчас явится с расспросами: «Что видел? Кто кричал? Зачем звонил?» Этот опрос у них называется следственные мероприятия!
Но до нас участковый не дошёл. Тяжело ему по узкой, крутой лестнице на пятый этаж подыматься. Я вышел в коридор. Вижу у входных дверей согнувшегося, прислушивающегося Зеку. Спрашиваю:
—Где ваш гость?
—Слинял падла! Не стал ментов дожидаться. Ух! ‒ Зека выдохнул с облегчением. Видно, и ему хрипатый не нравился.
После того случая, бандюганы к нам больше не заглядывали. Наверно нашли более спокойное место для «малины».

В феврале Зека безвременно, скоропостижно скончался, отравившись техническим спиртом.
—Говорила я ему-непутёвому: не пей с кем ни попадя, ‒ причитала Милка. Колян ей подвывал, размазывая слёзы кулаком. Потом занял у меня денег на «помянуть».
До марта Милка пила в трауре. А в апреле встретила «спаивателя». Правда она не знала, что он «спаиватель», это уж потом выяснилось… Сначала думала — щедрый мужик, ну и пригласила… Тот согласился, проставился… Стал водку носить и уговаривать Милку поменять две свои комнаты на отдельную однокомнатную квартиру его знакомой. Плотно так уговаривал, даже меня к процессу приобщил, пообещав, что в Милкины комнаты въедут интеллигентные люди, настоящие петербуржцы…

… Согласилась Милка… Новый хахаль быстро собрал необходимые документы, организовал оформление, договорился насчёт переезда… Ей не пришлось никуда ходить, ничего делать, просто подписала…  И вот троица решила отметить предстоящий отъезд. Меня пригласили присоединиться к торжеству — дать взаймы. Хахаль обещал деньги завтра отдать…  Надо ли говорить, что больше его никто не видел. Это и понятно: миссия была выполнена! Впрочем, и без него мы всё равно нажрались…
Когда на следующий день осиротевшие Милка и Колян уехали, предварительно расцеловавшись со мной и Никитосом, я обнаружил, что и оставшиеся после выпивки деньги тоже пропали. Думаю, их спёр «спаиватель». Хотя, как он сумел? Он же никогда ко мне в комнату не заходил. Ну, всё равно изловчился – прохиндей!
Милка появлялась ещё один разок. Рассказала, что поселили их в ветхом бараке на краю поля. Ни воды, ни газа, только сквозняки, да соседи — сволочи, у самих ничего ценного нет, воруют у других. Грозилась оторвать яйца «спаивателю», если встретит… Забрала из-за иконы последнюю мою заначку Колюне на лечение… Откуда только узнала, где я деньги храню?

В комнаты Карпухиных вселилась семья Тимохиных: старуха Людмила Витальевна по кличке «Помоишница», её дочь Лизка с мужем Степаном, их сынок Вадик тринадцати лет и доченька Маришка семи лет. Да ещё Томка чокнутая — вторая дочь старухи с молодым мужем Толиком. Говорили, что Томка обманом женила на себе Толика, а когда обман раскрылся, он так её отмутузил, что она умом тронулась. Потом Толик сошелся с её сестрой Лизкой, и образовался любовный треугольник.
Теперь попробуйте не согласиться, что и у коммуналок есть своя карма!

Семью Тимохиных риэлторы тоже обманули, пообещав за их двушку всю нашу коммуналку. Но ни я, ни Никитос, ни Цицилия не собирались отдавать свои комнаты вновь прибывшим, чем нимало их удивили. Пьянка по поводу переезда плавно перелилась в пьянство с горя. Однако Людмила Витальевна — глава семейства, не опустила рук. Первой жертвой Витальевны должна была стать Ароновна. Не сумев втереться в доверие к подозрительной соседке, «Помоишница» решила её напугать. В выходные дни её зятья ходили и по очереди колотили в дверь старухи, угрожая расправой, если та не съедет. Но стойко-глуховатая Цицилия не реагировала на угрозы. Тогда Витальевна подстерегла Ароновну около туалета, намереваясь ошпарить «носатую» кипятком, но Цицилия, вовремя заметив опасность, задрав юбку, дала такого стрекача, что Витальевна лишь удивлённо матернулась, и ушла на кухню готовить щи. Это покушение заставило Цицилию не выходить днём из комнаты. А «Помоишница» тем временем готовила новую провокацию. Она залепила клеем все замки Ароновны. Вызванный из жилконторы слесарь смог реанимировать только два простых, а замки с секретом пропали безвозвратно, что потрясло помешанную на безопасности Цицилию и заставило нанести ответный удар…

Ночью, прокравшись на кухню, она отработанным движением зазубрила тимохинские вилки… Закусывая после опохмелки, Толян разодрал нижнюю губу. Хорошо, что сразу продезинфицировал водкой, а то мог бы и загнить…
Опытная «Помоишница» проверила и остальные три фамильные вилки, и нашла на них зазубрины от ножа, нанесённые таким образом, чтобы человек, вынимая вилку изо рта, рвал или резал губу.
Операция отмщения называлась «Скрежет». Толян с распухшей губой, скрежеща зубами, принялся вскрывать скрежетавшую под напором лома железную дверь, хозяйка которой визжала из-за двери: «Живой не сдамся!» и подтаскивала мебель, баррикадируясь изнутри. Старушка и не думала капитулировать. На помощь Толяну пришёл Степан. И тут я услышал характерный звук — щёлканье винтовочного затвора. В памяти всплыли слова геолога, однажды рассказавшего, что видел у Цицилии винтовку системы «Маузер» с четырёхкратным прицелом «Цейса» 1935 года выпуска. Поняв, что сейчас произойдёт непоправимое, я пытался образумить «зятьев», призвав на помощь искусство риторики, но увы… безрезультатно. Тогда я был вынужден нарушить неписаный закон коммуналки: «На своих не стучать!» и вызвал участкового. Но прежде, чем тот явился, Толян, в знак несогласия с моей позицией, выбил мне зуб.

Участковый, разозлённый вызовом, и необходимостью взбираться на пятый этаж, отказался составлять протокол, заявив, что мы должны сами разобраться, а не тревожить органы по пустякам, иначе он всем, кроме действительно убиенных, выпишет штраф за ложный вызов. Мой выбитый зуб не произвёл на него впечатления. Покрутив его в руке, он устало поинтересовался: «И кому я по-твоему должен верить? Анатолию и Степану – рабочим людЯм или чокнутому субъекту?»

Все же благодаря его визиту «война» перешла в тихую стадию. На смену лому и винтовке пришёл яд… Случайно застукал Витальевну, подсыпающую белый порошок в молоко Ароновны. Увидев меня, она невозмутимо закрутила крышку и с недовольной физиономией ретировалась. От греха подальше я вылил молоко в раковину. И неизвестно чем бы закончились старушечьи бои без правил, если бы Цицилии Ароновне вдруг не дали отдельную квартиру.

Узнав об этом, Тимохины переполнились негодованием на несправедливость жизни, благосклонной лишь к одной избранной национальности, выплеснув её на стены и дверь соседки в виде антисемитских лозунгов, некоторые из которых, если смотреть с каллиграфической точки зрения, выделялись изысканной лёгкостью, особенно это чувствовалось в разлёте полу-дуг буквы Ж. Впоследствии я узнал, что надписи исполнил Вадик, сын Лизки и Степана. Как всё-таки приятно неожиданно столкнуться с талантом в столь юном возрасте!

Перед отъездом Цицилии Ароновны я нашёл на своём кухонном столе старинные французские часы чёрной бронзы, датированные 1806 годом. Над замысловатым циферблатом с ажурными стрелками помещалась скульптурная композиция, изображающая сцену охоты: два грозных пса вцепились в огромного вепря, третий пёс повержен и придавлен копытом, из его распоротого брюха вываливаются кишки.
В недоумении взяв часы, я пошёл к Цицилии. Постучался условленным стуком, ответил на вопросы анкеты и после идентификации личности протянул поверх стальной цепочки в приоткрывшуюся амбразуру двери антикварные часы.
—Цицилия Ароновна, тут я ваши часы нашёл. Вы их на кухне забыли. Возьмите, пожалуйста, вещь явно дорогая.
—Ха, ха, ха! ‒ раздался в ответ безумный смех. — Так и знала, что не удастся от них избавиться! Ха-ха-ха! Дьявольские часы!
Костлявая рука вырвала у меня тяжеленые часы, дверь тут же захлопнулась.

Через неделю старушка отбыла в новую квартиру, предоставленную ей городом по просьбе ветеранов СМЕРШа. А ещё через несколько дней, привлечённый тиканьем, я обнаружил чёрные часы в своей кухонной тумбочке. Всё-таки она мне их подсунула! Только непонятно: проклятие это или благодарность? На всякий случай я в тот же вечер отнёс часы в антикварный салон. Судя по алчному блеску в глазах приёмщицы и суммы, которую она, не раздумывая, предложила, вещь действительно была ценной. Я не стал торговаться, радуясь возможности избавиться от дьявольской вещицы. Ха-ха-ха!

На обратном пути накупил красок и холстов, но не потратил и десятую часть полученных денег. Вернувшись домой, припрятал ассигнации на чёрный день, который не заставил себя ждать…

В комнату Цицилии Ароновны вселили дворника-узбека.  Почему Людмила Витальевна думала, что освободившаяся комната достанется именно им? Хотя, конечно, основания были, всё-таки их семеро: двое несовершеннолетних, пенсионерка и инвалид. Но, видать, властям   было важнее обеспечить жильем одинокого дворника. Кстати, вскоре выяснилось, что он не такой уж и одинокий. У Али-Бабы было не менее десяти братьев, точно сосчитать никто не мог. Правда, вели они себя очень тихо, словно напуганные зверята, лишь по ночам выползали на кухню, длинными ножами виртуозно разделывали бараньи ноги, перебрасываясь непонятно гортанными словами, похожими на клёкот грифов. Такое соседство, конечно, расширяло географический кругозор, подталкивало к осознанию многообразия этнических особенностей и обрядов у различных народов мира. Но неполная осведомленность об этих обрядах все-таки настораживала…  Тихие-то они тихие, но кто их знает? Зарежут ещё, а мясо на рынке продадут! И каждый раз, выходя в коридор, я испытывал тягостное чувство опасности, боясь увидеть в сумрачных углах притаившегося ниндзю с катаной. Лишь Никитос — чистая душа обрадовался новым соседям; вместе с ними жевал какие-то чёрные шарики, похожие на крысиные какашки, курил травку с мерзким запахом…

Витальевна рвала и метала, жаловалась участковому; тому по-прежнему было лень подыматься по крутой, узкой лестнице.
Чтобы выжить азиатов, «Помоишница» купила две свиные головы, одну варила на кухне в большой кастрюле, другая отмокала в ванне. Однако гости с востока никак не реагировали на это свинство, тем самым разрушив ещё один устоявшийся миф. Науськанные бабкой зятья хотели по-своему разобраться с «чумазыми», но Никитос, как истинный миротворец, и наперекор злобной «Помоишнице», нашёл «связующее звено» между тёмными и зятьями, ссужая последних без отдачи водкой, купленной на неизвестно откуда появившиеся у него деньги. А ещё Никитос закрутил дружбу с младшим Тимохиным — Вадиком. Тот с удовольствием бегал по поручениям, разнося и пряча спичечные коробки и пакетики по укромным местам-закладкам. Вечерами, спрятавшись от бабки, они покуривали на чердаке, и Никитос рассказывал мальчику про встречи с пришельцами…

Людмила Витальевна никого не любила, кроме кошечек с помойки. К ним она действительно испытывала неподдельную, искреннюю любовь. Людей же, в том числе и родственников, а особенно соседей и особенно Никитоса, ненавидела лютой ненавистью. Наверно поэтому информацию о новой партии «травы» с востока, выведанную от внука, «Помоишница» сообщила ментам из отдела по борьбе с наркотиками, сдала Никитоса даже не предупредив участкового… Когда Никитоса уводили, на глазах его навернулись слёзы, несчастный понимал, что без наркотиков он долго не протянет. Вадик затравленным зверёнышем забился в угол, не плакал, а плотно сжав губы, сверлил полицейских злобным взглядом. А Витальевна не скрывала торжества, планируя сразу после обыска заселиться в комнату геолога.
Разоблачил старуху обиженный участковый, прилюдно, во дворе, поблагодарив «гражданочку» за своевременный сигнал… Месть мальчишки была ужасной.
Утром, выйдя из квартиры, Людмила Витальевна обнаружила своих любимых кошечек гирляндами повешенных на лестничных перилах. Бабушку хватил удар. Но прежде, чем умереть, она ещё три месяца парализованная и бессловесная, «ходила» под себя. Уже после Мариша рассказала, что Вадик каждый раз, проходя мимо беспомощной бабушки, колол её иголкой, приговаривая: «Это тебе, ведьма, за Никитоса».

Без тёщи зятья совсем распоясались…

Скоро они схлестнулись в кровавой разборке. Молодой Толян не рассчитав силы, долбанул огромным кулачищем любовницу Лизку, пробив височную кость. Степан, «починявший штиблеты», выскочил на шум и увидав расколотый череп супруги, рубанул Толяна сапожным ножом, вспоров майку вместе с животом. Порезанный, зажав руками вываливающиеся кишки, побежал к узбекам. Стучал в дверь ногами, требуя изоленту…Но у них её не оказалось… Он так и умер около двери.

Родственникам Али-Бабы не понравился варварский способ выяснения отношений представителями коренной нации, и они в этот же день съехали. Хотя, возможно, они съехали, испугавшись следственных действий, наконец-то предпринятых участковым, так или иначе, в квартире остались только мы с Томкой, Маришей и Вадиком, которого скоро тоже посадили.

Как-то вечером он вышел погулять в своей любимой красной бейсболке. Они с приятелями договорились угнать машину. Но завести её не смогли и просто укатили. Вадик сел за руль, а ребята стали толкать. Через двести метров к ним подъехала машина ППС, все убежали, а Вадика забрали. Впрочем, через сутки отпустили… Вернувшись днём, вечером он вновь пошёл погулять в красной бейсболке. Именно по этой бейсболке его и опознала жертва группового изнасилования… Не всегда стремление молодёжи выделиться в одежде приводит к положительным результатам… Теперь Вадик вернётся не скоро, но наверно всё в той же несчастливой бейсболке.

Тётка Мариши работала уборщицей, мыла вокзальные туалеты. Может поэтому ей нравились сквозняки. В их комнатах летом и зимой всегда были открыты окна и двери, и бедная малышка постоянно замерзала и болела. Как-то вечером, играя на флейте «Лунную сонату», я услышал топот босых ножек в коридоре. Потом слабое царапанье в дверь. Когда я впустил её, она сразу же забралась в кровать, дрожа, укуталась одеялом и попросила сыграть что-нибудь грустное, чтобы легко плакалось.
Мариша уснула под Вивальди. Я упросил Томку оставить девочку до утра, та, поломавшись, согласилась в обмен на двадцать пять рублей.  Утром Мариша созналась, что долго боялась ко мне заходить, думала, что я, как папа, стану ей больно делать… Теперь она больше не боится и придёт ещё… С тех пор она часто ночевала у меня. Я играл ей на флейте, читал Плутарха, а когда она засыпала, ложился на раскладушку около двери, словно верный пёс, охраняя сон хозяйки. Сумасшедшая Томка много раз пыталась утащить ребёнка в свою морозильную камеру, и я каждый раз откупался.  В конце концов, мы договорились за определённую плату, что девочка, когда захочет, будет спать у меня.

Власти продолжали заселять в коммуналку новых жильцов, но никто долго не задерживался из-за тухлых яиц, замурованных где-то в стенах съехавшими узбеками.
Сейчас дом идёт на капремонт. Нас переселяют в маневренный фонд. Официально до конца строительства. Но я не верю, что нам позволят вернуться. Уж больно Зверинская улица — лакомый кусочек, настоящий городской леденец! Скорее всего расселят по окраинам, куда-нибудь поближе к Милке, или, если повезёт, к Цицилии Ароновне.

На всякий случай я написал бумагу, просясь поселить рядом с Маришей и вскоре получил повестку в службу опеки.

За столом сидели три женщины с мужскими лицами и наш участковый. Женщины задавали каверзные вопросы, пытаясь выяснить взаимоотношения в семье Тимохиных: «Может ли тётка заботиться о племяннице? Почему я прошу поселить нас рядом?» Я отлично понимал скрытую опасность. От моих ответов зависела дальнейшая жизнь девочки. Её запросто могли отправить в детский дом, и я соловьём заливался, расхваливая тётку Тамару, её детолюбие, хозяйственность и порядочность. Участковый кривился, но помалкивал. Своё желание быть рядом я объяснил привязанностью к ребёнку, тем более что своих детей я не имею, а Мариша — девочка хорошая: не пьёт, не курит, клей не нюхает… Строгие женщины интересовались у участкового моим моральным обликом и сексуальной ориентацией. Я на них не обижался, эти дамы по роду своей деятельности видели такое, что другим и не снилось. Участковый характеризовал меня положительно, хотя и подчеркнул моё нежелание общаться с простым народом. Что касается сексуальных предпочтений, то тут он ничего сказать не смог, так как «свечку не держал». После долгого совещания Маришу решили оставить на попечение тётки, а меня отселить в другую коммуналку.

Даю зарок никогда больше в органы не писать, не звонить и вообще не обращаться…

Болит голова, должно быть снова магнитные бури… Где-то я читал, что слово счастье происходит от слова соучастие. Получается, если ты соучаствуешь, то есть участвуешь в жизни, в судьбе другого человека, вместе с ним радуешься и печалишься, то тогда ты и счастлив? Наверно это правда! Во всяком случае, я уже не могу представить себя без Мариши.

Ну что же делать? Нас ждёт неизбежная разлука. И никогда больше я не услышу Маришин смех, рассыпающийся на бегу весёлыми нотками, скачущий по узкой лестнице, вырывающийся за дверь, звенящим эхом отскакивающий от стен двора-колодца… Неужели белыми ночами, занавесив холстом окно, я не смогу посидеть рядом с моей маленькой девочкой, с моим сокровищем, любуясь её милыми чертами, боясь, как бы её не разбудил   дикий, но ставший привычным, рёв запертых в тесные клетки, зверей… Что я могу поделать? Отнять ребёнка у чокнутой Томки и ждать освобождения из колонии Вадика? Или папы Степана? Передать им девочку и со спокойной совестью продолжать жить как ни в чём не бывало?

Тяжело сосредоточиться…  Мариша тянет на улицу, просит сходить с ней в зоопарк.
— Хорошо, милая, сейчас пойдём.
Она радостно хлопает в ладоши…

Вот мы и в зоопарке… Голова продолжает болеть. Она болит всё сильнее и сильнее. Мысли скатываются в свинцовые шары, давят виски. Я кручу головой, разгоняя их по мозгу, главное, чтоб не слиплись в большой ком…

Мариша показывает чёрную птицу, сидящую на самом верху каменной горки.
— Цицилия Ароновна!
Действительно похожа. Горбатый нос, скрюченные пальцы, пристальный взгляд… Куда это она смотрит? В вольер для молодняка, где кормят из бутылочки котят леопарда.
— Помнишь, Мариша, как твоя бабушка кормила кошек?
А вот худой мужчина, похожий на Никитоса, покуривая самокрутку, позирует юному художнику в красной бейсболке. В соседней с енотами клетке метёт пол узбек Али-Баба, рядом сидят на корточках его родственники. Теперь они здесь живут. Узнали меня, приветливо машут, приглашают в гости.
—Мариш, подождёшь? Я только туда и обратно…

Как здорово! С этой стороны клетки всё видится по-другому… Ох, не могу, обхохочусь! Мариша, смотри: Милка с Колюней идут, пошатываются, а с ними бородатый геолог. Я сейчас вас познакомлю…
Геолог протягивает мороженое, но злой сторож Митрофанович, закрыв клетку, вешает табличку «Зверей не кормить!» и дует в свисток…
Подошедший участковый, взяв Маришу за руку, хрипло говорит: «Пойдём со мной, девочка, отведу тебя к маме».
— Мариша, стой, стой, не ходи с ним! Я узнал этот голос! Он не участковый, он бандит!

Хочу выйти, но клетка уже заперта… Тогда вытягиваюсь вверх, становлюсь тоньше и просачиваюсь сквозь прутья… Бегу по газону, отталкиваясь от травинок, спешу к ней на помощь… Мужики в белых халатах грубо хватают за руки. Один хмурый, другой улыбается…
—Зека, ты? Ты жив? А это кто с тобой? Спаиватель? Вы что, ребята, подружились? Ну пустите, мы же соседи…

Пытаюсь вырваться… Они крепко держат…

Мариша, оглянувшись, на прощание машет рукой…Появляется женщина из опеки… Делает мне укол…Тело перестаёт слушаться, подкашиваются ноги…Кричат обезьяны, хохочут гиены… Голова наполнился звериным воем…Я падаю… Меня окружают, заглядывают в глаза… Надо успеть, успеть сказать главное…Превозмогая слабость шепчу в склонившиеся, ускользающие лица…

—Люди, спасите её!