Давно это было. Времена были дефицитные, а люди хлебосольные. Часто ездили друг к другу в гости, веселились, праздновали в уютных квартирах за общим столом. Правда, для меня никакие поездки по гостям не могли сравниться с приездами бабушки – только она каждый раз одаривала меня рублем. Он открывал передо мной такие приятные перспективы детских наслаждений: можно было сходить в киношку, напиться газировки, наесться свежих рогаликов за пять копеек или съесть кучу вкуснейших пончиков в сахарной пудре. Вот поэтому я и ждал приезда бабушки.

Раздавался звонок, я открывал ей дверь, она улыбалась, обнимала меня у порога, целовала три раза и, пройдя в прихожую, устраивала «допрос» об учебе, поведении, помощи по хозяйству и звучала фраза: «Заправляешь ли ты по утрам свою кровать? ». Не давала мне времени подготовить ответы, и прямо с порога получала всю необходимую ей информацию обо мне из первых уст. Затем обнимала маму и сдержанно здоровалась с папой.

Я мало знал тогда о прошлом бабушки. Кое-что мне стало известно из немногочисленных рассказов мамы, но все эти лоскутки воспоминаний не дают полноценного представления о ее бедах и несчастиях, о ее радостях и достижениях, о ее трудной и плохо уже понимаемой нашим поколением жизни.

Мама мне рассказывала как-то:

«Бабушка родилась еще до революции в крестьянской семье. Рано начала работать и поэтому образование получила «два класса и коридор», т. е. умела немного читать, немного писать и считать. Этого в те времена было достаточно, а времена были сложные: разруха, голод, военный коммунизм, продразверстка. Все ужасы большевизма разом обрушились на нее».

И тогда я начинал понимать, что трудности нашей жизни в коммуналке не идут в сравнение с голодным временем ее детства. Темная история с маминым отцом, бабушкиным мужем, которого я не застал в живых, периодически всплывала, но крайне редко и без подробностей. Что-то до войны с ним произошло нехорошее, о чем все предпочли забыть, но, видимо, не всегда получалось. Поэтому, кто был мой дед, я так никогда и не узнал. Бабушка старалась избегать этих разговоров и не вспоминала те годы.

Как-то бабушка сама обмолвилась о прошлом: «С нами жила моя мама, ослепшая и нуждавшаяся в постоянном уходе. А еще деревенский дом пятистенок, в котором все нужно было делать своими руками. Это добавляло мне и забот, и дополнительных морщин. Когда в конце 50-х старший сын Юра пошел работать на завод, мне стало немного легшее. Выросли две дочери – твоя мама и тетя Катя – и стали помогать вести хозяйство. Когда вначале шестидесятых мы получили ордер на трехкомнатную квартиру в новой кирпичной хрущевке, жизнь изменилась в лучшую сторону. Чё делать, ня знала! Куди ни пади, вязде красота и вода из-под крана тячёть».

Зажили синяки и ссадины прошлого, зарубцевались раны трудных лет, но врезались навсегда морщины горя и несчастий, не изменив, при этом, ее доброе сердце. Перед ней раскрылась новая страница жизни и, не оглядываясь назад, не ворча на свою судьбу, она шла вперед, понимая, что сама со всем справится, все преодолеет. Я никогда не забуду лицо бабушки: худое морщинистое, поджатые губы, тонкий, казавшийся еле заметным нос, седые волосы, элегантно убранные под красивый пестрый платок, и спокойный с прищуром взгляд. Ее очки в тонкой золотой оправе были, пожалуй, единственным предметом роскоши, который она смогла себе позволить за всю свою жизнь. Она берегла их. Не знавшим ее, она представлялась холодной и строгой, но для меня доброта души ее была скрыта под внешней холодностью и проявлялась не во внешности, а в делах.

По завершении краткого «допроса» в прихожей она, повесив плащ и поправив прическу, проходила в комнату. Папа, сидевший до этого на диване с газетой, вставал и приветствовал ее. Оба обменивались дежурными вопросами о делах, о работе, о здоровье и еще о чем-то, а потом начинали меня критиковать. Они сходились в одном – учусь я не очень хорошо, но расходились в причинах: бабушка винила родителей, их невнимательность к моим занятиям, а папа все сваливал на меня. Побеждала, как правило, бабушка.

Бабушка с мамой любили разговаривать на кухне. Я первое время должен был обязательно присутствовать и рассказывать о своей жизни, учебе и какие у меня друзья-товарищи. А мне хотелось быстрее удрать на улицу. Сейчас я сожалею, что вместо того, чтобы остаться и подольше поговорить с бабушкой, задать ей кучу вопросов о ее жизни, узнать больше о том, чем она живет, о чем думает, чего хочется ей больше всего, смывался по-тихому с кухни и бежал на улицу, получив от нее долгожданный рубль. Вероятно, она не стала бы делиться с десятилетним мальчишкой своими сокровенными мыслями, скорее всего, отмахнулась бы от назойливых вопросов, отшутилась бы как-нибудь и продолжила бы обсуждать бытовые дела с мамой. А может, и нет! А может она бы погладила меня по голове, порадовалась бы, что внучек так ею интересуется и что-нибудь да рассказала бы о себе, и мне бы не пришлось, спустя много лет, узнавать о ее жизни от моей мамы:

«Бабушка, как большинство ее сверстниц в то время, перешагнула из детства в зрелость, не познав радостей молодости. Устроившись на электроламповый завод, ее определили тянуть металлическую проволоку, шедшую на изготовление ламп и осветительных приборов. Такие же, как она девчонки натягивали опасный металл на деревянные бабины, пропуская его через свои нежные руки. Они трудились в тяжелых условиях потому, что у них не было выбора. Желание строить новую жизнь, сражаться за светлое будущее и своим трудом прокладывать дорогу вперед – это все был идеологический миф, созданный кинематографом. В реальной жизни нужно было зарабатывать копейку, чтобы как-то выжить в стране, строящей коммунизм».

И действительно, бабушкины руки были исполосованы, как наколками, следами от проволоки. С этими несмываемыми отметинами труда она прожила всю свою жизнь и не скрывала их. Она лишь думала о том, чтобы как-то прокормить детей и выжить, выжить, выжить…

«Выйдя на пенсию, запрограммированная на добро, она не ушла на покой, а стала ухаживать за внуками, отправляясь к ним в разные концы большого города. Небольшую свою пенсию она делила пополам: половину оставляла себе, а вторую половину раздавала своим детям и внукам. То, что оставляла себе, едва хватало, но она не жаловалась, не критиковала «партию и правительство» и ни у кого ничего не просила. Она считала, что то, что ей положено, то и положено и нечего ходить с кислым выражением лица и жаловаться на судьбу. Жизнь приучила ее к такому аскетизму, что даже от той половинки пенсии, которую она оставляла себе, удавалось сэкономить мелочь внукам на мороженое. А жила она, при этом, хорошо, лучше нашего! «Это потому», —  прибавляла мама, – «что жила не для себя».

В детстве я пренебрегал общением с родителями, с бабушками и дедушками; думал, что как-нибудь после, успею еще; а оно вышло иначе – неуспелось. Вот и остается мне вспоминать те короткие встречи с бабушкой, непродолжительные беседы и, конечно, долгожданный рубль. Но в тот памятный приезд все пошло по непривычному сценарию. Бабушка вдруг забыла про рубль. Я сильно расстроился, поняв, что не смогу гульнуть на этот рубль с друзьями. Демонстративно медленно, как только мог, побрел с кухни, шаркая тапками и подрагивая на ходу плечами, делая, при этом, самые жалостливые вздохи. Я надеялся, что она вспомнит, позовет к себе, поцелует и достанет его из потертого кошелька. Но этого не произошло ни после того, как бабушка зашла в комнату, посмотреть новые папины картины, ни после обеда, ни вечером, допив последнюю чашечку чая. Мне было так обидно, что я даже разозлился на нее, а разозлившись, почувствовал, что вот-вот заплачу и заперся в туалете, чтобы никто меня не видел. Перед уходом бабушка предложила, чтобы я вместе с мамой проводил ее до остановки автобуса.

Всю дорогу от дома до остановки я шел, надеясь, что бабушка вспомнит про рубль. Я пялился на ее кошелек, который она по привычке несла в руке; взгляд мой перебегал от ее лица к кошельку и обратно; не перебивал их разговор, не отставал и не мешался под ногами; увы, она не обращала на меня внимания и только изредка перекладывала кошелек из одной руки в другую.

Мы подошли к остановке. Бабушка меня обняла, поцеловала, внимательно и строго взглянула на меня. Я тогда почувствовал, что она хочет мне что-то сказать, но, видимо, передумала и опять заговорила с мамой. Подъехал нужный номер автобуса. Она еще раз попрощалась и уехала. Мы вдвоем медленно и молча возвратились домой. Я зашел в свою комнату и заметил на письменном столе маленькую бумажку с профилем Ленина. Я взял его и показал маме. Она улыбнулась и сказала, что надо позвонить и поблагодарить бабушку, но я этого не сделал в тот день, забыл. А на следующий день было уже поздно…

Я потом долго хранил этот рубль, как память, но он, все равно, куда-то пропал. Однако память осталась навсегда. И каждый раз, идя по той дорожке, по которой мы шли втроем на остановку, я мысленно разговариваю с бабушкой и говорю ей «спасибо» за все.