В том холодном декабре далекого 1987 года, в затерянном в сибирской
глуши гарнизоне молодой солдат Мишка С., он же автор сего опуса,
отчаяно затосковал. Мне надоело. Надоело получать по наглой еврейской
морде от ротных дедов, получать жестко и систематично. Все это было
совсем и не из-за той самой морды, и даже не совсем из-за того, что был
я воином молодым, месяц назад прибывшем из уютной учебки, где гоняли
мало, кормили как на убой, а в казармах были паркетные полы и
раскаленные батареи. Проблема была в том, что прибыл я в часть с
принципами и иллюзиями. Принцип был прост, как солдатский сапог — я был
готов выполнять любую работу, включая мытье полов, но не прислуживать
сильным мира сего, то есть — не стирать чужое ХБ и ПШ, не подшивать
чужие подворотнички, не заправлять чужие постели и прочая и прочая...
Много обязанностей у молодого солдата, долог его рабочий день и рабочая
ночь не коротка. И вот от всего этого решил я отказаться в первый же
день. Тем более, что и иллюзии мои подталкивали меня на тот же скользкий
путь. Во-первых, я был уверен, что мой опыт уличных драк, несколько лет
занятий тривиальным боксом и солидная масса (жир и мышцы в соотношении
один к одному), помогут мне разъяснить свои принципы борцам за дедовские
идеалы. А, во-вторых, не сомневался я, что найдутся в части земляки,
земы, земели, которые впишутся за меня, замечательного, в трудную
минуту. И собирался я, как говорят у нас в Израиле, сплясать на двух
свадьбах. То есть в земляки я записал, разумеется, всех хохлов — а как
же, один язык, одни песни. Отец мой обожал украинский фольклор, напевал
в машине под нос "Горiла сосна й палала", а не ожидаемую "Хаву Нагилу"
или хотя бы Розенбаума.
Ну и, разумеется, ожидал я поддержки от своих, родных, маланцев носатых.

Облом меня ждал по всем пунктам. Габариты мои никого не впечатлили,
первый дед, посаженный мною на жопу, привел еще пяток плотных ребят,
которые отбуцали меня — мама не горюй. Я отбивался, но толку было мало,
совсем мало. Так они и подходили ко мне, раз в три-четыре дня, вежливо
спрашивали, не желает ли многоуважаемый гусь подшить усталому дедушке
подворотничок — и, получив отрицательный ответ, принимались за свое
нелегкое дело.
На Украинском фронте все выяснилось в первый же день — деды из
Ивано-Франковска гнобили духов из того же города особо изощренно, не
опускаясь до бесед на рiднiй мовi. Мда, было о чем задуматься.
Евреев же в роте было двое. Один — зачмореный дедушка, который вместе с
молодыми драил полы в казарме, и на мое появление в роте никак не
среагировал, не до меня ему было. А вот второй... С этого места,
пожалуйста, поподробнее. Находился он в командировке, вернуться должен
был в марте — но легенды о нем ходили по роте, от его имени содрогались
стены. По описанию, был это былинный молодец, Илья Муромец, Калев и Тиль
Уленшпигель в одном лице. Фамилия его была Шерман, а кликуха,
произносимая шепотом, — Шерхан. Его приезда я ждал, как еврей ждет
прихода Мессии — хотя жизнь моя в роте потихоньку стала налаживаться.
Меня приняли as is, то есть — с моими принципами. Тем более, что службу
я понимал, выше головы прыгнуть не пытался, да и надоели дедам эти бои -
каждый раз кто-нибудь из них получал если не по печени, то по почкам.
Ротный стал на них как-то нехорошо поглядывать. И, вообще, молодых в
роте хватало — так что меня просто оставили в покое.
И вот в один прекрасный день... О том, что Шерхан возвращается, узнали в
роте за два дня. Водку купили и спрятали в мастерских. Не хватало цветов
и духового оркестра. В роту он пошел не прямиком, а через кочегарку, где
вымылся под душем, побрызгался приличным одеколоном, переоделся во все
новое-нулевое и появился в роте расчетливо во время вечерней поверки,
как принц перед своими поддаными. Старшина торопливо дочитал поверку,
вольно, разойдись, и деды бросились к Шерхану, суетливо протягивали руки
для рукопожатия, а он стоял, величавый, как памятник Ильичу в
Кацапетовке. Такого еврея я не видел никогда до, и совсем немного раз
после — а уж в Израиле евреев хватает, поверьте мне. Ростом он был под
два метра, стройный, поджарый с холодным презрительным взглядом-скорее
похож на грузинского князя, чем на барнаульского маланца. Деды уволокли
его в проход, где немедленно появилась жареная картошечка, две мисочки
бациллы(ну-ка, молодые, угадайте, что это), та самая водовка, соленые
огурцы — и начался пир горой. А я лежал на своем втором ярусе и мечтал,
гусь лапчатый, как круто изменится моя жизнь. Говорил Шерхан мало, слова
взвешивал, бросал их в толпу в нужное время и в нужной интонации,
вызывая у слушателей именно те эмоции, которые и ожидал. Царь, калиф,
падишах.
Утром он подошел ко мне. Рота ушла на хоз. работы, а мы остались в
расположении — и это было естественно, ни старшина, ни ротный ни словом
не заикнулись, что не плохо бы на мороз, братцы-маланцы. Мы присели на
табуретки в Ленинской комнате, и Шерхан заговорил абсолютно по
человечески, это был обычный еврейский мальчик, только большой. Зовут
его Вовой. Его тоже забрали после первого курса, тоже политех, а тетя
его подала документы на выезд, говорят скоро начнут выпускать пачками,
конечно в Израиль, какая еще Германия — только Израиль. И, вообще, он
устал от этой службы, от тупого быдла вокруг, сегодня с этой пьянкой
спал от силы полчаса, а пить он вообще не любит, но деваться некуда,
так что пойдет он сейчас вздремнет до обеда, а не могу ли я, пока он
будет дремать, подшить ему воротничок и гладануть хебешку... Я пристально
посмотрел ему в глаза. Еврейский мальчик Вова исчез. Передо мной сидел,
хищно скалясь и готовясь к прыжку, Шерхан. Настоящий, как у Киплинга.
"Нет, Вова, у меня еще плац не метен" — сказал я, четко произнося каждое
слово. Встал и пошел, как был, без бушлата к выходу. И в спину: "Смотри,
маланец, тебе здесь жить." Ничего, Вовочка, видишь — я выжил, ничего...